Не нуждаясь в любви

«Супругу-альфе запрещено склонять супруга-омегу к беременности при четком вербальном отказе последнего не зависимо от обстоятельств. В случае незапланированной обеими сторонами беременности супруга-омеги и намерении последнего прервать данную беременность, супругу-альфе запрещено принимать участие в дальнейшем распоряжении жизнью плода.» Брачный договор Пункт 5.5, Положение о запретах

~~~       — Могу я… прикоснуться? — Тор задаёт свой вопрос, взглядом указывает на его шею. Локи чувствует, как вздрагивает его ладонь, еле ощутимо касающаяся шеи, и тут же отступает на мелкий шаг назад. Слова вырываются из него раньше, чем он успевает осмыслить их или подобрать на их место какие-то другие:       — Ты хочешь, чтобы я дал тебе потрогать мою шею? — стоит ему только произнести это, с растерянностью и удивлением, как изнутри мгновенно дергает неловкость. Ему хочется отступить ещё на шаг, а лучше бы развернуться и уйти прочь вовсе. Уйти из квартиры, уехать из Бухареста и никогда, никогда, никогда больше не возвращаться. Сбежать да подальше от этого вопроса, произнесённого альфой, от его медленного, уверенного кивка.       Временами Локи хочется ему врезать за эту уверенность. Еще за это спокойствие и обстоятельность, которые восхищают его в Торе — не сильно. Совсем немного. Себе Локи, конечно же, хочется соврать, что вовсе и нет, что Тор не исключительный, но новая мысль голосом Стивена напоминает: он другой. И потому что он другой, он скручивает Фандрала, давая им с Бальдром выйти из туалета. Потому что он другой, он злится на Фандрала, на своего друга-альфу, которого должен бы защищать, — Локи уверен, что должен, ведь они альфы, а альфы всегда и не зависимо от обстоятельств друг за друга вступаются и друг друга выгораживают, — весь их путь до дома. Потому что он другой, он спрашивает прежде чем действует и… Локи нервно сглатывает, ускользает собственным взглядом куда-то в сторону, не в силах выдержать взгляд глаза в глаза. Возвращается, впрочем, спешно, торопливо — чтобы не терять Тора из вида, потому что тот может напасть, кинуть на него, устав от ожидания.       Действительно может, но явно не собирается. Качнув головой, Тор прячет ладони в передние карманы собственных слаксов — Локи отказывается даже думать о том, хорошо ли они на нем сидят и насколько, — и говорит:       — Тебе не обязательно соглашаться, если ты не хочешь, — его голос звучит все также спокойно, размерено, а Локи еле удерживает колкий, больной смех, который вот-вот норовит вырваться наружу. Ему хочется бросить в ответ брань, уколоть и обвинить, только эта тактика не сработает точно — Локи проверял ее и уже даже не единожды. Тор только сурово подожмёт губы, глаз не отведёт, вздохнёт тяжело, но к компромиссу в конечном итоге они так и не придут.       Кто-то будет вынужден отступить.       Вчерашним утром Локи сделал это сам и нынешним вечером собирался, похоже, сделать тоже. Потянувшись вниз от шеи, его рука опускается вдоль тела, пальцы обеих сжимаются в кулаки, чтобы только не показать собственной дрожи. На самом деле Локи дрожит весь: в грудине все ходуном ходит, тревожные мысли наталкиваются друг на друга внутри сознания. Одной своей частью ему все ещё хочется обнажить чужую ложь, наглую, непотребную, в то время как другая совершенно случайно цепляется за воспоминание прикосновения, с которым Локи познакомился только вчерашним утром.       Это было совсем не больно.       Все ещё страшно, но у этого страха не было жестокой концовки, как случалось каждый раз в его детстве или подростковом возрасте. У этого страха ни концовки, ни конца не было вовсе.       — Ладно, — коротко, дёргано кивнув, Локи еле удерживается, чтобы грубовато не добавить: — Делай, что хочешь, — ни к чему хорошему такая его фраза не приведёт уж точно, но, впрочем, ничто уже не приведёт ни к чему хорошему. Потому что Тор слышит его ответ. Этот альфа с почти вульгарно расстегнутыми пуговицами рубашки, сильной шеей и золотистой кожей, со своей опасной и совершенно обыденной красотой, со своим металлическим феромоном — он делает медленный, бесшумный шаг вперёд.       Локи отступает инстинктивно, замечая это только через секунду. И, конечно же, следом замечая, как у Тора вопросительно изгибается бровь. Он вытаскивает руки из карманов легким движением, после делает новый шаг — Локи вновь отступает, сохраняя это расстояние в какие-то жалкие два шага между ними. Он отступает и почти физическим усилием заставляет себя хотя бы головы не отворачивать. Взглядом сбежать куда-нибудь, куда угодно, хочется просто неистово, потому что Тор смотрит в упор, внимательно и изучающе, ещё и хмыкает коротко. Локи верит в то, что ему хватит мозгов промолчать, секунд семь.       Его вера не оправдывается. А Тору не хватает мозгов, потому что стоит ему сделать третий шаг, как он тут же говорит:       — Ты отступаешь, — в его интонация мелькает сосредоточенность, насторожённость, только глаза все равно смеются, мелко, еле заметно. Локи только губы поджимает серьезным движением, отступая на третий шаг тоже, и говорит спокойно и лаконично:       — Совсем нет, — именно это звучит в тот самым миг, когда он проигрывает первым: новый шаг Тора навстречу понукает его сделать собственный, прочь, но шага так и не набирает. Локи делает разве что половину, утыкается пяткой в стену прихожей, а следом прижимается к ней лопатками. И он ожидает чего угодно, ожидает, что Тор тут же победоносно рассмеется и скажет что-нибудь нелепое, угрожающее, ожидает, что он рванет вперёд и схватит его за горло, как и собирался… Вместо всего этого Тор останавливается тут же, еле заметно отступает на полшага назад, возвращая расстояние в два шага между ними. Локи видит это своими собственными глазами — не видел бы, не поверил бы точно, — и не может произнести ни слова. Его взгляд утыкается куда-то в косточки на чужих голых щиколотках, будто требуя от них прекратить лгать тоже и признаться, что это была иллюзия, что никакого шага назад они не делали вовсе. А следом, не получив какого-либо ответа от щиколоток Тора, Локи вскидывает глаза уже к его лицу.       И там и остается. Потому что Тор глядит на него взволновано и с сочувствием, прячущимся где-то между нахмурившихся бровей. Он в свою очередь молчать явно не собирается. Говорит:       — Ты выглядишь напуганным, — и, если бы Локи мог двинуться вперёд добровольно, он бы точно врезал ему. С замахом и со всей силы, потому что констатировать такие факты Тор не имел никакого права. Но он делал именно это, вместо того, чтобы уже просто подойти и навредить, просто прекратить трепать ему нервы этой неспешностью, этой неторопливостью, этим ожиданием трагедии, которая должна была вот-вот свершиться. Как бы Локи ни пытался заставить себя поверить в то, что никакой трагедии не будет, он все равно ждал ее. Не понимая вовсе, чего ждёт именно Тор. — Твои прикосновения к себе привлекают внимание. Я просто хочу попробовать. Я не буду вредить, — неспешным движением подняв обе руки вверх, Тор делает медленный, слишком медленный шаг вперед. Его голос звучит медленно тоже, кажется, даже секунды времени растягиваются вокруг них, никуда не торопясь, только сердце Локи срывается в суматошный, резкий бег.       Потому что Тору до него остается лишь один шаг. И потому что сам Локи кивает: он больше не может говорить, он весь сконцентрирован лишь на том, чтобы не сбежать в ужасе как можно дальше, прекрасно помня — когда омега убегает, альфа срывается следом и убивает, уничтожает, кромсает насмерть. Кивок дает Тору ответ, но вместе с ним отвечают и сжавшиеся в кулаки руки, и еле заметно напрягшиеся бёдра. В то, что Тор не навредит, Локи поверить просто не может. Он встречает новый чужой полушаг, гордо поднимая голову выше и распрямляя спину — Тор оказывается буквально впритык к нему и замирает. Он него пахнет металлом, пахло весь вечер и сейчас пахнет тоже. Одна из его рук опускается вниз, и Локи чувствует прикосновение к собственному боку. Тёплое, уверенное и спокойное прикосновение — оно вызывает в нем желание закрыть глаза, чтобы только не смотреть.       Не видеть, отгородиться, не участвовать.       Локи смотрит все равно, понимая, что насилие, любое какое только существует, обязано быть видимым, обязано быть оглашено криком и воем, обязано привлечь внимание и быть обрубленным, убитым, разрушенным до того, как разрушится его жертва. Локи напряженно поджимает губы, зубы сжимает, чувствуя, как резче очерчивается нижняя челюсть, и не отводит взгляда от глаз Тора. Потому что на самом деле он желает видеть — как этот альфа, лгущий о собственной чести, о собственных убеждениях, проколется и сорвётся. Как он падет ниже, чем пасть вообще можно. Как покажет собственное лицо, принадлежащее чудовищу.       Тор на его взгляд не откликается. Ещё несколько секунд глядит в ответ, а после опускает глаза ниже, к его шее. И сразу же случается прикосновение — костяшки его пальцев задевают шею Локи, тот мелко вздрагивает, отводит глаза на секунду, просто не удерживаясь. Где-то у загривка пробегают мелкие мурашки, и ему хочется приписать им раздражение, но солгать так сильно не получается. Волнение поднимается в нем неумолимой волной, страх душно сдавливает горло изнутри. И кажется, Тор сейчас просто схватит его за горло, а после швырнёт об пол и все-таки кинется, разъярённый и жестокий. Локи возвращает свой взгляд назад к его глазам, чтобы просто видеть, чтобы убедиться, что на самом деле Тор не исключительный и не другой, он такой же, как и все — жестокий, озлобленный монстр.       У Тора в глазах загорается интерес, он закусывает губу изнутри. И прикосновение разрастается, движется, живет, его костяшки оглаживают шею Локи сбоку, вызывая неожиданно мелкую, дурную щекотку. Локи тут же коротко жмурится, плечом вздрагивает, словно собираясь голову вжать в плечи и спрятать, сокрыть это мгновение собственной уязвимости, открытости и беззащитности. Ведь именно в этом все дело — он не сможет навредить Тору, пускай и является тем, кто в силах.       Но все равно не сможет. Однажды уже навредил Тюру — до сих пор старался не вспоминать об этом, не мыслить и не задумываться. Тюр был злодеем, а Тор — лжецом. Но Локи собирался до самой собственной гробовой доски оставаться тем, кто будет хранить мир.       Кто не позволит себе себя же предать.       — Неприятно? — на это его мелкое движение альфа реагирует мгновенно. Откликается словом, вопросом, поднимает глаза к его глазам. Прикосновение замирает, но без дрожи — Тор совершенно не волнуется, и за это Локи хочется ему врезать тоже. Потому что эта его уверенность все же вызывает легкое раздражение. Но правды утаить не помогает. Помедлив и еле борясь с желанием отвести взгляд в сторону, Локи бормочет прогоркло:       — Щекотно.       И секунды не проходит, как Тор тут же откликается ему смешком и мелкой, мягкой улыбкой. Его рука вновь приходит в движением, костяшки пальцев проходятся вдоль вены почти до ворота футболки, а после поднимаются назад вверх, но уже подушечками пальцев, настойчивее и ощутимее. Не имея возможности больше сдерживать собственное напряжение, дерущееся изнутри, Локи переступает с ноги на ногу, сглатывает нервозно. И, конечно же, чувствует, не чувствовать просто не может: ни тёплых пальцев, поглаживающих его кожу, ни другой ладони альфы, которая обнимает его за бок чуть крепче, на какие-то сотые доли, еле ощутимо и словно не представляя угрозы.       Эта иллюзия отсутствия угрозы неожиданно находит для себя место, и каждая новая мысль в его голове, перепуганная ожидаемой жестокостью, оборачивается вокруг собственной оси, неожиданно решая напомнить ему и о прошлом утре, и о том моменте, оставшемся где-то на балконе особняка родителей Тора. Тогда было страшно тоже, страшно, и нервно, и напряженно, а после на мгновения стало хорошо. Приятно даже. Будто бы целостно. И это точно было плохо, просто ужасно, но Локи вспоминает об этом, бросает быстрый, суматошный взгляд на губы Тора, вряд ли даже отслеживая это свое движение.       