Не нуждаясь в любви

«Все имущество, принадлежавшее каждому из супругов до вступления в брак, а также имущество, полученное одним из супругов во время брака в дар, в порядке наследования или по иным безвозмездным сделкам является его собственностью.» Брачный договор Пункт 1.3, Общие положения

~~~       Сосредоточиться не получается.       Тор смотрит на мигающую вертикальную черту в самом верху текстового документа, открытого на экране ноутбука, уже на протяжении пятнадцати минут, но сосредоточиться так и не получается. Перед его глазами так и стоит спина убегающего омеги — за все время их знакомства это случается в самый первый раз. Именно это, но вряд ли все остальное.       Что-то происходит.       Локи говорит, что ему не за что извиняться после случившегося в последнюю их ночь в горах, в отеле, но что-то начинает происходить именно после этого. Что-то меняется. Что-то возвращается на те самые круги, на которых было всегда. Тор не должен бы заметить — так же, как не замечает Баль, так же, как не замечает никто вокруг, но теперь Тор всматривается и вглядывается. Во имя безопасности себя самого, во имя защиты всех собственных ценностей, а ещё во имя настоящей реальности. Не той, которая точно видится Локи, что слышит его через раз и через каждые два соглашается с ним говорить — всегда недомолвками, всегда не до конца откровенно. Все же соглашается, все же говорит, все же слышит, только Тор уже не обманывается. Он смотрит, он всматривается и он же оставляет за собой то единое действие, которого действительно желает сейчас.       Он остается наблюдателем.       Не имея ни единого желания засорять всю свою жизнь постоянными, вездесущими обсуждениями, Тор просто и молча отдает Локи все и так принадлежащие ему права. На то, чтобы по возвращении в Бухарест вернуться в выделенную ему спальню. На то, чтобы не ужинать с ним и не ждать его с работы. На то, чтобы сторониться — тоже. Потому что происходит именно это и не почувствовать у альфы не получилось бы, даже если бы он не вглядывался, потому что теперь он знает, как выглядит изнанка. Та самая, где они готовят вместе, или играют в карты, или читают по утрам, лежа в его постели, или катаются на лыжах. Эта изнанка приятна, необременительна и чрезвычайно интересна. У нее есть стиль, у нее есть свой собственный вкус, а у них обоих нет друг перед другом ни единого обязательства, помимо подписанных, и вовсе нет сантиментов. И, пожалуй, Тор мог бы даже помыслить, что за поездку к горам они с омегой становятся подобием друзей, но обманываться для него все ещё слишком дорогое удовольствие, потому что Локи так явно не думает.       И что-то происходит. И Тор просто позволяет этому быть. Возвращение из сомнительного, вряд ли плохого, но и вряд ли хорошего отпуска предлагает ему чуть ли не полсотни дел для разрешения ещё на посадочной полосе. Дела эти начинаются отнюдь не с папы, приглашающего его и Локи на новогодний ужин, только и здесь — что-то случается. Тор видит. Тор замечает. И, конечно же, приглашает Бальдра в ответ на его большие, лживые и умоляющие глаза, а ещё ждёт, что Локи скажет, спросит, заведет какой-нибудь разговор о совместном праздновании Нового года, но этого так и не происходит.       Локи молчит. Бальдр напрашивается. Тор приглашает — не выражает вслух и единой мысли о том, что Бальдр отлично играет роль шпиона. Может осознанно. Может и нет. Это не имеет ни веса, ни значимости, потому что Локи соглашается — звонить, если случится херня.       Тор держит в собственной голове эту мысль твердой хваткой крепкой руки и не отпускает. Мысль притворяется, что не желает вырваться. Локи притворяется просто и почти даже привычно — что ничего не происходит.       Мелко, чуть раздраженно Тор постукивает кончиками пальцев по поверхности ноутбука, рядом с тачпадом, но к клавиатуре не тянется. Его взгляд перебирает поверхность белого чистого листа текстового документа, губы поджимаются. Сосредоточиться не получается, потому что что-то происходит, потому что он оставляет все это Локи на откуп и просто выбирает ждать, ничуть не сомневаясь: он сделал уже достаточно. Достаточно сказал, достаточно показал и о достаточном попросил.       Получил согласие. И лжи ведь о том, что теперь у них, наконец, нет ни единой проблемы, не получил.       Не то чтобы надеялся, конечно — было бы странно, если все неожиданно стало спокойно, радужно, безмятежно и приятно. Было бы странно, а ещё непропорционально тупо: в этом случае каждый из прошлых разговоров выглядел бы ложью и обманом. Как и каждое действие. Как и каждое решение. Даже если бы Тор попытался, он вряд ли смог бы действительно представить себе это самое, безмятежное, приятное, спокойное и радужное. В этом будто бы вообще не было Локи и всего, что могло бы быть присуще ему. Какая-то колкость, какая-то язвительность и почти возмутительная неспешность — Тору нравилось наблюдать за ним, пускай в последнюю, предновогоднюю почти неделю неспешность и умерла к чертям. Что-то точно происходило, потому что перебирая собственные воспоминания и те редкие столкновения с Локи, что были у него в последние дни, Тор не мог найти ни единого, в котором Локи бы прикасался к себе. Мирные, неторопливые и успокаивающие прикосновения, размеренность, выдержанность… Все это они как будто забыли забрать с собой из того домика, затерянного в снежном лесу в основании горы.       Забыли и теперь делали вид, что ничего не происходит. Привычно лживо и привычно успешно.       Попустительством со стороны Тора это, конечно же, не было. К настоящему моменту времени он сделал уже достаточно и теперь просто ждал. Если что-то происходило, Локи мог поговорить с ним. Если что-то было не так, Локи мог обсудить это. И Локи точно об этом знал — теперь даже в большей степени чем до свадьбы. Но Локи же точно не делал этого. Теперь он спал в своей постели, на что имел полное право, запирал спальню на замок, а ещё считал его роксы с виски так, будто от этого могла зависеть чья-то жизнь. Если бы спросили Тора, он сказал бы твердое — нет.       Если бы спросили Локи, Тор даже не стал бы слушать ответ — он знал его слишком хорошо и так.       И, конечно же, видел: что-то происходит. Оно происходило позавчера, оно происходило вчера, оно произошло около получаса назад, когда Локи признался, что считал выпитое им количество алкоголя, а ещё когда побежал. Быстро, устремленно и напуганно. Тор чувствовал запах и ему явно уже стоило, наконец, вновь спросить, принимает ли Локи подавители все также постоянно и без перерывов, как заверял его, но делать этого он не собирался. А Локи бежал и пах — еле заметной, тонкой нотой собственного, переполненного будто бы ужасом аромата. Этот запах был слишком мал, чтобы его можно было прочувствовать, и все же он продолжал, и продолжал, и продолжал сопровождать его всюду все последние дни, даже когда Локи не было рядом. Будто проклятье или панацея — теперь все вещи Тора еле заметно пахли им, все помещения, в которые Тор заходил пахли им, каждая минута каждого нового дня пахла им тоже.       И это все ещё не было попустительством вовсе. Тор сделал уже достаточно. Тор сделал именно столько, сколько было расписано в его части брачного контракта.       Но сосредоточиться все равно не получалось вовсе. Какой-то работы на ближайшие четыре дня не было вовсе, весь штат сотрудников был отправлен в праздничный отпуск почти на неделю и его ежедневник, что было пуст последние недели среди гор, был пуст вновь же. Пожелал бы Локи составить ему компанию, чтобы съездить на каток или сходить в кино? Просто посмотреть вместе какой-нибудь фильм дома? Об этом было бессмысленно даже фантазировать и Тор определенно не собирался заниматься этим, но от этого времяпрепровождение с Локи не собиралось становиться менее не напряжным или даже давящим. С ним было легко. Во все те моменты, когда ничего действительно не происходило, с ним было легко и приятно. Общаться, обсуждать какие-то вещи, протягивающиеся в собственном количество откуда-то с цен на аренду нежилых помещений и до исторических предпосылок к миграции уток. Последнее они, конечно же, никогда не обсуждали, но подобный разговор точно мог бы быть интересным. Любой возможный — у Локи на все было свое мнение и никогда не было желания навязать его. Именно это в нем, пожалуй, было самым удивительным в сравнении с большим количеством других омег и бет.       Или альф?       Тор и хотел бы усмехнуться в ответ собственной мысли, но сделать этого так и не получается. Его пальцы вздрагивают, все же опускаясь поверх клавиш, а после набирают привычный заголовок списка глобальных дел на год. Ни единое желанное в голову, правда, не лезет. И сосредоточиться не получается. Его мысли смещаются, притворяясь, что уходят от Локи вовсе, и находят себе новую цель в виде внимательного, пристального взгляда его отца, только все это ничуть не меньше, чем обычная ловушка. Он все равно думает о Локи. Думает, размышляет и совершенно не может сосредоточиться… Альферду происходящее, конечно же, не нравится: ни его вопрос, ни просьба, ни факт нарушения несуществующей традиции. В рабочем кабинете альфы омегам делать нечего. Это не их территория и никогда им принадлежать она не будет.       Потому что там решаются дела.       Потому что там ведутся обсуждения.       И звучат угрозы — почти незаметно, обходными путями и завуалированными фразами. Они звучат там, предрекая и мучение, и временами даже смерть. Ту самую, что является полной противоположностью жизни, спокойствия, мира… Чего угодно.       Случившееся за столом Локи заметил сразу. Даже выставил собственный вопрос предметом их спора, стоило только им оказаться в кабинете Альферда, а самому Тору потянуться к шкафу с бильярдными шарами. В сравнении с очередным поцелуем — это было уже буквально традицией, спорить с ним на каждый из них, — омежий вопрос был почти глупым. Тор не сомневался, что Локи догадается.       Только спросить об этом так и не успел.       Весь прошедший вечер он занимался вряд ли самым важным делом своей жизни, но точно обязательным прямо сейчас — он притворялся, что напивается, вместо этого заедая каждый новый глоток виски праздничным ужином, чтобы уравнять шансы и не допустить перевеса. Пьянеть ему было нельзя. Но чрезвычайно необходимо было именно таковым притвориться. Слепым, не замечающим, игнорирующим даже… Потому что что-то происходило и потому что не обратить на это внимания было невозможно. Локи же молчал.       Тор — нажирался собственным притворством.       Но продержаться до конца, до какого-то момента, которого он сам на самом деле не мог даже обозначить словом или мысленным образом, альфе так и не удалось. Вся его ложь оборвалась в миг, когда Локи собирался вмешаться в чужой конфликт — их не должно было быть там. Это не было их делом, не было их личным и они совершенно не имели к этому отношения, пускай Фандрал и был его другой, а Баль был братом Локи. Последний желал и защитить, и спасти, и закрыть собой совсем как в прошлый раз — тот уже не смог бы повториться, даже если бы они все, всем миром, насильно набухали Фандрала в стельку.       Не набухали бы. И Тор — не соврал вовсе, когда сказал: Фандрал сохнет по виски, и по Бальдру. Теперь это его жизнь. И определенно ему с ней разбираться.       Тору же нужно было разобраться со списком дел на будущий год прямо сейчас, а ещё, вероятно, поговорить с отцом завтра утром. О кабинете, о Локи, обо всем… В том, что этот разговор был необходим, Тор сомневался очень уж сильно. Ничего нового, ничего большего, чем то, что не было сказано, он вряд ли стал бы говорить. Приглашение омеги на территорию, доступную только альфам, значило все и Альфёрд был все же о Торе достаточно высокого мнения, чтобы мелочно заподозрить его в глупости, в желании малодушно похвастать собственной мощью, а может и в сводящей его с ума влюбленности.       Лживо влюблён Тор, конечно же, был.       Но с ума сходить не собирался.       Ещё — не собирался делать ничего больше. Он сделал уже достаточно, сказал уже достаточно и заплатил — уже точно достаточно. Следующий шаг был его не за ним.       Стоит ему поставить точку в кратком заглавии, как в дверь раздается негромкий стук и прерывает тут же все отсутствие его плодотворной работы, а ещё прерывает рассредоточенную мысль, бегущую сквозь сознание быстро и устремленно, подобно Локи. Без оглядки, без промедления, без… Без единой мысли о том, что бежать может быть не обязательно — вот как бежит и мысль сейчас, и омега с полчаса назад.       — Да, — подняв глаза от экрана ноутбука, Тор поворачивает голову в сторону двери и не нуждается вовсе в том, чтобы оббежать взглядом спальню. Он знает ее слишком хорошо. Каждый угол, каждый предмет мебели — в этой спальне он жил достаточно долго и с момента, как покинул родительский дом, в ней ничего вовсе не изменилось. Широкая кровать все так же стояла изголовьем к стене, по диагонали от входа, где-то впереди, по правую руку и под окном, располагался его широкий, деревянный стол. В светло-бордовых стенах все ещё будто бы даже пахло его детством и той частью подросткового возраста, который не был безраздельно выкраден его обучением в школе Траяна Лалеску, но почувствовать этих запахов Тор уже вовсе не мог. Везде и всюду для него так или иначе пахло Локи теперь. Даже здесь, при том, что вряд ли Локи хоть когда-нибудь находился в этой спальне или в смежной с ней ванной, чтобы его феромон мог зацепиться за поверхности и стены. В этом было что-то, сравни медленно пожирающему его сумасшествию, но обдумывать этого Тор не собирался.       Для начала ему нужно было хотя бы просто сосредоточиться и написать десяток пунктов плана дел, которые ему нужно было сделать в новом календарном году. У реальности, правда, — как и всегда теперь, — были совершенно другие планы. Как и всегда с момента его знакомства с Локи и всей его ебанутой семейкой.       — Мистер Одинсон, — выделанная под медь ручка двери опускается сдержанно и твердо, а следом дверь открывается, представляя ему Хеймдалля в привычном классическом костюме. Не то чтобы Тор ждёт кого-то другого. Тор уже в принципе ничего не ждёт. Но все равно чуть удивленно вскидывает бровь, завидев бету. Тот привычно и почти незаметно оглядывает мелкий, устроенный им бардак из сброшенных в кресло частей классического костюма, вздрагивает уголком губ в очевидном осуждении за неряшливость. Внутрь спальни шага не делает. Тор сдерживает быструю, будто освобождающую его на мгновения от всех его мыслей улыбку, а ещё отмалчивается, не спрашивая Хеймдалля, не зайдёт ли он внутрь. Делать этого Хеймдалль, конечно же, не станет — он перестал наводить порядок в его спальне и ванной ещё где-то лет пятнадцать назад, оставив Тору возможность научиться порядку самостоятельно. Тор научился и правда. Но, вернувшись около получаса назад сюда, все равно сбросил одежду в кресло, стоящее у дальней стены, напротив постели, и мысленно отказался даже пытаться складывать ее. Это не то чтобы было бесполезным протестом против того, что было вне зоны его контроля и досягаемости, но, впрочем, было именно им. Закончив осматривать маленький беспорядок, Хеймдалл переводит свой взгляд к нему и почтительным движением распрямляется. А после говорит: — Один из ваших гостей решил в спешке уехать. Будте добры проводить его. Ваши родители уже отошли ко сну.       