Не нуждаясь в любви

~~~       — Поздравляю с приятной покупкой, дорогой, — выхватив портсигар из внутреннего кармана расстёгнутой зимней куртки, Тор подхватывает парой пальцев сигарету, но взглядом все равно косится на Локи. Тот не может не слышать его, потому что они стоят достаточно близко, но сразу не откликается. Его взгляд, внимательный, собранный, провожает садящегося в такси Сигюна, губы поджимаются, явно пытаясь не выпустить тяжелого вздоха — вместо него отдают прощальную, почти даже настоящую улыбку своему теперь уже больше врагу, чем другу. Оборачивается к нему Локи только когда чужое такси отъезжает от входных дверей Bucharest Tower Centre. Уже без улыбки, без любых эмоций вовсе говорит:       — Спасибо, дорогой, — пока насмешливость его интонации теряется где-то, не обещая вернуться ещё какое-то время. Для чего приезжает Сигюн, Тор не знает вовсе. Его услуги фактически не требуются посреди того договора купли-продажи нежилого помещения, который они, наконец, заключают. Бета, конечно же, перечитывает договор, конечно же, уточняет у Локи несколько моментов, представляя его интересы, как главы Regeneratio. Локи говорит с ним, Локи улыбается ему, Локи ведет себя естественно — он лжет.       Новогодние выходные заканчиваются ровно так, как и должно. Нанятые ими ещё в начале декабря строители не получают ни единого баня предоплаты, как и было указано в их трудовом договоре, и начинают свою работу ещё до нового года. Они двигаются быстро, насколько Тор может судить по отчетам Ричарда, главного альфы из строительного отдела, что следит за проводимым ремонтом, и это не может не радовать. Пройдет ещё пара недель и работа будет завершена, а значит можно будет и праздновать, и привлекать прессу, и быстро улаживать все последствия. В том, что те будут, сомнений у Тора не находится ещё в самом начале, но, впрочем, и мизерная их величина его не пугает.       Как и новая ложь. Тор не успевает обозначить момента, в котором она начинается. Он определенно не занимается попустительством, — в данных обстоятельствах это будет стоить ему слишком многого, — все ещё всматривается, все ещё обращает внимание в достаточном количестве, только начала все равно не замечает. Быть может, оно случается где-то в субботу, две недели назад, когда они собираются на каток, но в итоге через весь город едут в один из центров Regeneratio. Быть может, оно случается парой дней раньше или несколькими днями позже… Будто снежный ком, оно начинается где-то и катится, катится, катится в самый низ по склону горы, только лавины следом за собой не ведет.       Локи выглядит обычным. За исключением субботы, конечно, но расспрашивать его Тору не приходится. Он и так вряд ли стал бы этим заниматься, но свою роль играет Брок — пока Локи пытается войти в помещение, из-за двери которого слышатся завывания и крики отказа предоставить ему доступ внутрь, Брок предлагает ему кресло, чай, кофе и даже потанцевать. Тор выбирает судоку и следующие три часа притворяется, что не может решит самый первый лист самого легкого уровня сложности. В верхнем углу страницы одна звездочка из пяти и она точно пытается определить его и крайним тупицей, и последний идиотом, но Тор ее не слушает.       Он слушает Брока. А ещё слушает Локи — когда тот стоит в коридоре, когда уже заходит внутрь и запирает за собой дверь. Брок говорит, что временами это случается. Зайки находят в чужих лицах призраков своего прошлого и здесь главное быстрота реакции, а ещё понятность, прозрачность и ясность. Кто ты, чего ты хочешь, что ты из себя представляешь и для чего ты делаешь то, что делаешь. Пока Брок говорит, еле слышным, шуршащим шепотом, и перекидывает пальто Локи через подлокотник кресла, без единого слова отказываясь садиться, Тор ничего не ждёт и никуда не торопится. Он вглядывается, ожидая раздражения от себя самого, но вместо него находит внимательность — все, что он делает, просто слушает.       Как Локи пересказывает вслух спокойной и ровной, мерной интонацией все собственные регалии. Как рассказывает спокойно и без утайки — да, этот альфа новый, да, временами они набирают новеньких, если им нужно расширить штат. Никогда никого они не берут по знакомству, никогда не продают эти должности ни за какие деньги, а ещё у них есть Брок и он лично отбирает всех альф. Брок тому омеге, что рыдает где-то за дверью дальше по коридору, оказывается знаком, и Тора не удивляет вовсе ни это, ни то, как получасом позже Локи рассказывает: да, он в браке, да, его супруг здесь, да, они собирались провести вместе вечер. Они ехали на каток и они поедут на него позже, когда Локи убедится, что находящийся за дверью омега в порядке.       Нет, Локи, будучи омегой в браке, не в опасности из-за реакции своего альфы на резкую смену их планов.       Да, его альфа именно такой — и Локи напротив него не в опасности независимо от обстоятельств.       Весь этот разговор, вся чужая интонация, все происходящее и даже чертово судоку, которое кто-то решил ещё задолго до него и к которому Тор даже не притрагивается — возможно, все начинается именно там, но поверить в это не получается. Они возвращаются из Альп в Бухарест, они не столь плохо проводят вместе новогодние каникулы, Локи же возвращается назад к себе в спальню. Тору стоит, быть может, помыслить высокомерно о том, куда деваются все его усилия и сколь немногим ему отплачивают за всю его доблесть, но нутро молчит и просто продолжает заниматься своими делами. Его нутро мыслит о работе, его нутро забивает его новогодние дни под завязку всякой не напряжной чепухой, вроде поездок с Локи и Пеппером по городу по их делам или редактуры плана дел на год. От ночи к ночи его нутро просто спит, но иногда просыпается ради того, чтобы заспанно подтащить ближе к себе того омегу, что ему не принадлежит, но забирается под его одеяло. Это случается вроде бы неделю назад, случается вроде бы на выходных, а ещё прошедшей ночью. Под утро ему остается только запах чужого феромона и еле теплый край подушки — Локи на ней не спит полностью, потому что всегда утыкается лбом ему в грудь и под голову подкладывает ладонь. Упоительный аромат, которым не получается напитаться и насытиться… Теперь Тор пахнет им где-то немногим выше диафрагмы, но на самом деле пахнет кофе. Его обонятельные рецепторы все ещё играются с ним.       