Не нуждаясь в любви

«Супругу-альфе запрещено информировать третьих лиц о существовании и сути данного брачного договора.» Брачный договор Пункт 5.2, Положение о запретах

~~~       У него под носом пахнет выпечкой.       Этот запах, стойкий, упрямый, вертится вокруг Локи явной иллюзией своего присутствия уже который час кряду и никак не желает уйти прочь. Локи ему не верит. Но все равно чувствует его, настойчивый, очень требующий его внимания.       Этот запах принадлежит Тору.       Этот запах свежего хлеба, мягкого, ещё тёплого мякиша и хрустящей корочки, запах выпечки… Локи знал его. Локи любил его так, как не любил ничего вообще в этом мире, потому что запах этот был знамением его свободы, его взрослости, его самостоятельности. В первый раз он почувствовал его, только-только переехав из отцовского дома в отель и выйдя на прогулку в город. Ни единого раза до этого у него не было такой возможности, — всю свою жизнь он проводил на территории поместья Лафейсонов или школы-пансиона Траяна Лалеску, — и поэтому тот миг особенно запомнился. Тот самый миг его первой прогулки, что растянулся на несколько долгих счастливых часов.       Ему было тогда почти двадцать и конец августа был восхитителен, а Бухарест был рад ему, точно был ему рад. Локи вышагивал по его улицам, рассматривал дома и людей — он очень пытался не выглядеть странно под руку с собственным восторгом, но каждая деталь, каждая городская мелочь цепляла его взгляд. Первым делом он, конечно же, пошёл в ботанический сад, раскинувшийся в паре кварталов от Epoque Hotel, и там он застал удивительный ансамбль ароматов, а его самого застал проливной летний дождь. И он смеялся под ним, он танцевал под ним, чувствуя, как все внутри дрожит этим моментом предвкушения — тогда ему казалось, что невозможно быть свободнее. И позабылось на мгновения все: и старшие братья, и отец, и жестокое условие о помолвке, что ждало его через пять лет. Нет-нет, в тот миг все это исчезло, а дождь обрушился на него ливнем, вымочил насквозь за мгновения. Промокло все, и одежда, и белье, и телефон с какой-то бумажной мелочью, что была в карманах его джинсов. Только лишь сердце его горело и билось — тогда ему казалось, что он справится с чем угодно, если смог он вырваться из этого проклятого поместья, которое было для него не клеткой, карцером одиночного заключения да пыточной.       Это случилось тогда. В тот самый миг под дождем, уже выходя неспешно из ботанического сада и без грусти размышляя о том, что ему стоит прервать прогулку, чтобы вернуться в Epoque Hotel и переодеться в сухое, Локи почувствовал запах выпечки. Тёплой, свежей и мягкой, чрезвычайно мягкой выпечки… Он пошел на запах, не заметив даже, как это успело случиться. Очнулся лишь перед витриной RePlace: прямо перед его глазами были десятки булочек, пирожков и других хлебобулочных изделий. И Локи не желал определенно тогда выглядеть странным, но он заплакал прямо перед этой витриной. Вымокший насквозь и счастливый, он стоял под утихающим дождем и плакал, не в силах выдержать этого бесконечного счастья.       Ради него он работал в Regeneratio, совмещая дела реабилитационного центра с учебой. Ради него он не спал сутки напролёт и держался, держался так долго, как только мог. Ради него он не злился, не позволял себе проявлять и малейшего, чуть более сильного раздражения. Ради него заставлял Тони решаться на собственные рисковые идеи относительно дел Regeneratio. Ради него копил все деньги, которые ему дарил Тони на праздники и без них. Ради него не оборачивался он на все чужие шепотки и гадости в школе Траяна Лалеску. И ради него же устроился в Epoque Hotel к Тони на пробный период и без оплаты.       Он делал все это, делал сотни иных вещей, лишь ради этого.       Ради того, чтобы быть свободным. И независимым.       — Вы совсем меня не слушаете, верно? — где-то рядом Фригг задорно, легко смеется, обрывая собственный монолог, и Локи тут же вздрагивает. Он смаргивает мгновенно собственный расфокусирование взгляд, направленный прочь от беседки и от папы Тора, куда-то в прошлое, сейчас ощущающееся чрезвычайно далеким и глупым. А после оборачивается на звук чужого голоса, сразу мелко, смятенно улыбается — мысль его разума бежит быстрее его самого, напоминая мгновенно, где он находится и какую роль должен играть.       — Прошу прощения, но… Да. Я никак не могу перестать думать о помолвке, о свадьбе… Это всё так волнительно, — Локи кутается крепче в свой бежевый плащ, пускай и совершенно не чувствует холода здесь, в небольшой беседке, раскинувшейся сбоку от особняка Одинсонов. Он видел ее еще когда только они с Тором приехали, но определенно точно не собирался оказываться в ней за беседой с папой Тора. Хотя, пожалуй, и сам Тор вряд ли собирался устраивать прогулку с Балем, но именно этим он сейчас и занимался — с того самого момента, как Фригг с хитрым прищуром и мелкой улыбкой увёл от него Локи.       Только подумав о Торе вновь, Локи бросает быстрый взгляд в сторону клумб, и тут же натыкается на фигуру альфы взглядом. Тот неспешным шагом ведет Баля под руку меж клумбами, разбитыми на территории перед особняком, и, кажется, улыбается. С уверенностью Локи подумать не может, с такого дальнего расстояния ему совершенно ничего не видно, но почти сразу слышит, как заливисто смеется Баль — его смех перезвоном разносится по территории.       — Да, для вас это, наверное, большое событие… И для Тора тоже, я уверен. Он подарил вам чудное помолвочное кольцо. Могу я взглянуть поближе? — Фригг мелко улыбается, проводит ладонью вдоль длинной, светло-серебристой косы, что спускается ему на грудь, и Локи вновь обращает к нему свой взгляд. А следом согласно кивает, неожиданно взволновавшись, что скажет что-то неуместно из-за этих странных мыслей, путешествующих в его разуме по кругу, и протягивает омеге свою ладонь. Фригг сидит рядом с ним, через одно импровизированное квадрантное сиденье, — оно, как и каждое на скамье, огибающей беседку изнутри вдоль стенки, укрыто сверху мягкой подушкой, — и, уже протягивая ладонь в ответ, к ладони Локи, подвигается чуть ближе. Корпус его тела разворачивается прямо к Локи, а вышитые на ткани юбки птицы, кажется, вот-вот вспорхнут и полетят прочь.       Если бы Локи мог, он улетел бы точно: ещё давным-давно, но сейчас в особенности. Потому что в голове его зацветал этот дурной аромат свежей выпечки, и омега никак не мог от него отделаться. То и дело он вновь появлялся под носом, призрачно, неуловимо, и взгляд уже тянулся прочь от любого предмета, на котором успел засесть. Его взгляд тянулся к Тору.       Во время обеда с этим было в разы проще — Тор сидел рядом и смотреть на него то и дело Локи не мог, это было слишком заметно. И вместе с этим смотрел ведь, вглядывался каждый раз, когда ему, как влюблённому омеге, нужно было посмотреть на своего альфу. От всего этого фарса уже почти и не тошнило, а, быть может, тошнило, но Локи был слишком занят собственной мыслью и тем воспоминанием, что настигало его, накидывалось развесёло со спины и повисало на шее.       Это случилось почти пять лет назад, в августе — тогда он влюбился в выпечку, тогда этот запах стал для него предвестником свободы и счастья. И это же случилось с пару часов назад — отец точно собирался ударить его, и рукой, и феромоном, и Локи был готов принять и то, и другое, как и всегда. Он был готов к тому, что вновь ощутит себя беспомощным, и жалким. Он был готов к тому, как изнутри все будет биться в агонии, пока сознание его будет орать на него голосом Лаувейя о том, что он обязан покориться, он должен сделать это, он был для этого рождён. Он был готов продержаться несколько минут, скрежетать зубами до боли и сдерживать собственный скулёж. Он был готов проиграть и опуститься на пол у чужих ног.       О страхе речи не было вовсе. Страх для него был постоянным переживанием, воцарившемся в его сознании, кажется, ещё в первые минуты после рождения — он никогда не уходил. Он не собирался уходит вовсе. И, как бы ни желал Локи временами сделать его голос тише, перед лицом Лаувейя это было бессмысленно и могло сделать хуже лишь ему самому. Потому что Лаувей желал, чтобы его боялись — Локи понял это ещё давным-давно, будучи много младше, и потому не пытался подавить собственный страх вовсе. Напротив страха всегда была злость, бесполезная, ненужная и придавленная к сознанию плашмя твёрдым папиным вето.       Злиться Локи было запрещено.       Он мог позволить себе лишь бояться. Он мог позволить себе лишь терпеть и держаться.       И он был готов к этому! Он был готов выдержать столько, сколько сможет, а после пасть и собственным падением позволить отцовскому эго насытиться ненадолго. Вот что должно было случиться несколько часов назад, где-то там, у входной двери чужого особняка и на глазах у всей его названной семьи и фиктивного будущего супруга. После Лаувей остался бы привычно-презрительно удовлетворён, продавил бы своё, вероятно, и Видару нашли бы и стул, и приборы. Чем бы мог закончиться такой обед, Локи не знал, но почему-то совершил глупую, бездарную ошибку — совершенно позабыл, с кем заключил брачный договор. Хотя, к забывчивости эту его эмоцию или чувство или действие отнести было сложно.       Он продолжал с устремленностью, с яростность недооценивать Тора и ждал, почти с замиранием сердца, когда же обнажится вся его трусость и все лицемерие. Потому что в этом, именно в этом на самом деле была вся альфья суть. Только собственная яростность Тора поддаваться этой теории Локи не желала. Она возникла резко, почти жестоко, и в тот самый миг, когда Локи уже был готов оказаться погребённым под валом побелки и плесени, под феромонами своего отца, он ощутил лишь этот запах металла, привычный, ничуть неизменный, а следом почувствовал аромат выпечки. Тор выступил вперёд и закрыл его своей спиной. Он забрал на себя весь удар, и Локи не желал быть голословным так же сильно, как не желал Тору верить, но Тор аппелировал фактами. Вот каким он был на самом деле.       