Тор приоткрывает рот, но отнюдь не сразу ему удается найти хоть какое-то банальное слово ответа. Хеймдалл говорит «один из гостей», не говоря «супруг», и Тору хочется разыскать где-то здесь хотя бы один сакральный, важный смысл. Он его, конечно же, не находит. Мысль мечется, скачет и беснуется вокруг Локи, не имея возможности ни приблизиться к нему, ни послать его к черту и уйти. Это может быть вовсе не он. Это может быть Фандрал, это может быть тот же Баль, но Тор все равно почему-то думает именно о Локи. У корня языка неприятным привкусом растекается разочарование — вот что он получает в ответ все те дела, которых достаточно, и все те действия, что нужны и уместны.       Не разговор и, черт бы с ней уже, даже не ругань.       Локи просто уезжает. Потому что что-то происходит или потому что он — сраный трус; но, впрочем, точно по одной-единственной, важной причине. И ни идентифицировать, ни давать ей название Тор не собирается даже внутри собственной головы, потому что причина эта упирается в самое тупое из всего возможного: Локи просто не хочет. Стараться, прикладывать усилия, отвечать достаточным количеством усердия на все его действия и шаги навстречу… Соблазн поддаться этому размышлению слишком велик из-за нежелания Тора утопать в этих бесконечных разборках с чужими сложностями на будущие пять лет, и поэтому он лишь закрывает рот. А после говорит:       — Хорошо, Хеймдалл. Я сейчас спущусь, — его голос звучит без единой пьяной или развязной ноты интонации, кончики пальцев уже опускаются к тачпаду, чтобы сдвинуть курсор к нужной кнопке и сохранить документ. Тот, конечно же, пуст и сосредоточиться на нем получится уже вряд ли. Ровно как и заставить Локи остаться. Ровно как и заставить его поговорить? Получив от Хеймдалля ответный кивок, Тор наблюдает за тем, как бета скрывается в проеме закрывающейся двери и лишь после того, как остается один, медленно закрывает глаза. На мгновения ему почему-то хочется вернуться куда-то туда, на один из горнолыжных склонов и просто забыться там, потеряться там — среди снега, мелкой, совершенно не обидной брани и гонки один на один, которая не принесёт ни единому победителю что-то чрезвычайно необходимое или жизненно важное. Там будет лишь веселье, покрасневший от холода кончик чужого носа и этот забавный, красивый, пожалуй, даже блеск в изумрудных глазах.       Там будет все, что угодно, кроме этого бесконечного ожидания последних дней — что-то происходит, но, впрочем, Локи будет притворяться до крайности, что ничего не.       Фактически пустой документ сохраняется за долю секунды, не давая ему никакого времени вовсе. Тор откладывает ноутбук на тёмно-бордовое, но чрезвычайно нежное, бежевое с изнанки покрывало постели, затем спускает ноги на пол. Достаточно тонкие домашние штаны обещают ни в коем случае не греть его, но назад в костюм тройку Тор не переодевается. Уже натянув парой быстрых движений кроссовки, к креслу, правда, подходит все равно. Вытаскивает портсигар и зажигалку из внутреннего кармана пиджака и, помедлив, все же кривится чуть раздраженно — подхватив с кресла и костюм, и рубашку Тор уносит их к высокому деревянному шкафу, стоящему справа от постели, и вещает все свои вещи на плечики. Почти слышит даже удовлетворенное хмыкание Хеймдалля, который совершенно точно не может видеть его.       Но, если бы мог, точно остался бы доволен. Чуть саркастично, чуть надменно — и всё же.       Уже на выходе из спальни, Тор все же возвращается к постели и забирает с собой телефон. Косится несколько мгновений на ключи от своего ярко-синего Jaguar FX, на котором приехал сегодня вечером, но так и не подбирает их. Если Локи настолько богат, чтобы уехать, не сказав ни единого слова, он точно в состоянии вызвать себе такси. Или Огуна. Или Рамлоу. А ещё в состоянии дойти нахуй пешком — уж это точно было бы в его стиле, не так ли?       Тор, конечно же, не злится и это, конечно же, ложь. Отчасти, с какой-то мелкой, нижней левой стороны… Выходя из спальни и одергивая задравшийся край чёрной толстовки без капюшона, он чувствует легкое, почти не навязчивое раздражение. В этот раз помыслить о том, что он сам мог сделать что-то не то и не заметить этого, больше не получается. Как и собирался, он спросил, есть ли что-то, за что ему нужно извиниться. Как и собирался, встретился с Огуном. О последнем, случившемся сегодня рано утром, Локи, конечно же, не знал и узнать точно не должен был в ближайшее время. Тор мог бы рассчитывать на «никогда», потому что достаточно доверял Огуну, но, насколько теперь показывала практика, рассчитывать он не мог вовсе.       Именно на Локи — нет.       Огун же был привычно тверд и собран прошедшим зимним утром, в котором они встретились в сквере напротив Bucharest Tower Center. Когда Тор приехал, заведомо припарковав автомобиль на подземной парковке башни, Огун уже ждал его — он сидел на пустой скамейке, по-военному прямой и твердый, будто нёс привычную, бесконечную вахту, не зависимо от того, в каком месте и в какое время суток существовал. Он сидел в застегнутой чёрной парке, ждал его и смотрел на затянутое холодным туманом раннего утра озеро, раскопанное кем-то прямо посреди сквера. Летом находиться здесь было, конечно, много приятнее — мороз не пытался прикусить ему загривок и лицо, а ещё отказывался леденить собой пальцы его рук, в это утро попрятавшиеся в карманы пуховика и спрятавшие там вместе с собой пухлый, крепко запечатанный конверт. На удивление Тора, не ожидавшего от Огуна никогда излишней болтливости или любви к разговорам, тот все же в первую очередь спросил: — Как поездка? — спросил, а после повернул к усаживающемуся на скамью Тору голову. В его преданности семье Одинсонов Тор никогда не сомневался. Огун был твердой, крепкой константой, подобной тому же Хеймдаллю или, быть может, даже его отцу. Какую работу он выполнял на протяжении всех тех лет с момента, как впервые появился в их доме, Тор в точности не знал. Работа эта определенно была грязная и точно содержала в себе много больше той опасности, которая могла существовать за столом в его конференц-зале и во время любых партнерских переговоров. То, что делал Огун, было, конечно, работой тоже.       Но определенно отличалось от работы самого Тора так же, как отличались друг от друга рукопожатие и удар кулаком по лицу.       — Там все так же снежно и холодно, как и всегда, — вот что Тор ответил ему сегодня утром, умолчав обо всей веренице вещей связанных с Локи и о каждом из их разговоров. О не сильно удачной дрочке и сносном якобы минете — определенно. Это не было чем-то, находящимся в границах юрисдикции Огуна и кого-либо другого. У Тора же не было привычки выносить собственную постель в публичное пространство. Вместо нее была другая и Локи знал о ней теперь. Тор все ему рассказал, все ему объяснил, а после пообещал рассказывать и в будущем — обо всем, что узнает сам, обо всем, что сам соберется сделать. С позиции того их разговора на балконе у Локи действительно были явные, очевидные даже причины для любого недоверия, потому что о собственной встрече с Огуном Тор не сказал ему и говорить не собирался.       Оправдываться, впрочем, даже перед самим собой тем, что он пригласил Локи в кабинет Альферда, всегда имевший большое, важное значение в родительском доме, Тор вовсе не собирался. И если бы Локи спросил, ответил бы честно — он решил, что так будет лучше. Он решил это единолично, достаточно быстро и без оглядки на всё особенности их с Локи отношений, но лишь потому что каждая та особенность была лишь дополнительным аргументов. В пользу его решения. В пользу его встречи с Огуном. В пользу молчания — априори.       Локи был силён, конечно. Он был храбр, ловок и тверд той самой твердостью, которая была недоступна многим альфам даже, не то что всем остальным. И Тор определенно его уважал теперь уже, но прекрасно понимал важный, решающий возможность выживания всей сути Локи момент — он был милосердным. Не слабым и вряд ли мягким, быть может, даже не добросердечным, но все его милосердие, буквально самоубийственное, Тору было не нужно.       Ни после того, как он узнал историю о Видаре.       Ни после того, как Локи отказался давать ему право набить тем ублюдкам в отеле их высокомерные, разъяренные рожи.       Локи вряд ли беспокоился о том, чтобы не доставлять проблем, но точно не желал становится причиной или последствием насилия. И Тор уважал это настолько же, насколько отлично понимал — в их мире это находится за границей выживания. В том их мире, где существует Билли и ему подобные, милосердие должно находиться в твердых, крепких границах. Его распространение может с легкостью стать новой чумой.       Для таких, как Локи. Для любых других, кто не мог согласиться сжать руку в кулак или нажать на курок.       Объяснять что-либо Огуну он так и не стал. Вытащил из кармана конверт с наличкой, в собственном количестве собирающейся позволить альфе безбедное существование в течении года, если не больше, а после положил на скамью между ними. Огун не задал вопроса. Огун просто ждал имя, ждал указания, а ещё был верен семье Одинсонов много дольше, чем кому-либо другому. Тор не сомневался в нем. Пускай сейчас Огун работал на Локи и в его безопасности можно было не волноваться, Тор все же не сомневался в нем именно потому что Огун всегда был вхож в дом его семьи и был в том доме важным, необходимым гостем.       Поэтому прошедшим утром посреди морозного декабрьского тумана в сквере напротив Bucharest Tower Centre он сказал:       — Он позвонит и назовёт тебе имя сам. Когда придет время.       Огун, пожалуй, был удивлен. Он не показал этого ни взглядом, ни выражением лица, но Тор увидел, с какой заминкой он забрал себе конверт с деньгами — эта заминка значила все и даже больше, чем тот взгляд, что последовал за ней. Внимательный, пристальный. Тор знал, кем был Огун, а ещё знал, что у них с Локи была договорённость, но милосердие — вот что было камнем преткновения всей этой ситуации. Огун же вряд ли был богат, но слишком хорошо знал свою работу: ему выдают приказ и платят, он выполняет все чисто и без суеты. Ему выдают приказ, только вот Локи не выдаст. Имени не назовёт, а если и позвонит, то только ради того, чтобы узнать, все ли в порядке в отеле и качественно ли персонал выполняет свою работу.       Назвать имя за него Тор не посмеет — у него было достаточно времени, чтобы обдумать это, провести параллели и все рассчитать. Чтобы узнать Локи настолько, чтобы эта встреча, случившаяся ранним утром в преддверии Нового года, была обязательной. Необходимой. И жизненно важной.       — Он не отдаст тебе собственной благосклонности в ответ на подобное вмешательство, — Огун вряд ли был глуп и точно понимал расстановку сил даже получше самого Тора, но все же мыслил о другом. Вмешательство? Спасение? Тор не желал, чтобы случалось что-либо, что посмело бы заставить Локи все же набрать номер и произнести одно-единственное слово чужого имени, но вместе с этим прекрасно понимал: это случится. И даже если Локи позвонит ему, даже если Тор успеет и защитит его, это не избавит ни одного из них от угрозы. К югу от четвертого сектора, там, за окружной, отец Локи все ещё будет работать, будет вести собственные дела и будет накрывать весь Бухарест ладонью собственной власти, когда ему того захочется.       В прямом столкновении с ним Тор выживет, но, вероятно, потеряет и всю компанию, и семью, и все то, чего добивался долгие годы. Он лишится много большего поднебесья, чем то, которым Локи действительно называет его квартиру.       И лишаться этого вовсе не собирается.       Огун же среди этого утра мыслит о том, что Локи отречется от него за вмешательство. Потому что это Локи и он именно таков — он справляет один, он разбирается один и на их фиктивной свадьбе, когда они ищут его по всему особняку, никто не приходит на крик, потому что крика не раздается. И Огун знает свой трудовой договор слишком хорошо, чтобы вмешиваться самостоятельно и «учинять добро». Ровно, как и Тони, не так ли? Если тот, конечно, знает о происходящем.       В тот миг Тора отчего-то выбешивает это — впервые, пожалуй, за всю его жизнь подле Огуна и в знакомстве с ним. Его выбешивает и действительно злит, потому что они боятся гнева Локи так, будто тот может уничтожить их, но вовсе не думают о том, что может уничтожить самого Локи. Для того, чтобы набрать номер, нужен работающий телефон, а для того, чтобы назвать имя, нужен и голос, и живое тело, способное говорить. Если не будет этого, не будет уже ничего. Огун же смотрит на него пристально, будто Тор хоть когда-нибудь начнёт действительно бояться потерять Локи. Нет, конечно, они влюблены и все такое прочее, у них была свадьба, точно сраная первая брачная ночь, а ещё сомнительное свадебное путешествие, но в мире слишком до черта омег, чтобы бояться расстаться с одним из них. Это мелочно и буквально непозволительно, в отличие от банального факта — Локи может умереть.       Пахнущий сжигающей все на своем пути лавовой волной феромоном, стойкий и крепкий, вызывающий уважение, требующее коленопреклонения, он может просто сдохнуть, пока Огун говорит ему, что Тор может лишиться благосклонности за вмешательство, но в реальности Тор не вмешивается. Тор не берет пистолета и не едет туда, на юг и за окружную. Тор ничего не делает.       Он просто встречается с Огуном и покупает у него то имя, что Локи ещё не назвал. Он покупает его, чтобы за Локи осталось и дальше — то единственное, бесплатное, на которое они с Огуном договорились.       — Ему пора начать привыкать, что в этом мире не везде есть место для милосердия. Иначе в этом мире делать ему нечего, — вот что Тор отвечает, глядя Огуну прямо в глаза, но ни один из них так и не произносит вслух важное: у Тора будут проблемы. Если он платит, значит он заказчик и значит все последствия, любого рода и вида, будет разгребать именно он. Расколется ли пойманный Огун во время пыток, что маловероятно, но все же возможно, или кто-то иной выроет всю эту информацию из-под земли — Тор платит и Тор заказывает. Тор забирает себе заочно весь гнев работающих к югу от четвертого сектора и за окружной, забирает себе все желание мести, что Тюра, что Бюлейста. И это определенно точно легко сравнивается с той ситуацией, в которой он просто взял бы пистолет и поехал бы туда сам, но кардинальную разницу не заметить не получается.       Он перепоручает это дело Огуну. И Огун работает от его имени, потому что это — его работа. Получать приказ и деньги, после приказ выполнять. О том, что он мог убрать Лаувейя ещё месяцы, если не год назад, Тор ему так и не говорит. О том, что он мог вмешаться и обеспечить ту безопасность, необходимость которой была очевидна, но лишь продолжал кататься на лифте меж этажами в Epoque Hotel, умалчивает тоже. И сам, конечно же, лжет — Локи якобы что-то ещё должен кому-то доказать, чтобы ему позволили недолго остаться в этом мире альф, созданном для альф и альфами поддерживаемом.       Но Локи ничего никому не должен. И среди ночи в домике, спрятанном среди леса у подножия горы, Локи ему говорит — он заботится о мире в собственном сердце, выбирая жертву. Он заботится о собственном и светлом, выбирая страдания во имя чужой жизни. Данный мир этого не приемлет. Не принимает и принимать никогда не станет, но Огун ждёт приказа, а Тони продолжает жить, как живет, и в очередной раз улетает хуй пойми куда. Нуждаются ли они в подтверждении осознанно или нет, Тора не интересует.       Он просто назначает встречу и просто кладет на скамью конверт с деньгами. Он просто выполняет свои строчки брачного контракта и защищает Локи — от того выбора, который теперь не получиться сделать, даже если сделан он будет, а ещё от смерти милосердного сердца. Пусть Локи будет таким. Пусть останется милосердным, пусть и дальше будет заботиться обо всех подряд. Этот мир не приемлет подобного, такие, как Локи в нем не выживают и выживать не должны, но Тор не изменяет себе в привычном и важном — он все ещё альфа, живущий в мире выстроенном для него. И ему все ещё чрезвычайно плевать на те чужие правила, которые ему не нравятся.       