Ровно так же жестоко, ровно так же лживо, как Локи играется с Сигюном.       Обвинить его в этом не получается. И тот вопрос, который появляется у Тора ещё полчаса назад, — когда они только садятся в его кабинете, чтобы заключить договор купли-продажи и проверить все документы, — он так и не задаёт. Локи же не спрашивает у него тоже — кто те двое альф, которые приходят вместе с Тором и проверяют его пункты договора, а ещё помнит ли Тор, что сегодня за день. Быть может, последнее он спрашивать и не хочет, но Тор в любом случае помнит.       Сегодня тот самый день, в котором Стивен через Локи приглашает его на сессию по какому-то очень важному, неотложному вопросу.       Обвинить Локи, впрочем, не получается все равно. Тот приглашает Сигюна, улыбается ему и ведет себя с бетой совершенно обычно, но вовсе не так дружелюбно, как в прошлый раз, в самый первый раз, когда Тор видел их вместе в своей башне. Что-то происходит, но, впрочем, банальное — круг сужается и Сигюн стоит по ту его сторону. Сигюн встречается с Бюлейстом. Сигюн… Знает? Тор задумывается об этом почему-то только сейчас, уже подкуривая себе и глядя на то, как быстро и ненавязчиво чужой взгляд проходится по нему. Не задерживается. Не останавливается. Не обращает на него внимания так, будто его здесь нет, не было ни последние полчаса, ни когда-либо в общем.       Все, что Тор знает о Сигюне, складывается в небольшой определенный перечень фактов. Сигюн является бетой, умело лавирует между чисто профессиональными выебонами Фандрала, когда они пересекаются где-нибудь, а ещё отлично умеет выполнять свою работу. Он был когда-то лучшим, пожалуй, другом Локи и определенно был достоин не только доверия, но и всей этой дружбы. Мог ли Локи ошибиться в нем? С тем, как внимательно и пристально омега относился к своему окружению это было почти нереально. Любая ошибка, любой недосмотр в присутствии сужающих круг Тюра и Бюлейста могли очень дорого стоить ему и вместе с тем находясь подле него, невозможно было вывалиться из контекста всего, что сопровождало омежью жизнь.       Но, впрочем, все ещё можно было закрывать глаза.       Возможно, Тору стоило прекратить опираться на первое впечатление, только и поверить в то, что Сигюн был лживым злодеем у него вовсе не получалось. Сигюн был воплощением доброты, заботы и нежности — напротив Локи уж точно. И либо он знал, как минимум, историю с Видаром, либо Локи не рассказывал ему и этого. Так же, как Бальдру, не так ли? В противном случае его убежденность в том, что Тюр с Бюлейстом жили во имя защиты младшего брата, была бы разрушена за единую секунду. И весь тот мир, что был вокруг них прямо сейчас, играл бы совершенно иными красками.       Однако, этого не было. И Сигюн вряд ли желал Локи зла. И Бальдр не желал его ему уж точно. Но в таком случае…       — Кто ещё знает? — вот какой вопрос Тору хочется задать неожиданно прямо у подножия Bucharest Tower Centre и посреди января. Он повисает на кончике его языка, за мгновение до этого жаля сознание жестокой, почти болезненной иглой. Локи бережет собственные тайны и окутывает себя ложью, только всегда заботится — Тор никогда, никогда, никогда в собственной жизни не поверит в то, что омега мог соврать Сигюну о кровожадности Бюлейста или Тюра, потому что это с легкостью могло отразиться на безопасности беты. Локи бережет собственные тайны… Тор так и не задаёт вопроса, теряя всю свою напускную легкость и веселость от той купли-продажи, что ему удалось провернуть в достаточно краткие сроки, чтобы это не повлияло на его рабочий график. Его губы поджимаются, взгляд устремляется прочь от Локи, что смотрит куда-то в сторону. Тлеющая в пальцах сигарета нашептывает что-то о времени, а ещё о факте этого дня — неделю назад Локи сказал, что Стивен желает говорить с Тором о чем-то, что Стивену нужно его присутствие. Тор ее не слушает. Он напряженно покручивает фильтр в пальцах, замечает собственный автомобиль, уже подъезжающий к главным дверям башни. За рулем сидит один из лощеных, идеально красивых омег-администраторов: он улыбается ему, не обращая ни единой капли собственного внимания на Локи, что стоит рядом и перетаптывается на месте в ожидании, кутаясь в свое чёрное пальто. Тор не отдает улыбки в ответ, а ещё не задаёт вопроса, вместо этого говоря: — Поехали.       Звучит немного резко, но больше твердо. Локи кивает. Кивает, не смотрит на него, а ещё хранит свои сраные тайны — Тор не нанимался быть тем единственным, кто знает суть их остывшей, окаменевшей магмы. И в моменте это почему-то зарождает внутри резкий, быстрый виток злости, только отнюдь не в сторону омеги. Сигюн, Бальдр… Где были они все эти годы подле Локи? Его недоверие к альфам не сложно было заметить. Для этого не нужно было ни сближаться с ним, ни трахаться, ни целоваться, ни даже жить вместе. Для этого было достаточно просто поговорить с ним раз-другой, услышать о существовании альфьей картотеки, о несуществующем бестиарии, а ещё — о Тюре и Бюлейсте. О той жестокости, что принадлежала им безраздельно.       