Он действительно оперировал фактами.       И факт был в том, что, стоило ему только выступить вперёд, стоило ему только перехватить ладонь Лаувейя и стоило только прозвучать его голосу, как Локи мгновенно ощутил сильный, крепкий удар его феромона, пришедшийся ему куда-то в грудь. Он вздрогнул, но даже оглядеться не успел, как уже был окружён чужим ароматом. Тот соткался вокруг него, обрёл собственную плотность и заточил его в клетку — не чтобы неволить вечность. Чтобы защитить.       Уже сидя в беседке напротив Фригга и смотря, как тот с интересом разглядывает его кольцо, чувствуя, как он касается его руки своими тонкими, тёплыми пальцами, Локи все ещё был там, в том самом моменте времени, где перед его глазами оказался затылок Тора, соломенный, светловолосый. Тор был высок, непосредственен в своей красоте и чрезвычайно хитер. Он бросался колкостями, не кусачими, игривыми, и был достаточно твёрд, чтобы его нельзя было переломить надвое просто так. Он был тем, кто «мог разобраться». Локи знал это и раньше, узнавал все это постепенно, но действительно не предполагал, что Тор окажется именно таким.       Тем самым альфой, который не убежит, трусливо поджав свой несуществующий хвост, перед лицом его отца. Перед лицом альфы, способного на самые жестокие и беспринципные вещи. Перед лицом альфы, которому были незнакомы понятия чести, совести и омежьей свободы.       Тор не сбежал. Он выступил вперёд, закрыл его собой, а следом окружил его собственным феромоном, будто непробиваемым, плотным коконом. И Локи увидел ясно, так будто действительно был там — широкое, вытоптанное и перекопанное поле, залитое кровью убитых воинов. От влажной, впитавшей в себя кровь земли пахло металлом, стойко смердело и должно было вызывать лишь тошноту да резь в глазах, но почему-то не вызвало. Небосвод был утянут свинцовыми тучами, такими же металлическими, как и земля, как и воздух. На мгновение Локи показалось даже, что, если бы пошёл дождь, он был бы металлическим тоже — ртутным или оловянным, жестоким, яростным, выжигающим глаза и сжигающим кожу. И он видел это отчетливо, только ни тошноты, ни даже страха не чувствовал. Потому что в его руках была булка хлеба: свежего, тёплого, с мягким, сладким мякишем и хрустящей коркой. И своим собственным запахом она перекрывала всю вонь, всю жестокость и всю ярость битвы, что, казалось, уже прошла, уже завершилась.       Локи был в безопасности там — он почувствовал это сразу же, как только все случилось. В окружении ярости чужого металлического феромона, но защищённый этим ароматом свежей выпечки, он был в безопасности там. И все ещё был свободен. И все ещё был волен делать, что ему вздумается. И все ещё был.       Просто был собой.       К счастью лишь, он относился к бизнесу достаточно серьезно, чтобы этот аромат, истинный аромат Тора, тот самый, что прятался всегда где-то там, в конце темного коридора, притягательным пятном света, мог покорить его. Но Локи действительно не думал, не мог даже представить себе, что разгадает эту тайну так быстро. Он не стремился к ней вовсе, предполагая лишь, что узнает, все равно узнает истину Тора, как только тот покажет всю свою трусостью и все своё, истинно альфье лицемерие. Но он желал узнать… Интерес в нем, зародившийся в момент их первой встречи, действительно хотел найти собственное удовлетворение, и он вёл его, медленно, неторопливо, вперёд. Эта тайна, ждущая где-то впереди, сделала лишь один твёрдый, неумолимый шаг навстречу сама, и шаг тот был длинною в весь несуществующий, иллюзорный коридор.       Локи был удивлён. Частью своей рад, что ему не пришлось в очередной раз выстаивать перед силой отца, противиться которой и с которой биться он не мог, но удивление все же занимало центральное место. И лишь из-за него Локи рассказал Тору историю собственного знакомства с Видаром. Ещё утром он и не подумал бы о том, чтобы делиться с Тором собственным прошлым, — никогда и ни при каких обстоятельствах, Тор был альфой, а альфам нельзя было доверять, — но случившееся… Это было интересно. А Тор все ещё не был исключительным совершенно, но Локи неожиданно подумалось, ещё во время застолья ему подумалось о том, что он мог бы рассказать ему. Не из желания получить сочувствие и сотни литров слез в ответ, нет, это было ему совершенно не нужно. Скорее в качестве благодарности.       За то, что Тор продолжал с удивительной настойчивостью не оправдывать никакие его, Локи, страхи. Он не смог бы убить их, ничто не смогло бы убить их, но с удивительной обыденностью, аппелируя фактами, аппелируя собственными действиями, Тор усмирял их той же уверенной, твёрдой рукой, которой жал Лаувейю ладонь, металлом голоса приветствуя того в доме своих родителей.       И Локи поблагодарил. Единственным способом, какой посчитал достаточно весомым и стоящим в тот момент, когда Тор задал ему вопрос о Видаре — собственным доверием.       Той самой валютой, которая была для Локи дороже любых лейев, долларов или евро.       — Какая немыслимая прелесть, — Фригг коротким движением всплескивает руками, шепчет пораженно и еле заметно касается края бесцветного сапфира. Локи давит из себя улыбку, как можно более искреннюю, но руки так и не забирает. Взгляд его быстро поскальзывается на лице Фригга, задевает мелкие, заметные морщинки, которые вряд ли в полной степени показывают реальный возраст этого омеги. Ему уже явно далеко за пятьдесят, но он все ещё выглядит свежо и невероятно красиво, как, впрочем, и Альфёрд, отец Тора. Локи думает об этом лишь мельком, а ещё думает о тех мелких проблесках седины, которые то и дело замечал на протяжении всего обеда в волосах Фригга и Альфёрда. Они их совершенно не прятали, не закрашивали — как тот же Тони или Лаувей, — и, кажется, даже гордились ими. Гордились собственной старостью.       В реальном мире, где омеги, — да и альфы с бетами, — за собственную красоту были готовы слишком на многое, такая уверенность в себе значила необычайно много, пожалуй.       — Тор подарил его в память об истории сотворения мира, не так ли? — Фригг поднимает к нему голову вновь, лишь минуту спустя, наверное, только ладонь Локи назад ему не отдает. Он прячет его пальцы в прикосновении своих рук, с нежностью и мягкостью, и Локи только кивает с улыбкой. На мгновение у него в горле встаёт прогорклый ком переживаний от мысли о том, что к нему никто, кроме Сигюна, никогда так не прикасался. Даже Бальдр тогда, в ту жестокую ночь, помогая ему дезинфицировать порез, оставшийся от клыков Видара, двигался много резче и несдержанней. Он был зол, конечно же, точно был зол и на старших, которые вообще подобное допустили, и на ублюдка Видара, а только ведь Локи не был виноват в этом вовсе и… Быстрым движением встряхнув головой, Локи смаргивает наваждение, выпихивает лишние мысли из своей головы и подбирается. Он сдаёт позиции неумолимо, пряча эту правду за спиной лжи о том, что он лишь влюблённый глупец, витающий в облаках, и совсем ничего не может с собой поделать. Весь этой ужин семей, изначально бывший дрянной идеей, поднимает в нем десятки воспоминаний и переживаний, которые он сковал ещё давным-давно и спрятал на самую глубину. Похоже, быть скованными они больше не желали. — Ох, он всегда был чрезвычайно романтичен… Но какой это комплимент! Вы для него весь мир, Локи. Вы понимаете? — Фригг, лишь на мгновения опустив глаза к его ладони, вновь поднимает их к его лицу. В этот раз Локи слышит его, концентрируется с усилием, но удивления своего спрятать не может. Искреннего, настоящего удивления, что принадлежит именно ему, а никак не той роли, которую он играет.       — Что вы имеете в виду? Я слышал эту сказку, но такой смысл… О чем вы говорите? — чуть нахмурившись, Локи склоняет голову на бок и приобнимает себя одной рукой за бок. Его взгляд вновь норовит сбежать в сторону, туда, к дорожкам меж клумбами, где заливисто смеется Бальдр и где Тор вторит ему собственным негромким смехом, только себя Локи не пускает. Удерживает, останавливает. Фригг глядит на него неожиданно внимательно, малость прищуривается.       — Ох, сказка… Вот как новое поколение называет эту историю. Когда я взрослел, ее еще называли былью. Мой папа рассказывая мне ее перед сном, всегда добавлял в конце, что не зря она называется историей о сотворении мира, — Фригг неспешно поглаживает его кончиками пальцев по тыльной стороне ладони, улыбается на уголок губ, но отнюдь не глазами. И он смотрит так внимательно, цепко, что Локи заставляет себя смущённо улыбнуться и отвести взгляд. Именно так, ему кажется, стал бы вести себя омега, в первый раз знакомящийся с родителями своего будущего супруга и крайне из-за этой встречи переживающий. Только Фригг на эту его улыбку не реагирует вовсе. Лишь продолжает: — Полная чистой, искренней скорби и одиночества слеза альфы опала на землю, и земля услышала его плач. Земля подарила альфе омегу, и вместе с омегой подарила ему целый мир. Земля подарила ему возможность познать любовь, и доверие, и принятие, а в этом… В этом весь мир, вам не кажется? — Фригг вздыхает, смаргивает собственную внимательность, а после вновь гладит Локи по ладони. Тот только замирает, все еще хмурится и неожиданно для него самого столь ненавистная ему история, эта дурная сказка, в которой омеги выставляются чем-то придаточным, чем-то сопутствующим альфам, неожиданно именно она меняет для Локи собственные цвета. И обретает странную, непонятную ему и не желаемую быть принятой им ценность. Эта ценность ему не подходит, он не верит в существование любви и ничего в нем в отношении этого не меняется, но вместе с этим он чувствует странное уважение к словам Фригга, к тому, как он преподносит эту историю. — Сейчас, конечно, как вы и сказали, это уже стало сказкой… Сказкой, которую к тому же, в каждой семье пересказывают по своему. Для однополых пар это истории о двух альфах или омегах, для пар из омег и бет или бет и альф это истории об им подобных. Но в этом есть своё благо, мне думается.       — Вы так спокойно говорите об этом… Вас не смущают эти формы сексуальной идентичности? — Локи заинтересованно всматривается в выражение лица омеги напротив и чувствует, как все, что в нем есть, каждая его мысль, каждая его эмоция, оборачиваются к Фриггу. И удивление заставляет его вскинуть бровь, почти смывая тяжелой волной всю его игру во влюбленность. Своими словами Фригг затрагивает те вещи, которые в светском обществе, — в том самом обществе, которое для Фригга является родным домом, — являются низменными и презираемыми. Но он говорит о них со странной мягкостью и добротой. На мгновения смолкнув, Локи добавляет негромко: — Мне казалось, ваш статус обязывает вас продвигать традиционные ценности.       Фригг чрезвычайно удивленно вскидывает брови, а после неожиданно смеется легко и весело. Его смех уносится прочь за пределы беседки, подхваченный ветром и солнечными лучами. Почти сразу Локи замечает, как Тор с Бальдром, находящиеся на другой стороне территории, через широкую, длинную клумбу от них, оборачиваются. Он смотрит в ответ лишь несколько мгновений, совсем недолго — взгляда Тора или выражения его лица разглядеть ему не удается. А Фригг уже утирает мелкие, набежавшие ему в уголки глаз слёзы, чтобы после завести за ухо светло-серебристую прядь и мягко ответить:       — Разве же любовь сама по себе не является единственной важной традиционной ценностью? Любовь, которая даёт нам возможность доверять, заботиться, принимать и чувствовать доверие, заботу и принятие в ответ… Для меня невозможно даже попытаться представить, что может быть важнее этого, — когда Фригг начинает говорить, его голос звучит мягко, очень осторожно и бережно, и вместе с тем Локи слышит в нем уверенность, твердость. Он, конечно, не верит, не соглашается, но все равно улыбается понятливо, а следом кивает. И слышит тут же, смешливое, легкое, будто тот же запах гортензий, спешивающийся с ароматом приближающейся осени: — Только вы ведь совершенно со мной не согласны, не так ли, Локи?       — Ох, что вы! — улыбнувшись шире, Локи добавляет чуть смущения в свой взгляд, отводит глаза в сторону, помедлив. А после говорит уже тише: — Быть может раньше, я и не согласился бы с вами, но сейчас… После того, как я встретил Тора… — стоит только на кончик языка скользнуть чужому имени, как Локи намеренно оборачивается в ту сторону, где видел альфу в последний раз. Тут же находит его глазами, всматривается с обожанием и любовью. И руку свободную тянет к сердцу, будто то вот-вот вырвется из его груди. Помедлив секунды четыре, — он мысленно высчитывает, — омега договаривает: — Я полностью согласен с вами.       От собственных слов в нем коротко толкается тошнота, но, к счастью, ему не требуется выдавливать из себя какие-то неуместные прикосновения, а Тор находится слишком далеко, чтобы поучаствовать в разыгрываемой им постановке. Лишь поэтому Локи чувствует себя лучше, чем во время самого обеда. И оборачивается к Фриггу с мягкой, безмятежной улыбкой на губах. Тот улыбается ему в ответ, явно верит и словам, и жестам. А следом, до того, как Локи успевает даже подумать о том, чтобы мысленно порадоваться собственной победе, Фригг спрашивает негромко:       — На какой срок вы заключили брачный контракт с моим ребёнком, Локи?       Они встречаются взглядами. Лишь физическим усилием Локи заставляет своё лицо выразить легкое, мелкое удивление вместо того, чтобы в ужасе раскрыть рот и вскинуть брови. По его позвонкам пробегается холодок, — буквально самая важная часть договора со стороны Тора прямо сейчас вот-вот собирается развалиться на куски, — и Локи становится холодно неожиданно, пускай вокруг солнце все ещё освещает землю, и деревья, и клумбы. Его лучи касаются и беседки, пробираются в неё, пригревают ему спину сквозь листву деревьев, только омега их совершенно не чувствует. Фригг глядит на него с такой уверенностью, что, кажется, ничто и никто уже не сможет убедить его в его неправоте. Локи только чуть хмурится, после смущённо отводит глаза в сторону. И решает по крайней мере попробовать.       — На самом деле мы… Мы думали об этом, — мягко улыбнувшись, он жмет плечами, будто в желании извиниться. Фригг не кивает и не подает даже вида, что слышит его слова или верит им. Он ждёт. И в этом его ожидании Локи видит оскал губ Видара. Ему видится боль на затылке, вновь и опять — он просыпается от неё чрезвычайно редко ночами, много чаще просыпаясь от иного единственного кошмара. Сейчас застарелый, отшлифованный и почти незаметный шрам принимается пульсировать сам собой. Еле удерживая себя, чтобы не поднять руку и не проверить, не разошлись ли края кожи и не потекла ли кровь за воротник, — чего быть, конечно, не может, но ощущение это в нынешнем моменте крайне настойчивое, — Локи продолжает: — В нынешнем мире это важно, я понимаю. Нужно задокументировать собственность, обязательства, но… Я совершенно не могу думать об этом, представляете?! — тихо рассмеявшись, Локи оборачивается в ту сторону, где прогуливается Тор, вновь, всматривается в него с такой любовью в глазах, какую только может изобразить. И договаривает: — Я не могу думать ни о чем, кроме как о том, как сильно люблю его. Все остальное кажется таким бессмысленным в сравнении с этим.       Фригг только вздыхает мягко, и весь он такой, плавный и размеренный, неспешный, чрезвычайно нежный, заботливый и осторожный. Его руки, его движения, его мимика, все, что есть в нем, пронизано этой статной мягкостью, покровительством и безопасностью. Только в глазах его, уже обернувшись назад, Локи не видит больше веры. Той веры, которую видел во время всего обеда. Фригг поглаживает его по ладони без жестокости, а следом говорит:       — Вы не любите моего ребёнка, Локи. И не пытайтесь лгать мне. Я видел ваши глаза, когда вы смотрите на него, думая, что ни он, ни кто другой вас не видит. Вы боитесь его, — Локи только растеряно округляет глаза — так, как округлил бы их бесконечно влюблённый омега, конечно же, — и хмурится непонимающе. А Фригг смеется мелко, негромко ему в ответ. Кивает какой-то собственной мысли. И Локи не находит даже единого слова, чтобы противопоставить ему хоть что-нибудь. Ему кажется это таким глупым и бездарным — пытаться убедить кого-то в собственной любви. Особенно в той, которую он не испытывает. В которую не верит даже! Только наличие контракта требует этого, именно этого, и поэтому он уже вдыхает глубже. Он принимается искать слова, искать что угодно, любую мысль, которая поможет спасти ему его собственную жизнь, что вот-вот развалится на куски вновь, вместе с частью договора, принадлежащей Тору. И он не успевает. Фригг говорит: — И не пытайтесь убедить меня, что я ошибаюсь. Сложно спутать с чем-то иным взгляд, который видел долгие годы в собственном отражении в зеркале и который все ещё видишь в глазах многих сотен омег. Да к тому же… В любви нет страха, вы знаете. В настоящей любви его быть просто не может.       Локи замирает и только взгляд отводит в сторону. Ему нечем крыть, нечем ответить и, кажется, ему уже стоит планировать переезд. Вернуться в собственный люксовый номер у него, конечно же, не получится, — там все ещё живет посол из Польши, — но он может разыскать в Epoque Hotel какой-нибудь другой, любой другой, а ещё лучше просто вернуться к себе домой. И спрятаться на несколько дней, отключить геометку, оставить Огуна за главного. Вызывать Пеппер из отпуска не прийдется, он уже в понедельник выходит и он сможет вести дела без его, Локи, присутствия какое-то время. За это время Локи успеет зализать все свои раны, пережить весь свой ужас и поражение и создать новый план по поиску альфы, потому что Тор вряд ли захочет продолжать весь этот фарс, раз его родители уже в курсе. Для него это потеряет всю свою значимость. Они разорвут брачный договор не продержавшись и месяца. Локи останется не у дел с очевидным дамокловым мечом, что висит над его головой последние пять лет.       А после в начале ноября ему исполнится двадцать пять.       Если он не успеет найти себе нового альфу, ему придётся бежать из страны. Оставлять всю свою жизнь, все, что у него есть здесь, и бежать, и прятаться где-нибудь, где угодно. Всю свою жизнь он будет жить в страхе, как и завещал ему папа, но жизнь эта, хоть частью своей свободная, будет коротка.       Потому что Лаувей найдет его и придет за ним. Придёт так же, как приходил каждый раз, когда Локи выкрадывали, чтобы вытребовать у его отца информацию или просто надавить на него в переговорах.       — Вы побелели… Все в порядке? — Фригг неожиданно зовёт его, и Локи тут же вздрагивает. Нервно, напряженно сглатывает, тянет ладонь назад к себе. Только вернуть ее, ему принадлежащую, у него не получается — мягкое прикосновение Фригга обретает свою силу. Не жестокую, не несущую боли, но стойкую и твёрдую. Кое-как сморгнув весь тот ужас, что раскручивается в его голове, будто бы яростным вихрем, Локи тянет на губы улыбку — она выглядит почти искренней, — и поднимает к Фриггу глаза. Тот смотрит совсем не злобно и нет в его взгляде праздника в честь обличения лжеца, и нет в его глазах свершившегося возмездия. В его глазах лишь нежность, и Локи глядит на неё, глядит, чувствуя, что у него вот-вот задрожит нижняя губа. Омега напротив него выглядит таким сильным, каким Локи хотел бы когда-нибудь быть. Тот самый омега, что сейчас держит в своих руках всю его жизнь и не станет ее беречь, не станет о ней заботиться точно. Потому что они друг другу никто, и Тор для него — единственный, бесконечно любимый ребенок, которому омега этот желает любви.       Любви и большого семейного счастья.       — Я… Дело в том, что… — у Локи не находится слов. И не находится лжи о том, что ничего не боится он вовсе. Она нашлась бы в любой иной миг, нашлась бы в любой иной момент времени, но сейчас не находится вовсе. Скукоживается вся пред лицом чужой статности, чужой мудрости и мягкости. Выдавив из себя лишь несколько слов, Локи смолкает. У него в горле начинает першить от ужаса, и от слез, и от правды, которую он всегда знал и так — нет в мире для него страшнее существа и создания, чем альфа.       