Вместо него его отслеживает Тор. Он медленно вдыхает, следующим же движением обнимая его ладонью за шею сбоку. Локи чувствует тепло его кожи, чувствует, как большой палец поглаживает его где-то за ухом. Щекотные мурашки заставляют его передернуть плечами вновь. А Тор неожиданно шепчет:       — Ты помнишь стоп-слово? — и Локи тут же цепляется взглядом за его глаза. Он, конечно, помнит, но признаваться в этом не желает, не желает отвечать и не желает соглашаться. Ни одна из его рук-предательниц не поднимается и не упирается Тору в плечо. Только пальцы сминаются в кулаках почти болезненно, а нервные окончания будто плавятся — чужой большой палец проходится по его кадыку, поглаживает неспешно. Тор бормочет все также тихо: — Я собираюсь поцеловать тебя. Ты помнишь стоп-слово?       — Тор… — Локи удается сказать лишь это. Все, на что его хватает, мелкий звук, чужое имя, и он произносит его коротко, взволнованно, тут же чувствуя, как ладонь на его шее сдвигается, приходит в движение. Ожидаемой крепкой, жестокой хватки так и не случается — Тор только вновь проходится костяшками пальцев вдоль его горла, снизу вверх. И требует уже немного громче, но все ещё шепотом, просьбой, будто мольбой:       — Ответь мне… Ответь мне «да». Ответь мне «нет». Скажи это, если хочешь. Ты помнишь стоп-слово? — его запах становится ярче, запах металла оседает у Локи на кончике языка. Сам он только жмурится коротко, тут же, впрочем, распахивая глаза, чтобы не терять этого иллюзорного контроля, чтобы не терять возможности видеть, как Тор сорвётся. Только о его, Локи, планах Тор, кажется, не знает вовсе. Он тянется ближе, уже и правда впритык, невыносимо и невозможно близко, а после задевает кончиком носа щеку омеги. И глаза прикрывает, пока ведёт этим прикосновением, новым, пугающим, но будто бы неопасным, приятным в собственной осторожности, по коже Локи.       — Я… — еле имея возможность приоткрыть рот, произнести хоть что-нибудь, Локи отворачивается. Тут же жмурится, не выдерживая этой лжи и собственного волнения, мурашек, вновь и вновь бегущих по коже. Тор прикасается — не трогает, именно прикасается, — так, как иногда касался его Сигюн, но иначе. Не как нежный друг. Как любовник, желающий, замерший в ожидании. Стоит только Локи отвернуться, как он чувствует медленный поцелуй в челюсть, следом слышит, как Тор вдыхает шумно, глубоко. Он будто бы ищет настоящий запах, и Локи дергается весь, резким движением руки хватается за его рубашку где-то на боку. Ему хочется сбросить с себя каждое чужое прикосновение, будто змея — вторую кожу. И каждое же хочется оставить, почувствовать еще, подождать, когда же правда всплывет, когда же Тор ударит, свершит жестокость.       Или не свершит?       — Меня привлекает твой запах… Твой настоящий запах, — Тор бормочет вновь, где-то рядом с его ухом, а после вздыхает. И эта его интонация, чуть подхрипловатая, осторожная, отпечатывается где-то на задворках сознания Локи. Насилие звучит не так, и он знает это, он слышал насилие сотни раз, поэтому сейчас не может ошибиться уж точно. Пока Тор ведет кончиком носа по его виску, задевает им прядки волос и вновь обнимает его ладонью за шею сбоку. Он не бьет. Не стискивает, не лишает дыхания и не кусается. Его рука, лежащая у Локи на боку, приходит в движение тоже, проскальзывая дальше, на поясницу. И пальцы настойчиво проходятся по коже сквозь ткань футболки, сминая ее по пути и совершенно не обращая на это внимания.       Локи чувствует, как его сердце долбится о рёбра изнутри, стучит и грохочет, а сам только сглатывает вновь. Чужие прикосновения словно бы загораются яркими пятнами на его коже, только гаснуть не успевают вовсе. И новая мысль приносит ему то самое, пугающее, ужасное, непозволительное — вопрос о том, что будете если он просто согласится сейчас. Согласится на поцелуй так же, как уже согласился на эти прикосновения. Просто согласится, только уже не отступит, потому что отступать ему некуда вовсе — стена упирается куда-то в лопатки и левую пятку, не давая места для манёвра. А впереди Тор. И он пахнет металлом, а ещё ждёт.       Не потому что он исключительный.       Потому что другой.       — Я… Я помню стоп-слово, — Локи шепчет свой ответ так и не открывая глаз. Мгновенно чувствует, как Тор замирает, как останавливается он сам и каждое его прикосновение. Даже его феромон будто бы вздрагивает одномоментно, замирает среди пространства. Локи не успевает даже испугаться, как уже слышит:       — Скажи его, — вот что Тор говорит ему, требует подтверждения сохранности собственной чести, вместе с этим требуя подтверждения его, Локи, безопасности. От его слов Локи только крепче впивается пальцами в ткань его рубашки, другой рукой упирается ему куда в грудь. Но не отталкивает, опирается разве что, держится за него. Стоп-слово ложится на язык само, много легче, чем любое другое из тех слов, что он уже произносил:       — Красный.       — Хорошо, — будто бы ждав только этого, Тор шепчет ответ мгновенно, а следом поднимает ладонь с его шеи на щеку. Открыть глаз Локи не успевает и открывать их, впрочем, не собирается. Он вдыхает только, надорвано, взволнованно, чувствуя почти сразу прикосновение губ. Они у Тора тёплые и мягкие — ровно такие же, как и в прошлый раз. В них ощущается эта альфья уверенность, неспешность и дурное, дурацкое спокойствие. Только ожидания в них остается уже совершенно не так много: Тор замирает лишь вначале, на секунды, тут же вдыхает тяжело, глубоко. Его рот приходит в движение, заставляя, вынуждая почти что Локи двигаться тоже.       Локи, конечно же, движется. И, конечно же, врет себе, что это вынуждено. Пока его собственные губы целуют Тора в ответ, пока его ладонь, упирающаяся в грудь альфы, поднимается выше и обнимает сильную, горячую шею сзади. От этого прикосновения Тор вздрагивает весь — на мгновение Локи пугается, что сделал что-то очень и очень лишнее, но ожидаемого удара так и не происходит. Он слышит горячный, быстрый шепот:       — Блять… — и эта брань, произнесённая Тором, пробирается куда-то ему в рот, прячась под языком. Подальше от пространства, подальше от мира. Самому Локи спрятаться хочется уже не так уж и сильно. Волнение дерёт его изнутри, но поцелуй отвлекает, забирает на себя все его внимание. Тор обнимает его за спину крепче, но не быстрее, не резче, его руки все ещё сохраняют свою неспешность, и Локи совершенно не знает, тяжело ли это для него, но прекрасно чувствует, как запах металла запирает его в жаркий кокон. И места между ними становится меньше, пряжки его подтяжек задеваются пояс слакс Тора, тут же вдавливаются в него так же, как сам Локи оказывает притиснут к альфе чуть ли не до середины груди. И удержаться о того, чтобы не отомстить мимолетно за эту вольность, Локи просто не может — несильно царапает Тора где-то у затылка, там где короткие, мягкие прядки волос уже лезут ему под ладонь.       Ему в ответ тут же прилетает короткий фыркающий звук, и большой палец Тора опускается ему на подбородок в ответ. Почти неощутимо давит, но вынуждать ему не приходится — слишком сосредоточенный на собственной проказе Локи не успевает отследить, как его рот приоткрывается. Тут же чувствует, как Тор мелким, быстрым движением языка задевает уголок его губ, а после толкается внутрь, в его рот. От этого его движения Локи покрывается мгновенной, крупной дрожью, в легкий весь воздух сворачивается резко, будто испортился. Внизу живота выкручивает странной, незнакомой ему судорогой удовольствия и тепла. И мысль об опасности уже пытается сбежать, улизнуть прочь, но Локи не позволяет ей скрыться. Он только крепче обнимает Тора ладонью за затылок, мысль отлавливает за хвост эфемерной рукой.       И не чувствует холода вовсе. Каждое прикосновение, каждое движение чужих рук наполнено теплом и неспешностью. На них нет ни колец, холодивших кожу Локи в брачную ночь. И страха в них словно бы нет тоже — того страха, который они обещали ему принести ещё давным-давно. И, видимо, решили не приносить, потому что сейчас были милосердны. Они были… Тор вплетается пальцами в его волосы, но не тянет, не дергает даже. Другая его рука уже вытягивает из-за пояса джинс футболку, и Локи не замечает этого до мгновения, в котором чувствует прикосновение тёплой ладони к собственной спине. Альфа пробегается пальцами по его позвоночнику, собирая легкую влагу пота, поглаживает большим пальцем поверх нижних рёбер. Его язык не устраивает вакханалии, вместо этого проходясь по кромке зубов и, будто играясь, пихая в какой-то миг язык Локи.       От этого движения омеге хочется только фыркнуть смешливо, но у него не хватает времени. Каждое прикосновение, каждое чужое движение заставляет его сердце биться ещё быстрее, и даже то, как движется он сам, не помогает от неумолимо накатывающей паники. Чем быстрее Тор дышит, чем большего количества его кожи касается, тем быстрее Локи теряется, просто теряет весь свой контроль, и удовольствие неожиданно оборачивается против него самого. Стоит Тору отстранить лишь на миллиметры, как Локи тут же запрокидывает голову, в испуге желая сбежать от нового поцелуя и от резвого, нового и ужасающего ощущения в собственном теле. Альфа явно понимает это по своему, уже целуя его под подбородком.       А следом звучит дрожащее, задыхающееся и еле слышное:       — Красный, — и Локи не успевает даже помыслить о том, какой опасности подвергает себя этим отказом. Его ведёт только паника, уже дергающая внутри, накатывающая из-за обилия тактильных переживаний и ощущений. Это паника шепчет стоп-слово его губами, но объяснить Тору это удастся вряд ли. И уже понимая это, Локи замирает, каменеет весь.       Тор не отвечает. Прикосновение его губ исчезает, тут же сменяясь лбом, утыкающимся совершенно безболезненно куда-то Локи над кадыком. И слышится вздох, медленный, тяжелый — разочарованный. Над тем, что следует за разочарованием, Локи думать не желает и все равно думает, пытаясь отдышаться. А Тор так и не двигается. Он дышит тоже, мелким, коротким движением большого пальца успевает погладить его по спине вновь. Это касание становится прощанием, и Локи, ещё не зная этого, чувствует только, как в животе все тошнотно переворачивается.       Он ждёт удара и чужой злобы.       Тор медленно, осторожно вытягивает пальцы из его волос. И говорит по ходу:       — Хорошо… — его голос звучит спокойно, не холодно, но с чувствующимся отчуждением. Другая ладонь выскальзывает из-под футболки Локи тоже, и стоит только ему отступить на полшага, как Локи тут же быстрым, испуганным движением тянет обе руки назад, к себе. Зачем он открывает глаза, взволнованный, с только-только пытающимся успокоиться сердцем, Локи не знает. Но видит тут же выражение лица Тора — он действительно выглядит разочарованным.       И все равно отступает. Не взглянув и раза на него в ответ, альфа разворачивается и направляется прочь, вглубь квартиры. Локи растеряно следит за ним и медленно оседает на пол на дрожащих от ужаса коленях, только заслышав звук закрывшейся двери чужой спальни. Первым, что делают его руки, становится объятие для него самого. Пальцы сжимаются на боках, руки идут в крест, а щека уже жмётся к поднимающемуся выше плечу. Локи жмурит глаза и обнимает себе, пытаясь вернуть себе какие-то мизерные крохи слишком неожиданно быстро растерянного спокойствия.       Собственное прикосновение чувствуется безопасным и крепким. Но почему-то не таким милосердным, как то самое прикосновение Тора — костяшками пальцев вдоль мелкой вены, дрожащей под кожей его шеи где-то сбоку. И ладонью прямо поверх бока, будто желая удержать его физическую целостность вместе, подобно тому, как прямо сейчас Локи делает это сам. ~~~       — Можно… С тобой? — под его рукой дверь чужого кабинета приоткрывается без зловещего скрипа и без сопротивления, пока сам Локи говорит то, что говорит вместо бесполезного и безнадобного «к тебе». Его сердце уже не бьется, будто сумасшедшее, и перепуганные мурашки не бегают собственными табунами по коже — Локи смыл их все вместе с потом, пришедшем на его кожу от безумного, освобождающего танца под софитами клуба. Смыть воспоминания не удалось. Прощальный взгляд Тора — тоже. И Локи определенно точно не собирался извиняться, но квартира ощущалась пустой и слишком громадной этим вечером, уже успевшим обратиться ночью.       