Чтобы узнать о ней, не нужно было знать даже сути — когда Видар кинулся, чтобы оставить метку, они были там. Тюр с Бюлейстом были там и они ничего не сделали. Они ничего делать не собирались. В этом знании не было никакой необходимости.       И если бы его у Тора не было, ничего бы вовсе не изменилось.       Он так и не докуривает. Стряхивает на склизкий, чуть заснеженный асфальт тлеющий табак, швыряет бычок в мусорку, стоящую рядом. Курить здесь вроде бы и нельзя, но OdinsonGroup занимает два этажа — это их территория, их башня и никто ничего так и не стремится ему запретить. Омега же все ещё улыбается, но лишь тот, что привозит ему его автомобиль с парковки. Тор благодарит, больше скалится в ответ, ничуть не искренне и вовсе не натурально. Стивен желает видеть его, только это брехня и чушь. У них все в порядке. Они живут дальше, они работают, они не мешают друг другу, а ещё в прошедшей ночи они спали вместе, потому что Локи пришел и причина была не важна.       Был важен факт — он доверял достаточно, чтобы прийти и уснуть, уткнувшись лбом ему в грудную мышцу.       В машину садятся в молчании. Локи крепче кутается в собственное чёрное пальто, Тор первым делом включает и обогреватель, и подогрев сидений. Парковка почти пуста, ничто не мешает ему сдвинуться с места сразу же, но он медлит сам. Укладывает руки на руль, уже пристегнувшись, перекатывает на языке тот вопрос, что впивается в него чуть ли не острой пастью. На следующей неделе у них будет новый светский вечер — благотворительный аукцион, все деньги с которого пойдут на помощь онкологическому отделению больницы Колця. Приглашение для него и его плюс-один уже было прислано, прочитано, принято и даже оплачено. Локи уже был оповещен и уже согласился.       И на благотворительный аукцион, и на ужин с его родителями в какие-то новые выходные.       Это было их сделкой, их контрактом и его условия исполнялись неукоснительно. Супруг-омега обязуется не портить жизнь супругу-альфе на протяжении будущих пяти лет… Ничто не оказывается испорченным и ничто не ломается. От легкого неудобства в виде сопровождающего его последние недели феромона отлично отвлекает работа и все, что угодно, но в реальности Тор просто привыкает. И к своему сопровождению, и к легкой тоске, которая замирает внутри лишь в редкие моменты сближения. Большего хочется, но это все ещё не является приоритетной задачей, к тому же — Локи приходит. И Тор уже мысленно ставит месяца на четыре, может, на половину года: если ничего не случится, — а так и будет, — этого срока окажется более чем достаточно, чтобы в его жизнь вернулся банальный регулярный секс.       Тор ставит, но прекрасно знает, что кардинально ничего не изменится. Потому что этого в его плане дел на год не было. И появиться просто не могло.       — Ты не обязан делать этого, если ты не хочешь, — того вопроса, что вгрызается в его язык, жалит его сознание, а ещё мутит внутренности какой-то сомнительно перевариваемой тошнотой, Тор так и не задаёт. Он поворачивает голову к Локи медленно и твердо, встречается с ним взглядом. Локи, конечно же, выглядит обычно, а ещё обычно лжет, показывая ничуть не искреннее непонимание. Глазами, приподнимающимися бровями и даже приоткрывающимся в удивлении ртом. Он говорит:       — Не понимаю о чем ты. Стивен не обсуждал со мной, зачем ты нужен ему там, — чем больше времени проходит, тем больше совершенствуется его ложь. Тор видит ладони, спокойно лежащие у омеги на бедрах, видит расслабленную позу. Этот обман почти идеален, но он вовсе не идиот — приходя в ночи, Локи уходит под утро до его пробуждения и ещё несколько часов досыпает у себя в спальне, пока Тор не заканчивает тренировку, не завершает завтрак и не уходит на работу. Может быть, он не спит. Может быть вообще, что угодно, но та реальность, которую Локи пытается скормить ему, существует вряд ли. Она — лишь ложь. Прикрытие. Новая и очередная диверсия. Тору не положено бояться подобных по статусу и силе феромона, а ещё он рассчитывает на присутствие Стивена.       И на Локи теперь рассчитывает тоже, потому что прекрасно помнит: конец первой недели нового года, они приезжают на парковку той жилой башни, что теперь является их, а после Локи благодарит его. И спрашивает разрешения. И они целуются. И Тор, конечно же, дрочит, запершись в ванной, которую бронирует себе первым, отвергая любую возможную очередность. Посреди того поцелуя точно, определенно случается что-то очень приятное. Для него априори, но Локи… Тор начинает рассчитывать на него задолго до этого, это же, именно это и все, блять, остальное, просто подтверждает и подпитывает его расчеты. Раскатывающееся по языку где-то среди новогодней ночи разочарование не оправдывается, их прогулка до кабинета его отца, что не является ни сиюминутной хотелкой, ни желанием распушить хвост да понравиться, становится важным, почти определяющим фактором.       Тор умеет подбирать активы и редко когда ошибается. Тор рассчитывает на Локи. Локи же привычно лжет ему прямо в лицо, пряча где-то на глубине зрачка слишком крепкий камень остывшей магмы: он не скажет правды даже под страхом смерти. Не сейчас. Не здесь. Через двадцать минут, когда они доедут до кабинета Стивена? Тор не боится, потому что ему не положено, а ещё потому что он знаком с Локи уже достаточно.       Его милосердие скорее убьет его самого, чем обратится против кого другого жестокостью.       