В особенности — тот самый, который найдёт его где угодно, где бы Локи ни спрятался, а после привезёт назад в поместье Лафейсонов.       — Вы так испуганы, о великие боги, простите мне мою бестактность! Я не хотел давить на вас и совершенно не желал вас пугать, — Фригг подаётся вперёд, подсаживается ближе, а следом берет и вторую его ладонь в свои. У него тёплые, заботливые пальцы, но Локи не глядит на них. Он поджимает губы, вдыхает поглубже и подбирается. И мыслит о том, что этот омега прямо сейчас держит в своих руках его жизнь, всю и полностью — это поистине достойно уважения. От того, с какой легкостью Фригг раскрыл его, от того, с какой мягкостью он нанёс этот смертельный удар. Фригг глядит ему в глаза несколько мгновений, всматривается, ищет там ещё что-то и ведь находит! А Локи даже не сокрушается о том, что ему стоило заранее выспросить у Тора больше о его родителях. Он не подумал вовсе, что его умение лгать будет столь нагло и быстро выломано и выброшено прочь. Так же, как, впрочем, не думал и о храбрости Тора, мысля лишь собственным страхом и видя лишь его перед своими глазами. — Я желаю своему ребёнку счастья, Локи, не поймите меня не правильно. Как его родитель, я хочу быть уверен в его безопасности, и потому, — «вам стоит расторгнуть ваш брачный контракт сейчас же», вот чего Фригг не договаривает, но Локи уже слышит это в его словах. Острым движением мысли быстро думает о том, что, быть может, ему удастся уговорить Тора, быть может, если Тор сам поговорит со своим папой, убедит его, возможно, надавит в желании защитить свою любовь… Эта мысль умирает мгновенно, пред ясным пониманием: Тор не станет идти на конфликт со своими родителями, ради него, ради Локи. И ради их договора не пойдёт тоже — он был заключён им для собственного спокойствия, а ругань с семьей определенно точно была спокойствию противоположна. И поэтому Локи лишь прикрывает глаза. Он знает, как это происходит. Вначале будет очень больно и страшно, так же, как, когда отец атакует феромоном, так же, как когда старшие братья подлавливают в одном из коридоров поместья. После он продержится столько, сколько сможет, разберётся с Тором, они разорвут брачный договор, вероятно, разругаются вдрызг. Локи выдержит и это, а затем упадёт на колени и будет сидеть, и дышать, и будет ждать, пока у него не найдётся сил, чтобы встать. Вот как будет. Поэтому он прикрывает глаза, и голос Фригга, замерший на мгновение, звучит дальше. Все также мягко, легко и свободно он выносит свой приговор, говоря: — Я обещаю вам, что не стану открывать вашей с Тором тайны. Но мне бы хотелось знать какой срок у вашей договорённости.       Локи кивает пару раз, вдыхает поглубже, уже чувствуя, как его сердце пропускает удар. Где-то в носу начинает щипать. И будто желая добить себя, он прокручивает слова Фригга мысленно вновь…       — Подождите… Что?! — вскинув голову удивленно, Локи понимает, что ожидал услышать определенно не то, что услышал. Его взгляд суматошно проносится по лицу омеги, что сидит напротив, заглядывает тому в глаза, задевает аккуратные, соломенного цвета брови и светлой кожи щеки. Фригг улыбается чуть шире, смешливо и весело, и вновь поглаживает его по ладоням большими пальцами обеих рук, будто в желании утешить и успокоить.       Локи понимает, что ни черта он не понимает. Происходящее, уже успевшее выйти из-под его контроля, становится к тому же совершенно нереальным. Абстрактным и невозможным. А Фригг только голову склоняет чуть на бок, отвечая:       — Так вы решили, что я выступлю против помолвки? Ох, что вы. Тор уже взрослый, давным-давно им стал, и он сам решает, с кем ему связывать свою жизнь и каким образом, — на мгновение отведя взгляд в сторону, Фригг вздыхает, в его глазах мелькает какая-то быстрая, легкая тоска. Быть может, по тем временам, когда Тор был младше и проводил в родительском особняке больше времени. Локи может лишь предположить, только всматриваться в выражение чужого лица не прекращает. Ему кажется, что это какая-то шутка, подвох или розыгрыш, потому что никогда в его жизни ему не везло так, как везёт сейчас. И Фригг должен потребовать от него какой-то платы, обязан просто, иначе ведь его милосердие будет немыслимым, невозможным. Вынырнув из собственных переживаний, что взяли над ним верх на мгновение, омега продолжает: — Мы с его отцом… Тор не знает об этом, мы ему никогда не рассказывали, но наша история тоже началась с брачного контракта. Ситуация Альфёрда и моя собственная вынудила нас отправиться на поиск не любви, лишь безопасности и стабильности. А после… Все переменилось. В этих брачных контрактах намного больше честности и открытости, вам так не кажется? Никто не притворяется тем, кем не является, каждое слово, каждая мысль и каждая точка заверяется нотариально…       Фригг говорит, и говорит, и говорит, а Локи только и может, что держать рот закрытым и не дать ему открыться от удивления. Этот омега, статный, высокий, поистине обворожительный и умный выглядит для него будто бы не существующим вовсе божественным созданием, которое пришло к нему во сне дурной иллюзией. И потому Локи в один миг тянется вперёд, берет чужие руки в свои, крепко, но без боли. Кожа под подушечками его пальцев ощущается тёплой, живой и совершенно не иллюзорной. А Фригг улыбается, мягко, будто бы понимающе. Этот взгляд понукает Локи заговорить, наконец. Он дарит ему и мысли, и слова.       — Да, быть может, но вы… Вы же… — впрочем, в предложения слова эти так и не складываются. Быстрой мыслью он вспоминает о тех обязательствах неразглашения, которые лежат на нем, и тут же медленно садится ровнее. Тянет свои руки к себе, и Фригг отпускает его, наконец, все еще улыбаясь в ожидании. Сглотнув вязкий, плотный ком, так и стоящий у него поперёк горла, Локи поправляет пряди волос, мимолетом гладит себя по шее, за ухом. Только сейчас он замечает, что Тор с Балем уже направляются к ним. Идти им ещё не столь близко, но они уже идут. Похоже, пришла пора возвращаться домой. Подумав об этом с облегчением, Локи оборачивается к Фриггу. И говорит лишь единое, не являющееся согласием и определенно точно не подтверждающее домыслов омеги: — Пять лет.       Он говорит о временном отрезке, о некотором сроке, и никто после не сможет уличить его, даже если весь этот их разговор записывался, даже если после Тор будет судиться с ним за нарушение правил брачного контракта… Не выйдет. Сигюн защитит его, Сигюн со всем разберётся, и Локи лишь не усложняем ему работу, когда называет временной срок, не привязывая его ни к чему вовсе. Фригг кивает, нежно, слишком мягко и слишком любяще, а следом поднимается на ноги. Он оправляет складки юбки, гладит ярких птиц, засевших на ветках, и поправляет косу, спускающуюся ему на грудь. Локи поднимается тоже, кутается в свой плащ. Точнее пытается: потянувшись к нему, Фригг делает шаг вперёд и обнимает его, осторожно, но крепко.       В этом объятии Локи чувствуется та самая папина нежность, которую слишком редко он видел у других семей и никогда не чувствовал на себе самом.       — Прошу, не рассказывайте Тору моей тайны, нашей с его отцом. Я хотел бы сделать это когда-нибудь сам. А пока… — как Локи и ожидал, Фригг все же требует с него платы, но она столь ничтожна, столь незначительна, что ему остается лишь обнять омегу в ответ и зажмуриться. Быть может, пройдёт пять лет и он расскажет однажды Фриггу, как его доброта спасла ему, Локи, жизнь. В этом моменте ему кажется это особенно уместным: рассказать и поблагодарить. Когда-нибудь после. Когда у него в горле не будет этого душного кома, поднявшихся откуда-то изнутри переживаний облегчения, и благодарности, и страха, сбыться которому уже не суждено. Да-да, тогда он расскажет и поблагодарит. А сейчас лишь опускает ладони Фриггу на спину, жмурится. И слышит тихое-тихое, произносимое почти шепотом: — Я буду рад видеть вас в своём доме в ближайшие пять лет, Локи.       — Локи, нам пора ехать! — откуда-то сбоку до него тут же доносится голос Тора, и Локи лишь выдыхает, успокаиваясь. Фригг размыкает свои объятья, отпускает его, и они оба, вместе, направляются на встречу Тору и Бальдру. Бета почти сразу, стоит им подойти, принимается щебетать о том, какой Тор замечательный, какой он умный и забавный и как Локи вообще-то повезло. Локи еле удерживает короткое, смешливое и скептичное фырканье, вместо этого кивая. И улыбаясь ещё так смущённо, согласно. Бальдр верит ему, с широкой, восхищенной улыбкой глядя на то, как Локи берет Тора под руку.       И это действительно происходит в его собственной реальности — он тянется к Тору первым, берет его под локоть ещё до того даже, как сам Тор успевает согнуть руку. От него привычно, еле ощутимо пахнет металлом, и Локи на мгновения всматривается в его лицо. С улыбкой, конечно же, этой влюблённой, нежной улыбкой, он глядит на Тора, а сам думает лишь о том, что мог сгинуть в небытие какие-то мгновения назад. Вся его жизнь, все то, что дорого ему, все то, что важно для него, вся его работа, каждое его дело и каждая деталь его рутины — все это могло умереть какие-то мгновения назад, вот как ему казалось.       Тор об этом не знал. Об этом не знал ни Фригг, ни Баль, ни Сигюн, ни кто угодно во всему том мире… Для них для всех этот контракт или же иллюзия бесконечной любви между альфой и омегой, социально идеальной, традиционной парой, были чем-то обыденным, классическим. И они радовались этому, они были довольны и устойчивы в своих собственных мыслях о происходящем. Тор, наконец, обретал то самое спокойствие и пространство для работы, которого так желал. А Бальдр, вероятно, чувствовал себя очень важным, чрезвычайно хорошим старшим братом, раз ему, наконец, удалось привести Локи к свадьбе с альфой — Локи был уверен, что Баль чувствовал это собственной заслугой. Фригг скорее всего был удовлетворён пониманием того, чем на самом живет его ребёнок и в каких отношениях находится. Сигюн, находящийся сейчас за километры от них, точно был рад, что Локи находится в безопасности, вместе с тем будучи обеспокоенным, вдруг на самом деле Локи как раз оказался в опасности. И другие люди, альфы, омеги, беты… Они не знали об этом. Они не знали ни о чем совершенно.       