В каждом ее углу, кажется, прятались его мысли Бальдре, а еще о Фандрале. О Торе и их пугающей близости? Тем более и троекратно. Но извиняться за названное стоп-слово Локи не собирался точно. Он вымылся, выпил воды, проверил уведомления в телефоне… Телефон молчал, а весь этот день, темный и траурный, вернул себе собственные цвета, что успели разойтись и развеяться на какие-то жалкие часы под теми самыми софитами. Это ведь был один из самых безопасных клубов города — Локи не собирался возвращаться в него никогда, пожалуй, а еще сомневался, что вообще пойдёт куда-нибудь танцевать в ближайшие месяцы. Он мог обсудить это со Стивеном, ведь тот все продолжал и продолжал наращивать собственный нейтралитет в глазах Локи, но, впрочем, они собирались на сессиях отнюдь не для этого.       Со всем, что не касалось заверенного брачного договора, Локи прекрасно мог справиться сам.       Но все равно пришёл к чужой двери, чувствуя что отсутствие комфорта не обернётся для него чудом или каким-то необыкновенным подарком. Вокруг были только широкие, огромные окна и сквозь них, казалось, было видно всю его уязвимость, а еще всю его скорбь. Двадцатипятилетие тяготило его холодное сердце и это было привычным, обыденным даже: так проходил каждый его день рождения. Не в каждый, правда, он видел собственными глазами, как альфа кидается на бету, и ни в единый не позволял другому альфе касаться себя. Целовать? Локи хотел бы забыть об этом и никогда не вспоминать. Локи не собирался осмысливать собственной реакции, осмысливать того ужаса, что накатил в какой-то миг резко и неумолимо.       Его тело предало его? Его тело реагировало на удовольствие, которое не имело прямо на существование в жестоком мире альф, созданном для альф. Именно поэтому Локи не собирался думать о произошедшем вовсе.       Но все равно, черт побери, пришёл к этой дурной двери. За ней его совершенно точно не ждал электрический камин и зашторенные окна, сквозь которые никто не смог бы увидеть его слабостей. И Тор, вероятно, не желал видеть его там вовсе. Не дождавшись ответа, Локи приоткрывает дверь и заглядывает внутрь. Он спрашивает, потому что на территорию альфы омеге заходить неположено и запрещено, если омеге дорога его дурная омежья голова. Локи дорога, но он не собирается извиняться.       Тор просто коротко машет ему рукой.       Приподнимает ту на подлокотнике, делает жест в собственную сторону, только головы не поворачивает. Его взгляд и, кажется, он весь утопают в электрическом, совершенно не настоящем огне. Там тлеет и горит каждая его мысль, теплится каждое его чувство. Локи сжимает руку в кулак, — и не думает, не думает, не думает о том, чтобы отступить, уйти и притвориться, что он никогда, никогда, никогда не просил выпустить себя, — а после проходит. Из света горит лишь единая тусклая лампа у Тора на столе — она такая же антикварная, как и весь этот кабинет, остановившийся будто бы вне времени и пространства. Тор назвал это место тихим, и тишина здесь правда была поглощающей. Стоит Локи войти и закрыть за собой дверь, как она проглатывает его, не жуя. Колени вздрагивают от несуществующего, но бесконечного падения по иллюзорному пищеводу.       Он все равно проходит внутрь. Бесшумно, не собираясь тревожить чужой покой, омега вышагивает босыми ступнями по ковру, доходит до второго кресла. Тору все ещё хочется врезать за всю его уверенность и эту очевидную стойкость, но уж точно не хочется просить у него поделиться ими — никогда и ни при каких обстоятельствах. Никогда, понятно?       В кресло Локи забирается с ногами, босыми, чуть прохладными, и больше разрешения не спрашивает. Он садится полубоком, чтобы держать Тора во внимании, он поправляет домашние штаны — не сегодня, но этой ночью чёрные. Такие же, как его тёплая, плотная толстовка с объёмным капюшоном. Он, этот капюшон плотной ткани и повышенной безопасности, пытается спрятать те прикосновения, что Тор оставил на его шее. Локи лжёт, что воде удалось их смыть, и не думает о том, что лжёт уже слишком много.       А Тор молчит. Его лицо озаряется языками электрического пламени, переливается его отблесками, алыми, раскалёнными, но вовсе не настоящими. Локи не смотрит — снова лжёт. Ещё не собирается извиняться и был бы рад посидеть в тишине. Сам же разрушает ее, говоря:       — Мне нужно извиниться? — он не станет давать конкретики и объясняться. Он вообще не собирался заводить заговора, только взгляд, вновь и вновь уводимый им в сторону камина, возвращается к Тору. Тот выглядит окаменевшей статуей, сидя без движения и, кажется, даже без дыхания. Ещё он выглядит крепким. И раздражает, конечно же, собственной невозмутимостью… Да, именно ей, стойкость все же слово неверное, некорректное, но именно эта невозмутимость Локи, пожалуй, злит.       Не сейчас, конечно. В нем только-только утрамбовывается каждое событие, случившееся в этом вечере, а еще посреди сознания все громче звучит вопрос о том, что ему теперь делать. Как быть с Бальдром? У Локи нет ответов даже для себя самого, в то время как у Бальдра набралось для него с десяток: резких, жестких и твёрдых. Он позволил ему найти для себя мазь от синяков где-то в аптечке, позволил подержать все его кудри вместе, пока блевал, вытащнивая весь выпитый алкоголь и весь собственный ужас.       После Бальдр изгнал его прочь. Чуть ли не силой выставил за дверь, не желая видеть его, не желая принимать его помощь, а еще не имея больше возможности лгать собственным балагурством о том, как тяжело ему и страшно. И потому вопрос о том, как быть с Бальдром, так крепко вставал Локи поперёк горла. Следом за ним тянулась пара десятков вопросов о том, как часто беты оказываются жертвами альф, как много подобных ситуаций замалчивается… Пеппер уже сказал ему и не единожды даже, что идея с расширением реабилитационных центров, только теперь с филиалами для помощи бетам, не принесёт собственного результат. Локи хотел бы сказать ему о том, что случилось сегодняшним вечером.       Но говорить не стал бы уж точно — об этом и так уже знало четверо и Локи определенно не был тем, кто имел какое-либо право решать, жить Фандралу или умирать. Тот был ублюдком, — пускай Локи и не сомневался в этом ещё с самых первых дней косвенного с ним знакомства, — а еще разочаровал в себе окончательно, но все же права решать его судьбу у Локи не было. И он не собирался выдавать его случайно и окольно Тюру с Бюлейстом.       — Слушай… — Тор вздыхает тяжело и грузно. Вздымается его грудная клетка под тканью чёрной футболки. Ненамеренно он поддерживает тот траур, что Локи натянул на себя, выйдя из душа и, наконец, перестав притворяться, что все в порядке. Этот день был днём смерти его папы и заставлял настойчиво собственным существованием вспомнить о том, как прошла вся его жизнь. В особенности — как она закончилась. Тору не было до этого дела, а еще не было дела Бальдру: похороны он всегда праздновал ярче любых праздников. Быть может, это было для него попыткой справиться со скорбью, а может он просто был ублюдком. Локи не знал. Но понять не мог: когда Фарбаути скончался, Бальдру было два года. Как он мог не скорбеть? Имел право, но все же.       Как он мог?       Тор вздыхает, набирая весь тот воздух, которым до этого будто бы не дышал вовсе. Локи задевает взглядом его профиль, касается носа, губ. Глаза тут же отводит в сторону, замечая — у Тора в волосах играется электрическое пламя. И голос его уже настигает, уже звучит следом. Локи не желает ни слышать, ни говорить, ни существовать, но он уже здесь, он уже пришёл сюда. Тяжелые плотные гардины были зашторены, лишь единая лампа горела на рабочем столе, а в воздухе стоял плотных запах металла. Эта территория принадлежала альфе, который совершенно точно не знал: у омеге, который ему не принадлежал, не было не то что собственного места, даже прав.       Впрочем, рассказывать ему об этом Локи не собирался точно.       — Все нормально, — медленно повернув к нему голову, Тор находит собственным взглядом его глаза. Не считывать не получается, и Локи собирает собственное комбо за мгновения. В сурово поджатых губах встречает серьезность, в глазах — задумчивость. Тор не выглядит злым, но их кресла стоят слишком близко, а Локи все ещё не собирается извиняться. И прокручивает повторно уже сказанные альфой слова, не выдавая, что не расслышал их полностью сразу. Из-за движения, из-за взгляда… Выдержав паузу, Тор глядит лишь ему в глаза, а после говорит: — Если бы ты объяснил, было бы отлично. Но не обязательно.       Он отворачивается назад, так и не дожидаясь ответа. Локи кивает пустоте, что не глядит на него и им не интересуется. Лжёт ли она? Желает ли вырвать из него кусок собственными клыками и выломать кости жестокими пальцами? Стивен сказал, что Тор другой, но Стивен не мог дать гарантий, как не мог сделать этого никто во всем гребанном мире. Тор смотрел лишь на огонь. Синтетический, тихо потрескивающий собственным электричеством и добавленным для натуральности звуком. Потянувшись руками друг к другу, Локи натянул рукава толстовки на ладони, а после обнял себя. Крепкими пальцами сжал бока, у самых нижних рёбер, напоминая — он жив, он целостен, снаружи он не разрушается, как бы ни чувствовал себя внутри.       Он должен был продумать, будет ли объясняться, ещё по пути сюда, но думал лишь о том, что извиняться не станет. Впрочем, объясняться Тор не просил. И объяснить — тоже; но уже сказал, что так было бы лучше, чем ничего. Локи поджал губы, потянулся рукой к собственному плечу. До шеи не дотянулся, опасливо вздрогнув кончиками пальцев. Была ли его шея территорией альфы тоже теперь? Ведь оно работало именно так. Альфы приходили, брали, что желали, а после объявляли это своим, не оставляя ни выбора, ни места для обсуждения. И не размениваясь на чужие сантименты.       — Просто в какой-то момент… — он вдыхает поглубже, но беззвучно и совсем не вровень шумному, глубокому вдоху Тора, что уже отзвучал. Плечами пожать не удаётся, собственная ладонь уже прикасается к одному из них, уже выглаживает поверх складок плотной, мягкой ткани. Тор к нему не оборачивается и вновь не подает признаков жизни. Он ждёт? Он слушает? Он контролирует собственную территорию, которая с каких-то чертов оказывается спокойнее, чем все панорамные окна его квартиры и весь спящий Бухарест. Локи пытается солгать себе же об этом мысленно, но ведь он уже здесь, он уже забрался в кресло с ногами, он уже греется у электрического огня, пускай и не чувствует холода. Он не объясняется — он уже объясняет. — В какой-то момент этого стало слишком много. Всего стало слишком много и слишком быстро. Я… — «испугался» вязнет у корня языка в пучине нежелания признаваться в слабости вместе с «растерялся» и «начал волноваться». Интонация вздрагивает, коротко, будто подпрыгивая. А Тор — реагирует. Вновь проворачивает к нему голову, будто услышав в ней, в этой прыгучей интонации, что-то очень важное. В его глазах, потерявших собственных цвет, играется пламя, которому Локи не желает верить. И которому не доверится точно. Потому начинает вновь и с другого: — Вначале было…       Не получается. Он не скажет этого. Не скажет ни про мурашки, ни про этот странный, приятныйю но напугавший его спазм где-то внутри, а еще не выскажет прямо и вслух, что у Тора приятные губы. Тёплые и мягкие, притворяющиеся ненасильственными — вот какие у него губы. Поджав собственные, Локи только выдыхает коротко. Так и остаётся, прямо перед взглядом глаза в глаза, только совершенно не чувствует себя нагим и открытым. Тор просто смотрит. Просто ждёт. Просто говорит… Нет, нет, нет, уж лучше бы он молчал, вот что Локи успевает подумать, видя, как его рот приоткрывается. Тор все равно говорит:       — Приятно? — он не улыбается. Не искрится каким-то сумасшедшим бахвальством, а еще не блестит озорством глаз. Все его альфье остаётся где-то за дверью кабинета, обнажая существо без пола и гендера, с единым только металлическим запахом. Локи ждёт ещё чего-то. Чего угодно. Насмешек, подколок, иронии о его девственности и неловкости? Всего. Тор просто смотрит. Не движется, замирает в ожидании, глядя на него ровно тем же взглядом, каким до этого глядел в огонь. Все, что Локи остаётся — лишь кивнуть. Коротко, дёргано, быстро, и это, конечно же, ложь. Он оставляет себе это сам, сам выбирает, сам принимает решение. И сам же кивает. Тор кивает тоже. А после отворачивается назад к огню. Так и не смеется. Просто принимает к сведению, слышит, забирает услышанное себе. Почти сразу говорит: — Я обедал сегодня с Натаниелем. Он рассказал мне о том вашем разговоре. На свадьбе. Спрашивать о том, почему ты не спросил у меня напрямую, думаю, не имеет уже большого смысла. Но если у тебя есть ко мне какие-то вопросы относительно той чуши, которую Нат мог тебе наплести, я могу на них ответить.       