И раскалывать его бессмысленно, а ещё Тор вовсе не собирается этим заниматься. Он вдыхает только мелко, внимательно. Поднимает собственный взгляд к чужим глазам. И говорит, снимая лживую кожу с той реальности, которая настоящая, которая есть прямо здесь и прямо сейчас:       — Я знаю, что ты лжешь, — вот и всё, что он говорит. Отворачивается почти сразу, несильно давит ногой на педаль газа. Mazda 6 сдвигается со своего места, собираясь выехать с парковки, влиться в колею других автомобилей и увезти их туда, где снова что-то случится. Тор определенно не желает нагнетать атмосферы, не желает пугать и в общем и целом совершенно не нуждается в том, чтобы ему прямо сейчас все-все рассказали, чтобы его прямо сейчас успокоили. Но собственное слово произносит все равно, давая важный прозрачный, понятный и ясный контекст: он знает.       И все равно едет.       И все равно соглашается, не пытаясь вытребовать какую-то правду насильно.       Локи ему так и не отвечает. Пытается пожать плечами, но вместо этого только кисло морщится и отворачивается к боковому окну. Его руки, что улучшают собственные способности ко лжи с каждым новым днем, реагируют на всю выставленную Тором к ним на порог реальность сразу же — омега обнимает себя за плечи, трется щекой о кончики своих пальцев. Это прикосновение успокаивает, потому что ему нужно успокоиться, вот что Тор и понимает, и знает, и это не помогает ему вовсе. Вопрос все так и стоит посреди его сознания, пока они едут, пока он паркуется, пока они заходят в психологический центр, где работает Стивен, пока снимают верхнюю одежду.       Кто ещё знает — это забавно и даже абсурдно, потому что никто. Вот он ответ на тот вопрос, что Тор не задаёт. Он очевиден. Он банален. Он прост. Ровно так же, как Бальдр, что игнорирует факты — Локи позволяет ему это, вероятно, чтобы его старший брат не расстраивался слишком сильно. Ровно так же, как Сигюн, и уже ему у Тора не удается найти оправдания. Быть юристом Локи, работать с ним, заниматься всеми вопросами собственного профиля, связанными с Regeneratio — и все ещё оставаться настолько слепым, что здесь не помогла бы уже даже магия, если бы существовала. Он определенно имеет на это право, конечно же. Тор же просто не спрашивает, для чего Локи приглашает его, прекрасно понимая: омега делает вид, что все в порядке, и отдает собственную голову на откуп своему же милосердию.       Это определенно глупо. И определенно не должно вызывать в нем понимания.       Но все же вызывает.       Стивен приглашает их в кабинет разве что через пять минут после того, как они приезжают, и эти пять минут не становятся решающими, но подтверждают все то, о чем Тор думает, о чем Тор говорит, отъезжая от Bucharest Tower Centre. Локи усаживается в кресло ожидания ровно напротив него. Ровно так, как во время подписания договора купли-продажи, ровно так, как в конце октября, когда они оказываются здесь в самый первый раз. Локи усаживается, и молчит, и совершенно случайно наводит Тора на мысль о двух месяцах — они так и не обсуждают этого. Ноябрь проходит мимо, следом за ним исчезает декабрь. Они просто проводят их в горах, притворяясь, что это отдых и что никакого сужающегося круга не существует. Забывает ли Локи? Тор не спрашивает, потому что делает достаточно и его убежденность в этом растет методично и неспешно с каждым новым днем, но, впрочем, сам он забывает напрочь: и о тех сроках, которые сроками не являются, и о собственном гневе, с которым он эти сроки утверждает. После, конечно же, исправляется, говоря — он не желает ограничивать или выставлять какие-то условия, потому что прекрасно понимает, что это не сработает подобным образом.       Ничто не являющееся рациональным не может быть размещено в ограниченных временных рамках, потому что подобное точно ещё более тупо, чем держать подле себя предателей или слепцов. Локи, впрочем, и не держит. И ответом, на жалящий Тора вопрос, является «никто», но его собственное имя припекает где-то у затылка. Локи рассказывает ему. Локи точно желает проверить его, высылая одну за другой лавовые волны и снимая слой за слоем его кожу, мышцы, кальциевый налет на костях. Это почти не приносит неудобств и фактически не приносит проблем, но изнутри зарождает некомфортное, злое чувство, потому что ещё тогда, ещё в далеком конце октября Локи признается ему.       Он остается в одного.       Только заставляет ли это его остановиться? Хуй бы там.       — Здравствуйте, Тор, Локи, — запустив их в кабинет, Стивен отвечает на приветствие Тора и прикрывает за ними обоими дверь. Локи с ним не здоровается, явно возвращая себе какую-то важную для него привычку, и молча усаживается в то же кресло, в котором сидел в конце октября. Тор замечает это, случайно зачем-то мысля: вероятно, именно в нем Локи сидит каждую сессию; но для того, чтобы убедиться в этом, ему нужно спросить. Произнести пару слов вслух, дать Локи возможность и место для любого, пусть не физического, но словесного побега… Лишь качнув головой в ответ на собственные размышления, Тор заступает на мягкий ворс тёмно-синего ковра, а после доходит и до кресла. Не заметить, как у Локи на шее, над низким воротником свитера, напрягается мышца, у Тора не получается.       — Расскажете, для чего я был нужен вам здесь, Стивен? — развернувшись к креслу спиной, Тор подтягивает брючины, усаживается и попутно вытаскивает из кармана пиджака телефон. Парой быстрых движений собственного пальца по экрану он выключает его, Локи же смотрит. Волнуется, что он будет записывать? Ровно так же, как и недели, и месяцы до этого, Тор мыслит лишь о едином: никогда в собственной жизни он не пожелает оказаться в его шкуре. Правдивы его догадки или нет, они уже существуют и для их существования имеется важное, значительное основание.       