Единственным, кто знал, был его папа. Он был мёртв уже почти четверть века, но он знал, он точно знал к чему все шло и к чему могло прийти, если бы брачный договор оказался расторгнут за полтора месяца до его двадцати пятилетия. Это знание он передал Локи через Тони. И с этим знанием, с этой вопиющей жестокостью, немыслимой болью и ежесекундным страхом за свободу собственной личности, Локи жил уже добрый десяток лет.       Да, его папа знал. Его папа знал все о том, что происходит там, к югу от четвёртого сектора. Его папа предостерёг его ещё давным-давно, и вот настал момент, в котором Локи ошибся, но не пал, не потерял все, что было его, что ему принадлежало. В моменте, чувствуя, как где-то в груди сердце неверяще бьется, он тянется к Тору сам, обнимает его за локоть, поднимает глаза к его лицу. Ему хочется сказать что-то, хоть что-нибудь о том, насколько сам альфа — той своей частью, с которой Локи уже познакомился, — и насколько его семья не умещаются в широкий, жестокий и заполненный болью кругозор Локи. Впрочем, он этого так и не делает. Только смущённо, разыгрывая свою роль, будто по нотам, отводит взгляд в сторону, когда Тор опускает к нему глаза, и отмалчивается.       До машины они идут все вместе. Фригг с Бальдром вновь поднимают тему свадьбы, принимаясь почти сразу обсуждать букеты и цветовую палитру торжества. Между делом Фригг дает им с Тором контакты своего знакомого, который занимается организацией свадеб, а Бальдр почти божится выбить им большую скидку у какого-то своего друга-флориста, если они к нему обратятся. Локи только мягко, умиротворенно улыбается, то и дело косится на Тора, держа его под руку и уложив вторую руку ему на локоть. Тор откликается ему таким же влюбленным взглядом, но попутно успевает и записать номер организатора свадеб, и даже пообещать Бальдру обратиться к его другу-флористу. Уже когда они почти подходят к машине, из дверей особняка выходит Альфёрд вместе с Лаувейем. Они оба выглядят спокойными и серьезными, где-то позади них почти шаг в шаг идут Тюр с Бюлейстом.       Локи улыбается. Лживо, мягко и не только губами. Его глаза почти светятся от любви, — он очень на это надеется, — пока он прощается с родителями Тора, вновь обнимает Фригга, обнимает после Бальдра и коротким, сухим:       — До встречи, отец, — обращается к Лаувейю. Тот к нему даже не оборачивается, в этот момент интересуясь у Тюра, как долго ещё ехать Видару и далеко ли он. Чужое отторжение Локи не расстраивает вовсе. Он улыбается, как и положено улыбаться по уши влюблённому в своего альфу омеге, пока внутри его укутывает в свои объятия облегчение: отец выглядит привычно холодным и жестким. За прошедшие годы, которые они не виделись, он не изменился вовсе, даже в волосах седины не появилось. Все дело было, вероятно, в хорошем парикмахере или генофонде, но точности здесь у Локи не было — он никогда не знал старших родителей со стороны отца и тем более со стороны папы.       Лаувей, Тюр, Бюлейст да Баль — вот кто был его семьей с самого его рождения. Но, пожалуй, никто из них никогда не любил его так сильно, как любил его Тони. Иногда Локи казалось, что он готов был прилететь к нему с другого конца света, если бы это понадобилось. И пускай ещё ни единого раза Локи не дал ему возможности проявить себя в этом, — и давать не собирался, Тони определенно не нужно было знать вовсе о том, что происходит, потому что Локи точно знал, что сможет справиться самостоятельно, — но его уверенность была достаточно прочна.       Одного не сообщения даже, одного слова для Тони было достаточно, чтобы он оказался там, где был Локи нужен.       Прощания заканчиваются довольно быстро, но выдохнуть Локи удается лишь когда Тор выезжает за территорию особняка своих родителей. Потянувшись в кресле сладким, засидевшимся движением, он стряхивает кроссовки, забирается на сиденье с ногами и укладывается щекой на колено. Взгляд его тут же падает на руки Тора, вновь, как и когда они только ехали на обед семей. И Локи мимолетно хмыкает сам себе, думая о том, что узнал неожиданно много нового об этом альфе за прошедшие несколько часов. О нем, о его семье и, пожалуй, о милосердии, с которым сталкивался сам слишком уж редко, много чаще проявляя его самостоятельно в Regeneratio.       Только заслышав его хмыкание, Тор тут же бросает к нему быстрый взгляд, но слишком долго не задерживается, занятый дорогой. Говорит, правда, почти сразу:       — Два из трёх, дорогой? — и его голос звучит спокойной, сытой интонацией зверя, который, наконец, завершил нужную рутину идущего дня. Локи не вздрагивает. Вновь бросает мимолётный взгляд на его руки, на его пальцы, обнимающие руль крепким движением. А следом поднимает к лицу, прямо к глазам. Ему неожиданно хочется сказать что-нибудь о Фригге, хочется поделиться хоть частью собственного облегчения и восхищения, хочется сказать о том, насколько чужой папа милосерден, насколько заботлив. Но всем, что он оставляет себе, становится лишь новое мелкое хмыкание — Локи просто не может позволить себе тех слов, что уже вертятся на языке. Потому что они могу вызвать у Тора вопросы, на которые придётся отвечать. Потому что они уже условились быть честными друг с другом. И потому что тонуть во лжи — чрезвычайно плохая затея, Локи в этом не сомневается.       Любая ложь всегда раскрывается. Просто не всегда сразу.       — Два из трёх, дорогой, — ответив альфе лишь быстрым, чуть ироничным, Локи отворачивает голову в другую сторону и прикрывает глаза. Он не засыпает, дышит размеренно и спокойно, только глаза так и держит закрытыми. Весь их путь назад в квартиру Тора Локи мысленно проводит в тёплых, бережных и крепких объятьях Фригга. Они в его сознании расцветают, что те же гортензии, и ему хорошо в них так, как не было никогда и нигде, быть может. В этих объятьях его ждёт лишь безопасность и милосердие, и нет в омеге и единой мысли о том, что его обманули, о том, что завтрашним утром Тор уже будет знать правду и жизнь Локи все равно оборвётся, просто чуть позже.       В этих объятьях все его мысли обращаются к Фарбаути. Горло запирает соленый, прогорклый ком. Но Локи не плачет. Точно-точно не плачет. Уже на парковке жилой башни он только утирает быстрым движением одну-единственную влажную, солёную дорожку с щеки, пока тянется к собственным кроссовкам. И убеждается попутно, что Тор, слишком занятый парковкой автомобиля, ничего не замечает. ~~~       На крыше жилой башни пусто. Легкий, ещё тёплый ветерок середины осени пробегается по обширному пространству, задевает сетчатую решётку, установленную на парапете, и та поддаётся ему, шуршит металлом о чем-то своем, оторванном от житейского или хотя бы живого. Ещё не сделав даже шага за порог невысокой будки, прячущей внутри себя люк, из которого он только вышел, Локи первым делом оглядывается. На площадке крыши таких будок стоит ещё несколько, как Тор и говорил ему еще с неделю назад, когда Локи только въехал в его квартиру, и сейчас он лишь пристально вглядывается в них, всматривается в полутьму, до которой еле дотягиваются огни ночного города, горящие где-то далеко внизу. После делает шаг. Дурной невысокий порожек, про который Локи забывает каждый раз, как выходит курить, вновь подставляет ему подножку. В шорохе ветра тут же слышится смех — ветер смеется над его неуклюжестью.       А сам Локи лишь головой дергает да поправляет лежащий на плечах капюшон толстовки. Несколько коротких черных прядей приглаживает вверх, к затылку и на скорую руку собранному пучку волос. Время близится к полуночи, но он оттягивает отход ко сну уже который час, не в силах хоть что-то сделать с подергивающей изнутри тревогой и напряжением. И в мыслях все еще крутится прошедший день, день обеда семей — Локи не желает думать о нем вовсе, но все равно думает.       Перед глазами стоит новый шрам Бюлейста, тот, что под челюстью. Стоит его приложить на ленту времени и новым он уже не будет точно, но для Локи, который не видел обоих самых старших братьев и отца слишком давно, он именно что новый. Этот шрам, пострадавшее ухо Тюра и отец… Сморщившись, Локи оглядывается вновь, тянет на кисти тёплые рукава, а после вытаскивает из переднего кармана толстовки сигареты и зажигалку. Он идёт к парапету неспешно, будто крадучись. Взгляд сам собой натыкается на жестяную банку, прячущуюся где-то в тени стены парапета. Эту банку Локи принес сюда сам, ещё когда первый раз выходил курить на крышу. Думал, взять кружку, но на какую из собственных кружек ни смотрел, к каждой чувствовал странное, иррациональное сочувствие.       Свои кружки под пепельницу брать ему было жалко. Кружки Тора — нетактично.       Поэтому выбор пал на жестяную банку, найденную где-то в недрах чужого шкафа с какой-то редко использующейся кухонной посудой. Там же Локи случайно нашёл фондю в коробке, вытащил даже ближе к краю полки, чтобы использовать, когда выдастся свободный вечер. Только так и не использовал за прошедшее время.       Зато банку нашел.       По следам прошедшего дня это мелкое действие казалось какой-то существенной победой, оставшейся где-то в прошлом. И думать о ней было много приятнее, чем о Бюлейста, о Тюре или об отце. Жаль, правда, думать об обычной жестяной банке достаточно долго не получалось.       