Локи замирает самыми кончиками пальцев на поверхности собственного плеча, а еще чувствует, как где-то внутри у него спазмируется легкое. Быстро, безболезненно, но опасливо на какие-то секунды. Ожидаемый удар и крик не случается, период адаптации обрезается сам собой с каждым новым подобным разговором между ними… Тор говорит и смотрит в огонь, Локи замирает, но все ещё глядит лишь на него. Приоритеты Тора раскрываются перед ним обширнее, подчиняясь твёрдой, спокойной интонации, в которой нет и единой попытки выгородить Натаниеля, а еще нет попыток обвинить Локи в глупости. В трусости? Тоже и в ту же коробку.       Ещё Тор не выдает ему позволения задавать вопросы. Потому что не имеет права на то, чтобы эти позволения выдавать — Локи знает об этом. Но Локи — омега. А Тор — альфа. И ему, как альфе, положено… Качнув головой, Локи прикрывает глаза и обнимает себя крепче. Это не спасает от суетливых, напряженных мыслей. Это не спасает ни от чего вовсе, но ощущение собственной физической целостности выходит на передний план. Он жмётся щекой к собственной ладони, что лежит у него же на плече, касается кожей кожи. От камина тянет теплом, тихим, но весомым. И Локи не доверяет все ещё, а еще доверять не станет. Все равно говорит:       — Так значит ты не бьешь омег в постели?       За собственные слова хочется себе выписать какой-нибудь тупой штраф по типу дорожных за превышение скорости. Потому что спросить он хотел другое. Про доминантных омег, про то, нравится ли Тору подчинение… Это было бессмысленной информацией для Локи, потому что он никогда не стал бы делать что-то подобное, а еще потому что вообще-то не собирался заниматься сексом с альфами. С Тором — тем более. Никогда и не ближайшие недели уж точно. Но Тор ведь сказал, что можно спросить, так?       Собственный вопрос, единственный, который Локи мысленно себе позволил, он потратил на самую тупую, его же обличающую чушь. Замечательно.       — Не бью, — вот что ему отвечает Тор без задержки и без восклицание о том, что они это уже проходили, уже обсуждали, уже… Локи открывает глаза, так и не отрывая щеки от собственной ладони, и тут же видит, направленный на него взгляд. Тот глядит на ту его руку, которой Локи обнимает себя за бок, чуть прищуривается — не злобно, будто пытаясь раскрыть какую-то тайну, кроющуюся в прикосновении. Локи ждёт, что он продолжит, разразится тирадой о том, какой он весь из себя порядочный и совершенно безопасный. Тор молчит. И этим своим молчанием, долгим, растягивающимся в пространстве запаха собственного металла, слишком громко говорит о том, что Локи пора уже перестать ждать от него что-либо. Слушаться его Локи, конечно же, не станет. Тор неожиданно говорит: — Десяток лет назад Нат поймал где-то сплетню и с тех пор все никак в покое меня оставить не может. Постоянно пытается вызнать, нравятся ли мне доминантные омеги. Ему явно нравится мысль о том, что меня унижают во время секса…       Локи не может удержать быстрой, веселой усмешки. Даже животом вздрагивает, встряхивая вставший поперёк желудка смешок. Тор поднимает глаза к его лицу, чтобы встретить собственным лицом новое и позабавленное, но колкое, конечно же, именно колкое:       — Дружба это чудо, дорогой, — вот что Локи отвечает ему, не сбрасывая усмешки с собственных губ. Но понимает, конечно же, понимает Тора и его раздражённое недовольство — упорство Натаниеля отчасти напоминает ему каждый миг преувеличенного, временами слишком назойливого волнения Сигюна из какого-то, теперь уже кажется немыслимо далекого, прошлого. Ещё напоминает Бальдра с его редкими, к счастью, разговорами о том, что Локи пора бы уже позаботиться о себе и обзавестись альфой. Каждый раз заводя этот разговор, Бальдр говорит так, будто предлагает ему купить новое пальто или свитер на осень, а Локи молчит о том, что его забота о себе — это одиночество и наиболее длинное расстояние между ним и любым возможным альфой. Все это, вместе и разом, умещается в его интонацию, будто в подходящую по размерам коробку, пока сам Локи не мыслит уже так сильно об ужасе или собственном волнении. Он не думает даже, что его слово разозлит альфу, но скорее просто не успевает.       У Тора со слухом все отлично и даже лучше. Он слышит подоплеку, слышит второе дно и какой-то отзвук саркастичной боли самого Локи, а после глаза закатывает. В сумраке прошедшего дня слова Локи выглядят в особенности насмешливыми над альфой, а в свете всех последних лет — над самим Локи. Бросив краткое и чрезвычайно убедительное:       — Ебал я, дорогой, — Тор отворачивается назад к огню, но Локи все равно замечает, как у него вздрагивает уголок губ. Будто в усмешке, а может ему просто кажется это движение где-то в отблесках электрического пламени. Скользнув взглядом в его сторону, Локи поднимает голову и неспешно поглаживает себя по плечу.       День, что он так хотел провести в тишине, вывернул его самого наизнанку, не задумавшись ни на секунду о сопутствующем ущербе, а еще не содержа в себе и сотой доли этой сказочной справедливости. Фандрал остался на улице, давно уже вышвырнутый Сиф из клуба прочь — выходя, Локи сказал ему разобраться. Бальдр сказал бы тоже, но говорить не мог вовсе, пока не переступил порог собственной квартиры. И, впрочем, слова его Сиф были не нужны — альфе хватило молчания, дрожи рук и влажных, воспалённых слезами глаз. Локи не знал, от чего верил, но все же мыслил именно так: пьяный ублюдок-Фандрал, вышвырнутый из клуба и вычеркнутых из всех списков хороших альф, остался на улице. Он, вероятно, собирался пойти домой пешком, а может вызвал бы такси. Проспался, протрезвел… И в этом не было справедливости вовсе, а та, что могла бы быть, умирала у молчащего Бальдра на руках. Подавать заявление в полицию о случившемся он не собирался точно — от такого заявления до Тюра с Бюлейстом было меньше половины незримого шага. Ещё не собирался связываться со старшими братьями сам или… Или делать хоть что-то?       Определенно.       Не думать о том, что все могло быть иначе, Локи просто не мог. Если бы они с Бальдром, а может и они все, все беты и омеги, только могли писать эти дурные заявления и получать достаточную порцию справедливости в собственные руки, мир точно был бы другим. И мысли эти бессмысленны, потому что, как минимум, они с Бальдром любым собственным словом могли принесли Фандралу лишь смерть руками Бюлейста да Тюра, но отнюдь не она могла хоть когда-нибудь стать гонцом, несущим справедливость. Она несла расправу, но не выдавала урока о том, что плохие дела требуют извинений, возмещений и наказания. И именно поэтому справедливости не было. Пока одни омеги и беты боялись расправы над ними самими от единого написанного заявления, другие боялись кровавой и жестокой расправы над собственными мучителями, которые… Они ведь тоже были людьми, не так ли? А насилие всегда порождало в ответ лишь насилие — это было закономерным кругом, в самом центре которого Локи стоял, в самом центре которого жил и в самом центре которого усиленно пытался продолжать держать себя в руках. Не злиться, не злиться, не злиться…       На какой-то миг, какое-то жалкое мгновение там, в туалете клуба, он увидел, как Фандрал вскидывает руку и изнутри вздрогнули ярость и злоба, бесконечная жестокая злоба на весь этот мир, вновь и вновь пытающийся проверять его выдержку на прочность. Вновь и вновь выдающий ему главный, сокровенный вопрос: быть убитым или убийцей стать? И ведь ему было уже двадцать пять, у него был верный Огун, все ещё ждущий, когда же ему назовут единое имя, у него были деньги и возможность обеспечивать себе безопасность, а еще у него был супруг-альфа, у него был Тор и… Мелко хмыкнув новой мысли, уже оседающей, будто оторвавшийся от ветки осенний лист, в его сознании, Локи вдыхает поглубже и переводит собственный взгляд назад к Тору. Тот вновь не движется, вновь не дышит, будто и правда статуя, одна из тех горгулий, что сидят высоко-высоко на каменных краях парижских соборов. Они смотрят на то, что под ними, они следят за тем, что происходит, а после приходит ночь и асфальт проминается под их мощными каменными лапами, когда они спрыгивают со своих мест, когда решают покинуть собор.       Куда они идут? Локи не знает, но замирает собственным взглядом на профиле Тора. И думает, прокручивая вновь и вновь в собственной голове тот единственный миг — Фандрал вскидывает руку и что-то орет, точно матерное и непотребное, обвинительное, а Локи подбирается пред тем самым вопросом, на который его вынуждают отвечать вновь и вновь. Локи подбирается и собирается выбрать собственное убийство вместо того, чтобы марать руки и продавать собственную человечность за бесценок. Локи подбирается, Локи собирается уже дать ответ, а после бросает Фандралу лишь единый взгляд за плечо — Тор уже за его спиной и он пахнет металлом. Знает ли, что этот его запах устремляется вперёд? Контролирует ли его? Фандрал не защищает его от Тора и пахнет больше алкоголем, чем феромонами, и весь тот металл, что устремляется к Локи, обращается горгульим камнем.       И этот камень выстаивает перед лицом Локи стену с сам Нотр-Дам-де-Пари. Этот камень ограждает его от Фандрала, в реальности ограждая от выбора и бесполезной жертвы пред лицом несправедливости. А после Тор бросает ему ключи, Тор перехватывает руку Фандрала, Тор оттаскивает его прочь, но этот камень с прожилками металла… В нем нет вопроса и нет восклицания. В нем нет вопроса, как нет его и в Торе. Быть убитым или убийцей? Его это не интересует, а Локи все всматривается, вглядывается в его лицо, но совершенно ничего не ищет в его профиле. Только рассматривает, изучая и думая, думая, думая о том, что Тору чрезвычайно подходит его аромат. Не вся та выпечка, что является его мягкость, которой Локи не верит и верить не собирается, но металл. Его твердость и крепость, его неуступчивость. Тор сидит у огня и невидимо раскаляется, чтобы придать себе плавкости и уступчивости прямо сейчас, но, когда дверь кабинета закроется за его спиной, его шаг будет идти вровень с несгибаемостью вновь.       Фандрал будет уволен?       Вероятно, нет, но ещё вероятнее не останется больше ближайшим другом. Фандрал будет убит? Определено нет, и Тор не станет даже обращать его жизнь мучительным посмертием. Благородный, породистый металл — одного его ухода будет достаточно, чтобы заявить об осуществлённой Фандралом ошибке. И в этом вся его гордыня, все его лицемерие, но и вся его сила. Та самая, что Локи станет доступна когда-либо вряд ли. И вся его собственная сила, ничуть не омежья, берущая собственное начало у мертвых богов, как шепчут сказки, вся его убийственная мощь мысленно смеется над ним отдельным существом, каждый раз видя, как он замирает и каменеет весь, стоит альфе напротив него начать заносить ладонь. Что они сделают ему, жестокие, беспринципные монстры? Пощёчина, удар по лицу? Синяки заживут, а гордость его бессмертна. Убьют? Для этого теперь есть Тор и он определенно справляется, раз Локи все ещё жив и умирать не собирается.       Но и такой крепости, какая в Торе есть, никогда обрести не сможет.       — Почему ты поехал? — время теряется где-то в алеющих электрическим огнём волосах альфы, но голос звучит: неожиданно, негромко и в упор. Локи вздрагивает, перебрасывает собственный взгляд с его подбородка к глазам. Тор на него не глядит, все ещё смотрит в огонь, но оживает, осыпается каменной крошкой, собираясь будто спрыгивать с собственного постамента. Его пальцы перебирают обивку подлокотников кресла, большой поглаживает дорогую, кожаную ткань. А вопрос не звучит настойчиво, лишь с задумчивостью, но без какого-то возмутительного непонимания. Только вопрос ведь звучит — Локи не собирается придавать этому значимости так же, как не собирался и извиняться за произнесенное стоп-слово, но мыслит о том, что Тор может быть за его присутствие здесь, а не против. Потому что Тор спрашивает сам, а еще потому что вряд ли является тем, кто настолько беден, что может позволить себе согласиться на полумеры.       Локи хочется ответить ему вопросом о том, почему Тор выбрал сохранность их контракта, а не дружбу длинной в десятилетия, потому что он не верит — Тор действительно терпеть не может, когда рядом с ним случается насилие. Тор действительно… Выдумка и неподтвержденная догадка. Локи оставляет их себе, не собираясь слышать лжи, а еще не собираясь доверять той правде, которую видит собственными глазами. Потому что на Фандрала Тор зол и ошибиться здесь немыслимо.       