Даже если на этих правилах строится весь его мир.       Пустые коридоры особняка сменяются под его ногами быстро и незаметно. Ковровое покрытие скрадывает шаги вместе с пружинящей подошвой кроссовок. Снаружи в них будет холоднее ничуть не меньше, чем в спортивных штанах, но надолго Тор задерживаться не планирует. Как минимум, потому что планировать что-либо, когда вопрос касается Локи не имеет ни малейшего смысла.       Хеймдалл не говорит «ваш супруг», произнося «ваш гость», и Тор находит подтверждение его к Локи отношению, только заглянув в гардероб. Чужое пальто, висевшее перед его зимней курткой ещё часы назад, отсутствует. Плечики даже не покачиваются на перекладине. И ему стоит определенно подумать о Хеймдалле, о его отношении к Локи при всех условиях их нынешнего якобы реального брака, при всех особенностях, но сосредоточиться не получается ни на чем, кроме мыслей ожидания. Он снимает собственную куртку с плечиков, выравнивает те, чтобы не качались тоже, а после надевает и перекладывает в ее карманы портсигар, зажигалку и телефон. Последний молчит, проглатывая звук каждого нового уведомления с поздравлением. Тор ответит на них завтра по утру, а может и не ответит вовсе. Завтра по утру он, возможно, вновь будет холостяком? Определенно нет. Это было бы глупо и недальновидно, только разочарование все равно раскатывается мерзким привкусом у корня языка — Тор остается наблюдателем и ждёт, что же Локи выберет.       Локи выбирает. И убегает. И уезжает к чертям прямо посреди новогодней ночи.       Отменять приказа, выданного Огуну, Тор не станет. Не будет забирать денег, не будет отказываться — не зависимо от их с Локи отношений, реальность все ещё крепка и всё ещё стоит. Реальность ничуть не меняется. Тор же просто соответствует, прекрасно помня, что никто не имеет права причинять реальный вред сомнительно его омегам или тем, что есть в его присутствии. Застегнув куртку, он выходит на широкое крыльцо, прикрывает за собой дверь. Будто в издёвке где-то над его головой гаснет свет в одном из окон особняка. Знамение или насмешка, просто случайность — первым делом Тор тянется к портсигару и закуривает. Только после переводит собственный взгляд к пустой подъездной дорожке. И просто закашливается зачем-то вставшим посреди горла дымом.       На подъездной дорожке стоит не Локи. В идеально белом, точно теплом пальто там топчется низкая, кудрявая фигурка Бальдра. Он шуршит низкими сапогами по гравию, пинает один из мелких камушков. И выглядит то ли злым, то ли разочарованным, а ещё не замечает его вовсе. Но рядом с ним нет никого больше. Ни рядом, ни подле, ни даже за стволом высокого дуба, растущего у стены особняка, на краю небольшой парковки. Все его листья облетели ещё с месяц назад, но он все ещё выглядел внушительно и мощно.       Он мог бы с легкостью спрятать кого-нибудь за собственным стволом, но здесь не было ни единого омеги, что был согласен прятаться.       Мелко, самодовольно усмехнувшись, Тор качает головой и просто вдыхает. Его мысль, до этого бившаяся лишь в единую дверь вероятности, разворачивается и устремляется к другой — вероятно, Локи пошел покурить. Или прогулять в саду. Он мог уже даже вернуться и они могли просто разминуться в собственных путях к гардеробу. Глупость и только — он успел почти нешуточно разозлиться, пока спускался, но допустил классическую, пожалуй, ошибку. Планировать было бесполезно. Обдумывать, осмысливать, рассуждать — эти действия были доступны ему и были полностью в его власти, но планирование больше не было их частью. Каким бы рациональным временами Локи ни выглядел, много чаще его вели за собой переживания и чувства.       Но много точнее — страх.       Поведя плечами, будто желая сбросить это с себя, и мысль, и вскинувшееся переживание, Тор разворачивается к мраморной лестнице, спускающейся с крыльца к дорожке, и начинает идти. Сбросить все вряд ли уместное получается почти даже полностью. И приятное, пусть и колкой чувство дергается где-то внутри — у него никогда, к счастью, не получится побывать в чужой шкуре. И никогда ему не доведётся знать, какого это: жить в мире страха, бесконечного, что само время или что-то ему подобное. Бальдр оборачивается на шум его шагов, стоит Тору ступить на гравий, насыпанный широким участком перед главными воротами. Вначале его палец быстро блокирует телефон, на экран которого он смотрит, после дергается голова. В оранжевом свете одного из фонарей, высящихся тут и там на всей внешней территории особняка, Тор не видит в чертах его лица вопиющего страха, потому что не всматривается, но догадывается сразу — ждали здесь определенно не его.       Что ж. О том, что это совершенно взаимно, Тор умалчивает.       — Хеймдалл сказал, ты решил уехать, — стряхнув нагоревший пепел куда-то в гравий у своих ног, Тор подходит к бете и кивает себе за плечо, в сторону особняка. С легким, искренним удивлением Бальдр оглядывает его, хмыкает почти беззвучно. На его лице читается полное отсутствие гостеприимства или желания что-либо обсуждать, но стоит ему только увидеть, что выходит за ним отнюдь не Фандрал, как Бальдр смягчается. Не сразу, конечно.       — Слишком жесткий матрас. Отосплюсь у себя, — дернув плечом, он осматривает Тора вновь, прищуривается. И, конечно же, догадывает достаточно быстро: Тор знает, что случилось. Тор знает и поэтому не удивляется, не расспрашивает, не предлагает остаться. Тор знает и просто кивает согласно, не говоря — в особняке дохрена комнат и среди них они могли бы вместе выбрать ту, что Бальдру понравится, если бы он хотел остаться. Только он ведь не хочет.       — Ладно. Довезти не предлагаю, я не сажусь пьяным за руль, — затянувшись сигаретой вновь, Тор рассматривает Бальдра неспешно и почему-то следует тому, о чем ему рассказывал ещё Рамлоу: прозрачность, понятность и наличие объяснений. Почему он вышел, чего ждёт и чего хочет… Скривиться или почувствовать раздражение не получается. Это вовсе и не сложно — давать дополнительные пояснения. И будто становится ещё легче, когда Бальдр с еле заметным в фонарном теплом свете волнением в глаза кивает ему в ответ. Тор добавляет: — Папа будет расстроен, что ты не попрощался. Могу наврать, что у тебя сдохла золотая рыбка и тебе пришлось уехать.       Ему вообще-то нужно написать план дел на будущий год, а ещё он ожидал, что здесь будет Локи и, вероятно, они поругаются. Ему не сильно-то нравится Бальдр, да к тому же теперь Тор намного лучше видит то, о чем говорил Локи: за праздничным столом Бальдр напивается и флиртует с Фандралом, которому сам много всего уже успел запретить. К себе подходить, с собой разговаривать, пить… Тор не старается, но ему все равно вспоминается тот их разговор, что состоялся прямо здесь, месяцы назад. Тогда было ещё тепло, нежно пригревало солнце, а Фригг очень желал, чтобы Локи уделил ему минуту, и Тору выпала сомнительная честь занимать Бальдра. Это было почти не тягостно тогда. Бальдр был забавен, неугомонен в собственных историях о братьях, которые ему рассказывал, а ещё не говорил об отце. Ни об отце, ни о папе, но впрочем об отце — в частности.       Тор не мог бы не заметить тогда, но вовсе не обратил внимания — Бальдр не видел. Или просто отказывался, или правда был слеп, но весь его мир строился вокруг его братьев, вокруг любви к младшему, вокруг уважения к слушающимся его старшим. Слушая его тогда, было совсем не сложно поверить, что семья его — самая крепкая и самая лучшая. Любящая, настоящая и очень верная друг другу. Тор, конечно же, не поверил, потому что все это не интересовало его вовсе, а ещё не обратил внимания: ни на Бальдра, ни на всю риторику его слов.       Сейчас бы не стал обращать его тоже, только он уже был здесь, его мысли все ещё не могли сосредоточиться на каких-то пунктах плана дел на год, а ещё ему было вовсе некуда торопиться. И такси Бальдра явно не спешило увезти его куда-либо. Пока сам Бальдр был явно удивлен. Самую малость, но достаточно значительно, чтобы сказать: — Оу… Я позвоню ему завтра по утру тогда. И сам извинюсь. Спасибо, что сказал, — качнув головой, Баль выдавливает из себя широкую, полностью лживую улыбку и тут же отворачивается. Его пальцы крепче сжимают телефон, сомневаются несколько мгновений, а после снимают блокировку, показывая — такси ехать ещё минут десять или около того. Тор не то чтобы очень вглядывается в чужой экран. Он просто замечает: и это, и то, как Баль быстро прячет уже заблокированный телефон в карман вместе с ладонью. Среди ночи, встрявшей на границе между декабрем и январем, его пальто явно греет его не так хорошо, как ему бы хотелось. Тор уже начинает раздумывать о том, насколько по-ублюдски с его стороны в данных обстоятельствах будет звучать предложение вернуться в особняк, чтобы не мерзнуть на улице, но все его размышление прерывает негромкое: — Ло с тобой повезло.       Головы к нему Бальдр не поднимает. И не смотрит в ответ. Его кудри, сомнительно заведенные за уши, вздрагивают, он же вновь пинает гравийный камушек прочь носком ботинка и тот отскакивает от собратьев, чтобы после долететь аж до самих кованных ворот. Мелкий, незначительный даже среди этой ночной тиши звон никого не будит и никому не мешает. Тор так и смотрит на Бальдра, но думает лишь о том, что ему повезло бы тоже… Фандрал был не так уж плох в качестве партнера. Не то чтобы Тор трахался с ним, пускай и достаточно слышал о его сомнительных постельных «победах», но все же хорошо знал его. Как альфу, как человека, как работника — Фандрал был не столь плох. И в особенности теперь, после того, как бросил пить, после того, как принёс свои извинения за весь непозволительный, жестокий бардак, устроенный в клубе в день рождения Локи. Определенное количество вопросов, конечно, вызывал факт преследования им Бальдра, но задавать их Тор не собирался.       Отнюдь не после того, насколько активно и пьяно флиртовал Бальдр за ужином. Отнюдь не при банальном условии — он все же верил, что Фандрал помнит о границах и не натворит дерьма.       — А тебе? — поправив свободной рукой капюшон на плечах, Тор стряхивает пепел на гравий вновь, только взгляда от Бальдра так и не отводит. У него нет какой-то определенной цели и нет ни единого фактического собственного интереса, но предлагать бете вернуться в особняк, чтобы не мерзнуть, все ещё идея сомнительная. Если бы тот хотел, он бы остался там — и на ночь, и до приезда такси. Если бы он действительно хотел… Эта формулировка теперь уже, после знакомства с Локи, вряд ли была хоть сколько-нибудь валидной. Она имела место быть, конечно, но все же собиралась остаться сомнительной навсегда. Желания, устремления — Локи не желал ему зла и всё равно делал то, что делал. Это было его ответственностью, только винить его в этом почему-то вовсе не получалось. Не со всеми теми воспоминаниями его злобы или его ужаса. Тор видел их. Тор не собирался их забывать.       А ещё определенно точно имел в виду Фандрала и не кого-либо другого. Фандрал был влюблен, — пусть это и было абсурдно, — а ещё больше не искал того самого «омегу», с которым переспал в ночь после их с Локи фиктивной свадьбы. Фандрал пошел на группы, бросил пить и в тот момент, посреди отельного коридора, кинулся вперёд, не размениваясь и не мысля о том, что ему с Бальдром не сильно-то что-то светит. Из всего, что Тор знал о нем, он мог бы сказать, что Фандрал был не самым говеным романтическим партнером из возможных.       Но чего Тор не ожидал точно, так это того, как Баль растерянно обернётся к нему, а после, подняв плечи и вжав в них голову, тихо, искренне засмеется. После их случившейся разве что сорок минут назад ругани, после сотен слов о том, что он не желает Фандрала видеть — им сложно было не поверить, даже глядя прямо в глаза всему флирту, случившемся за праздничным столом. Но, впрочем, происходит именно это. Тор слышит чужой звенящий смех и верит. Бета покачивается с пяток на носки, улыбается, кивает пару раз, будто счастливый и переполненный пустотой радости болванчик. Он говорит:       — Вероятно тоже… — и Тор правда успевает задуматься о том, что здесь может быть нечто большее. Фандрал все же не так плох, вероятно и судя по опыту, хорош собой в глазах омег и бет. Все дело, похоже, лишь в его пьянстве — вот о чем Тор успевает подумать, только эта его мысль не окупается. Выражение лица Бальдра меняется, укрываясь пеленой бесконечной скорби. Он говорит чуть тише: — После того, как папа умер, я стал старшим. Не по возрасту, конечно, но эмоционально… Бюлейсту с Тюром было очень тяжело и кто-то должен был заботиться о них, — бета пожимает плечами, будто это что-то обыденное и само собой разумеющееся. Тор почти хочет спросить, не должен ли был их отец заниматься всем этим, но сдерживает этот мелкий порыв, вспоминая их прошлый разговор здесь — об отце Бальдр никогда не говорит. Он может рассказать сотни историй о братьях, он может бесконечно говорить о работе и искусстве, но ни единожды в его, Тора, присутствии он не заговаривал об отце. Сейчас должен был бы говорить о Фандрале — Тор не рассчитывал на это, лишь предполагая. Только с Бальдром, как и с Локи, похоже, любые его предположения были заочно обречены. Качнув головой, бета продолжил: — Выводить их гулять, следить, чтобы они не забывали есть и улыбаться, чтобы Бюлейст не засиживался до утра у папы на могиле… Я занимался этим тогда и я занимаюсь этим до сих пор. Слежу, чтобы они не творили херни в угоду отцу, чтобы защищали Локи, пускай тот и пытается убедить весь мир, что он сам со всем справится… — Тор тянет почти дотлевшую сигарету к губам, но так и не затягивается. Бальдр звучит так обычно и правдиво, что не поверить ему невозможно вовсе. Поверить ему — единственное, что возможно; и видя это, слыша это, Тор неожиданно чувствует, как у него на загривке волосы встают дыбом. Каждая мысль о том, что бета может быть подсадным, оказывается не удел и собирает вещи, чтобы быстро, по-тихому свалить, будто ни одной из них и не было. Бальдр говорит, отвечая на вопрос Тора, но отнюдь не на тот, знает ли он о сужающемся круге, о пострадавшем Рамлоу, о Тюре и Бюлейсте, которые приходят к дверям Regeneratio… И все же Бальдр отвечает. Тор смотрит на него, все же затягиваясь, а после выпускает дым, куда-то вниз, прибивая его к гравию прямо поверх всего сброшенного до этого пепла. На словах об отце Бальдр мелко, еле заметно морщится, но то выражение пропадает быстро. Об отце Бальдр не говорит. Отца в жизни Бальдра не существует, но Тор задается иным, более важным вопросом, существует ли в чужой жизни сам бета. Задавать его Тор, конечно же, не станет. И все равно получает ответ. — Наша семья никогда не была богата на внимание и заботу в сторону бет, но мне и правда повезло. Я встретил альфу однажды…       С секундной заминкой, почти автоматически, Тор спрашивает одним-единственным именем:       — Тима? — но думает лишь о Локи и всех его словах. Выражение лица Бальдра сменяется удивленным и тут же поджимаются губы. Он морщится мелко, недовольно, поднимает воротник белого пальто, пряча за ним разноцветный шарф, будто за непреодолимой стеной. И говорит:       — Ло рассказал, да? Не удивлюсь, если он выставил его последним ублюдком… Ума не приложу, почему Ло его так сильно не любит, — бета не злится, но все ещё кривит губы. Головой качает. Его неодобрение настолько очевидно, что Тору стоит точно