Дойдя до парапета, Локи кое-как подкуривает, уже сдающей позиции и еле выдающей огонь зажигалкой, после бросает пачку вместе с ней на каменную поверхность перед собой. Не думает даже о том, что все это может с легкостью улететь с крыши прочь — в его мыслях зацветает какой-то сумасшедший шабаш самых мерзких и гнусный альф, какие только могут существовать. Только где-то у сердца, наличие которого у него отрицает добрая половина Бухареста, скребется странная горечь. Меж бровей появляется сама собой хмурая складка, а мысли закручиваются, уносят его куда-то прочь…       В них, конечно же, нет никакого толка. Он думает вновь об одном и том же — если бы они, все четверо, родились в другом месте и у другой семьи, быть может, все было бы по-другому. Быть может, Бюлейст не ненавидел бы его столь сильно, только черт бы с ней с этой ненавистью, Локи думает об этом шраме, новом чужом шраме и лишь вздыхает прогоркло. Для него уже давно не является секретом то, насколько Тюр и Бюлейст преданы отцу, насколько сильно они доверяют ему и его обожают. Они даже работают на него! Какая глупость. Локи не чувствует в себе понимания к этому. Не чувствовал раньше и сейчас не чувствует тоже: пока он стремится к тому, чтобы найти и взрастить какие-то мелки ростки мира, Тюр и Бюлейст стремятся к хаосу и разрушению. Стремятся к бойне.       Столько лет спустя он уже даже не задается вопросом:       — Почему? — но все ещё помнит, как все своё детство, как весь свой подростковый возраст мыслил лишь им. Как спрашивал мысленно и вслух, как рыдал и орал, будучи наедине с самим собой эти бесконечные: — Почему?! Почему они ненавидят меня? Почему они жестоки со мной? Почему они желают мне смерти?       У этих вопросов не было ответов. Их просто не существовало, вероятно, но Локи понял это слишком поздно. Именно тогда, в пятнадцать, на том блядском празднике, когда Видар, как и предрекал Фарбаути в своих письмах, чуть не поставил ему метку. Это был ужасный день, худший день из возможных, и Локи ненавидел его почти так же сильно, как тот, другой, оставшийся где-то в его собственном одиннадцатилетнем возрасте. И даже не веря в любовь, не собираясь никогда связывать свою жизнь с каким-то альфой по-настоящему, как во всех этих романтических комедиях или бульварных романах, он весь покрывался холодными мурашками от мысли о том, что Бальдр мог не успеть, от мысли о том, что его собственный запах навсегда изменился бы, обрёл своей частью клеймо запаха Видара… Это было позором. Это было худшим унижением из возможных. И пускай Локи не мог прочувствовать это в полной степени, но он видел таких омег не единожды в Regeneratio.       Омег, которых альфы пометили без их на то согласия.       Они могли выглядеть как угодно и иметь любую профессию. Они были высокими и низкими, тонкими, будто ивовые прутья, и полными, с любыми оттенками кожи, русыми, светловолосыми или брюнетами. Они все были разными. Ровно до момента, в котором Локи пересекался с ними взглядом. И он помнил это отчетливо, он поклялся себе помнить об этом всегда, каждый новый день своей жизни — о том, как однажды решился сходить на одну из терапевтических групп, что постоянно проводились в каждом достаточно большом корпусе Regeneratio. Эти группы были разными, у них были разные темы, их посещали омеги разного возраста.       Он выбрал группу для «меченых». Один раз. Лишь ради того, чтобы проверить, как идёт работа и собственными глазами убедиться в качестве оказываемых омегам услуг — так он лгал себе самому тогда, не в силах признаться, насколько сильно ему нужно было это, насколько сильно ему нужно было оказаться в кругу тех, кто понимает, насколько сильно ему нужно было просто почувствовать, что он в порядке. Что он, выживший, переживший весь этот ужас, все-таки в порядке.       Те полтора часа терапевтической группы были, пожалуй, настолько же тяжелыми, насколько тяжела была для него та ночь, оставшаяся в далеком прошлом — ночь поражения Видара, ночь, в которой случайность с лицом Баля спасла его. И каждый омега, отличавшийся от любого другого, сидевшего в круге, разительно, был похож на каждого же, но лишь глазами. Потому что там, в их глазах, в глазах «меченых» омег, уже не было личности. В них были эмоции, была боль и страх, и десятки других переживаний, но личности в них уже не было.       Их личность была пожрана меткой и потеряна где-то в мгновениях прошлого, заполненного насилием и жестокостью.       — Я чувствую себя так, будто меня больше не существует. Мой запах — это его запах. И из-за этого мне кажется иногда… Мне иногда кажется, что мои мысли — это его мысли, мои действия — это его действия, — в его сознании вновь всплывает единая запомнившаяся ему история, и на ее мысленный звук тут же отзываются шорохом сетчатые решетки, об которые бьется ветер. Локи уже не помнит ни имени, ни даже внешности того омеги, с которым познакомился на группе, но все ещё помнит его слова. И каждый раз возвращаясь к ним мыслью, весь переполняется напряжением и какой-то застарелой, переполненной страхом болью. — Иногда я вспоминаю, как раньше… Я раньше был кем-то, вот как это ощущается. У меня была свобода, и автономность, и я… Я однажды, представляете, я однажды в девятнадцать объехал всю Венгрию, просто так, просто потому что Венгрию обожаю. Взял машину и поехал… Я сейчас вспоминаю об этом и рыдать хочется. Я мог позволить себе… Я мог что угодно сделать, представляете? А сейчас, когда думаю об этом, о Венгрии, не понимаю, как вообще… У меня ничего нет больше. Я ничего не хочу. Мой запах — это его запах. И вся моя личность, ее больше нет, у меня больше нет моей свободы, нет права выбирать для себя что-то… Я теперь навсегда приложение для альфы, которого ненавижу и которому не нужен. Я больше не человек. Я инструмент. И мой запах… Это его запах теперь.       Больше на групповые встречи Локи не ходил. Ему хватило одного раза и полудесятка историй, что были похожи глобально, отличаясь какими-то мелкими, важными деталями. Альфы помечали из ревности, ради наказания или в шутку. Супруги-альфы помечали, чтобы удержать в семье во время бракоразводного процесса, любовники-альфы помечали, чтобы увести из семьи. А после омеги приходили на группы… Это было невыносимо. Каждая часть его тела, каждая его мысль требовала свободы и мира, и Локи не мог даже представить себе, кем бы стал он сам, в кого превратился бы, если бы кто-то только посмел упечь его в такую клетку.       Клетку, из которой спасения уже не было.       Так ему казалось тогда, где-то около двадцати, а года два спустя он случайно услышал от медработников о том самом омеге. Они с бесконечной радостью говорили о том, что он выписался и уехал жить в Венгрию. Он очень сильно хотел уехать туда, все те несколько лет находясь в дневном стационаре у них в главном корпусе Regeneratio, и все медработники об этом знали. Локи знал тоже. Когда услышал эту новость, случайно, краем уха, почувствовал радость и гордость за омегу тоже, но глубинно не переменился. И определенно точно не мог себе даже представить, как много сил требовалось тому омеге, — каждому из них, находящихся в Regeneratio на реабилитации, — чтобы вернуть себе себя же.       Но они делали это. Продолжали выписываться месяцы или годы спустя. Они справлялись со своими страхами, учились жить заново… Пока он сам строил мир, в котором это вообще было возможно. И пока Тюр, Бюлейст и его отец продолжали биться, воевать и осуществлять насилие, по крупицам разрушая только выстроенный Локи мир.       Вопросом о том, почему так происходит, Локи больше не задавался. Он вырос из него, постепенно привыкая к тому, что в этом, вероятно, была вся суть баланса мироздания. Какого-либо иного объяснения для этого у него не было вовсе. И искать его, впрочем, уже совершенно не хотелось.       Сейчас много легче ему было разбираться не с какими-то дурными, застаревшими и уже давно отплаканными переживаниями, а с фактами. И факты были достаточно просты: он смог найти жестяную банку для бычков с неделю назад, а сегодня смог сдержаться и не ответить на агрессию Лаувейя собственной. При условии, что напротив Лаувейя злость ему было сдерживать сложнее всего, Локи определенно гордился собой.       Собой и собственной выдержкой.       Скурив сигарету почти до середины, он приседает на корточки и подхватывает к себе банку. Ставит ее на парапет тоже, после стряхивает в нее пепел. И вздыхает тяжелым, глубоким движением, на мгновения обращая свой взгляд вперед, туда, где город горит и пылает сотнями электрических огней. Далеко-далеко внизу по улицам проносятся редкие, быстрые машины. Светофоры, отключенные на ночь, перемигиваются друг с другом желтым. Его взгляд приковывает далекая точка самолета, подсвеченного у белого, точно белого металлического пуза несколькими огнями — он как раз взлетает из аэропорта, расположившегося в границе города. Локи не знает, куда он летит, но вспоминает, как только сегодняшним днём думал в ужасе о том, что ему придётся улетать тоже.       Случай уберёг его вновь, как тогда, в далеком прошлом уберёг существованием Бальдра. А Фригг был чрезвычайно чарующим, просто немыслимо мудрым омегой. И, не будь Локи столь сильно предан собственной классификации альф, он позволил бы себе даже какую-то мелкую симпатию в сторону Альфёрда тоже. Но, впрочем, такой идее родиться было не суждено совершенно. Альфёрд все же был альфой. Пускай и обходительным какой-то своей частью.       — Что за жизнь… — потянувшись к сигарете в последний раз, Локи затягивается, бросает окурок в банку, к другим таким же, только давно уже погасшим, а после вновь тянется к пачке. Картонный бок отзывается легкой прохладой, навеянной осенним ветерком, и омега только вздыхает вновь. Тяжело и медленно. Завтра его ждёт выходной, почти свободный от бумажной волокиты, связанной с Regeneratio, но ему все равно придётся съездить в Epoque Hotel, потому что Огун просил встретиться. Ехать никуда, правда, совершенно не хочется. Где-то у затылка все ещё нервно зудит мысль о том, как он чуть не проиграл всю свою жизнь в сегодняшнем дне, и другая, об отце, который посмел притащить Видара на обед семей. С их последней встречи тот, кажется, не изменился вовсе: все тот же злобный оскал, все те же убранные назад волосы. Он разве что эти дурные камни себе в клыки инкрустировал — это было бесконечной нелепостью и безвкусицей по мнению Локи. Но, впрочем, его мнение не имело веса.       