Локи, впрочем, выбирает ошибиться. Откликается неспешно:       — Он мой брат, Тор, — качнув плечом, омега опускает руку вниз и обнимает себя уже обеими за бока. Тор как раз оборачивается к нему, смотрит в ответ и слушает, точно внимательно слушает. Локи усмехается чуть кусаче, не в силах сдержаться от того, чтобы собственное нутро защитить этим оскалом. И продолжает: — Ему нужен был этот праздник, ему нужно было знать, что я не буду весь день рыдать в подушку, а еще ему нужно было увидеть, что я улыбаюсь. Широко и искренне. Благодаря этому он лучше спит, Тор.       — Но это ложь, — чуть прищурившись, с внимательностью, Тор опускает взгляд к его шее, касается им плеч. Локи хочется двинуться, закутаться в толстовку поглубже, но отнюдь не от его четких, правдивых слов — лишь от этого взгляда. Пустого, не жадного и не враждебного, просто задумчивого, даже он ощущается пугающим, и все, что Локи делает, так это остаётся на месте. Плечами пожимает, говоря:       — Она необходима, потому что без неё Бальдр будет расстроен, а в расстроенных чувствах он чрезвычайно несносен. Интерпол, звонки в правительство… Он отлично умеет добиваться чего-либо, когда ему это необходимо, — собственная ложь ложится на язык и врастает в мышцу, будто изначально там была, а Локи отмалчивается, как сильно его могут ранить слёзы Бальдра. Или его увечья? Его смерть? Его присутствие рядом с Бальдром, пускай и на расстоянии, необходимо самому Локи тоже — ради контроля, ради знания о том, что старший непутевый брат-бета в порядке и не позволяет бездумным альфам, которых привлекает, плохо с собой обходиться. Но об этом Локи не скажет — ни Бальдру, ни Тору тем более. Он говорит ложью слов и отрекается от собственного сердца банальным фактом, что отнюдь не лежит в основе: Бальдр принесёт ему лишь больше проблем, если будет расстроен его отказом. И пока Локи будет в силах — будет соглашаться на него и каждую из его сумасбродных идей. Качнув головой в сторону и прекрасно видя, как взгляд Тора замирает на его согнутом колене, обтянутом тканью домашних штанов, Локи говорит: — Да к тому же все лгут, разве нет?       И он не намекает. Впервые, пожалуй, правда не намекает на Тора и его ложь о великих моральных принципах. Колено все равно вздрагивает в попытке смахнуть чужой взгляд. Альфа вздыхает. Чуть хмурится, а после поднимает глаза к его лицу вновь, но Локи так не удаётся высмотреть в его взгляде хоть единый намёк на опасную, разрушительную для него самого жестокость. Тор говорит:       — Но не все так нагло собственной ложью обнажают чужое нутро. К тому же то, что явно давно сгнило, — его голос не звучит разочарованно, пока большой палец вновь поглаживает подлокотник кожаного, бордового кресла. Тор не отворачивается. Вроде должен бы, а может и нет — Локи не чувствует в себе уверенности, хмурится, как-то уязвимо, в ожидании нападения, обнимает себя ладонью крепче за бок. Пальцы впиваются в плоть сквозь ткань толстовки и Тор, заметивший это, тут же говорит: — Я не обвиняю. Просто Фандрал… — новый вздох не даёт ему договорить. Он все-таки отворачивается, хмурится. И впивается пальцами в подлокотники до скрипа натуральной кожи. Локи тормозит собственный вопрос, провокационный, нарочный и ничуть не случайный, лишь через секунды чувствуя — место это тихое ещё и потому, что здесь не ругаются. Что тот же круглый стол короля-альфы Артура, кабинет Тора усаживает всех, кто в него попадает, на равных с другими. Тор все ещё не кричит. И не обвиняет его ведь, только Локи все равно вдыхает поглубже. Окаменевшее в секунды тело требует выпустить куда-то краткий, быстрый испуг, но, даже выпустив его, вряд ли сможет освободиться от того, который Локи сегодня уже пережил. Потому что напротив Фандрала он испугался и, пускай это не было единственным его чувством в тот миг, оно все же было чрезвычайно видимым. А Тор все же был… Правда другим? — Он всегда был любителем выпить и никогда сильно не любил бет. В плане секса, я имею в виду. Но я никогда не видел, чтобы он проявлял к бетам агрессию. И к омегам тоже… — дернув головой, Тор поджимает губы, зубами скрипит беззвучно. Локи видит, как у него под кожей перекатываются желваки, как скос челюсти становится отчетливее. Это разочарование, вероятно, и вряд ли что-то иное, но Тор злится — здесь между ними есть весомая разница. Потому что когда Локи узнал, что Сигюн встречается с Бюлейстом, это разрушило его. Размазало, растоптало и уничтожило. Это лишило его иллюзии отсутствия одиночества и оголило правду — он был один. Тор был вроде бы тоже, — Локи не мог назвать его отношения с семьей чрезвычайно душевными и близкими, — но Тор злился. И Локи не знал, было бы это лучше для него или хуже, чем рыдания. — Видеть его не хочу. Ни видеть, ни слышать. Бальдр не будет писать заявление, верно? — рывком обернувшись к нему, Тор впивается взглядом в его, Локи, лицо и Локи тут же дергает головой, отказывая ему. Это движение выходит само собой, будто телесная попытка защититься сразу, заочно, в качестве превентивной меры. Тор, правда, так и не нападает. Только вдыхает с раздражённым и все же разочарованным: — Ну, конечно… — а после поднимает ладонь к лицу и трёт пальцами переносицу. В новом его вздохе Локи слышится разозлённая, металлическая тяжесть, и он отводит взгляд, еле перебарывая собственное желание закрыть ещё и уши руками. На подкорке, будто сойдя с ума и уподобившись дятлу, все долбится и долбится единое слово «другой». Оно множится быстрее любых одноклеточных, забивает ему голову. Вместо любых слов Локи лишь вглядывается в электрическое пламя огня.       Тор злится, но не буйствует. Он качает головой, жмурится, а Локи все не смотрит, не смотрит, не смотрит, но думает неожиданно о том, каким Тор был в детстве. Или в подростковом возрасте? Когда Локи было одиннадцать с половиной, Тору должно было быть около шестнадцати, наверное. Был ли он тогда таким же непримиримым или просто не лгал так уверенно, как сейчас? Локи не желал знать, не собирался спрашивать, а еще не собирался извиняться, но вопрос уже зародился в его голове — он был бесполезен и пуст.       Потому что даже если бы они были знакомы тогда, ничего бы не изменилось. И от того, что сделали с ним Тюр с Бюлейстом, Тор бы его не спас так же, как не спас никто другой — вот каким был ответ на этот вопрос. И обдумывать его иначе Локи не собирался.       Потому что прошлое было мёртво. А Тору доверия не было.       — Не хочешь уехать? На пару недель до декабря или до самого нового года, — голос Тора звучит неожиданно, но уже без лишних, мелких нот злости. Локи будто бы слышит его, правда слышит, и все равно у него не получается оторвать собственный взгляд от огня сразу же. В том пламени ему видится боль, жестокие окрики и мертвое-мертвое тело, которое никогда уже не оживет. Мертвое-мёртво тело, окружённое альфами… — Локи?       Тор зовёт его, уже по имени, и Локи тут же оборачивается. Сморгнуть резкой волной накативший изнутри ужас из прошлого у него получается только через секунду и за время ее бега ему видится в глазах Тора самое важное — не страх и не злость. Не презрение, не насмешка и даже не волнение. Там, в этих его обыденной красоты глазах, Локи видится внимательность и ожидание. И почему-то именно они помогают ему в итоге сморгнуть страшное, жестокое наваждение. Они помогают ему мотнуть головой, прочесать пряди волос быстрым движением пальцев, что дрожат, но прячут собственную дрожь, скрывают ее и никогда не покажут. Мысль уже возвращается назад, вспоминает прошлые слова Тора и ускользает вдоль извилин сознания в поисках ответа.       Тор так и смотрит. Внимательно и в ожидании, а Локи хотел бы спросить у него, чего он ждёт, и ещё хотел бы врезать ему. За все альфье, за все плохое и ничего хорошего. За них за всех, чудовищ с лицами людей, он хотел бы врезать Тору и бить до проблесков белой кости сквозь ошметки плоти. Но он лишь вдыхает поглубже и отвечает той мыслью, что приходит на выручку первой из глубин сознания:       — С удовольствием. Не имею желания следующие две с половиной недели наблюдать за тем, как Бальдр притворяется, что у него все в полном порядке, — чуть скривившись с собственных слов, Локи ожидает в определенной степени, что Тор упрекнёт его в лицемерии, но этого так и не происходит. Альфа только хмыкает с каким-то странным, иррациональным пониманием. И Локи не оправдывается, не рассказывает о том, как тяжело приходится временами с Бальдром и как еще чаще хочется просто не общаться с ним хотя бы пару дней. Обняв себя руками за бока вновь, уже без той требовательности и крепости, что была раньше, он спрашивает: — У нас ещё остались средства на общем свадебном счете? Мы могли бы улететь в Альпы, как собирались.       Выходит почти сносно — по звучанию, по подобранным словам. Но взглядами они все равно встречаются и сталкиваются: Тор смотрит, не моргая, Локи замирает тоже. Не испуганно, но все ещё и вновь же в ожидании. Его губы поджимаются сурово и без должной, быть может, жесткости. А Тор молчит. Глядит на него, всматривается. Что он ищет и ищет ли что-нибудь? Локи не знает. Но возможный отъезд все его нутро встречает с какой-то неожиданной радостью. Пускай даже там будет Тор, пускай ему придётся взять работу с собой… Его сердце уже заходится дрожью предвкушения, а мысленное расписание подчищается само собой за секунды. Локи чувствует, что готов вылетать хоть завтра, сразу после сессии со Стивеном, когда Тор говорит:       — Спасибо, что назвал стоп-слово, — и не отворачивается. Не сбегает к огню взглядом, не впивается пальцами в подлокотники кресла. Локи поспевает за сменой темы, даже не замечая этого, а Тор так и не отворачивается. Уголок его губ вздрагивает быстро, еле заметно, как будто бы он хотел улыбнуться, но не может. И Локи отворачивается сам, пожимает плечами, оставляя эту странную, сумасшедшую благодарность без ответа. Она и правильная, так ведь? Потому что большой альфа с хрупким, маленьким эго никогда не желал бы страдать над трупом этого самого эго… Интонация Тора звучит иначе, и поэтому Локи отворачивается. Локи слышит, как его благодарят за то, что он не позволил себе навредить. Локи слышит и все же наклоняет голову, потирает ухо о собственное плечо, не имея возможности закрыть оба ладонями. Чтобы не слышать. Чтобы не разбираться со всей этой дефектностью, что в Торе есть. Стивен сказал, что он другой, и впервые Локи ловит в собственном сознании мысль: если бы Тор был таким же чудовищем, как остальные, с ним было бы намного проще. Там потерпеть, тут подождать, вот здесь не рыдать, не отбиваться и… В горле сам собой становится ком, но, к счастью, с этим разбираться Локи не приходится вовсе. Тор уже говорит: — Я оплатил отмену брони в Альпах твоей частью нашего свадебного счета.       И Локи тут же возмущённо оборачивается к нему. Будто раздвинув мысленными руками все свои переживания, отодвинув в сторону даже этот бездарный ком в горле, он оборачивается, садится ровнее. Рот открывается возмущённо, а Тор смеется. Одними глазами, мелкими морщинками совсем рядом с ними и вздрагивающим запястьем правой руки. Он точно смеется, но не шутит. И добавляет раньше, чем Локи успевает просыпать ему на голову всю собираемую брань:       — Я доплачу остаток новой брони со своих, если ты согласишься. В качестве подарка на день рождения, — Локи так рот и закрывает, даже зубами друг о друга щёлкает. Его негодование остывает разве что на половину, потому что Тор — несносный поганец он, а не альфа, — смеет ещё и днём его рождения прикрываться. Вначале он потратил его деньги без единого вопроса и очевидно, ну, конечно же, в качестве попытки отомстить, а теперь пытался выставить все в собственную пользу. Поджав губы, Локи медленно поднимает руку и указывает прямо на него. Он выдерживает паузу, пристально и негодующе глядя на Тора в ответ. Лишь после этого говорит:       — Ты — наглый, бестактный, самоуверенный и лицемерный индюк, Тор Одинсон, — уровень опасности пробивает собственную шкалу, а он сидит в самом центре альфьей территории, которой является весь его мир, и говорит, говорит, говорит. Тор смотрит прямо на него, и Локи стоило бы промолчать, точно стоило бы не произносить и единого слова из тех, что заполняют его разум. Ради сохранности, ради выживания — он не умеет. Все, что было передано ему папой, начиная от Regeneratio и заканчивая слабым здоровьем да письмами, сделало его именно таким, не умеющим молчать, но вновь и вновь выбирающим смерть вместо насилия. Но продолжающим говорить ради выражения несогласия, выражения собственного права на свободу и справедливость. Поэтому Локи говорит, выставляет собственное раздражённое условие и ставит значительную точку единой только интонацией: — Я поеду, только если ты снимешь самый дорогой и самый лучший дом из всех, что у них есть. С двумя. Отдельными. Спальнями. Тор.       