подавиться тем смогом, которым он затягивается. Нагревшийся фильтр обжигает ему губы так, как в прошлом почти не обожгли сознание слова омеги среди рассказа о брате: Тим желает, чтобы Бальдр сменил пол. Тим желает, и ждёт, и требует. Тим настаивает. Любит ли его Бальдр? Тор не лезет и лезть не станет уж точно. Это не его поле, не его пространства и ему, впрочем, чрезвычайно плевать, но тлеющий пепел с кончика сигареты он все равно стряхивает с легким остервенением. Приход Локи в его жизнь лавовой волной окатывает все пространство, до которого может дотянуться, и выжигает его к чертям, обнажая гниль. Гнили той в Торе не находится — он ради этого и живет, и работает, и дышит. Но все обнаженное оказывается в миг уязвимым, заставляя всматриваться — не только в Локи. Заставляя чувствовать — не только относительно Локи. Видар и Тюр, Натаниэль, Фандрал… Теперь вот Баль. Он встряхивает головой, будто сгоняя суетность собственных мыслей прочь. Те, конечно же, поддаются. Потому что бета красив, или потому что обольстителен, или по любой иной причине — все всегда идут у него на поводу. Все любят его. Все желают видеть его подле себя. Только Фандрал орет на него прямо посреди закрытой спальни, черт бы знал, кому выделенной: о насилии и о плате. Ради этого Бальдр сбегает прочь, не оставаясь даже в холле, чтобы не мерзнуть на холоде в ожидании такси. Ради этого Бальдр встряхивает головой. А после улыбается мелко, даже не глядя на Тора, сующего бычок назад в портсигар. Он говорит: — Это была самая лучшая встреча в моей жизни. Как у вас с Ло… До Тима на меня никто никогда с такой любовью не смотрел. Да и после тоже. Конечно, у нас не все гладко, временами ругаемся сильно и… — Тор все ещё смотрит. У него дергается плечо, напрягшееся в миг бедро не позволяет ему ни отступить прочь, ни переступить на том же месте. И ему все ещё нет дела, ему никогда не будет, но в уголке улыбающихся губ Бальдра прячется что-то, в шкуре чего Тор не желает оказываться. Чужая ладонь поднимается, а после накрывает затылок где-то под воротником и под шарфом разом. И потирает его, только бета все ещё улыбается. Он прикрывает глаза, вдыхает поглубже. Когда оборачивается к Тору, тот прячет сжавшуюся в кулак ладонь в кармане зимней куртке, а ещё подавляет порыв опустить ее ему на плечо. Бальдр смотрит на него безмятежно, с затаенной болью в глубине зрачка, когда говорит: — И расходимся даже, но всегда сходимся назад. Он желает мне лучшего и заботится обо мне, так что, пожалуй… Пожалуй, да. Мне и правда тоже очень с Тимом повезло, — он жмурится и прикрывает глаза, поправляя стоящий воротник пальто, проходясь сквозь каштановые кудри пальцами. Тор думает только о том, что бету нельзя пометить так, как омегу, даже если очень сильно постараться. Тор думает, и думает, и думает о том, что Тим желает от Бальдра, а ещё думает о том, что имел в виду Фандрала. Тот был не самым говяным партнером из возможных, теперь к тому же уже и не пил вовсе. Каких-либо иных пороков у Фандрала не было. Балагурство, любовь к гуляниям, легкое, не навязчивое желание не откладывать в долгий ящик более близкие встречи с уже понравившимися ему омегами… Бальдру могло бы с ним повезти, но, впрочем, уже вряд ли когда-нибудь. И Тору стоило бы точно вступиться, Тору стоило бы сказать, чтобы Баль не трепал Фандралу ни сердце, ни нервы — это все ещё не было его делом. А после Баль сказал: — Глядишь, пару лет пройдёт и уже вы с Ло будете на моей свадьбе гулять, а?       Он сказал это и рассмеялся легким, не обремененным и лживым смехом, поверить которому было слишком дорого, смерти подобно. Тор не поверил, но рассмеялся в ответ и спрятал всю правду собственных мыслей за зажмурившимися глазами. Снаружи, с секундной задержкой, по ним скользнул свет фар подъехавшего такси, но, впрочем, это вовсе не было проблемой, верно?       Бальдр не шпионил за Локи и был верным, преданным братом. Бальдр не подозревал вовсе — ни Тюр, ни Бюлейст к чертям собачьим никогда Локи не защищали. Стоило ли ему, Тору, рассказать об этом самостоятельно? В этом не было угрозы и проблемы не было тоже. Бальдр был безобиден и чрезвычайно беден.       То ли на храбрость, то ли на возможности — в том мире, в котором жил.       — Буду рад, — качнув головой, Тор раскрывает глаза вновь и поднимает собственный взгляд к бете. Он выдает ложь за искренность и не увидеть не получается: лицо Бальдра загорается какой-то немыслимой благодарностью и надеждой. Верой не в самое лучшее, но хотя бы в хорошее, хотя бы сносное и, конечно же, иллюзорно безопасное. Кивнув ему в ответ, Бальдр улыбается на прощание и направляется к калитке. Белой тенью в свете желтых фонарей и ночи, встрявшей на границе между декабрем и январем, он собирается уехать прочь и назад в ту свою жизнь, о которой Тор собирается не мыслить никогда больше.       Только надеется все равно, что Фандрал поймёт достаточно быстро — у них ничего не получится.       Только лишь надеется, а ещё зачем-то откликается Бальдра, уже собирающегося сесть в такси по ту сторону ворот:       — Баль… — белая тень оборачивается к нему, так и не ныряя в салон. Меж бровей успевает появиться легкое, не навязчивое волнение. Тревожить его Тор не станет, а ещё не станет ни поучать, ни требовать отъбаться к чертям от своего друга. Это не его, это не содержит в себе ни единого его интереса и содержать не будет. Только где-то в груди выстукивает странным, непропорциональным сожалением: если Баль правда сделает это, правда сделает то, чего Тим так сильно желает от него, он вряд ли найдет этим счастье для себя. Счастье, любовь, свадьбу и всю ту остальную чушь, в которой он явно столь сильно нуждается. Быть вместе с альфой? Это отнюдь не привилегия, но лишь в картине мира самого Тора. В реальности же это именно она, ни больше, ни меньше. Но Бальдр жаждет столь сильно… Тор не знаком с Тимом, но клянётся себе: он забудет этот разговор, он забудет то движение, которым Бальдр забирается пальцами под воротник пальто и намотанный яркий шарф, желая добраться до затылка, желая убедиться в его целостности. Тор клянётся, только с секундной задержкой все равно добавляет: — Позаботься о себе.       Бальдр слышит его. Замирает на мгновение удивленно, а после смеется ему в ответ и качает головой, будто это само собой разумеющееся. Тор не верит, слишком хорошо слыша.       Чужой смех звучит обреченно. И больше уже не сопротивляется. ~~~       Сосредоточиться все ещё не получается. Он возвращается в особняк, делает себе чай в молчаливой, пустой кухне, а после поднимается назад на этаж. Под пальцами, что держат горячую ручку кружки, все ещё чувствуется холод шерсти пальто омеги, который ему не принадлежит и никогда не будет. Когда Тор возвращается в дом, оно уже висит в гардеробе на своей собственной вешалке. Продрогшее, выхоложенное морозным воздухом и пропахшее табаком. Тор медлит, сопротивляясь порыву лишь пару секунд, но зачем-то все равно касается плеча. Зачем-то все равно думает — Бальдр искренне и по-настоящему верит, что его младший брат в безопасности.       Последним, чего Тор желает — увидеть тот миг, в котором бета осознает свою ошибку. Потому что смерть в прямом эфире — самая страшная вещь из существующих и это не меняется. Это не изменится никогда.       Он делает себе чай. Зеленый, не сильно крепкий, с двумя ложками сахара. Где-то между лопатками ещё чувствуется расслабленность, та самая, алкогольная, которую Локи измеряет роксами и высчитывает, явно беспокоясь по слишком важному для него и слишком непропорциональному для самого Тора поводу. Чего-то кроме нее Тор не наблюдает. Даже не останавливается ни на единую секунду, уже подходя к собственной спальне. В соседней, что ровно напротив, вероятно, спит тот самый омега, что ему не принадлежит. В ней определенно точно что-то происходит прямо сейчас.       Тор не останавливается и не заходит, оставаясь на важной мысли: Локи не уезжает. Он бежит прочь, но не уезжает. Он не разговаривает с ним и ничего не обсуждает, но не уезжает. Вероятно, Тору не стоит зацикливаться на этом отсутствии чужого отъезда столь сильно, но он делает именно это. И сосредоточиться не получается совершенно все ещё: вернувшись в спальню, он сбрасывает кроссовки у постели, усаживается, откидывается на спинку. Даже подушку себе взбивает, прежде чем откинуться на нее, но комфорт не котируется совершенно. Белый, чистый лист с насмешливым заголовком мигает ему вертикальной чертой, будто подмигивая снова, и снова, и снова.       Стоит бы злиться, но Тор отвлекается на горячий чай, отвлекается на то, чтобы взглянуть в окно… Мысль пересекает сознание, виляя хвостом перед его глазами и цепляя к себе десяток других. Локи, Баль, старшие братья, Фандрал — в августе он планирует пять спокойных, заполненных работой лет и все вроде как получается. Теперь они в OdinsonGroup и строят, и планируют заработать ещё больше денег, и даже пока что почти не выебываются. Заказ ещё не закрыт, прессу оповещать помпезно и громко пока что слишком рано. То ещё будет, все ещё точно получится, мысль же бежит, и бежит, и бежит.       Прибегает.       За пять секунд до того, как в дверь его спальни вновь звучит стук, Тор набирает самый первый пункт плана деле на год:       1. Удостовериться в выполнении Огуном его обязательства.       От краткого, почти даже твёрдого и не лживого стука Тор вздрагивает. Его взгляд стопорится на поверхности экрана ноутбука, мысль же замирает и останавливается. Она добежала, а Хеймдалл, вероятно, принёс ему что-то ещё. Дела или проблемы, потребность в его присутствии, какие-то точно сраные новости… Помедлив лишь секунду, альфа отвечает согласием и ручка двери медленно опускается. Приоткрывается дверь. Локи не заглядывает внутрь, вместо этого заходя сразу, и Тор, конечно же, поднимает к нему свой взгляд. Пробегается им по уже одетому в домашнее омеге, ни на миг не замирает на его шее, виднеющейся в вороте темно-зеленого капюшона толстовки. За прошедший вечер он насмотрелся на нее, существующую где-то среди двух мелких растегнутых пуговиц воротника белой рубашки, уже достаточно и поэтому сейчас просто кивает, а после возвращает взгляд к экрану ноутбука. Чай забывается мгновенно, как, впрочем, и Баль со своим отъездом, все дела его компании.       В то время как на его звучащий где-то в недалеком прошлом вопрос, будут ли они действительно спать отдельно, Локи так и не отвечает. Вмешивается чужая ссора, заполняющая криками весь этаж особняка, а после омега сбегает — последнее определенно претендует на то, чтобы занять топ самых страшных вещей, которые Тор когда-либо видел. Сосредоточиться не получается ровно так же, как не получается ни распланировать, ни предугадать. Он почти не старается. Локи же приходит и Тор видит краем глаза, как он проходит внутрь на два шага, как закрывает за собой дверь. Он движется спокойно и твердо, без лёгкости, без неторопливой уверенности. В том, что двигаться именно так он и может, и умеет, Тор не сомневается.       Но не покрыться мелкими мурашками нехорошего предчувствия не получается — когда Локи закрывает дверь и спокойно приваливается к ней спиной, отрезая для себя самого все пути к отступлению. Он осматривает спальню, скользит взглядом по креслам, стоящим слева от двери, по столу, расположившему под окном. Стоит бы порадоваться, что Тор все же соблаговолил — как сказал бы Хеймдалл, — убраться, но всю вероятную радость альфа заменяет кончиками пальцев, что вновь выстукивают по клавиатуре бессвязный набор букв и символов. Второй пункт его плана дел на год становится нечленораздельной, непонятной речью, которую никому никогда не удастся идентифицировать. Он сам — не волнуется. Как бы там ни было, Локи не сможет ему навредить, даже если постарается. Вероятно, будет ругань, но ощутить раздражение пред ее возможным приходом не получается — он все равно не может придумать ни единого второго пункта так же, как не может и сосредоточиться. Ругань прямо сейчас вовсе не такая уж плохая альтернатива для времяпрепровождения перед сном, да к тому же впереди у него ещё около недели новогодних выходных.       Уж ее-то должно хватить на то, чтобы он мог разобраться с этим чертовым планом.       — У тебя есть презервативы? — до его постели собственным взглядом Локи так и не добегает. Он останавливается им где-то на поверхности окна, его спокойное лицо не выражает ничего вовсе, тело же остается расслабленным. От этой вопиющей лжи у Тора начинает першить в горле ещё за мгновение до того, как звучит вопрос, но сам он вовсе не лучше — ни на секунду его пальцы не замирают, так и продолжая набирать бесконечный бессвязный текст второго пункта. Он удалит его после, потому что в нем нет никакого смысла. Буквы не складываются в слова, пока у них с Локи явно не складывается все вообще из-за придурка, нарочно забывшего положить инструкцию к тому конструктору LEGO, который они пытаются собрать. Или пытается собрать сам Тор? Или это Локи был тем, кто просто спиздил инструкцию?       Любой из этих вопросов и многих других было задавать так же глупо, как рассказывать омеге о его разговоре с Бальдром. Объяснять, рассуждать и определенно лгать о собственном волнении — ему не было до этого дела. До Бальдра определенно. Но, возможно, все же было до Фандрала, и тем не менее Фандрал был взрослым, а ещё состоявшимся. Фандрал, как минимум, знал, что Тор может всегда дать ему контакты Стивена.       Что знал Локи и знал ли вообще хоть что-то по итогу прошедших месяцев их знакомства, Тор уверен больше не был. Не помедлив, он сказал:       — Да. Зачем они тебе? — эта ложь была фактически идеальна в собственном присутствии и существовании. Его руки продолжали двигаться, кнопки клавиатуры неспешно, почти не угрожающе пощелкивали, видимо, перекидываясь каким-то новостями на собственном, непонятном ему языке. Его взгляд все ещё был устремлен лишь на экран ноутбука, но не заметить все равно не получилось — той секунд, в которой Локи повернул к нему голову и посмотрел на него в упор. Тор не ответил ему взгляд, Тор уже сказал достаточно, задав свой последний бесполезный вопрос, но все равно увидел и твердость, и собранность, и напряжение. Вот каким был этот Локи, который никуда не уехал и который пришел сам. Он точно думал сейчас о том, что эта комната — чужая территория; а ещё спрашивал про презервативы.       Тор был бы последним кретином, если бы притворился удивленным и не понимающим. Он спросил, конечно, он обязан был спросить, пускай и прекрасно знал: презервативы нужны были для того, чтобы заниматься сексом. Или трахаться. Или заниматься любовью. Или наливать в них воду и сбрасывать из окна на нерадивых, ни в чем не повинных прохожих? Ему легче было предположить, что они нужны Локи именно для этого, но отнюдь не для всего остального, только места для предположений больше не было. Среди всего чужого напряжения и среди всей чужой твердости, которая не смогла бы ассоциироваться с сексом ни у кого и никогда, даже по принуждению, у Тора не было больше ни единого чертового предположения.       — Я собираюсь заняться с тобой сексом, — его голос не дрожит и он все ещё смотрит в упор. От него пахнет горечью синтетического феромона с привкусом кофе, пока его руки где-то у него за спиной вжимаются в поверхность двери собственными ладонями. Они уже скребут дерево неслышно или только обдумывают это? Тор не знает, а ещё не верит, с легкостью раскладывая чужой ответ на составляющие: «собираюсь» не всегда значит «хочу». В случае Локи, не значит никогда вовсе, потому что в случае Локи «хочу» не существует.       