Ведь так сказал его отец, верно?       — Какое же блядство… — дернув головой и пытаясь отмахнуться от последствий прошедшего дня, Локи тянет сигарету к губам, а следом и зажигалку поднимает тоже. Большой палец соскальзывает по колесику, выжигается искра — пустая и бесполезная. Она не дает ему ни огня, ни надежды на то, что не придётся возвращаться назад в квартиру и искать какой-нибудь коробок спичек. Повезёт ещё, если он у Тора вообще окажется, потому что, где он мог бы найти новую зажигалку в двенадцать часов ночи, Локи не знает вовсе. Ещё пару раз попытавшись выжечь огонь и поняв окончательно, что ничего у него не выйдет, Локи надсадно стонет, выхватывает из собственного рта сигарету и запрокидывает голову. — Вот же сука.       — Поделиться огнем? — откуда-то из-за спины слышится чужой, незнакомый голос, и Локи тут же оборачивается. Он разворачивается всем корпусом назад, мгновенно находит взглядом высокий силуэт, а следом чувствует и запах — ветер, будто не желая дразнить его нервозность, разворачивается в его сторону и приносит явный, стойкий аромат альфы. Можжевельник и кофе, вот что чувствует Локи, еле удерживая себя, чтобы сразу же не сморщится от степени концентрации. — Я — Джеймс. Не видел тебя здесь раньше…       Альфа подходит ближе, сбрасывая часть сумеречной тени с собственного лица и ненарочно давая Локи разглядеть себя. И Локи разглядывает, попутно уже натягивая на губы приветственную, осторожную улыбку. Он замечает каштановую шевелюру, даже на ощупь мягкую, уложенную косым пробором на бок, замечает острую челюсть и, конечно же, глаза — в них вьётся странный, неопределимый на цвет дым.       Локи не нравится.       Ничего из перечисленного и в том числе факт половой принадлежности ему не нравится совершенно. Как, впрочем, и время суток: встреча с незнакомым альфой один на один в двенадцать ночи — это история явно не про безопасность и миролюбие.       Он говорит:       — Я — Локи. Только недавно переехал. Ну, к Тору… Если ты знаешь, — пожав коротко плечом, в очень большой надежде, что этот альфа, Джеймс, знает Тора и Локи не придётся объяснять, где находится его квартира, как так вышло, что они съехались, и в конечном итоге, как познакомились. Повторять историю, которую он успел уже дважды рассказать со своей стороны за эту неделю, ему не хочется почти что до тошноты. Да и разговаривать с этим альфой вообще — тоже.       Джеймс в ответ только чуть удивленно вскидывает бровь, после быстро — достаточно нагло, — оглядывает его с головы до ног и широко улыбается. Эта улыбка Локи не нравится. Она выглядит чертовски обворожительной, слишком настойчиво обворожительной, и лишь пускает неприятные, мерзкие мурашки по его позвонкам. Джеймс явно попадает в категорию от двадцати двух до тридцати двух лет — лживых, наглых и бестолковых альф. И Локи рад бы поставить это под сомнение, но не ставит. Не после стольких лет работы в Regeneratio.       — Так я ваш с Тором сосед, ха! Квартира ровно напротив, — Джеймс подходит ближе расслабленной, уверенной походкой. Не крадётся, но есть в его движениях что-то такое, от чего у Локи на языке появляется привкус желудочного сока. Его все-таки начинает чуть подташнивать: от мысли о том, что, если придётся бежать, то назад в квартиру, вход в которую сейчас находится где-то у Джеймса за спиной, а ещё от этого запаха можжевельника, почти вульгарного в своей яркости. — Подкурить тебе?       Подойдя почти впритык, — слишком близко, чрезвычайно близко, — Джеймс кивает на сигарету, все еще зажатую у Локи в пальцах, а следом поднимает собственную руку с зажигалкой в ней. И даже не скрывает того, как принюхивается, пытаясь обозначить для себя запах Локи среди осеннего ветерка, воцарившегося на крыше. Локи только улыбается самыми уголками губ, но понимает слишком быстро — отступать ему некуда совершенно. За его спиной лишь парапет, и последнее, что ему нужно сейчас, так это рисковать. Или чрезвычайно подозрительно и быстро отказывать этому малознакомому альфе.       — Давай. Моя кончилась, забегался и забыл новую купить, — потянув сигарету ко рту, Локи прихватывает ее кончик губами, а следом Джеймс поднимает к нему уже обе свои ладони. Он закрывает выжигаемый искрой огонек, сам склоняется ещё ближе — Локи ловит себя на мысли о том, что, быть может, сигануть за парапет не такая уж плохая идея. В общем и целом, конечно же.       Из чужой зажигалки огонь выжигается почти сразу, только Джеймс отходить не торопится. Он дожидается, пока сигарета Локи затлеет достаточно, затем подкуривает уже себе. И до того, как Локи успевает бросить короткую благодарность, до того, как он успевает отступить чуть в сторону, альфа говорит:       — У тебя приятный аромат. Испанский апельсин? — его голос звучит чуть иначе, чем ещё секунды назад, и то, как интонация меняется еле заметно на более глубокую и флиртующую, вызывает у Локи резкий спазм где-то в горле. В этот момент, к его счастью, он ещё не успевает затянуться вновь и лишь потому не давится дымом. Только чужой комплимент, явно игривый, зазывающий, все еще на вкус как желчь. Ему хочется сплюнуть.       В особенности потому что апельсин. Тот самый синтетический цитрус, который Локи носит на себе столько, сколько вообще себя помнит. Он негласно считается нейтральным, классическим ароматом, присутствующим чаще всего в феромонах всех трёх полов, и Локи он не то чтобы нравится, скорее уж ощущается терпимым. Почти не мозолит глаза. Почти не напоминает о том, насколько его собственный аромат, настоящий аромат, ужасен.       — Итальянский. Спасибо, — быстро поправив Джеймса, он благодарит уже не так улыбчиво и все-таки отступает. Альфа тут же отступает и сам, коротко хмыкает, а после отходит к парапету. Взгляда, правда, от Локи он так и не уводит, всматривается в него, вглядывается. Локи оборачивается к парапету, спокойным движением руки подбирает пачку и зажигалку. Он прячет их в передний карман толстовки, но бежать не торопится. Чтобы не дразнить, чтобы не давать повода этому совершенно незнакомому альфе попытаться его остановить.       — Так значит Тор вновь пытается остепениться… В прошлый раз, я слышал, его омега сбежал от него со скуки. Что насчёт тебя? Вы давно знакомы? — наконец, отвернувшись в сторону города, Джеймс опирается предплечьями на парапет, но надолго так не замирает. Стоит Локи только взглянуть на него в лёгком удивлении, — и еле скрываемых презрении и шоке от чужой наглости, — как Джеймс тут же обращает к нему свой взгляд, голову поворачивается. В том, как он заглядывает в глаза, Локи чувствуется слишком явная, некомфортная настойчивость. Прежде чем ответить, он пару раз преувеличенно задумчиво затягивается, — только бы побыстрее докурить и вернуться в квартиру, — только после говоря:       — Несколько месяцев назад познакомились. Он ничего не рассказывал мне о своём прошлом, если честно, — пожимая плечами и отдавая стоящему рядом альфе наглую, легкую ложь, Локи опускает глаза к собственным рукам. После хмурится, разыгрывая крайне задумчивого омегу. И лишь краем глаза косится на собственную сигарету — явно подыгрывая ему, ветер дует прямо на неё, заставляя тлеть быстрее.       — О-о-о, ну если так… Я тебе честно скажу, мутный он тип, этот Тор. Мутный и скучный, если честно. Я с ним пару раз в лифте пересекался, в бар звал, а он отказывается постоянно. Говорит, работы очень много, — Джеймс машет рукой, меж пальцев которой зажата сигарета, в сторону, головой качает. В его словах слышится неодобрение и нарочно нагнетаемая тревога, а Локи только глаза к нему поднимает. Хмурится задумчиво. Часть его сознания ведётся, правда ведётся на слова Джеймса — та самая часть, что все ещё и даже после прошедшего дня желает очернить Тора в его, Локи, глазах, чтобы оправдать все его страхи перед альфами. Лишь поэтому Локи вообще к Джеймсу голову поворачивает, вновь затягиваясь, нарочно поглубже: как бы ему ни хотелось узнать побольше того, что будто бы знает этот альфа о Торе, нервозность и тошнота, появившиеся с его приходом, почти кричат о том, что уйти ему лучше побыстрее. Ещё лучше — прямо сейчас. Джеймс, впрочем, этого кажется даже не замечает. Он лишь плечами пожимает, а следом бросает Локи новую обворожительную усмешку. Добавляет: — Он и трахается-то лишь со своими бумажками, наверное.       Сказанное им определенно является шуткой, и Локи смеется, отводит свой взгляд в сторону. И, будто случайно, сбрасывает почти докуренную сигарету в железную банку. Подхватив ее за железный бок, он убирает ее назад вниз, к стене парапета. Прежде чем обернуться, бросает:       — Ладно, поздно уже. Был рад познакомиться, — и Джеймс лжи в его словах не слышит точно, потому что тут же откликается, уже ему в спину:       — Ещё свидимся, Локи!       В его интонации звучит обещание, явное и настойчивое. А Локи только быстро-быстро перебирает ногами, кутается покрепче в свою толстовку до последнего притворяясь — теперь уже в том, что ему холодно и именно поэтому он так торопится. В реальности ему не холодно совершенно. У толстовки тёплая, плотная подкладка и плотный же капюшон, закрывающий затылок от ветра. Пока у него самого привычка — позже десяти пешком в одиночестве не ходить, ездить на такси с водителем-омегой либо на служебной машине с Огуном, а ещё лучшее вообще не оказываться среди ночи вне дома или Epoque Hotel.       Чтобы не провоцировать.       Хотя, это, конечно, бессмысленно. Так или иначе, но вся его жизнь — та ещё провокация. Реже всего для альф, чаще — для собственного лицемерия. И даже сейчас, в нынешнем моменте времени, уже вернувшись в будку и закрыв за собой тяжелую дверь, Локи поворачивает внутренний замок, следом приседает на корточки. У прямоугольника люка прямо на поверхности крыши располагается небольшое табло, и он вводит пароль быстрыми движениями пальцев, а думает только о том, что провокация альфы — самая абсурдная конструкция из возможных; но вместе с тем он только что беспокоился именно об этом, ради этого давил из себя улыбки, из-за этого не вернулся назад в квартиру сразу, как только понял, что не один.       