Которое Стивен подтверждает тут же, стоит Тору только вернуть телефон назад в карман пиджака:       — Боюсь, произошло недопонимание. Я рад видеть вас, Тор, но не я был инициатором вашего прихода, — Стивен сегодня в теплом, темно-синем свитере с чуть растянутыми рукавами у самых запястий. Он явно подтягивает их временами, но сейчас они опущены, в то время как сам свитер отлично гармонирует с цветом ковра. Тору вся эта информация не нужна вовсе, но его мозг все равно подкидывает ее ему фоновым шумом где-то позади мыслей о том, что он был прав. А Локи — лгал. И это вовсе не было чем-то, что могло причинить кому-то непоправимый вред или нарушить условия их брачного договора. Это было иллюзией и чушью, что лишь подтверждали реальность фактом собственного присутствия. Что-то происходило вновь, пока Локи притворялся совершенно обычным — проблема крылась здесь. Каждый раз, когда он притворялся нормальным, социально одобряемым, весь мир почему-то проглатывал это, будто так и должно, будто именно так быть должно было. Не мог же Тор быть единственным, кто знал его настолько хорошо? Или же Тор правда был — единственным идиотом. Дождавшись от него понятливого кивка, Стивен подхватывает планшет со стола, другой рукой берет ручку. Он переводит собственный взгляд к Локи, зовёт его вопросительной интонацией: — Локи?       Омега молчит. Его взгляд чрезвычайно сильно привлекает стоящая на подоконнике ваза и он вглядывается в нее так, будто она то ли что-то задолжала ему, то ли сделала когда-то давно большое зло. Тор не знает. Тор не спрашивает, потому что ему нечего спрашивать. Тор просто молчит и не торопит пространство. Он явно здесь не за этим. Он, впрочем, вовсе не знает, для чего он здесь, и мелочно, мимолетно мыслит — Локи желает обсудить расторжение брачного договора. Нейтральная территория предполагает какую-то безопасность, пожалуй. Стивен вмешается, если случится что-то, только ничего ведь не случится — Тор знает это, разбирая мысль-предположение на составляющие. Он, конечно, разозлится. И будет злиться ещё какое-то время, даже после того, как получит объяснения, а ещё ему придется разбираться с последствиями. Лгать родителям, купировать желание прессы раздуть все происходящее до тех масштабов, которые принесут им просмотры и внимание аудитории… На благотворительный аукцион на следующей неделе ему придется идти одному, потому что любой другой омега, время которого он может купить в качестве сопровождения, привлечёт к нему только больше чужого внимания. И, конечно же, этих язвительных разговоров о том, где же его супруг и как же, да просят и помилуют их всех мертвые боги, так вышло.       Локи все ещё молчит. Тор поджимает губы, ерзает в кресле и мелко, раздраженно дергает головой. Доверять единой мысли-догадке вот так сразу чрезвычайно глупо и недальновидно, поэтому он просто ждёт. Оглядывает бежевую, ненавязчивую обстановку кабинета, замечает томик Шекспира, лежащий на поверхности комода, что расположен на входе. Часть его уже изъявляет желание обернуться и начать рассматривает стеллаж, находящий у него за спиной, когда Стивен говорит негромко и все также спокойно:       — Если вы хотите, я могу начать… — вот что он говорит, и Тор тут же переводит к нему собственный взгляд. Стеллаж забывается вместе с Шекспиром — Стивен знает, о чем пойдет речь. Стивен знает, они с Локи уже говорили об этом, а значит все начинается неделю назад, после предыдущей сессии. Все начинается именно там, где Локи запирается в собственной спальне ещё до возвращения Тора и не выходит из нее весь вечер. Новым утром говорит: Стивен будет ждать их обоих через неделю. Говорит и выглядит совершенно обычно, но за прошедшую неделю успевает дважды появиться в его спальне среди ночи. До утра не остается, но каждый раз подвигается близко, впритык, и утыкается лбом ему в грудную мышцу.       Если бы Тор знал Локи в разы хуже, он бы и правда подумал, что обе эти ночи были попыткой извиниться. Если бы он не знал его вовсе, он решил бы, что Локи все эти месяцы просто искал того, кто купит для него со скидкой новое помещение. Но Тор все же знал его. И не удивился вовсе, когда увидел, как резко и будто разъярённо Локи обернулся к Стивену, чтобы тут же отчеканить:       — Я. Не нуждаюсь. В этом, — прядь его волос взметнулась от резкого движения, руки рывком сплелись на груди. Стивен не стал ни спорить с ним, ни ругаться. Он просто кивнул ему в ответ, отклонился назад в кресле, устраиваясь удобнее. Без злорадства и без единой эмоции, кроме внимания, на собственном лице. Это было хорошо. Тор не знал, насколько все происходящее со стороны Стивена была действительно корректным, но все же выглядело все это хорошо, потому что Локи — не выглядел. Ни как тот с кем стоило спорить, ни как тот с кем стоило вообще говорить. Повернув к нему голову, Тор смотрит на Локи, проходится взглядом по высокому воротнику его черного свитера, по прямым, ровным плечам. Локи в ответ на него не смотрит, только губы кривит раздраженно, а после делает краткий, быстрый вдох носом и говорит: — Это случилось тринадцать лет назад. Мне было двенадцать. Был февраль. Девятое число. Вторник. Это случилось в поместье моего отца.       Новые слова чеканятся его интонацией подобно предыдущим, пока Тор опускает взгляд к бледным узким ладонями с длинными пальцами. Он находит там вовсе не то, что ищет, пускай не знает и сам — что мог бы сейчас искать. Голос, ровный, крепкий профиль и два кольца. Помолвочное и обручальное. Первое Локи покупает себе сам, второе — они выбирают вместе и Тор надевает его ему на палец среди церкви и в самом центре пустоши неведения. Для него она цветет и обещает восхитительную брачную ночь, дурманя разум собственным запахом, пока в реальности является лишь выжженной равниной. То он узнает уже позже, сейчас же знает, только вряд ли наперед — этот запретный плод сладок и вкусен, но запретен лишь по единой причине.       