У Тора вздрагивает правое верхнее веко. Оно дергается, а Локи успевает — подумать о том, что ему нельзя позволять уронить себя на пол и нужно успеть добежать до телефона. Вызвать Рамлоу — единственного альфу, кто действительно может защитить его прямо здесь и прямо сейчас. Потому что, где бы он ни был, Рамлоу приедет, примчится и будет стоять за него до последнего. Это его суть, это его правда, и она тоже альфья, самая что ни на есть настоящая, но ему Локи верит уже который год и в нем не сомневается.       Об Огуне почему-то не думает вовсе. Лишь чувствует — Огун знаком с Тором, а значит предвзят. Значит ненадёжен.       Только у Тора уже вздрагивает верхнее веко. У него широкие плечи, сильные руки и определенно нет желания терпеть к себе неуважения. Ведь он же альфа, верно? Его эго требует уважения, долженствования всей его фигуре короля мира… Он смеется. Локи пропускает тот миг, в котором смех озаряет пространство между ними, и уже в следующий вздрагивает крупно от электричества, словно бы пробегающего сквозь все его внутренности. В том электричестве удивление плещется, а еще — неверие. Но Тор смеется. Жмурит глаза, рассыпая грубость развесёлых звуков, будто искры настоящего, живого костра, вокруг себя. Его рука поднимается ради того, чтобы прочесать его собственные пряди волос, а сам он смеется и в том его смехе для Локи только непонимание и тотальное отсутствие каких-либо знаний. Логические цепочки? Смысловая связь? Тор смеется, позабавленный, веселый от тех слов, которые Локи бросил ему в лицо, поддавшись собственному возмущению.       Он должен был умереть за них, но никто убивать его не собирался. Тор просто смеялся, игнорируя все то громадное, очевидное и колючее неуважение, а еще сотню других вещей, что ему сопутствовали. Отсмеявшись, Тор поворачивает к нему голову вновь и спрашивает:       — Значит Альпы? Вылетим завтра? Я сейчас свяжусь с ними, забронирую домик на пару недель, — он выражает собственное согласие и улыбается самыми уголками губ. И в его глазах Локи не видит ни ненависти, ни злобы вовсе. Потому что Тор другой? Потому что он, блять, тупой и дефектный, и Локи в секунду чувствует: не понимает его. Вроде понимал раньше, но теперь не понимает вовсе. Только и сам ведь успокаивается. В том смехе, в том согласии Тора все оплатить и возместить весь материальный ущерб ему слышатся не высказанные извинения и принятие собственных ошибочных действий. В глазах, что напротив, все это видится тоже.       Потому что глаза Тора смеются. И совершенно не собираются его, Локи, изживать со свету.       — После трёх. У меня встреча со Стивеном, — хмыкнув и совершенно не собираясь сменять возмущение на милость, Локи поднимает руки выше, сплетает их на груди. Собственным словом невольно возвращает их обоих назад по прямой: Стивен, свадьба, брачная ночь… Тор становится серьезнее и поджимает губы, но не отворачивается. Беспомощной попыткой перевести тему Локи говорит: — И надо собрать какие-то вещи…       Его руки сплетаются на груди крепче, пальцы обнимают плечо неуступчиво и жестко. Без боли, но ощутимой поддержкой ему самому — Тор выглядит так, будто собирается либо напомнить о его собственной ошибке, либо спросить чем именно Локи занимается на сессиях со Стивеном. Локи не скажет и не станет реагировать точно, только молчать не умеет, и уже подбирается вновь. Он ждёт, выжидает, он готовится отражать атаку каждый раз, в моменте вновь и вновь игнорируя весь прошлый опыт— Тор не поднимал на него руки, Тор не пытался ему навредить. Наговорил гадостей? Они даже не ранили Локи тогда больше должного, потому что у него не было потребности в сказках о великой, бесконечной любви с избранным ему богами альфой. А о Regeneratio Тор не знал вовсе. Он же был альфой, и это было обвинением, но это же было и оправданием.       Как могли сильнейшие мира сего знать о том, как живут те, кто слабы и беззащитны?       Их миры были разными и никогда не смогли бы соприкоснуться. Да к тому же сильнейшем всегда было плевать. Было ли плевать Тору, Локи не знал и не собирался искать ответа на этот вопрос. Тор только кивнул коротко, с согласием и пониманием, а после произнес:       — Значит после трёх, — и Локи ожидал от него услышать что угодно, бранное, уничижительное или жестокое, разрушающее, обвинительное, озлобленное. Локи ожидал, пока Тор не собирался вовсе его ожиданий оправдывать. Не потому что пытался быть лучше и вряд ли потому что лгал. Тор просто был альфой, но был другим.       Помедлив и уделив его глазам ещё секунды внимания собственного взгляда, Тор отворачивается назад к огню и замолкает. Смотреть на него Локи больше не хочется. Он переводит взгляд к камину тоже, насупливается раздраженно. Тору все ещё хочется врезать, — за все, что в нем есть, — но электрическое пламя, что так сильно похоже на настоящее, успокаивает его само собой. Спокойствие то не длится долго, правда, пускай Локи не смотрит на время и не высчитывает минуты. Огонь напоминает ему о папе, мыслительной связкой тут же притаскивая в его сознание и отца тоже. Рука сжимается в кулак сама собой и злость, жестокая, беспринципная злоба накатывает откуда-то изнутри. Потому что Лаувей о смерти Фарбаути скорбит вряд ли и вряд ли вообще о нем помнит. Пускай его могила все ещё находится где-то на территории поместья Лафейсонов, но никто не приносит к ней цветов, никто не убирает с неё осенние листья и не вырывает сорняки, которыми она обрастает.       На надгробной плите читается что-то о папе-омеге, о любящей муже и даты, конечно же, там тоже есть — если Локи закроет глаза, он всегда сможет увидеть этот мраморный чёрный камень. Но никогда, никогда, никогда он не увидит на нем надписи о том, каким на самом деле расходным материалом был его папа. Лаувей использовал его, как вещь, и не скорбел уж точно, а еще точно не помнил о том, кого убил двадцать пять лет назад. Ему всегда было плевать на те разрушения, что он приносил.       И как бы ни менялся весь окружающий мир с годами, эта правда оставалась неизменной, будто банка с залитым формалином человеческим сердцем.       — Знаешь… — Тор тянется вперёд и поднимается со вздохом, но Локи не поднимает к нему глаз. Он все ещё глядит в огонь, чувствуя, как изнутри горит его собственное вулканическое пламя. И глубинная, бесконечная злоба множится, разрастается, не имея возможности вырваться наружу. Тор поднимается с кресла. Вдыхает глубже, разворачивается в его сторону. Он говорит совершенно не то, что Локи мог бы ждать от него, и совершенно не той интонацией. Он говорит: — В первую очередь ты должен позаботиться о себе, а не делать то, что должен. Продавать собственную жизнь по цене радости своего брата — глупая и бездарная сделка.       Развернувшись в сторону, альфа обходит кресло, неторопливо устремляется прочь. Локи бы сказал ему, Локи бы точно сказал ему что-нибудь реальное, правдивое. О том, что его отец убил его папу? О том, что его отец собирался убить и его тоже? Тору знать об этом было не нужно. Он был альфой и определенно любил власть ничуть не меньше всех остальных. Лишь хмыкнув ему в ответ и не собираясь оборачиваться, Локи произнес:       — Сказал тот, кто продаёт ее по цене спокойствия собственных родителей.       Перед его глазами было электрическое пламя, которое в половину было не так сильно, как лава, вылизывающая его внутренности. А за спиной его был альфа и он мог бы свернуть его шею единым движением сильных рук, но только замер в шорохе собственных шагов. После произнес:       — И правда…       Без конфликта, без крика и без жестокости в ответ на неприятную правду. Тор согласился, принял, а после вышел из кабинета прочь, оставляя ему ненастоящий огонь и собственную территорию в пользование так, будто не было между ними больше разделения на альфу и омегу. Они были равны, у них была договорённость и Тор был другим — Локи собирался обдумать это когда-нибудь. Локи собирался переспать с Тором, не собираясь заниматься сексом никогда. Локи собирался выдать ему все своё нутро, беззащитное и живое, не собираясь вовсе оказываться беззащитным и беспомощным.       Локи собирался… Стиснув зубы, он закрывает глаза и жмурится, пока каждая новая мысль о Торе возвращает его к отцу. И жестокость полнится, ширится у него внутри, сердце перекачивает забитую под завязку феромоном кровь. Локи думает о том, что точно убьёт его. Думает, думает, думает, и чувствует, как вся его злоба заставляет пространство вокруг него вздрогнуть, но не видит, как вздрагивает электрическое ненастоящее пламя.       Оно будто бы тоже реагирует на его мысль о том, что когда-нибудь он Лаувейя убьёт. Когда-нибудь его альфья жестокость станет вопиющей и Локи точно решится на это.       За Фарбаути, за Бальдра и за весь мир. За весь мир и, конечно же, за себя самого. ~~~       — Как прошла ваша неделя, Локи?       У светло-серой вазы все те же чёрные, будто асфальтовые прожилки. В этот раз она стоит у правого конца подоконника и Локи пытается вспомнить, здесь же она стояла в прошлый раз, но сделать этого ему так и не удается. В голове все ещё шумит его собственным раздражением, а в кончиках пальцев чувствуется твердость экранной клавиатуры. Он выстукивал по ней сообщения Бальдру на протяжении всего утра, умело обходя каждую из его манипуляций и каждое из требований провести с ним новый день, сходить вместе с ним в новый ресторан, открывшийся на окраине Бухареста, съездить вместе с ним в несколько «супер крутых» мест и… Это было невыносимо. Все его утро было испорчено и испоганено вдрызг. Локи закипал ежесекундно, успел чуть не разбить одну из собственных чашек, случайно разбил одну из тарелок Тора и в конечном итоге чуть с ним же не поругался. Место для конфликта было объективно пустое, но сегодняшним утром Тор бесил просто неистово и, конечно же, беспочвенно.       На самом деле его бесил Бальдр.       Бесил и раскалял собственными попытками убедить весь окружающий их мир в том, что он в полнейшем порядке и даже лучше, чем прежде. Потому что когда Локи спросил у него, как бета себя чувствует, тот отписал краткое: «Я совершенно не помню вчерашней ночи, но чувствую себя восхитительно, Ло. Никакого похмелья. В том клубе отличный алкоголь, мы обязаны туда вернуться в новые выходные!». И это было самой наглой ложью, которую Локи когда-либо слышал. И она была невыносима, а еще чрезвычайно злила, потому что история, классическая, привычная, повторялась в который раз.       Бальдр вспоминал о нем с подобной настойчивостью только в те дни, когда у него в жизни что-то случалось. Но Бальдр же продолжал притворяться, что у него все просто отлично.       — Локи? — Стивен обращается к нему вновь, и Локи все же вздыхает. Он прикрывает глаза, прерывая собственные переглядывания с вазой, стоящей на чужом подоконнике. Говорить спокойно и рассудительно ему не хочется вовсе. Наоборот хочется выматериться, выругаться, а лучше бы проораться и погромче — Бальдр вызывает у него лишь эти чувства с самого момента пробуждения Локи. С той самой секунды, в которую Локи нашел в мессенджере почти два десятка непрочитанных сообщений от него и два пропущенных звонка.       Вместо любого крика, Локи только головой качает, а после переводит собственный взгляд к Стивену. Тот сегодня снова в рубашке и снова спокоен, собран и внимателен. Что бы он ответил, если бы Локи рассказал ему всю правду? Как бы изменилось его лицо? Узнать этого ему было не дано, потому что ссор никогда не выносили из избы, а информацию — за территорию военного комплекса, находящегося за окружной, к югу от четвёртого сектора. Деньги Тора, который оплачивал его сессии со Стивеном, на это, к тому же, тратить было чрезвычайно некорректно и нетактично. Пускай Тор начал первым, первым потратил его деньги, чтобы выразить собственную злость, уподобляться ему Локи не собирался точно.       — Извините, Стивен. Я просто задумался, — качнув плечом, будто в попытке смахнуть чужой вопрос и все чужое присутствие напротив него, через стол, Локи ерзает в кресле, меняет ноги, закидывая одну на другую. Его руки, обнимающие его за бока, крепко и очевидно пытаясь удержать его от того, чтобы случайно не взорваться, поводят кончиками пальцев. Движение привносит в его тело жизни, что разбавляет его жестокую злобу. Уйти ей, правда, не удаётся. Стивен спрашивает:       — Вы хотели бы поговорить об этом? О том, что занимает ваши мысли, — его вопрос звучит с привычной, не услужливой, но вежливой интонацией. Локи лишь морщится мимолетно, качает головой. Его внимание само собой перебрасывается к кардигану, чей край загнулся в сторону поверх его бедра, и Локи тянет к нему руку, чтобы поправить. Попутно откликается как можно более флегматично:       — Мы здесь явно собираемся не ради того, чтобы обсуждать мои проблемы, — колкость все равно пробивается в его голос на какие-то мгновения. Сидящий в кресле Стивен тянется туловищем вперёд и садится ровнее. Переплетает пальцы на поверхности своего точно дорогого, деревянного стола. Что Локи знает о нем? Каждые несколько дней Стивен переставляет вазу на другой край подоконника, а еще хранит конфеты в тайнике, выполненном в виде книги Шекспира. Он любит рубашки, вероятно, и, может быть, правда любит эти тонкие, кашемировые свитера. Сейчас он говорит:       — Я хотел бы напомнить вам о том, что здесь вы свободны в том, чтобы говорить. Говорить о том, о чем вы хотите говорить, — его голос звучит не внушительно, но будто бы пытается внушить Локи то, что брать он не станет. Пока Стивен притворяется, что не видит и не различает правды, Локи знает прекрасно: он здесь, чтобы переспать с Тором и не допустить расторжения брачного договора. Он здесь только ради собственной, несуществующей безопасности. Колко, печально усмехнувшись краю собственного кардигана, Локи прощается с ним собственным взглядом, по касательной задевая джинсу штанов, а после поднимает тот к Стивену. Он говорит:       — Мы целовались вчера. Мы с Тором… — у него вздрагивает левое подреберье и в животе дергает, но отнюдь не так приятно, как дернуло во время поцелуя. Это ощущение вновь про страх, постоянный, фоновый и объемный. Локи родился в нем и уже не удивлялся ему, но временами все же чувствовал — он так сильно устал бояться постоянно. Он так сильно устал бороться за что-то, что альфам принадлежало без должных усилий, а от него бежало прочь и дальше с каждый новым его шагом навстречу. Стивену было его не понять, но его взгляд был внимательным и не пытался высказать даже намёка на какое-то облегчение. Они ведь с Тором поцеловались, верно? Это было охуенным прогрессом и Стивен должен был бы горд проделанной им работой.       Но все же Стивен не был альфой. Он спросил:       — Расскажете мне поподробнее об этом?       Локи вздыхает. Кивает, конечно же, ведь он здесь именно ради этого и изнутри злобливо покусывает мысль о том, что он здесь ради удовлетворения ничуть не своего альфы, обходя саму идею о защите, которую Локи всеми силами пытается себе обеспечивать.       — У меня был день рождения. Мой старший брат позвал нас в клуб и… — рука, уже вернувшаяся к его боку, сама собой сжимается в кулак и Локи только зубы стискивает. Он не станет уделять этому времени. Тор уже согласовал вылет, его вещи уже собраны на половину. Сейчас он разберётся со Стивеном, они снова поболтают о сексе, а после Локи выйдет и поедет в центр. Он купит себе тёплую, лыжню куртку, штаны, пару тёплых носок. Может быть, купит ботинки. После вернётся домой, соберёт остаток вещей и они поедут в аэропорт.       Билеты в Сидней, на конференцию, на которую не собирался лететь вовсе, ещё десяток дней назад, он уже купил, уже предупредил Пеппера, что все-таки летит, пускай и не хотел — Пеппер был удивлён такой резкой смене планов, но тактично не стал спрашивать, все ли в порядке у молодых супругов. Ничуть не менее тактично Локи не собирался никому рассказывать куда летит на самом деле: ни ему, ни Бальдру, ни тем более Тюру с Бюлейстом. Во имя безопасности или во имя того, чтобы дать Тору новый шанс, который он, наконец, знатно просрет? Локи не собирался это обдумывать так же, как не собирался мыслить о том ужасе, который заставил его опустить на дрожащих ногах на пол где-то внутри вчерашнего вечера. После поцелуя Тор был разочарован, но был в порядке — сам омега просидел на полу несколько десятков минут, пытаясь просто дышать и убеждая себя мысленно, что он цел, что он не разрушен и цел.       Именно таким он и был на самом деле — много тверже, чем мог бы себе представить, но много напуганнее, чтобы иметь возможность собственную твердость заметить.       Потому что, поднявшись и сходив в душ, Локи пошёл к Тору. Сегодня летел с ним далеко и дальше, не оставив никому и единого сообщения о собственном будущем местоположении. Геометка, доступная лишь одному человеку, уже была выставлена на таймер, чтобы во время его отлёта отключиться и включиться завтра где-то в центре Сиднея — Сигюну доверия у Локи больше не было и быть не могло. С Бальдром не хотелось связываться вовсе. Узнай тот, что Локи уехал, так точно помчался бы за ним следом без оглядки на манеры, такт и жалкие крохи воспитания.       Стоило узнать Бальдру, как Тюр с Бюлейстом подтянулись бы следом, но все, что знали они, узнавал и отец — его о собственном отбытии Локи оповещать не желал уже точно. Чтобы не провоцировать. Чтобы не показывать собственной свободы.       И вот он собирался отправиться… Локи определенно был достаточно взрослым, чтобы так сильно обжираться иллюзиями, но после вчерашнего вечера, после всех последних недель, после свадьбы он начинал чувствовать, как его подташнивает. От этого города, от постоянного ужаса, от лгущего Бальдра и… От ужаса Локи сбежать не рассчитывал. Он все же ехал с Тором и в его отношении давно уже перестал взвешивать вероятности. Наблюдать за тем, как нарастают злоба и тошнота или оказаться изнасилованным, убитым, а после закопанным в снегу и мерзлой земле у подножия Альп? Быть может, он совершенно не умел распределять приоритеты, но вчера Тор отступил, заслышав стоп-слово, а после поблагодарил Локи, который его произнес. В сравнении с ним Бальдр так и не удосужился спросить в течении всего вчерашнего дня, как Локи себя чувствует. Ещё даже до клуба, засыпая его сообщениями, поздравлениями и собственным манипулятивным нытьем, он не спросил и единого раза о том, в порядке ли Локи.       В порядке ли он с тем, что ровно двадцать пять лет назад его — их обоих, — папа умер, отдав ему все, что у него к тому моменту ещё осталось.       Поэтому Локи выбрал Тора: Тор лгал, конечно же, что не является чудовищем, но его ложь была филиграннее, аккуратнее и вроде даже сподручнее. Ее сподручность была в том, что Локи называл стоп-слово и Тор отступал. Локи кивал, признаваясь, что было приятно, а Тор не смеялся, Тор не кидался на него во имя того, чтобы доказать бездарную чушь — может быть ещё приятнее. В неё Локи не верил, Тору — тоже. И верит в него не начинал, но оказавшись перед выбором, даже не задумался.       Тор мог убить его и закопать в мерзлой земле, а после притвориться, что так и было. Но по крайней мере он, при всем своем лицемерии, не был тем, кто посмел отвернуться, когда Локи сказал чётко и ясно: его папа умер и социально одобряемый праздник не был для него таковым никогда, а еще никогда не станет.       Поэтому Локи летел с ним. Поэтому заказал билеты на ближайший рейс в Сидней, удачно ухватив последний, в дорогущем бизнес-классе и без единой пересадки, и не собираясь кому-либо рассказывать, что ни в каком Сиднее его не будет вовсе. Пусть думают, что он работает, вылизывает на конференции, слушает напыщенных альф, говорящих о благотворительности днём, чтобы в ночи трахать очередных омег-проститутов и масляно улыбаться им, оплачивая их услуги. Пусть думают именно так, а он сейчас высидит сессию со Стивеном, после сходит, купит себе лыжную куртку и штаны. Вернувшись домой и собрав вещи, вместе с Тором поедет в аэропорт. Там их будет ждать самолёт Тора. Они взойдут на борт и, как только взлетят, всё, что было в Бухаресте, останется вне его, Локи, досягаемости, как бывает всегда в те моменты, когда он улетает в редкие командировки. Он не забудет, но позволит себе отпустить и выдохнет. Возможно, скажет Тору, что рявкнул на него зря по утру, но вряд ли скажет вновь, как сильно злится на Бальдра. Сейчас не говорит тоже, произнося:       — Мы пробыли там пару часов, а когда вернулись домой, Тор попросил… Он попросил потрогать мою шею. Он сказал, что его привлекает то, как я иногда касаюсь себя. Меня это успокаивает, а его… А его привлекает, — нахмурившись, Локи отводит собственный взгляд, утаскивает его прочь от кивающего Стивена и вновь утыкается им в вазу. Не удержавшись, спрашивает: — Вы же передвигаете ее каждый раз, да? Почему?       Стивен удивленным такой резкой сменой темы не выглядит. Он кивает, оборачивается к вазе сам. Чуть помедлив, говорит:       — Временами у моих клиентов появляется ощущение, что ничего не меняется. Я сдвигаю вазу каждый день, чтобы возвращать их в реальность, которая на самом деле меняется постоянно. Даже если нам не удаётся этого заметить из-за того, как сильно мы увлечены собственными переживаниями, — повернув голову назад к нему, Стивен встречает его взгляд, улыбается добродушно уголком губ. Локи только кивает, но вслух не произносит слов о том, что каждое новое изменение его собственной реальности приносит ему лишь злобу, проблемы или страх. Каждое новое изменение, кроме этой светло-серой вазы с сухоцветами, конечно же. Она ему не вредит и даже не собирается. Стивен говорит: — Что было после, Локи? Вы согласились на просьбу Тора?       — Хах, конечно. Вы думаете, у меня был выбор? — скривившись и выпустив на волю саркастичный смешок, Локи дергает головой. Спинка кресла отдает ему собственную мягкость, когда он откидывается на неё, пока Стивен отдает ему собственное внимание и слушает. Локи говорит язвительно: — Удивительно вообще, что он спросил, хотя… Это же Тор, хах. Он будет гнуть своё до конца и до конца будет притворяться добрым, пушистым и безобидным.       — Тор сам сказал, что у вас нет выбора? — качнув головой, Стивен немного склоняет ее на бок и все ещё не пытается подсветит весь образ Тора святостью или невинностью. Вместо этого он спрашивает факты, и Локи неожиданно мыслит о том, что они, эти неприглядные факты, которые ему не нравятся, возвращают в реальность тоже. В ту реальность, где Тор просит ответить ему да или нет, прежде чем целует, получив согласие. В ту реальность, с которой Локи совершенно не знает, как разбираться.       — Нет, — тяжело вздохнув, Локи морщится, дергает головой. Но все равно говорит: — Нет, он не говорил этого. Он спросил разрешения, сказал, что не будет вредить, и я… Я разрешил ему это.       — Как вы почувствовали себя, когда он коснулся вас? — Стивен задаёт новый вопрос и не записывает ничего. Это Локи знает о нем тоже, знает, что он записывает только на сессиях с парами, но это знание не даёт ему ничего вовсе. Локи, правда, цепляется за него, осмысливает, будто в нем прячется какая-то великая тайна, что может принести ему великое, бесконечное спокойствие и дать ответы на все вопросы. Это случится вряд ли. Поёрзав вновь и обняв себя крепче, омега утыкается взглядом куда-то в край чужого кресла, у Стивена за плечом. Говорит:       — Мне было страшно. Он стоял очень близко и я ждал… Я ждал, что он ударит меня. Я видел, как загораются его глаза. И запах… Он возбудился, а мне было страшно, но… Это было не больно. Он был очень осторожен, нежен даже, наверное. А потом он подошёл ещё ближе и… — голос начинает подрагивать с каждым новым словом все сильнее. Его сердце дрожит, в горле становится ком. Локи закрывает глаза и поджимает губы, глубоко-глубоко вдыхая носом. Тело сковывает страх, который не найдёт для себя ни конца, ни окончания, пока сам омега прячется за закрытыми веками и обнимает себя ещё крепче. Он чувствует себя так, будто вот-вот развалится на части, если только посмеет ослабить хватку.       — Что случилось потом, Локи? — Стивен звучит все также мягко, с какой-то осторожностью, что пробивается в его голосе сквозь все дружелюбие и спокойствие. Локи вдыхает глубже, закутывается крепче в кардиган быстрыми, суетливыми движениями — чтобы только успеть себя обнять крепко-крепко вновь до того, как все развалится вместе с ним самим, встрявшем в самом центре. Глаза приходится открыть, потому что это кому-то надо, а после он говорит:       — Он спросил у меня, помню ли я стоп-слово, представляете? — надорванный, дрожащий смех прорывается сквозь ничуть не меньше дрожащие губы. Локи пытается звучать возмущённо, но получается у него чрезвычайно плохо. Вздрагивает нижняя челюсть, тело покрывается мурашками холода. Он вжимает голову плечи, горбится в попытке уменьшиться и согреться хоть как-то. Он говорит: — Нелепость, какая жуткая нелепость… Он спросил у меня, помню ли я стоп-слово, вы понимаете? Он ждал, пока я отвечу, и не сделал ни единого движения, не попытался ни поцеловать меня, ни ударить, пока я не сказал ему, что помню. Только после этого он поцеловал меня… Я согласился и он поцеловал. Я…       Слова становятся поперёк горла, но омега не замечает будто бы. Он давится ими, давится комом из соли и плотного, тяжелого ужаса, что живет внутри него уже больше десятка лет и никогда, пожалуй, его не оставит. Стивен кивает ему, внимательный, заботливый даже, и перебирает сплетёнными в замок пальцами. Локи отворачивается. Локи жмурит глаза, не позволяя вырваться нелепому, бесполезному всхлипу в пространство. Его сердце надрывается в собственном, медленном, уверенном бое, что так сильно пытается пересилить весь внутренний ужас. Стивен спрашивает негромко:       — Почему вы плачете, Локи? — и его вопрос становится пощёчиной, ударом, выстрелом. Локи дергается в собственном кресле, вскидывает ладонь, подставляя все то ощущение разрушения, что раскручивается внутри него резким вихрем. Он успевает сказать разве что:       — Я не… — и тут же чувствует влагу на собственных пальцах. Мокрая от горячих слез щека забирает у него все права на ложь и любую игру в прятки, которую Локи мог бы организовать здесь легко и просто. На любую игру, подобную той, в которую он играл вчера, так и не позволив себе разрыдаться после поцелуя и лишь собравшись вновь и заново. Сердце, тяжело перекачивающее весь его страх, замирает, затихает и словно бы останавливается. Стивен так и не смеется. Не говорит и единого слова о том, что он сломанный или жалкий, тупой или нелепый. Стивен вдыхает поглубже, тяжелым, сочувствующий движением, а после отодвигается вместе с креслом прочь от стола. Одна его рука тянется в сторону, звучит скрип открываемого ящика. Что он желает достать, омега не знает и не задумывается. Он быстрыми движениями ладони утирает влагу в собственных щёк, вдыхает глубже и вновь обнимает себя. Он весь распрямляется, напряженный, крепкий — Стивену его не сломить. Ни ему, ни Тору, ни кому бы то ни было. Они могут убить его — вот он, единственный выход для них, но они не смогут сломить его или разрушить.       Ещё — не смогут его остановить. Потому что новый филиал реабилитационного центра для бет откроется, потому что по городу вновь появится с десяток провокационных реклам о домашнем насилии — на самых больших и самых заметных баннерах. И потому что сам он выживет сквозь все пять будущих лет в браке с чудовищем, притворяющимся кем-то другим.       Стивен вытаскивает из собственного ящика картонную коробку с бумажными салфетками. Он ставит ее к тому краю стола, что ближе к Локи. Он говорит:       — Вы можете брать салфетки, если вам нужно, — и все ещё не смеется, а еще не глядит на него с жалостью или злобой. Закрыв ящик, Стивен подвигается назад к столу, откидывается на спинку своего кресла. Его руки опускают на подлокотники, пока взгляд обращает все своё внимание к Локи. Не бежит и не боится. Смотрит, ждёт. Стивен спрашивает: — Как вы себя чувствуете?       Локи смотрит только на коробку салфеток. Светло-желтая, с каким-то нелепым узором в виде маленьких щенков, она смотрит на него в ответ и сама собой вызывает отвращение. Рыдать и скорбно сморкаться в салфетки, рассказывая, как сильно его ранило когда-то давно и как сильно эту рану разворотило все милосердий Тора? Отнюдь не его профиль.       — Я в достаточном порядке, чтобы не нуждаться в обсуждении собственных чувств, — подняв глаза выше салфеток, Локи с каменным, безразличным и лживым, конечно же, спокойствием глядит на Стивена. Что тот сделает? Предугадать омега не успевает. Стивен кивает ему, Стивен слышит что-то в его голосе, возможно, и не давит. И все ещё не смеется. Локи говорит: — Это было приятно. Поцелуй, я имею в виду. Уж не знаю по какой причине, но Тор очевидно смирился с тем, что ему не видать секса ещё какое-то время. Мы даже не поругались после того, как я назвал стоп-слово через пару минут, — его интонация лжёт очевидно собственным отчуждением и ледяным спокойствием. Все то, неназванное, не имеющее лица и имени, что поднялось в нем слезами минуты назад, запихивается в самую глубь, в самое далекое его нутро. Больше Локи этого не выпустит. Не здесь уж точно, а лучше бы нигде и никогда.       Потому что прошлое уже случилось и никогда не изменится. Не зависимо от того, будет Стивен над ним смеяться или нет.       — Расскажете мне, почему вы назвали стоп-слово? — еле заметно улыбнувшись, дрогнув разве что нижней губой, Стивен предлагает ему свой новый вопрос и Локи покоряется. О чувствах не скажет, расскажет все остальное, они вновь придут к тому, что Тор другой, а после сессия закончится и он улетит нахуй из этого города, который пытается сделать собственным домом годы напролёт. Город не поддаётся. Отец не умирает. Бальдр находит неприятностей себе на задницу, а после лжёт, что он в порядке, так нагло, что эта ложь делает из Локи разъяренного, взбешённого зверя, забирая все силы, что помогают ему рядом с Бальдром находиться. И ничего не поменяется никогда, а сам он будет вновь, и вновь, и вновь выбирать быть убитым вместо того, чтобы убивать, и… Взгляд сам собой обращается к светло-серой вазе и ее черным прожилкам. Сегодня она стоит на новом месте, а на предыдущем будет стоять в следующий раз, потому что Стивен считает, что иногда его клиенты ощущают окружающий мир так, будто ничего не меняется. Локи колко кривит губы в усмешке, неожиданно чувствуя, что ему хочется послать Стивена нахуй.       Он этого, конечно же, не делает. Говорит другое:       — В какой-то момент все начало происходить слишком быстро… Прикосновений было очень много и я растерялся. А потом… Я почувствовал, что… — скользнув взглядом по чужому кабинету, Локи задевает им ножки стола, дотягивается до самого Шекспира, так и лежащего на поверхности комода Стивена. Слова не даются вовсе, и ему приходится вдохнуть поглубже, прежде чем он говорит: — Это было приятно. И я начал терять контроль. Я почувствовал, как внутри… Я… — прикрыв глаза, Локи качает головой. У него просто не получается. Произнести это, даже помыслить о чем-то подобном… Мыслительная связка приводит его к ужасу и опасности такой силы, что они могли бы свести его с ума, если бы только он им это позволил.       Стивен приходит ему на помощь, спрашивая:       — Вы начали возбуждаться? — и Локи остаётся только коротко, дёргано кивнуть. Будто в издёвке где-то на шее, сбоку, вновь чувствуется призрак прикосновения Тора и мурашки пробегают по плечам. Локи отказывается идентифицировать их и наделять чувствами. Локи отказывается, отказывается, отказывается. Стивен спрашивает: — Что вы почувствовали в этот момент?       — Я испугался, — ему приходится открыть глаза лишь ради того, чтобы следить за Стивеном. За эмоцией его глаз, за мимикой лица. Стивен выглядит все таким же, спокойным и мягким. И он слушает его, слушает внимательно, пытаясь убедить, что все в порядке: и вообще, и с Локи. Поверить не получается, но Локи все равно говорит: — Это было неожиданно. И я испугался. Это было небезопасно, потому что… Я не знаю, почему. Мое тело никогда не творило такой херни. Поэтому я назвал стоп-слово.       Кивнув ему в ответ, Стивен тянется вперёд, к столу, укладывает на него предплечья. Локи ожидает от него лекции о сексе или чего-то подобного, а еще до сих пор ожидает смеха. Вместо любых возможных слов, Стивен спрашивает у него самое бездарное:       — Как часто вы мастурбируете?       Локи так и замирает. Тормозит весь, рот открывает, пораженный не столько вопросом, сколько неожиданностью его пришествия. Он выдает собственное:       — Что? — и Стивен медлит прежде чем приоткрыть рот вновь, прежде чем начать ему отвечать. Ожидая уже очевидной лекции, Локи говорит: — Если что, я знаю, что такое мастурбация, — и Стивен тут же кивает ему, так и не произнося и единого слова. В его взгляде мелькает быстрая улыбка, но Локи не цепляется за неё — на смех и высмеивание она совершенно не похожа. Локи говорит: — И ответом на ваш вопрос будет «никогда». Я не мастурбирую.       — Почему? — вернувшись в кресло полностью вновь, Стивен поправляет рукава рубашки, поводит плечами. И тут уже самому Локи хочется рассмеяться ему в ответ. Серьезно? Это же очевидно.       — Зачем, по-вашему, мне этим заниматься? До всей этой срани с брачным контрактом я не собирался иметь с сексом ничего общего. При чем здесь мастурбация? — все-таки фыркнув под конец, Локи кривит губы в презрительной усмешке, головой качает. Стивен его веселья явно не разделяет. Он внимательно всматривается в него, после кивает. И все-таки говорит с явным подтекстом уже начавшейся лекции, которая Локи не нужна нахер:       — Мастурбация нужна для того, чтобы познакомиться со своим телом. Помимо снятия стресса и расслабления впоследствии оргазма, она помогает узнать собственные эрогенные зоны и собственные предпочтения. А еще помогает познакомиться с тем, как тело реагирует на физическое удовольствие, — «чтобы не пугаться этой реакции» Стивен не добавляет. Локи додумывает это сам и только чувствует, как улыбка пропадает с его лица. Он не мог бы сказать, что не знал об этом — скорее просто не задумывался. Секс не играл какой-либо роли в его жизни, а удовольствие… Ему было хорошо и спокойно, когда он прикасался к себе. Это помогало ему возвращаться в реальность, напоминать о целостности собственного тела, о его сохранности. Но удовольствие…       В сексе с альфами удовольствия для омеги быть не могло точно. В мастурбации?       — Какой в этом смысл? Какой смысл в удовольствии? И в мастурбации? — прижавшись к спинке кресла плотнее, будто желая отстраниться, отодвинуться от Стивена подальше, Локи напряженно вглядывается в чужое лицо. Мысль догадки озаряет его за секунду, вызывая мгновенное отторжения: все ради наслаждения альф. Весь мир ради них и секс здесь вряд ли исключение. Ожидая услышать от беты именно это, Локи только губы поджимает сурово, напрягается внутренне. Стивен уподабливается Тору и беззвучно отказывается оправдывать его ожидания. Стивен говорит:       — Все мы наделяем различные вещи своими собственными смыслами, Локи. Но что касается мастурбации… Мне кажется, вы могли бы с ее помощью познакомиться с той частью собственного тела, которая напугала вас во время поцелуя с Тором, — вот что Стивен отвечает ему и Локи отворачивается. Напряженный, подобравшийся он качает головой в ответ собственным мыслям, отказывается от них, отвергает их. А к Стивену наоборот тянется с интонацией, что уже звучит вызовом, предъявляя за все плохое и мерзкое:       — Чтобы Тору было приятнее трахать меня, верно? — его губы кривятся в омерзении ко всему сразу: к альфам, что не видали страха, к насилию над омегами и ко всему этому жестокому миру. Взгляд возвращается назад к Стивену вновь, в который раз уже, проверяя его убеждения. Стивен только качает головой и поправляет его с мягкой осторожностью:       — Чтобы вы познакомились с собственным телом. И могли не бояться его реакции на удовольствие.       Локи не вздрагивает. Хмурится, почти разочарованный чужой мягкостью. Стивен не изменяет себе, не выбирает стороны и держит нейтралитет, пахнущий равноправием. Стивен не меняется, как и весь окружающий Локи мир. Кроме разве что этой светло-серой вазы.       Сегодня она стоит на другом краю подоконника. В следующий раз — сдвинется назад.       И Локи это, конечно же, заметит. ~~~