Это, пожалуй, можно было назвать контекстом половой принадлежности и сотни омег проходили через то же самое каждый день, но злости это не уменьшало. Той самой, что начала раскручиваться внутри него раздражением, стоило только Локи услышать короткий писк в ответ на введённый пин-код и сдвигающиеся механизмы вот-вот откроющегося для него люка. Дождавшись, пока люк выдвинется в сторону, Локи тут же сбегает вниз по лестнице в квартиру. И за спину себе не оборачивается, — люк полностью автоматический и закрывается самостоятельно, — вместо этого стискивая ладони в кулаки. Его быстрый, требовательный шаг устремляется вперед. Там, где-то в гостиной, негромко посмеивается Тор:       — Я уже обещал Фану место свидетеля, Нат, прекрати меня шантажировать, — даже не удерживая себя, чтобы не скривиться, Локи поджимает губы и разве что не топает, пока несется по коридору. Голос Тора звучит расслабленно и малость устало. С момента как они приехали из особняка его родителей он занимался работой, планировал какие-то встречи на следующую неделю, договаривался о встрече с кем-то по имени Браги — это скорее всего был кто-то из его партнеров по работе. Точно Локи не знал, лишь выйдя в зал, чтобы начать готовить ужин, — для себя, но так вышло, что для них обоих, Тор согласился поужинать с ним тоже, — случайно услышал короткий телефонный разговор. И дела Тора его не интересовали вовсе, но определенно точно все ещё, как и всегда, интересовала собственная безопасность. И ещё малюсенький момент — с каких чертов Тор не предупредил его о Джеймсе.       Выйдя в зал, Локи останавливается на пороге и сразу оглядывается. Он находит Тора у широкого панорамного окна, быстро пробегается взглядом по закатанным рукавам его белой, уже измявшейся за день рубашки. Его не цепляет ни единым чувством, кроме стойкого, плотного раздражения. Окликать Тора, впрочем, не приходится. Тот оборачивается от окна, заслышав его, видимо, улыбается на уголок губ приветственно. Локи говорит, не скупясь на мат и явную грубость:       — Не объяснишь мне, с какого хуя у тебя такие дружелюбные соседи, дорогой? — стиснув ладони в кулаки, Локи гневно поджимает губы. И еле успевает одернуть собственную злость, что вот-вот развернётся внутри него, раскроется, жаль, не цветком — настоящей бурей. Тор, кажется, понимает все без дополнительных слов. У него чуть приподнимается бровь, только лицо совершенно не выражает удивления. Улыбка пропадает.       — Созвонимся завтра, Нат… Да, да, это Локи и ему чрезвычайно срочно необходимо мое внимание. Я наберу тебя завтра днём, — прощально усмехнувшись куда-то в разговор, Тор отстраняет телефон от уха и сбрасывает вызов. После поводит плечами, будто разминая засидевшееся тело. Его открытый ноутбук так и стоит на журнальном столике, рядом, на диване, лежит тонкая папка с какой-то документацией. Локи еле держится, чтобы не взбеситься по-настоящему, и все ещё ждёт каких-то комментариев. Только Тор, явно издеваясь над ним, давать их не торопится. Он возвращается к дивану, закрывает ноутбук, после поправляет расстёгнутый воротник рубашки. И лишь за мгновение до того, как Локи готов почти зарычать, интересуется буднично: — Успел познакомиться с Джеймсом?       — Ты…! Ты должен был предупредить… — чуть ли не задыхаясь от возмущения этой лёгкости и обыденности чужой интонации, Локи набирает побольше воздуха и тем самым сам же мешает себе продолжить. Тор только хмыкает ему в ответ, отвечая уже много быстрее:       — Он безобиден, — его интонация меняется значительно и неожиданно слишком походит на ту, которой когда-то Огун говорил Локи о том, что Тор безопасен. И ладно, это все же работает, — пускай Локи и не желает, чтобы это работало, он желает с знать, какого черта Тор так безответственно решил все за него сам, — эта интонация действует, срезая часть его злости одним махом. Раздражение, правда, никуда не уходит, и Локи откликается быстро, с нарочной язвительностью в голосе:       — Он обнюхал меня, как дворовая псина, и пытался подкатывать, — скривившись презрительно, Локи дергает головой, руки на груди сплетает. Тор, уже направляющийся к кухонной зоне, только удивленно, по-настоящему удивленно, так, будто слова Локи не могут быть правдой ни в одной из существующих вселенных, вскидывает брови. Вот же бесячий мудак. Прищурившись, Локи накидывает сверху: — Он сказал, что ты так занят работой, что только со своими бумажками и трахаешься.       Тор только фыркает смешливо и надменно ему в ответ. Дойдя до кухонной столешницы, он подхватывает с сушки одну из кружек. Та явна принадлежит самому Локи, желтая, яркая, с черно-желтой надписью выложенной из изображений небольших пчёл на боку — «Пчёлы не могут летать в темноте». И альфа берет ее, набирает себе воды из крана с фильтрованной водой. Только после, обернувшись и оперевшись поясницей о столешницу, интересуется:       — Ты хочешь, чтобы я предоставил тебе опровержение, дорогой? — в его взгляде переливается ироничная, насмешливая хитрость, и Локи только и может, что глаза закатить. То, насколько спокойно Тор держится, все же усмиряет его, позволяет расплести напряженные, сложённые на груди руки и вдохнуть поглубже. Ответа на собственную колкость Тор так и не получает. Отпив немного воды, говорит: — Он живет напротив. Работает моделью или типа того… Я не вникал в подробности, но пару раз видел его в каких-то рекламах. Живет со Стивом. Стив Роджерс, может ты…       — Подожди, что? — уже потянувшись руками к волосам, чтобы стянуть резинку с наскоро завязанного пучка, Локи замирает, оборачивается к Тору тут же. Несколько секунд потратив на то, чтобы всмотреться в его лицо, Локи уточняет: — Тот самый Стив? Актёр? Он же в положении, нет?       — Да, он самый. Если хочешь, могу достать тебе автограф, — кивнув и клыкасто улыбнувшись в ответ одними губами, Тор вновь отпивает немного воды. Только взгляд не отводит. Он глядит на Локи так же внимательно, пристально, как сам Локи глядит в ответ. И точно знает, чего именно Локи ждёт. Со вздохом опустив кружку на поверхность столешницы, говорит: — Они не в браке. И да, Стив в положении. И отвечая на твой возможный вопрос, о, великий защитник всех омег, — чуть фыркнув с собственного придуманного прозвища, Тор поводит плечами вновь, после трёт шею усталым движением. Та, вероятно, ноет затёкшими за часы работы над бумагами мышцами, и Локи прекрасно знает это ощущение, но встревать собственными словами не торопится. Ему уже видится новая трагичная омежья история, только где-то глубоко внутри ему хочется ошибиться, хочется оказаться не правым. Факты, впрочем, уже говорят сами за себя: отсутствие брака, омега в положении и его альфа, явно ведущий себя так, будто он свободен от отношений. Следом за фактами говорит Тор: — Они встречаются года три уже или четыре… Джеймс ему изменяет. С завидной регулярностью, я бы сказал, — уперевшись одной рукой в столешницу, Тор тянется другой к кружке, а глаза вновь вскидывает к Локи. И добавляется достаточно твёрдо, чтобы Локи мог ему поверить: — Стив знает, но ничего не делает, насколько я могу судить со своей стороны. Но Джеймс безобиден. К тебе он соваться не будет.       — Тебе остается только добавить что-нибудь про мою внешность, чтобы закончить комплимент, — чуть скривившись, Локи качает головой и все же стягивает резинку. Натянув ту на запястье, он прочесывает волосы пальцами, расплетает какой-то мелкий колтун. В груди неприятно подёргивает от новой истории омеги, к тому же настолько взрослого и обеспеченного, — по новостным сводкам, Стиву скоро должно исполниться тридцать, — который связывает свою жизнь с альфой, что явно для семейной жизни не приспособлен. Тор, правда, на его слова смехом или новой колкостью не отзывается. Он допивает воду, бросает твёрдое:       — Я не об этом. Он не сунется к тебе, потому что знает: ему со мной дел лучше не иметь.       И это чужое бахвальство, эта наглость, надменность, истинно альфьи, заставляют Локи презрительно фыркнуть. Качнув головой, будто желая отказаться от всего этого разговора, от встречи с Джеймсом и от только что услышанной истории, Локи вдыхает поглубже. Он уже хочет развернуться и вернуться к себе в спальню, чтобы начать, наконец, готовиться ко сну. Не успевает: в его голове появляется быстрая мысль о том, что им стоит поскорее начать подготовку к свадебной церемонии и не затягивать с этим. Тут же обернувшись к Тору, уже закончившему мыть кружку, он говорит:       — Когда мы будем обсуждать свадьбу? Надо назначить точную дату, осталось полтора месяца, —с легким, но уже более спокойным недовольством оглядев Тора с головы до ног, Локи вновь поднимает глаза к чужому лицу. И видит в глазах Тора мгновенно, что лучше бы ему не слышать то, что будет сейчас произнесено. Впрочем, остановить Тора не успевает.       — Я сейчас в душ. Можешь составить мне компанию. Уверен, в душе отличное место, чтобы обсуждать организацию свадьбы, дорогой, — в его глазах, голубых, этого дурного небесного цвета, Локи видит смех и иронию. Тор определенно, точно и явно над ним издевается. И ждёт, как и всегда, как и каждый раз, сможет ли Локи отбить его бросок в этой их уже ставшей привычной игре. Локи только губы поджимает без выражения. Отвечает:       — Мимо.       Развернувшись на пятках, он возвращается в коридор. Но, конечно же, слышит быстрый смешок альфы. Тот идёт следом, в сторону ванной, но ничего больше не говорит. А Локи, неожиданно встав перед выбором, думать о сексе с Тором или о чем-либо другом, выбирает, конечно же, второе.       И все равно почему-то думает о запахе свежей, ещё тёплой выпечки. Поганство. ~~~