Он спрашивает его, может ли целовать тоже, но так и не целует. Он приходит к нему под вечер, и Тор не спрашивает о причинах, а ещё не дразнит последствия собственным неугомонным разумом — чужой феромон пытается то ли испытать его на прочность, то ли свести с ума. Локи, конечно же, на подавителях. И сейчас, и всегда. Пахнет к тому же кофе, а Тор все равно чувствует — духоту и жар лавовой волны, что встает прямо на входе в его спальню и подпирает дверь спиной. Она запирает себя сама, она держит себя в руках, а ещё держится. И она говорит: «собираюсь»; в то время, как руки Тора все же замирают над клавиатурой. Выражение лица ему удается удержать, потому что ему нельзя — ни действовать открыто, ни реагировать, не обдумав лучшую возможную реакцию на происходящее. Ещё ему нельзя верить, потому что «собираюсь» не значит «хочу» и определенно значит что-то совершенно противоположное.       Но Локи уже здесь. Он стучит, он дожидается, пока его пустят, а после заходит. Тор поднимает к нему глаза, быстро осматривает тёмно-зеленый спортивный костюм и мелкую босоногость, что в любой другой ситуации была бы вопиющей, но сейчас просто рассказывает то, что было недоступно его глазу — Локи выходит и собственной спальни и пересекает коридор. А после стучит… Потакать ему Тор не собирается и слышит всю изнанку его слов, не сомневаясь вовсе: чужие сборы чрезвычайно вряд ли принесут им что-то хорошее. Даже сносный минет, и тот теперь уже не выйдет провернуть будто случайно, будто не запланировано. Тор, конечно же, не злится вовсе, что его старания никто не оценивает по достоинству, но мыслит мелко и кратко — там и тогда действительно случилось что-то плохое или все же нет? Что в реальности значило это возмутительное «сносный»?!       Они не обсудили этого. Локи уже был здесь. В то время как самому Тору точно не стоило подавать вида — он видел, он знал, что что-то происходит. Ещё определенно точно был готов обсудить или поругаться, потому что и это, и что угодно другое было лучше, чем чистый лист текстового документа с двумя пунктами, второй из который был полнейшей тарабарщиной. Первый же мог точно кого-нибудь напугать, а ещё стать его пожизненным компроматом. И все же подавать вида ему явно не стоило.       — Хорошо. Дай мне десять минут, мне нужно закончить кое-что, — коротко кивнув, будто все в полном порядке и вся эта ситуация обыденна, ожидаема и ничуть не пасет странностью во все стороны, Тор опускает взгляд назад к экрану ноутбука и просто продолжает печатать. Пальцы перебирают с щелчками клавиши букв, сосредоточенное выражение лица не выдает его вовсе.       И Локи верит. Это вряд ли ошибка, — Тор знает себя слишком хорошо, чтобы так судить, — но, впрочем, все происходящее является ею слишком сильно, чтобы разделять то на мелкие составляющие. Потому что Локи здесь, потому что он приходит, потому что он спрашивает про презервативы, а ещё потому что «собирается», но не берет с собой точно обязательный ошейник. Или берет, пряча тот в кармане брюк спортивного костюма. Чтобы убедиться в этом, Тор взгляда вновь не поднимает, лишь периферическим зрением наблюдая за тем, как омега кивает ему в ответ и медленно отталкивается от двери. Движение явно дает ему с трудом, пара пальцев прощально мажут по поверхности дерева двери, словно безмолвно умоляют ее то ли открыться и выпустить его, то ли рухнуть с петель и прибить его к чертям.       Тор молчит и не смотрит. Он сосредоточен, он работает, он продолжает собирать бессвязные буквы в бессвязные слова — под его пальцами уже набирается не маленький такой абзац. И стоило бы спросить себя самого, на что он рассчитывает, только Тор не спрашивает, не рассчитывает, а ещё продолжает писать. Пока Локи подходит к изножью его постели, разворачивается спиной и усаживается в ожидании. Он держит спину прямой слов шесть или семь таких же бессвязных, как и все остальные. После горбится на медленном, глубоком вдохе. В затылок ему Тор не смотрит, прекрасно чувствуя, как тяжелеет его собственный взгляд — ничто из происходящего не принесёт им ничего хорошего. Пускай вокруг уже протягивается от одного угла к противоположному запах кофе, а ещё горькой лавовой волны, столь сильно полюбившейся ему за последние месяцы, он не чувствует внутри себя ни воодушевления в отношении возможного секса, ни возбуждения. Все эти обстоятельства, вся эта ситуация… Перед его глазами прямо поверх белого, постепенно заполняющегося листа текстового документа омега отступает, а после разворачивается и по-настоящему убегает прочь, собственным побегом удлиняя весь коридор особняка — это ощущается личным. Это ощущается, будто его собственный проигрыш, и уязвленное эго плюется бессвязной бранью, не обращаясь ни к кому в частности.       Плюется, а ещё напоминает — конец августа, вечер в доме Хэлла и гордо поднятый, точеный подбородок Локи, затянутого в идеально белый классический костюм. Он уничтожает и хозяина вечера, и Шмидта, а ещё весь широкий зал, когда громко и чётко звучит его имя. Тору определенно нравится первое, второе вызывает легкое, кусачее и крайне заслуженное веселье, а ещё благодарность. Третье же… За этим приятно наблюдать. Смотреть, всматриваться, действительно не отворачиваться и просто наслаждаться — как он двигается, как говорит, как ставит себя, находясь прямо посреди мира, частью которого никогда не станет. Он будет омегой и не изменится, но Тор чувствует в себе искреннее желание посмотреть подольше.       Что будет через год? Что будет, когда Лаувей подохнет и Тюр с Бюлейстом уймутся или их уняться заставят? Все изменится, конечно, Локи сам говорил об этом, но именно на это Тору было чрезвычайно плевать. Ему хотелось видеть больше, видеть дальше и никогда больше не становится свидетелем — Локи отступает, разворачивается и уносится прочь так, что солгать, будто он не бежит, уже ни за что не получится.       Сейчас не бежит. И не отступает. Он приходит сам, он сам усаживается на край его постели. Сидит и ждёт те десять минут, которых Тору не хватит к чертям, чтобы провести бессмысленные расчеты, которых ему не сможет хватить никогда. Чтобы придумать, с чего начать разговор, или чтобы решить, как слиться так, чтобы ненамеренно не задеть собственное самолюбие. Он мог бы сказать правду — заниматься сексом не хочется. Не сейчас, не среди суеты собственных рассредоточенных мыслей и уж точно не с этим омегой. Не с тем омегой, который выдерживает пять минут, а после просто рушится назад на спину и раскидывает руки в стороны. Тор не смотрит на него, видя, как Локи закрывает глаза. Тор не вслушивается, чувствуя, как его раскрытая, легкая ладонь валится на покрывало где-то подле его ступни.       Ничего не происходит. Локи ждёт, не торопит его и молчит так, что мимолетно, на восьмой минуте Тору хочется без шуток пнуть его босой пяткой в макушку. Он, конечно же, этого не делает. Он успевает напечатать целый лист А4 бессвязной чертовщины, не останавливается в собственном важном, якобы, деле ни на мгновение, а ещё не смотрит на все то, чего не происходит. Только не почувствовать не получается — к девятой минуте притворство рассасывается и изживает себя само. Остаются разве что шестьдесят секунд или вроде того, когда Локи зевает в первый раз.       Использование омег ради чего-либо отнюдь не является каким-то его правилом и не будет являться им никогда, но видя краем глаза, как Локи зевает, Тор совершенно точно случайно забывает с какой минуты отсчитывал те десять, которые просил, чтобы закончить работу. Он даже не будет оправдываться за это после. Он вообще не станет этого комментировать. Как, впрочем, и все собственные мысли? Определенно. Будто желая поиздеваться над ним, на исходе десяти минут те сктруктурно и чётко выдают ему новый пункт плана дел на год, а следом накидывают ещё десяток. Большие, мелкие, просто заметки из вещей, которые нужно не забыть — он выписывает их все, так и не стирая двух с половиной страниц бессвязной тарабарщины второго пункта. Локи зевает ещё несколько раз, трет лицо ладонью. Ни проверять его, ни тестировать Тор не собирается. Он согласен поговорить, он согласен даже поругаться, но отнюдь не желает испытывать его терпения. И тем не менее ждёт — одиннадцатая минута, тринадцатая, семнадцатая, вот сейчас Локи спросит, поднимет к нему лицо и взглянет на него с вопросом, а может даже и с возмущением.       Этого не происходит так же, как не происходит вообще ничего. Тор набрасывает план дел на год, мысленно ставя себе пометку не забыть завтра отредактировать его. Локи зевает ещё десяток раз, а после просто тянется к краю бордового пледа и укрывается им, перекатываясь на бок. Он точно все ещё ждёт, но все же забирается чуть выше на постель, чтобы поместились поджавшиеся к телу ноги. И он засыпает. Вот что случается и вот что происходит — Тор теряет этот момент где-то между тридцать пятым и тридцать седьмым пунктами списка дел. Полчаса просто проходят, следом за ним улетают прочь и новые десять минут. Где-то снаружи, вдалеке, ему даже слышатся фейерверки тех, кто празднует грянувший Новый год. Но его спальню укутывает собой тишина и мерные щелчки клавиш ноутбука.       Локи просто засыпает где-то около его бедра.       Тор просто дописывает тот самый план, над первым пунктом которого до этого мучился чуть ли ни час времени.       Всю редактуру и сегрегацию пунктов он оставляет на завтра, давит мелкий, почти незначительный зевок, уже сохраняя документ. А после закрывает ноутбук. Укрывшийся краем покрывала Локи действительно спит и даже не притворяется. Его бок мерно, еле заметно вздымается, потворствуя дыхания, в крепком, жестком кулаке, которому не дано расслабиться никогда, он держит угол покрывала. Абсурдно, но с изнанки то бежевое, кремовое даже, и Тор переводит к нему собственный взгляд. Теперь он смотрит и тоже больше не притворяется. Во сне Локи выглядит точно таким же, как и в реальности — спокойное, ровное выражение лица без лишней расслабленности, одна рука прячется где-то под бордовой ткань покрывала, обнимая его за бок. Улыбнуться не получается и, впрочем, не хочется даже пытаться. Локи не выглядит ни милым, ни беззащитным, ни подобным любому другому спящему омеге. И кажется, если сейчас его разбудить, он просто откроет глаза, поднимется… Начнёт раздеваться, не так ли? Он «собирался» заняться с ним сексом, Тор же решил просто смолчать и выиграть время. Себе, этому миру, самому Локи, вероятно, тоже. Выигранное время дало ему лучшую победу из возможных, а ещё возможность завтра по утру все же обсудить. Все же поругаться даже, пожалуй. И Тор определенно не был тем, кто заключал брачный контракт ради того, чтобы заполнять свою жизнь такого рода проблемами, но сейчас это не ощущалось так обременительно, как могло ожидаться.       Локи проблемой не был, но у них, у них двоих, она явно была. В любом случае будить его Тор не собирался точно. Не сейчас, все ещё видя на обратной стороне собственного сознания чужой бег и быстро удаляющуюся спину. Это почему-то ощущалось личным и чрезвычайно уязвимым, но именно для него. Для его эго, для его сути — последним, чего Тор мог когда-нибудь пожелать, был этот омега или любой другой, убегающий от него так, будто это будет стоить ему жизни, если он не сделает этого.       Осторожно сев, он спускает ноги с постели, а после поднимается. Локи не просыпается и не видит: ни как альфа уносит ноутбук на широкий, дубовый стол, стоящий у окна, ни как останавливается там, замирая взглядом где-то снаружи. Обещанный когда-то снегопад отказывается приходит, вместо себя присылая мороз и ночную тьму. Усыпанные прошлогодним снегом дорожки перед особняком переливаются мелкими искрами в свете оранжевых садовых фонарей. Особняк Одинсонов уже спит. И Бальдр, вероятно, уже успел доехать до своего дома. Тору нужно бы подвести какие-то итоги прошедшего года точно, но голова пустеет в момент, когда он ставит последнюю точку в текстовом документе и сохраняет его. Завтра по утру Фригг и правда расстроится, что бета уехал, но тот точно позвонит и извинится — почему-то в этом Тор не сомневается.       Ни в этом, ни в том, что первый пункт его плана дел на год будет выполнен, пускай от него фактически уже и не зависит.       Помедлив с минуту, Тор оборачивается назад к своей постели и вздыхает. Чужая шкура прячет в себе тайны, а еще большой страх, что становится все понятнее для него с каждым новым днем и с каждой новой неделей. Пока Бальдр верит в защиту и высокую стоимость собственного слова, сказанного Тюру и Бюлейсту, реальность играется с фактами так, будто те являются ее личными деревянными кубиками. Она строит из них ничуть не воздушные замки, чтобы после разрушить их до основания. В словах Бальдра Тор не сомневается и чрезвычайно легко накладывает их на собственную реальность, которую никогда не хотел бы видеть: Альфёрд умирает и он занимает место главы семьи, становясь опорой для Фригга и всего особняка.       Подобное, конечно, разнится с жизнью Бальдра и со всей его судьбой, пока Тор мысленно задается вопросом — какого черта опорой и поддержкой для остальных стал именно он. Тюр с Бюлейстом были старше и были альфами, в то время как святое место никогда не могло быть пусто. Смерть одного из родителей всегда обязывала к смене семейных мест, к дополнительным обязательствам. Они должны были принадлежать Лаувейю, но об этом было абсурдно даже думать. Тогда они, все те обязательства по защите и опеке, должны были лечь на плечи Тюра и Бюлейста.       И правда легли. Теперь они по слову Бальдра защищали Локи прямо ему в лицо, пока за его спиной сужали круг. И сужали, и сужали, и сужали его, рассчитывая, что в какой-то момент он станет настолько узок, что отказаться у омеги уже не получится. Ни от того, чтобы продолжить род, ни от свадьбы с Видаром. Тору фактически не должно было быть до этого никакого дела — все их знакомство с Локи умещалось в горизонте пяти ближайших лет с минимальной вероятностью продления брачного контракта после. У них был план и он был достаточно прост. Они обсудили его еще в самом начале, на второй же неофициальной встрече в NOR, и их обоих он явно полностью устраивал.       Но от единой мысли о том, как через пять лет, после окончания контракта, он случайно узнает, что Локи мертв или связан с Видаром, Тор чувствует, как изнутри резко и почти разъярённо щелкает его же альфья пасть. Его мир имеет определенные правила и держится на них, одновременно с этим за них держась, только факт остается фактом — Тора это не устраивает. Он желает смотреть теперь, а ещё желает видеть, как это будет происходить.       С гордой, неспешно походкой и твердой спиной Локи продолжает заниматься своей работой и жить свою жизнь прямо посреди мира, в котором ему нет места. И ни у кого не хватает ни храбрости, ни жесткости, ни возможностей, чтобы помешать ему или банально его убить.       Качнув головой, Тор отказывается даже обдумывать это, только мысль мелькает все равно, мелко и кратко: через пять лет, когда все закончится, он точно будет самую малость скучать. По их разговорам, по бесконечным перебрасываниям колкостями и по этой все же занимательной игре, что должна была быть обременительной помехой, но на поверку оказалась простым дополнением к его заполненной работой жизни. Дополнением с неоспоримо вкусным феромоном и привлекательными бедрами, к тому же. Сделав первый шаг в сторону постели, Тор самую малость ожидает, что Локи все же врет, что он не спит, что он сейчас двинется, раскроет глаза, сядет. Этого не происходит. Тихое, еле слышное посапывание разрушает мягкую тишину его спальни и никому вовсе не мешает.       В отличие от самого тела, скрутившегося в ком сомнительно маленького размера в ногах постели.       — Предположим, что я спросил и ты согласился, ладно… — дойдя до постели, Тор бормочет себе под нос, фыркает почти даже смешливо, а после медленно подхватывает Локи на руки. Тот оказывается не настолько тяжелым, как можно было бы предположить при его росте, но все критерии одобряемого омежьего веса только насмешливо скалятся у Тора за плечом. Он затыкает их молчаливой мыслью о том, что часть всего этого веса — те самые привлекательные бедра. Затыкает и аккуратно перехватывает Локи под спиной и бедрами удобнее.       Не заметить не получается — тот не просыпается. Только белыми от напряжения пальцами поводит, выпуская из ладони край бордового пледа. Нести его до его спальни Тор отказывается мысленно уже на третьем шаге, все же понимая чужую насмешливость. Ее и последствия собственного редкого присутствия в тренировочном зале в последние недели. Пока он обходит постель, успевает даже найти утешение: другая его рука держит Локи прямо под ногами, ладонь обнимает мягкое, все такое же привлекательное бедро.       Локи он об этом, конечно же, не расскажет, потому что это не имеет ни единого смысла и ни к чему, кроме ответной колкости, не приведет.       Дойдя до другой половины кровати, Тор передвигает руки и наклоняется, а после освободившейся откидывает край одеяла. Локи он не роняет, потому что это вопрос принципа, а ещё смерть для всего его альфьего самолюбия, только вот сам Локи неожиданно роняет кое-что. Вместе с черной резинкой ошейника мелкая оранжевая баночка вываливается из кармана его спортивных брюк на пол с пластиковым стуком, гремит таблетками, находящимися внутри. Все ещё держа в голове мысль о странном, о фактически не умещающемся в их реальность, — Локи не просыпается, все так же сопя, будто не чувствует ничего вовсе, — Тор спокойно опускает его на постель, затем накидывает край одеяла сверху. И опускается на корточки, чтобы просто поднять…       С легкой, будто случайной возней, Локи морщится, ерзает на постели. Тор, конечно же, слышит, но много больше его внимания привлекают таблетки, вывалившиеся из чужого кармана вместе с плотной резинкой ошейника. Очевидно все же проснувшийся Локи бормочет еле слышно:       — Черт, я уснул, изви… — он, вероятно, открывает глаза, пока сам Тор смотрит только на название, отчетливо читающееся на круглом боку, поверх белой наклейки. Название высылает ему скорым письмом воспоминание, которое вместе с сотнями других хранится где-то в глубине памяти и не тревожит его каждую секунду его жизни: ему двадцать и он точно знает, что у Натаниэля в сумке всегда есть эти таблетки. Он на них и сидит, и спит, и функционирует даже. Каждый месяц покупает новую банку строго по рецепту и строго по наблюдению — рецепт на успокоительное ему выписывает врач. Локи же затыкается почти сразу, и Тор не знает, видит он или нет. Тор медлит прежде чем подхватить все упавшее на пол и поднять на уровень собственного лица. Резинка ошейника его не интересует, ее присутствие больше успокаивает даже, потому что без нее Тор никогда бы нахуй не смог вообще представить себе секса с Локи. Потому что Локи был именно таким. Тяжелым омегой с привлекательными бедрами и удивительной живучестью прямо среди мира, в котором ему не было места. — Тор, — его имя звучит почти не сонно, только перевести взгляд получается вовсе не сразу. Каждая из тех мыслей, что были рассредоточены последние часы, подбирается и устремляется сквозь все его сознание, собирая по пути все факты, которые были когда-либо ему известны. Картина формируется достойная чуть ли не выставки в каком-нибудь Эрмитаже. Картина формирует, Тор же знает Локи определенно в достаточной степени, чтобы не обманываться — рецепт на успокоительное ему никто не выписывал. Он ни к кому не шел за ним, он ни с кем ничего не обсуждал. Он «собирался», не так ли? Если бы Тор мог понять, что он чувствует, он бы точно выразил это лицом, но в этом была проблема — он не мог. В его пальцах была зажата оранжевая баночка, прямо рядом с ним на постели лежал уже точно не спящий омега. Все, что Тор мог, так это медленно, с идеальным, каменным спокойствием поднять к нему глаза. Локи сказал: — Что бы ты ни подумал, я могу объяснить.       Он не был заспанным, но где-то у его виска Тор видел след края капюшона его толстовки. У виска, а ещё у нижней челюсти. Пока в глазах его было напряжение, напряжение, напряжение… Второй побег? Тору очень сильно на мгновение захотелось послать кого-нибудь нахуй, но вместо этого он только медленно, глубоко вдохнул. Поинтересовался язвительно:       — Дай угадаю. Это какой-то новый вид противозачаточных, не так ли? — тот факт, что был наиболее вероятным, его не беспокоил — обокрал ли Локи аптеку или собственный реабилитационный центр, это было его ответственностью и ему было с этим жить. Но все остальное… Натаниэль никогда не пил больше двух таблеток, потому что тогда его вырубало в сон. Всегда пил одну, в редких, экстренных случаях — закидывался двумя. У Натаниэля был рецепт тогда и, впрочем, Тор бы не удивился, если бы увидел у него в сумке успокоительное и сейчас, столько лет спустя. Для Натаниэля оно было важной частью его жизни, принимаемой в качестве спасения на постоянной основе.       Для Локи оно было черт знает чем и Тор не был вовсе уверен, что хотел действительно знать ответ на этот вопрос.       — Слушай… — медленно, очень медленно и аккуратно, Локи приподнимается на локте, а ещё отстраняется туловищем немного назад. Тор видит краем глаза, как его ноги тянутся дальше по постели под одеялом, пока сам омега трет пальцами собственные, будто слипающиеся, глаза. Он не выглядит заспанным, не зевает, но его голос, пускай и напряженный, звучит медленно. А за полчаса до этого он вырубается прямо у Тора на постели — Тор определенно точно не желает прямо сейчас слушать ничего вообще. Ни причины, ни сраные следствия, ни даже собственные мысли, уже предлагающие ему тошноту и картинки с тем, где они действительно занимаются сексом.       Где Локи не предупреждает его нахуй — он под львиной долей успокоительного, выпитой очевидно лишь ради всего этого.       — Сколько ты выпил? — с четким, пластмассовым стуком, Тор ставит оранжевую баночку на поверхность тумбы, находящейся у постели, и сбрасывает туда же черную широкую резинку ошейника. Будто издеваясь над ним, та цепляется за палец и слетает не сразу. Локи же дергается, будто кто-то действительно бьет его, будто кто-то, блять, правда собирается хоть когда-нибудь бить его. Тор видит, как он еле заметно отодвигает локоть дальше по постели, но лишь упирается им в подушку. Та тормозит его, вынуждая остаться и не бежать. Та молчит и, возможно, осуждает, а ещё, вероятно, злится так же, как сам альфа, только уверенности он не чувствует. Ни в наличии злости, ни в хоть каком-либо понимании. Удерживать мысль о том, что Локи не хотел навредить ему, в реальной ситуации, выкладывающей перед ним четкие факты, оказывает неожиданно сложно.       И становится лишь сложнее, когда Локи отводит глаза. Когда он говорит напряженно и еле слышно:       — Собирался две…       Послать нахуй Тору все же хочется именно его и совсем немного себя самого. Вряд ли за тупость и уж точно не за недосмотр — последний существовать не может вовсе, потому что последнюю почти неделю он делал именно это. Он всматривался, он вглядывался и он ждал. Вот, пожалуйста, дождался. Локи наглотался успокоительного, черт бы знал в какой дозировке, а после пришел, чтобы с ним переспать. Чтобы после засудить его? Это было бессмысленно и нелепо. Тор мыслил об этом, но не мог поверить в это вовсе. Не сейчас. Не теперь. Не напротив этого придурочного омеги, который действительно спросил у него почти неделю назад, может ли он сам его целовать. Прозрачность, понятность и что-то третье, оно было там точно, но, впрочем, Рамлоу сейчас хотелось послать нахуй тоже. За компанию и проформы ради.       Поморщившись раздраженно, Тор вдыхает глубже, но так и не поднимается. Ему не нужно это: ни выситься, ни возвышаться. И Локи все ещё не проблема, но у них двоих она точно есть, общая, совместная и омерзительная. Определено точно, если не вызывающая злости, то раздражающая.       — Судя по всему собирался так же, как и потрахаться со мной, — поджав губы, он смотрит прямо на Локи и чувствует, как вдовесок зубы сжимаются сами собой. Хочется спросить и потребовать: оно того стоило, а? Или стоило бы?! Локи возвращает к нему собственный взгляд и заметно подбирается — вот поэтому Тор не поднимается на ноги. Он не желает стоять и смотреть на него сверху вниз добавляя всему происходящему привкус не ругани, оно чего-то другого. Чего-то, чем они не являлись ни в самую первую встречу, ни позже, никогда вовсе. Локи медленно, глубоко вдыхает. Что сказать ему, Тор не знает. С ним вообще не хочется говорить, но все ещё хочется послать его — броско и просто. Будто это может решить хотя бы единую проблему или их проблему в частности. Из всех собственных мыслей Тор выбирает ту, с которой приход Локи начался, но которой не должен был завершиться. Качнув головой и чувствуя, как все разочарование, раскатавшееся по его языку много раньше даже отъезда Бальдра, собирается плотным комом и скатывается вниз, к пищеводу, Тор говорит: — Я не буду заниматься с тобой сексом, пока ты под успокоительным. И если ты…! — вскинув руку резким движением, Тор указывает на Локи даже до того, как тот только успевает сформировать мысль ответа. Его указательный палец мелко подрагивает от напряжения, интонация голоса меняется, становясь жестче. Становясь именно такой, какой он разговаривает в конференц-зале во время сомнительных переговоров. Он прибивает бескомпромиссно: — Сейчас спросишь почему.!       Договаривать не приходится. У Локи в глазах, напряженных и взволнованных, мелькает какое-то слишком важное понимание. Он кивает коротко, бормочет:       — Ладно… — виноватым Локи, конечно же, не выглядит. Уже поднимаясь на ноги и распрямляясь, Тор даже мыслит о банальном — он в принципе не может себе представить ситуации, в которой Локи позволил бы себе выглядеть виноватым. И это, конечно же, вызывает раздражение. Как, впрочем, и то, что омега медленно садится на постели, вновь потирая заспанное лицо ладонью. Как и то, что извиняться он явно не собирается. Тор поднимается все равно и отступает на шаг назад, а после и вовсе разворачивается. Новогодняя полночь уже отгремела, он — уже набросал какой-никакой список дел на будущий год. Дальше только сон до полудня, вкусный завтрак и несколько дней на то, чтобы разгрести все накопившиеся, не слишком срочные дела. Обсудить произошедшее? Абсурдно. Потому что извиняться Локи явно не собирается и Тор этого даже, впрочем, не ждёт. Очень хочет действительно услышать, — и извинения, и объяснения, — но определенно не ждёт. И все равно стоит ему дойти до входной двери, стоит только потянуться к выключателю, — плевать, как Локи будет выходить в темноте, вот как вошел, так пусть и выходит, ублюдок, — как из-за спины звучит неожиданное и напряженное, взволнованное: — Я могу…остаться?       У Тора произвольно дергается плечо и вздрагивает ладонь. Она желает сжаться в кулак. Он сам — не сильно-то понимает, чего хочет. Услышать извинения, объяснения, конечно же, но дальше… Ни единая его мысль не устремляется в сторону расторжения контракта, каждая вторая все ещё пытается держаться за идею о том, что Локи — тот, который спрашивал у него, может ли целовать сам, если хочет, тот, который кричал на него посреди отельного номера Фандрала, что не может двигаться так быстро, как Тору якобы необходимо, — не желает ему вредить. Сжав зубы, Тор вдыхает поглубже и говорит то единственное, что больше вынуждает себя сказать:       — Да, но если будешь меня домогаться, я на тебя заявление напишу в полицию, — и он не шутит вовсе. И ни один из них не смеется. Выключатель щелкает резко и жестко, спальня погружается в еле-еле разгоняемый ночным светом из окна сумрак. Развернувшись в сторону постели, Тор возвращается к ней и по ходу стягивает толстовку. Легкая прохлада воздуха пробегает по его плечам, но она незначительна вовсе — отнюдь не сравнима с тем омегой, что напряженной тенью медленно оборачивается себе за спину и взбивает ту подушку, на которой собирается спать.       Тор не имеет внутри себя ни единого грамма уверенности, что все это вообще хорошая идея. Он не боится домогательств в реальности и точно знает, что не будет заниматься сексом этой ночью. До любого возможного борделя или клуба ехать слишком далеко да к тому же у него контракт, в то время как в его постели Локи — тот самый, который «собирался» выпить две таблетки успокоительного. Сколько выпил в итоге, Тор спрашивать не собирался. За дверью, находящейся левее постели, была ванная и унитаз, на первом этаже была кухня, где точно можно было найти и воду, и сорбент в аптечке. Если Локи вдруг станет плохо, он точно сможет разобраться с этим, Тор же не то что пальцем не пошевелит, даже просыпаться ради подобного шоу чужой непроходимой тупости и ее последствий не будет.       Эта мысль, что звучит в его голове, конечно же, лжет ему его же раздражением, пока он сбрасывает толстовку куда-то на рабочий стол поверх ноутбука, а после стягивает с постели покрывало. Ему удостаивается честь валяться в ночи на столе тоже, потому что Тор не станет разбираться с этим, даже если Хеймдалл всю ночь будет маяться от бессонницы, каким-то образом чувствуя наличие беспорядка где-то в особняке. Тор вообще ни с чем больше не будет разбираться. И все же явно злится, но, уже усевшись на край постели, так и не тянется к резинке спортивных штанов. Ему не принципиально, ублюдку, который будет спать с ним сегодня под одним одеялом — так будет спокойнее.       По-другому именовать Локи мысленно прямо сейчас Тору вовсе не хочется. Ни именовать, ни вести себя, впрочем, тоже, потому что, забравшись в постель, он нарочно тянет на себя чуть больше одеяла, чем стоило бы. Это определенно жестоко и точно по-ублюдски тоже, но что-то злобливое, совсем немного взбешённое убеждает его, что так будет правильно. Потому что он замирает в ожидании почти на неделю и наблюдает за тем, что происходит — вот что Локи отдает ему в ответ. Не разговор. И не обсуждение.       Сраное успокоительное, которым обжирается.       Одеяла омеге, конечно же, не хватает, но он укладывает так. Топчется головой по подушке, ерзает пару минут, прежде чем замирает, похоже, собираясь вырубиться вновь. Спиной к нему Тор не ложится буквально из принципа — если он не может позволить себе вслух послать омегу нахуй, он по крайней мере желает видеть его ублюдское лицо. В темноте то угадывается еле-еле, правда, но угадывается все равно, потому что Локи спиной не ложится к нему тоже.       Ни сейчас, ни единожды раньше среди всех тех ночей, что они спят вместе, этого просто не происходит, и стоит Тору только помыслить об этом, как он шумно выдыхает добрую часть собственного раздражения. Локи боится его. Отнюдь и вероятно не по его душу, но боится все равно. Каждого из тех призраков собственного прошлого, которых Тор не умеет убивать и которые все равно видятся Локи в его лице. Вновь, и вновь, и… И где-то там, посреди отельного номера Фандрала, который они заполняют под завязку собственными обозленными феромонами, — неудивительно даже, что в итоге Фандрал напрашивается к ним, подобно Бальдру, выспаться в таком смраде у него точно не получилось бы, — да-да, где-то там, в тот самый миг, когда Тор замирает на грани, чуть не применяя феромон, Локи не бежит.       Он стоит, держится, держит себя самого, а ещё не бежит. Но точно прекрасно знает, каково это — чувствовать на себе альфий феромон.       — Я… — его голос звучит в темноте молчания, разрушая иллюзию того, что кто-то из них правда пытается уснуть. Тор, конечно же, лжет себе, что пытается, но глаз не закрывает. Он смотрит, он вглядывается в тень, уже не пытающуюся спрятаться в сумраке. Тень эта тяжело, медленно вдыхает, а после ерзает вновь. Она создает больше шума так, будто забывает, что лишенный зрения хищник всегда идет на звук. Она создает больше шума, после сдвигается… Говоря о том, что у Локи будут проблемы с органами правопорядка в ответ на любые домогательства, Тор не шутит уж точно, но все равно замирает, видя, как омега медленно подбирается ближе. Кровать большая. Тут хватит места двоим и троим может хватить тоже, если те трое не будут слишком громадными альфами, бетами или омегами, но очевидное расстояние между ними все равно выглядит слишком мизерным. В глазах у забирающегося под одеяло полностью Локи уж точно. В глазах же Тора все ещё цветет раздражение и внимательный прищур — они глядят в сумрак, пытаясь продырявить его насквозь и не замечать, как злобливое буйство медленно утихомиривается по вине сомнительных полумер. Локи приходит к нему, не так ли? Локи приходит, Локи что-то там «собирается» сделать… Тор хотел бы забыть его судорожные, завывающие рыдания, которые чувствовал и видел уже не единожды, но он слишком хорош и слишком молод для того, чтобы страдать настолько большими проблемами с памятью. Он, конечно же, помнит. Каждый раз из тех, где просыпается в ночи от беспомощного, больного скулежа — Локи не просыпается ни единожды. Он подыхает среди этих кошмаров, вряд ли помнит их, на следующее утро ведет себя так же, как и прежде. Тор же не забывает. И не закрывает глаз, видя, как чужое тело подползает ближе. Первое прикосновение не самое важное, но от него у альфы вновь дергается плечо — ледяная ступня задевает его собственную, вздрагивает, будто шуганувшись, и все тут же останавливается. Расстояние между ними точно обращается мизерным зазором и ему почти жестоко хочется произнести что-нибудь саркастичное о том, как же это, блять, Локи не страшно прямо сейчас, как же это он может себе что-то подобное позволить. Тор так и не произносит, потому что знает, а ещё потому что чувствует феромон — омега, лежащий на краю своей подушки и прямо напротив него, напуган. И ему страшно. И он все равно забирается под одеяло, все равно подвигается до момента, пока не задевает его ногой. Будто случайно, с удивлением и быстро мелькающим в прикосновении кожи к коже ужасом. Его нога тут же пропадает из пространства соприкосновения. И медленно, с задержкой и слишком громким звуком сглатываемой слюны звучит: — Я не хотел делать тебе зла…       Это, конечно же, не извинение. Ещё это не объяснение. И вряд ли даже оправдание. Правда просто прилетает Тору в лицо, заставляя по крайней мере разжать напряженные пальцы, которыми он сжимает край перетянутого на себя одеяла. Одеяло, конечно же, никуда не убегает и остается при нем. В отличие от скепсиса, что ложится на язык слишком уместно и даже немного приятно, когда он говорит:       — Предположим, я даже верю тебе, — ополовиненная ложь звучит почти нелепо. И Тор, конечно же, верит. Вздыхает тоже, прикрывает глаза на пару мгновений. Где-то внизу, под одеялом, он чувствует, как нога Локи сдвигается, будто желая мелочно пнуть его в ответ на весь скепсис, но омега этого так и не делает. Он печется о собственной безопасности — ради этого набирает альф в Regeneratio, ради этого хранит тайну недвижимости, которую имеет, и живет в отеле, ради этого нанимает Огуна, ради этого же пьет успокоительное. Чтобы не разрыдаться и все не испортить? Тор мысленно щелкает кончиком языка о небо и почти даже отказывается трахаться с ним хоть когда-нибудь. Вообще. Совсем. На все будущие пять лет и дальше. Из нового, издевательского принципа.       Так, конечно же, не получится. Так уж просто не выйдет, потому что теперь Локи ходит к Стивену, теперь они целуются, теперь в их сраной копилке есть сносный минет, — Тор, блять, вообще-то старался, ясно, — а ещё наполовину удачная дрочка. Вряд ли совместная. И точно намного более сомнительная чем минет. Но все же. Что-то меняется, что-то движется и что-то точно происходит. Сейчас, например, Тор чувствует, как в его грудь упирается чужая ладонь. Не такая холодная, как стопа, но пальцы все равно вздрагивают. Только уже не отстраняются. Со вздохом Локи говорит откуда-то из сумрака:       — Я просто хотел проверить…       Он говорит и это важно, это имеет значение, а Тор вроде уже и не зол, но лишь на половину. Чуть скривившись, он перебивает чужое слово в собственном раздражении:       — Буду ли я трахаться с тобой, пока ты в невменяемом состоянии? — звучит, конечно же, грубо. Звучит так, как должно. Только чужая ладонь не пропадает. Кратко дергается большой палец, после медленно поглаживает его по грудной мышце. Одно из тех излюбленных прикосновений, за которыми приятно наблюдать и которые Тору точно нравится чувствовать на себе, издевается над ним точно, потому что усмиряет. Не сильно. Совсем немного.       А ещё указывает на тот единый факт, который ничему иному никогда не получится перебить — Локи не убегает. Он не уходит медленно и гордо, он не играется с фактами, даже второго дна не раскапывает, пряча на нем все важное. Они уже здесь — и на втором, и на каждом последующем. Вот лежат. У него на груди чужая прохладная ладонь медленно теплеет, забирая жар его кожи. Напротив него омега, который точно боится и которому в этом вряд ли даже помогают успокоительные. Тор чувствует его феромон, жестокий и беспринципный сквозь весь запах кофе — он дразнит его обоняние, где-то у затылка покусывает. Любую попытку этого аромата предложить ему что-либо, Тор обрубает на корню не мыслью даже, банальным, буквально физиологическим отвращением.       Помедлив, Локи говорит:       — Как ты…распорядишься ситуацией…если я дам тебе то, чего ты хочешь, — промежутки между словами растягиваются в собственной длине подобно ночи, что уже вовсе не стоит на границе между декабрем и январем. Они выдают и так очевидное напряжение, они дают заметить смятение и все же новое дно — на том самом дне Локи все ещё ждёт, все ещё существует, все ещё обустраивает всю свою жизнь. Только сказать о том, что Тор — самый последний и лживый ублюдок; больше не пытается. Вместо этого говорит другое. Говорит о том, что это был лишь эксперимент, что он хотел увидеть, узнать, проверить какую-то собственную очередную, нахуй некорректную и совершенно не валидную теорию.       Тор бы спросил у него, стоило ли оно того, но неожиданно чувствует отвращение к этому вопросу так же, как и к единой мысли о том, чтобы все же заняться сексом прямо здесь и прямо сейчас. Никто ничего ему не предлагает. И высказывать собственного мнения, процентов на девяносто бранного, ему не приходится. Спрашивать, впрочем, теперь уже не хочется тоже — и за выбор в пользу великой жертвы, и за все сомнительно хорошее. Вместо любого вопроса, он говорит с нескрываемым сарказмом:       — Надо будет себе в ежедневник записать, заказать футболку с надписью «я не пизжу омег, когда трахаю их». Семь футболок на семь дней недели в разных цветах, чтобы было не так скучно, — Локи ему ответ, конечно же, не смеется. Он вздыхает, качает головой, шурша волосами и капюшоном толстовки о наволочку подушки, а после медленно тянет ладонь назад на себя. Тор не останавливает его и не порывается, буквально вынуждая свою руку не двигаться. Он сделал уже достаточно. Он достаточно сказал, он достаточно дал понять о том, реальном, положении дел, которое было между ними. И определенно точно не стал бы гнать Локи прочь к чертям собачьим, даже если бы тот не попросил разрешения остаться. До выделенной ему спальни было на самом деле не так уж много, только важнее было иное: Локи попросил и Локи остался. И, пожалуй, Тору хотелось бы спросить теперь уже, чего все это ему действительно стоило, но на этот вопрос он никогда бы не получил ответа.       Двинув плечом и чувствуя все ещё замерший след чужого прикосновения где-то у себя на груди, альфа ерзает сам, укладывается удобнее, а после подтягивает одеяло чуть выше. Он не то чтобы не ждёт ничего больше, ни единого чужого слова, но каждым новым шуршащим движением точно пытается сбросить какие-то остатки собственного раздражение. То увядает быстро и беззаботно, оставляя после себя лишь неприятно горчащее у корня языка разочарование. Идентифицировать теперь уже его не получается. Оно точно связано с тем, что Локи забирает ладонь, оно точно связано с этим запахом, что является лавовой волной, но пронизан чужим страхом слишком отчетливо.       Того, что Локи подвинется ещё ближе, Тор не ждёт и не ожидает. Он занимает себя наблюдением за тем, как вся его брань и вся жестокость медленно формируются внутри его головы в те несколько слов, что обязаны быть сказаны, что обязаны прозвучать. Слышно, понятно, доходчиво и твердо. Локи услышит их вряд ли и точно так же, как слышит почти все, что он говорит, а Тор в общем-то не подписывался на то, чтобы быть бараном, пытающимся пробиться в закрытые напрочь ворота, но есть нюанс — они закрыты не напрочь. У них древние, заржавевшие петли, которые стоит смазать и заменить, а еще они выполняют собственную функцию достаточно качественно, чтобы было хотя бы единое желание не позаботиться о них. С ними забавно проводить вместе время, с ними есть о чем говорить и есть на что играть — что в карты, что в бильярд, что в жизнь. И взвешивать все за и против уже просто нет необходимости, пускай было бы и чрезвычайно прекрасно, если бы перед ним, блять, все-таки извинились.       Этого так и не происходит. Вместо всего стоящего, вместо всего того, что Тор может вообще ожидать, Локи медленно подвигается почти что впритык и опускает ладонь ему на бок где-то под одеялом. Его пальцы впиваются в кожу ощутимо, но безболезненно, пока лоб утыкается куда-то Тору под ключицами. Пряди чужих волос щекочут подбородок, вопроса же не появляется вовсе — что ему делать теперь и как со всем этим разбираться. Разбираться определенно придется и даже не единожды, только единый факт остается самым важным.       Локи не проблема, но у них обоих она точно есть. Именно у них — теперь и сейчас.       Вздохнув, Тор поджимает губы, но в реальности не сопротивляется ни секунды. Забравшись под одеяло, его ладонь обнимает Локи за спину, ступня — не столь обходительно и чуть скептично, — пихает чужую, а после догребает ближе к себе обе. Они все ещё холодные, но уже чуть меньше ледяные чем до этого. К утру потеплеют вовсе и… Локи, конечно же, останется до утра. Все ещё то ли держась за его бок, то ли держа его самого напряженными пальцами, он замирает камнем под его рукой, но он останется.       Тор знает это, потому что они знакомы далеко не первый день. Тор знает это, потому что теперь умеет — и смотреть, и всматриваться, и отрекаться от существования любых случайностей.       — Даже если бы я не увидел таблетки, — помедлив, он все же произносит то, что формируется в его голове окончательно. Самое главное. Самое честное. И самое настоящее. Все то, что прячется за его сарказмом, за его раздражением — насилие ему не по нутру. То, что к омегам или к бетам, определенно нет и никогда, пожалуй. Альфы же не котируются, но, впрочем, думать о них прямо сейчас бессмысленно. Пускай мысли уже и не разбегаются, пускай они успокаиваются, получая в собственные владения Локи, Тор все же выбирает думать о другом. Медленно, неспешно проведя ладонью по чужой спине, он опускает голову и утыкается носом куда-то в чужую макушку. Говорит, вдыхая почти неслышно: — Ничего бы не изменилось.       Локи не отвечает ему сразу, а ещё его рука не расслабляется. Ни она, ни единая мышца его тела — ничего вовсе. Голос же звучит не обвинительно, но констатацией слишком очевидного факта:       — Ты выпил три рокса… — и Тор не собирается даже пытаться оспорить этого утверждения. Он хмыкает кратко, прикрывает глаза, а после, пожалуй, делает то, что не должно. То, что вряд ли корректно. То, что явно непозволительно. И все же он делает, неспешно, по чуть-чуть выпуская ту часть собственного феромона, которая не привыкла ни драться, ни биться, ни воевать с другими альфами. Подобное читерство вряд ли кто-то спустит ему с рук, а ещё, к слову, никто перед ним так и не извиняется, но Тор все равно делает то, что делает. И говорит, констатируя уже собственный факт:       — И ты считал, — где-то там, часы назад и за праздничным столом, он действительно выпивает три рокса виски и заедает их почти в равных, достаточных для отсутствия неконтролируемого пьянства пропорциях. Он устраивает диверсию. Он же позволяет себе расслабиться в новогоднюю ночь. И он же, впрочем, продолжает смотреть и всматриваться. Все идет по плану даже, пускай заочно ни единого какого-либо плана Тор не придумывает.       В ответ ему Локи мелко качает головой, вдыхает кратко и рвано. Мелкие прядки его волос щекочут Тору щеку собственным присутствием и дразнят обоняние запахом кофе, пока сам он раскладывает его на составляющие и раскапывает под всей синтетикой аромата тот, что нравится ему больше. Вулканическая взвесь, лавовая волна… Он окружает все это собственным феромоном, закрывая в защищенном коконе, но не пытаясь даже помыслить о том, чтобы Локи неволить в нем. Ни в нем, ни в собственной постели, ни даже в момент, когда звучит чужое, произнесенное почти шепотом:       — И ты не заметил этого… — на мгновение пальцы Локи сжимаются на его боку чуть крепче, но тут же расслабляются, поддавшись очевидному физическому усилию. Из всего, что Тор знает о нем, можно вычленить несколько банальных, житейских фактов: омега фанатеет по своим бесчисленным кружкам, «Джейну Эйру», а ещё по своей работе. Он любит прикасаться к себе, потому что это его успокаивает. Каждый раз, когда бежит, лишь гордо и величественно уходит. И живет, все ещё живет в том мире, в котором для него нет места. Ни единый из этих фактов Тору не пригождается нахуй, потому что много важнее становится иной — ладони и руки Локи являются корреляторами его состояния.       И та, что лежит у него на боку лживо расслабляется, потому что уже сказанное обличает все и сразу. Тор желает не вздрогнуть и не подать вида, но делает именно это. Его глаза распахиваются сами собой, утыкаясь куда-то в сумрак его же спальни. Каждая мысль в его голове схлопывается и каждая же забывает забрать с собой одну-единственную: как бы там ни было Локи рассчитывает на него. На его помощь, на его присутствие, на его внимание, на его суть, о которой Тор говорит ему снова, и снова, и снова, и на то, что он будет следить тоже — за тем, что происходит.       Это оказывается много более поразительным, чем все уже произошедшее в последний час, потому что не находит для себя ни единого совпадения в прошлом. Локи не ищет помощи и не ждёт ее. Он разбирается сам. Он живет сам. Он соглашается ходить к Стивену самостоятельно. Он уходит прочь на застекленный балкон в домике у подножия горы сам, только узнав, что все это время происходило за его спиной. И после говорит ведь — что храня, что хороня тайны, Тор не защищает его; только действительно ли доверяет и его словам, и всей существующей рядом с ним защите? Тор не задается этим вопросом и не столь много думает о доверии, в моменте же оно становится ему поперек горла.       