Его сердцевина, его застывшая, окаменевшая магма в силах расколоть, раскрошить ему оба клыка в порошок так же, как весь и ровный, выдержанный профиль омеги, что сидит в соседнем кресле прямо сейчас. Находя это в нем, только нащупав несущую в себе великое зло сердцевину, Тор не глупит и так и не вгрызается. А ещё вряд ли желает знать, но у них тут и контракт, и обязательства, и договоренность: супруг-альфа не портит жизнь супругу-омеге, пока супруг-омега не портит жизнь супругу-альфе. Это вовсе не сложно и совершенно не обременительно. Это не отнимает его рабочего времени, не добавляет ему проблем, не мешает его карьере и не ранит его нутро бесконечными требованиями быть лучше, быть лучшим альфой в мире для своего омеги, а ещё успокаивает его родителей и лишает обязанности к каждому новому светскому вечеру искать себе пару.       Это вовсе не сложно. И Тор не желает отказываться. Но глядя на Локи чувствует, как плечи стискивает ладонями незнакомого, ледяного ужаса, отсроченного в слишком близкое будущее. Глядя на Локи и слыша, что он говорит, Тор чувствует именно это.       — Я хотел спуститься из своей спальни в кухню, чтобы поужинать. Для этого мне нужно было пройти по третьему этажу поместья до лестницы для прислуги, спуститься на первый, а после пройти другой коридор и дважды свернуть направо. В тот вечер старшие братья были в поместье, отец ещё не вернулся с работы, Бальдр должен был быть у себя, он притворялся приболевшим, но за час до этого я видел, как он уходил на какую-то вечеринку в честь дня всех влюбленных. По ковролину коридора до самого запасного выхода из поместья за ним тянулся след из мелких серебряных блесток, — в чужом голосе нет ни огня, ни злобы, ничего вовсе. Тор выдерживает почти десяток секунд и отворачивается, чувствуя, как изнутри все подбирается. Его взгляд обращается к Стивену, но не с вопросом и вовсе не за помощью. Ему все ещё не положено бояться ни по статусу, ни по силе феромона, и Тор действительно не боится. Только смотрит на Стивена, пока тот еле заметно, кратко что-то записывает на листе, прищелкнутом острыми металлическими зубцами к планшету. В этот раз Локи позволяет ему это, не высказывая недовольства, и, возможно, свою роль играют все прошедшие месяцы, но Тор не верит в это совершенно. Не верит. И слышит. И слушает. Точечность чужой памяти стискивает его плечи холодом крепче, не давая ему ни шанса оказаться спасенным теплом шерстяного пиджака. — Я совершил ошибку, когда решил, что могу быстро спуститься по главной лестнице и остаться незамеченным, но, впрочем, не думаю, что другой путь спас бы меня. Тюр с Бюлейстом уже шли за мной в любом случае.       Его ладонь сжимается в кулак мгновений за пять до того, как Тор замечает это. Заметив, опускает глаза к собственной руке, предпринимая почти бесполезную попытку осознать, отловить и захватить то, что вызывает напряжение. Попытка оправдывается быстро и ловко — Локи, признающий ошибку, звучит, что тот же Фандрал, говорящий, что ненавидит алкоголь и никогда больше не пожелает пить его. И Тор отчего-то желает обмануться, но у него вовсе не получается.       Фандрал никогда такого не скажет. А если вдруг это случится — быть беде.       — Им было семнадцать тогда. У нас была разница в возрасте, разница в росте и в силе. Я заметил их сразу, когда они показались в основании главной лестницы, и сразу развернулся, чтобы уйти прочь, но… В их присутствии в поместье в те годы я всегда старался ходить тихо, старался выбирать только обходные коридоры и лестницы, потому что я знал, чем может быть чревата встреча с ними, — Локи впивается в мягкие подлокотники антрацитовых кресел, что выглядят, будто песок на далеких, вулканических берегах. Обивка проминается под его пальцами, только Тор не смотрит ни на что, кроме собственного сжатого кулака. Он разжимает его медленно. По одному пальцу за секунду. И все глядит — полоска обручального кольца не предполагает тех обязательств, которые реально должны быть узаконены перед обществом и пред всеми мертвыми богами. Это просто бизнес. Они просто партнеры. Нет ничего лишнего, нет ничего большего, он же — есть прямо здесь и прямо сейчас. Пока Локи говорит, он разжимает собственный кулак, вздыхает кратко и спокойно, будто то спокойствие зачем-то ему действительно нужно. Надолго задержать его не получается, потому что Локи говорит, потому что Локи продолжает и ладонь Тора сжимается в кулак вновь сама собой, только заслышав: — Пара легких затрещин, пощечина, удар феромоном — наш отец никогда не запрещал им этого, вся прислуга, которая видела происходящее, просто отмалчивалась и старалась поскорее уйти. Они всегда просто забавлялись, так я думал тогда. Им было весело от вида моей боли и слез, а ещё они всегда повторяли, что просто готовят меня к большому миру. До весны того года я почти не выезжал за пределы поместья. Отец считал, что так для меня будет лучше, и это действительно было не так уж плохо…       На запертого в башне принца-омегу Локи не похож да к тому же драконов не существует. Тор переводит взгляд к Шекспиру вновь, обещая себе попробовать разжать кулак опять через минуту или две. Его все это не касается. Ему вовсе не нужно этого знать, ему вовсе не интересно. Это ничего не изменит. Не вернёт тех денег, что он уплатил Огуну за будущую работу, а ещё не вернёт тех, что он уплатил Фандралу за работу уже осуществленную. Все эти деньги Тору не нужны. Ни они, ни та история, которую Локи желает рассказать ему так сильно, что в очередной раз лжет — о том, что его приглашает Стивен. Обманутым себя Тор не чувствует, потому что ни единожды за прошедшие месяцы не просит — не лгать. Это бесполезно и бессмысленно. Ему это не нужно так же, как все потраченные деньги, как недоступное никому знание… Что он должен будет сделать с ним, а? Сиюминутный всплеск злости отзывается в пространстве шорохом шариковой ручки Стивена по листу, но Тор не смотрит на него. Он вглядывается в томик Шекспира, будто желая единым взглядом спросить за всех не им выдуманных драконов, за всех не им придуманных страдальцев, запертых под защитой чудовищ от мира, что якобы более жесток и грозен. Ему хочется повернуться даже, прервать Локи, а после спросить с него: для чего? Что я должен сделать со всем этим? Какого черта ты мне это рассказываешь, а? Он так и не поворачивается, потому что Локи ничего у него не попросит в ответ на каждое из этих восклицаний. Ничего не потребуется. Разве что плечами пожмет и то вряд ли. Он лишь нуждается в том, чтоб Тор знал, и эта нужда странным, противоестественным образом коррелирует с тем феромоном, которым прошедшим утром пах край его подушки. Быть может, он пахнет и сейчас. Быть может, тот феромон еще не выветрился. Но прямо сейчас у него под носом не ощущается единого запаха. Локи же говорит:       — В те дни, когда Тюра с Бюлейстом не было дома, было не так уж плохо. Или в те дни, когда отец возвращался поздно вечером и мне не приходилось спускаться к обеду или ужину… В тот вечер я знал, что мне нельзя бежать ни в коем случае, потому что это только спровоцирует их, но я все равно побежал. Я увидел их взгляды, когда они заметили меня, и я понял, что…надо бежать, — интонация вздрагивает в первый раз и Тор оборачивается рывком, будто зверь, почуявший добычу. Это не так. Это ложь и фикция, как и все, что происходило в прошедшем дне, в каждом из тех, что был на прошедшей неделе, до момента, пока они не переступили порог этого кабинета. И Тор оборачивается, только сам себе не лжет — ему это не положено так же, как и бояться. Потому что он альфа. Потому что он желает быть таковым. Самым настоящим и самым корректным. Не умещающимся внутри ничьих страхов или параноидальных ожиданий. Не умещающимся внутри ничьих презрительных требований… Все, что случается в прошедшие дни, является ложью, являясь и правдой тоже. Локи приходит в ночи. Он знает, что им ехать к Стивену в четверг и он приходит к нему в ночи дважды за всю прошедшую с прошлого четверга неделю. Локи приходит и… Когда его интонация вздрагивает, Тор оборачивается рывком, не видя, как вторая его ладонь сжимается в кулак, а ещё не видя ответного взгляда. Локи успевает отвернуться к окну за доли секунды до самого Тора. А после отдирает пальцы и подлокотников и обнимает себя ладонями за бока с такой жесткостью, что Тор почти слышит, как взвывают от боли нитки его черного свитера.       Новый черный или похоронный? Тор успевает почувствовать себя идиотом: его сознание действительно предлагает ему мысль о том, что Локи приводит его сюда, чтобы расторгнуть брачный контракт. Тот самый Локи, который соглашается жить с ним, лечь под него, принять от него всю ту жестокость, на которую Тор никогда не будет способен — во имя брачного контракта. Во имя безопасности. Во имя ее сраной, жестокой иллюзии и во имя избежания брака с принудительного Видаром. Локи не смотрит на него, а ещё пытается вжать голову в плечи, но тут же равняет ее высоко и гордо. Каждый миг его слов, каждый их отзвук, выверенный памятью до мельчайших подробностей серебряных блесток, оставленных Бальдром на ковролине, скручивает Тору кишки много раньше, чем тот успевает это заметить.       Много раньше, чем он даже задумывается о том, сможет ли все новые подробности выдержать.       — Тюр побежал следом сразу же, но первым догнал почему-то Бюлейст. Он схватил меня за волосы, заткнул рот ладонью и силком потащил вниз по лестнице, на второй этаж. Я пытался вырваться, расцарапал подбежавшему Тюру руку. Он ударил меня по уху в отместку, — безнаказанная, вопиющая жестокость звучит ровной, ледяной интонацией жертвы насилия. Тор глядит на ничуть не менее ровный напряженный скос его челюсти, на напряженные мышцы шеи и упирается мысленно в единое: двенадцать. Локи было двенадцать. Это случилось до Видара, это просто случилось и… Насилие априори никогда не могло быть заслужено, но у любого правила всегда были исключения. Билли было за двадцать и он был продажным ублюдком, позарившимся на то, что не могло ему принадлежать. Его смерть была предрешена ещё в тот миг, когда он только задумался о предательстве, а случившись, стала громким и четким заявлением — Альферд отошел от дел, но это отнюдь не значило, что он остался без защиты. И каждый, кто мог позволить себе рыпнуться в его сторону, должен был понимать, что за этим последует. Таков был закон и таково было истинное правило — Тор не стыдился этого. Сожалений совершенно не чувствовал. Глядя же на Локи прямо сейчас, не мог представить ни единого, хоть сколько-нибудь подобного, вопиющего, чем тот мог заслужить все это. Пожалуй, в двенадцать он мог быть язвительным ублюдком. Пожалуй, он был им и был много дольше — Тор слышал его выпускную речь. Тор видел его там и тогда. Тор смотрел на него прямо сейчас. И не мог даже пошевелиться, вглядываясь в его кожу и скрытое за прядями волос ухо, будто желая найти там что-то для себя. Что-то, что могло бы предотвратить… — Наши силы никогда не были равны. Они затащили меня в одну из спален на втором этаже. Та спальня раньше принадлежала моему папе. Там все ещё была какая-то мебель, но вещей его там уже давно не было. В центре спальни стоял стул и они усадили меня на него. А после Тюр привязал меня к месту своим феромоном.       