Потому что Локи не проблема, но проблема явно есть у них двоих и Локи начинает волноваться, когда видит, что Тор якобы бросает его разбираться с этим один на один. Он ждёт, что они будут продолжать это так же, как и начали, а Тор в общем и целом совершенно точно не нанимался сюда, чтобы опекать и делать всю эту чушь, якобы обязательную со стороны альфы в любых отношениях. Только Локи этого и не просит. Не требуется, не умоляет и просто говорит слишком громко среди всего собственного шепота — у него не получится в одиночку и он согласен разбираться с этим вместе. С той проблемой, что стала их после подписания брачного контракта.       Это почему-то вызывает легкую, чуть печальную улыбку и Тор вздыхает, даже не пытаясь себя удержать от этого. А после говорит:       — Заметил, — это не звучит вовсе ни как оправдание, ни как ложь. Его ладонь скользит собственным прикосновением по чужой спине поверх ткани толстовки и не чувствует тепла кожи вовсе, но добравшись до края у поясницы просто тянется назад наверх. Раздражение успокаивается, в то время как Локи медленно отстраняется. Он поднимает голову, пытаясь всмотреться в выражение его лица в сумраке. Видно, конечно же, так себе. Поэтому и по паре-другой причин Тор помогает ему, дополняя спокойно и вдумчиво: — Ещё на посадке почти неделю назад заметил. Я просто предоставил тебе возможность «распорядиться ситуацией», — он не пытается поддеть или съязвить, всего лишь констатирует важный, значительный факт: он не будет тащить это в одиночку. Он согласен разбираться, согласен тратить на это собственное свободное время, но постоянно выспрашивать все ли в порядке и не лжет ли ему Локи, соглашаясь на что-либо добровольно, Тор не будет. В сумраке новогодней ночи Локи чуть удивленно приоткрывает рот, только так ничего и не говорит. Он хмыкает коротко, вздыхает и следом за этим его вздохом, который Тор точно слышит, он чувствует, как чужие пальцы перебирают кожу его бока самыми кончиками. Мелкое, неспешное прикосновение ощущается знакомым. Тор видел его уже не единожды, Тор пару раз даже чувствовал его на себе: легкий росчерк ощутимого прикосновения, выглаживающий плоть приятной лаской. Неторопливо и спокойно. От этого мелкие мурашки всегда покусывают затылок, а ещё хочется вдохнуть глубже и надышаться. Собственного, уже точно разошедшегося по комнате феромона он не чувствует — под носом только кофе, и кофе, и кофе, и если замереть, принюхаться, то можно уловить ноту настоящего аромата. Тот припекает слизистую собственным жаром, дразнится, Локи же медленно спускает ладонь к его животу. Тор не боится его и точно знает, что никогда не посмеет нарушить границы, что его, что собственного отказа, только мышцы пресса все равно вздрагивают. Произвольно и очень бестактно они сдают его с головой. Никто ничего не комментирует. И руки, впрочем, омега не убирает. Его ладонь тянется выше не только кончиками пальцев, всей собой. Большой прочерчивает линию до диафрагмы — она оставляет на коже жаркий, значимый след возмутительности происходящего. Эта возмутительность начинается где-то в моменте, когда Локи спрашивает, может ли он остаться, но на самом деле много раньше. Когда он ждёт его в зале переговоров и когда представляется чужим именем. Когда входит в его квартиру впервые, а после ведет себя так, будто умещается размер в размер и иначе быть не может. Омега вряд ли делает это нарочно, нарочно так правильно никогда не получается. Тут не поможет ни ложь, ни притворство — Локи ведет себя так, потому что он именно такой. Тор говорит чуть тише: — Стоит сказать тебе спасибо, что ты ничего не подмешал мне в виски?       Он не боится его, но определенно точно не желает, чтобы количество проблем увеличивалось. Локи говорит, что не желает делать ему зла — в это не сложно поверить и с этим легко смириться. И все же Тор спрашивает, оглядываясь посреди всех выстроенных им границ, что обязаны уберечь его мораль и все его ценности против лица чужого бесконечного ужаса. Сейчас им пахнет уже меньше. Успокоительное точно работает, но явно не так хорошо, как его феромон, и стоит бы похвастать, что Тор тренировал его ни единый год, но любое бахвальство ощущается неуместно. Ему не нужно хорохориться здесь и пытаться выглядеть лучше, чем он есть, чтобы завоевать, покорить, влюбить в себя. Для начала это точно не сработает, для середины — влюбляться в Локи значит добавить себе пару-тройку новых проблем да и только.       Это прописано буквально в их брачном контракте. В любви, как в химической реакции, и бла-бла-бла — ему не нужно это. Ни семья, ни пара мелких, надоедливых отпрысков, ни бесконечная ругань со взаимными обвинениями. Где-то в будущем это точно ждёт его так же, как его родители ждут продолжения рода, но здесь и сейчас, и ещё в конце августа, впрочем, Тор выкрадывает себе пятилетний отпуск от всей житейской ерунды и от обязательства опекать, заботиться сверх меры, а ещё быть любящим супругом. Локи это не нужно и потому он чрезвычайно удобен — он работает сам, живет сам, со всем разбирается сам, и тем самым дает Тору право выбирать.       Предлагать помощь только там, где он хочет и может помочь.       Предлагать заботу только там, где у него есть на это время и желание.       Спрашивает Тор все равно, жаль, почему-то не добавляет слов — весь их бизнес закончится ровно там, где Локи по-настоящему посягнет на его автономию. На его ценности. На его мораль. Или на его работу? Определенно точно и без сомнений, но последнее омеге не нужно вовсе. Все то первое оказывается не нужно тоже, когда он говорит:       — Я бы не стал делать этого. Я бы не стал вредить тебе, — в сумраке спальни его голос звучит без напряженной твердости, пока рука достигает то ли собственной конечной цели, то ли промежуточной. Она добирается до его груди, основание ладони чуть давит на грудную мышцу, будто проверяя, но уж точно не границы дозволенного. Она проверяет силу и мощь, она точно проверяет что-то очень для нее значимое. И кончики пальцев уже постукивают по одной из ключиц. Чего они хотят, Тор не знает, но замечает вовсе не сразу — он концентрируется на этом прикосновении так сильно, что забывает двигаться сам. Его рука останавливается, замирает феромон, прекращая и защищать, и успокаивать, и отдавать безопасность. Пока он развеется, пройдёт несколько часов, а Тору точно стоило бы не замирать, не останавливаться, но все это становится неожиданно слишком приятным. Теплые, тонкие пальцы тянуться к его плечу, указательный выглаживает горло костяшкой. Если бы Фандрал знал, он ржал бы сутки точно, а ещё предложил бы ему, вероятно, записаться к врачу на предмет импотенции. Но он не узнает так же, как Тор не возбуждается. Где-то у затылка все также бегут мурашки искреннего тактильного удовольствия — Локи обнимает его ладонью за затылок, проводит новую черту на шее, сбоку, жаром собственного феромона и плотностью прикосновения. Спать с ним Тор, конечно же, будет, но заниматься сексом не станет — его слово твердо, крепко и не имеет при себе альтернатив.       Локи же поднимает голову чуть выше. Он все ещё смотрит, всматривается и, вероятно, чего-то ждёт. Это не провоцирует. Это не могло бы спровоцировать никогда, но каждая из его сосредоточенных, очень вежливых мыслей уже предлагает заменить чем-нибудь это чертов кофе. Он, конечно же, не сладок и, конечно же, достаточно вкусен — альфье слово не предполагает альтернатив, имея в собственном запасе сотню уловок и десяток обходных путей. Чувствуя, как Локи медленно перебирает короткие пряди волос у него на затылке, Тор вздыхает, поводит носом. Он все ещё не добавляет ни единого слова, что, вероятно, является чрезвычайно важным. Слово о том, что он будет не против и обсудить, и поругаться. Слово о том, что он точно будет против — любой подобной или другой диверсии.       Не предательство — вот как все происходящее определяют его сосредоточенные мысли. Привкус разочарования рассасывается, прекращая оккупировать корень его языка и глотку. Локи же — поднимает голову. Это точно не приглашение и априори не призыв. Это не провокация. Он смотрит ему прямо в глаза среди всего сумрака, среди всего вязкого пространства, заполненного феромоном Тора. И ладонью на затылок не давит, но Тор все равно медленно, неторопливо наклоняется. Красиво сделать не выходит. Ему приходится порезать и спуститься ниже, на крае подушки остается меньше половины головы, пока ладонь, лежащая у омеги между лопаток, приходит в движение. Самое страшное это всегда смерть в прямом эфире, но ее ожидание может быть ничуть не менее ужасающим, и поэтому Тор поднимает руку. Перебирает пальцами складки ткани чужой толстовки, преодолевает капюшон. Затылок у Локи теплый и живой, но мелкий, еле заметный и почти полностью отшлифованный шрам под пальцами не чувствуется.       Он там точно есть. Он существует там и никогда уже не исчезнет. Тор накрывает его собственной ладонью спокойно и плотно. Так, будто имеет на подобное какое-то право. Так, будто он уже спросил и ему уже ответили. Этого не происходит. Локи внимательно смотрит на него, чувствуя его движение, и все также перебирает короткие пряди волос у него на затылке. Его руки никогда не лгут и никогда не обманывают — они двигаются, что пальцами, что ладонью, прекрасно чувствуя движение Тора тоже.       Это просто случается — он сползает по постели, утыкаясь лицом в чужую шею и ведет носом по коже, собирая запах. Если Локи спросит, Тор ответит, что не станет его кусать никогда, даже если ему придется повторить это сто раз, прежде чем ему согласятся поверить. Если Локи скажет, Тор отодвинется назад и не произнесет ни единого обвинения, только думать о чем-то подобном все равно не хочется. Где-то у виска закорачивает первую сосредоточенную мысль и следом чума удовольствия поражает их все, одну за другой. Ему в нос набивается запах вулканических испарений, а ещё присутствие мелких, точно перепуганных мурашек. Они волнуются на чужой коже, заставляя ответить ему сразу и полностью — Тор прижимает центр собственной ладони крепче к чужому затылку, только за шею так и не обнимает. Ему не нужно ни держать, ни неволить этого омегу так же, как и любого другого. Но, впрочем, именно этого держать и неволить буквально кощунственно.       И лишь кощунственнее становится, когда он говорит:       — Извини меня… Я не хотел… Я не хотел вредить тебе, — его голос не дрожит, но интонация спотыкается на словах, заставляя Тора замереть. И извинения все же звучат — он желает их, но определенно не ждёт. Он не собирается даже требовать их, прекрасно зная, что именно Фандрал мог бы высказать ему за все его лицемерие. И высказал бы даже, но вряд ли смог бы понять: между ними с Локи была важная разница. Пока Фандрала вела его гордость, Локи вел страх перед уязвимостью. И Тору было не сложно сделать ему скидку, пускай и вовсе не за красивые глаза.       Чувствуя, как чужой указательный палец неспешно массирует его верхний шейный позвонок, Тор чуть поворачивает голову и осторожно целует Локи где-то под челюстью. Впервые, быть может, он задается вопросом о том, когда наступит тот момент, где каждое чужое прикосновение будет ощущаться обычным и ничуть не волнующим, но поверить, что это действительно случится, просто не получается. Говоря о том, что не нуждается в сантиментах, Локи не врет и все равно каждое движение его руки полнится чувствами, которые хочется вычитать от корки до корки, обнюхать, а после попробовать на вкус.       Тор только вздыхает и прикрывает глаза, опуская собственную ногу поверх чужих и подвигая те ближе. Тор только лишь говорит:       — Даже если бы я не заметил, что ты под снотворным, я бы не стал бить тебя и насиловать. Даже если бы я не нашел таблетки, я бы не стал кидаться на тебя, пока ты спишь, — его голос каждым собственным звуком впечатывается в чужую кожу, что темнеет в сумраке новогодней ночи. Они так и не дарят друг другу подарков, а ещё вряд ли будут обсуждать это после. Они совершенно точно не нуждаются в этом, совершенно точно ни один из них не имеет и малейшего желания делать из происходящего чрезвычайно романтичную историю, но та команда, что формируется из них обоих — Тору нравится это, а ещё нравится будущая перспектива. Вся та, что растягивается на добрые пять будущих лет. Вся та, в которой они ездят вместе на светские вечера и рауты, чтобы уйти оттуда сразу же, как только это будет допустимо и не будет невежливо. Все та, в которой они ужинают вместе, обсуждая какие-то новости, собственную работу и бесконечное количество дел и планов. Вся та, в которой они не мешают друг другу вовсе — ни жить, ни добиваться собственных целей, ни прятаться за строчками брачного договора от раздражающей или пугающей реальности. Планируя заключить брачный контракт, он желает взять актив, но не предполагает вовсе, насколько тот окажется хорош. Потому что проходит четыре месяца и вот они здесь: он ведет кончиком носа по шее Локи, собирая для себя весь запах его упоительного феромона, пока Локи просто гладит его по затылку. Его руки никогда не лгут. И сам он, что лжет постоянно, извиняется чрезвычайно искренне. Осторожно коснувшись губами под челюстью вновь, будто теперь он тоже знает этот язык благодарностей, будто ему тоже хочется говорить именно им прямо сейчас, Тор добавляет: — Твои ожидания от меня не валидны и валидны не будут. Мне не нужно ничего из того, что есть у тебя, и мне не нужна власть над тобой, — эта честность ничего ему не стоит. Она бесплатная. Она настоящая. Пока его ладонь собственным центром закрывает то место, где метку поставить проще всего, и делает это лишь во имя чужого спокойствия, Тор целует омегу под челюстью, трется щекой о его шею и ворот капюшона толстовки, что лезет ему в лицо. Не почувствовать не получается: Локи замирает, вздрагивает крупно, а после опускает голову, пытаясь спрятать лицо где-то у него на макушке. Его рука обнимает Тора за плечи, пальцы выглаживают кожу, еле ощутимо подрагивая где-то поверх нее. Тор чувствует, как медленно разрастается у него внутри желание поцеловать вновь и целовать больше. Без цели, без стремления к любой возможной финишной черте — просто целовать, собирая чужой феромон губами и языком. Просто чувствовать на себе эти неспешные, неторопливые прикосновения, а ещё не мыслить, что они когда-нибудь закончатся или станут безвкусными, приевшимися. Но ни единое разросшееся желание удовлетворено не оказывается. Новый поцелуй он заменяет словом, которое уже звучит: — Я хочу видеть, как ты сам властвуешь.       Локи начинает смеяться не сразу, Тор же раскрывает глаза, чувствуя, как где-то в его груди коротко дергается сердце. Это признание не стоит ему ничего вовсе, как и все остальные слова, но ощущается более важным и более значимым. Локи же смеется, вначале вздрагивая грудной клеткой, а после покрываясь дрожью собственного смеха полностью. Его горло перехватывает спазм смешков, ладонь, уже теплая, но все такая же неспешная, все такая же привлекательная, опускается куда-то Тору между лопаток. В ответ на чужой смех, легкий, вряд ли даже пытающийся сдержаться, Тор фыркает и только глаза закатывает. А после слышит, как Локи выдавливает несерьезное сквозь все собственное веселье:       — Ты самый настоящий дефектный альфа, ты знаешь об этом?       Соглашаться с подобным выпадом Тор не станет уж точно, но оставить его без ответа просто не имеет права. Подняв голову совсем немного, он дует Локи в ухо и мелко, безболезненно бодает его в висок собственной головой. От смеха это, конечно же, не помогает вовсе. Но простить его за это оказывается совсем не сложно, когда Тор чувствует, как под носом мелькает аромат давным-давно позабытых им какао-бобов. Мелькает. И просто остается, подобно самому омеге, до самого утра.       Но, конечно же, не до пробуждения самого Тора. ~~~