Тор делает вдох, не видя вовсе, как его делает Локи. Омега выглядит мертвым, окаменевшим, застывшим навеки, будто статуя, брошенная археологами где-то среди раскопок Помпеи. Его собственный феромон, вероятно, сковывает его, только Тор не пытается найти ни единого оправдания, ни единого объяснения, ничего совершенно. И с омерзением чувствует — ему необходимы они все, каждое оправдание, каждое объяснение, ему необходимо все это. Чтобы выстроить оборону, чтобы возвести крепкие, высокие стены и отгородиться от каждого ровного чужого слова, ему нужно найти смысл. Дерьмовое отношение Локи к старшим братьям? Какая-то мелкая склока, которую сам омега начинает в тот день, часами раньше? Или неуместная шутка? Он точно нарывается, он точно ищет проблем на свой мелкий омежий зад и он находит их, забывая о том, что альф дразнить себе дороже. Вот какую правду желает выискать его, Тора, сознание, пока он отвергает ее вновь и вновь, опять и опять. Обезличенная, пустая жестокость, что не имеет смысла и не несёт оправданного возмездия, страшна настолько же сильно, насколько страшна смерть в прямом эфире. А человеческое тело очень хрупкое.       Твердое. Окаменевшее. Остывшее. У него мелочной, эфемерной болью взвывают оба клыка, когда Локи поворачивает голову, будто шарнирная, фарфоровая кукла. Тот фарфор скрипит сам о себя, пережевывает какие-то мелкие шерстяные нитки свитера меж собственными платинами. Локи поворачивает голову к Стивену и продолжает говорить, не уделяя никакого внимания: применение феромона на омегах значит вечное бесчестье для альфы. Смерть уважения. Потерю лица. Потерю всего того, что необходимо, чтобы иметь право переступать порог кабинета его отца.       Тюр с Бюлейстом переступают его все равно ещё в сентябре. И его руки сжимаются в кулаки крепче, пока злоба закручивается где-то внутри — жестокий, беспринципный яд и чума, вот кого он пускает в свой дом. И он знает об этом тогда, Локи рассказывает ему полунамеками ещё когда распаковывает свои вещи в своей новой спальне в его квартире. Только сейчас что-то меняется.       Никто не знает и каждый остается в неведении, пока Локи приводит его к Стивену и рассказывает ему. Тор желает подняться и выйти, а ещё желает сказать о том, что какие-то сраные пять лет брака не предполагают необходимости для него знать это. Ему не нужно это, понятно? Ему не нужно… Видеть ту жестокость, от которой не защититься, в спасении от которой не возвести ни единой стены и ни единой баррикады. Ее не оправдать. Ее не объяснить.       Ровно так же, как никогда уже — у нее не забрать лица.       — Я хотел подняться, пока они включали проектор за моей спиной, но в голове все ещё звенело от удара Тюра. И его феромон… — голос Локи вздрагивает вновь и Тор опускает взгляд к его рукам, видя ее заметную, почти неразличимую влагу в тем местах, где его пальцы пытаются продрать ткань свитера. У них то вряд ли получается, но вязкая позволяет им впиться ногтями в плоть, пока у Тора вздрагивает плечо: он не может позволить себе уйти. Он желает этого, он не нуждается в том, чтобы знать, потому что не имеет ни малейшего понятия, как с этим знанием обходиться, но уйти… Трусливо поджать хвост и сбежать? Низменно и недостойно. И веры в то, что Локи попросит у него хоть что-нибудь, что Локи спросит с него после того, как закончит — у Тора нет веры в это. Он просто здесь. Он приезжает сюда, он знает, что приглашение Стивена — это ложь; а ещё знает, что его присутствие необходимо здесь. Локи нужно, чтобы он был здесь. Локи нужно, чтобы он знал. Локи нужно, потому что он думает, что это изменит что-то, что все его жертвы дадут результат, только этого никогда не случится — Тор не изменится. Он медленно, глубоко вдыхает и ставит ноги ровнее, каблуками туфлей вдавливая темно-синий ковер в пол. На мгновение позволяет себе прикрыть глаза, плечо же его вздрагивает — протянуть руку вправо, взять Локи за ладонь насильно и увести. Забрать отсюда, забрать отовсюду и увести туда, где Тор сможет просто жить и просто смотреть: как один за одним открываются новые реабилитационные центры всему наперекор, как от каждого нового, вопиющего, возмутительного в собственной откровенности рекламного баннера газетчики брызжут слюной — они ничего не сделают. Никто ничего с этим уже не сделает. Локи входит в двери и пред ним прокатывается сжигающая все на своем пути лавовая волна, что обнажает гниль. Банально, но он пробует делать с Тором ровно то же самое вновь и вновь. И у него не получается. И он явно повышает ставки. Когда говорит: — Это было невозможно. Вырваться, сбежать оттуда. Они говорили, что просто хотят научить меня, проучить меня, чтобы я навсегда запомнил, где мое место. Чтобы я не фантазировал себе, что моя жизнь будет хорошей, потому что я… Я не заслуживаю ее, вот как они говорили тогда. Я не заслуживаю ничего хорошего.       Он ядовитый, острословный и остроумный. Временами высокомерный, частенько заносчивый. Он не приемлет вмешательства, с сомнением смотрит на любое к себе приближение, а ещё у него и картотека альф, упорядоченная по возрасту, и бестиарий. Он определенно проблема для Шмидта, проблема для Джейна да и вообще так себе человек для большинства людей, но для каждого омеги в каждом центре Regeneratio он очеловеченный мессия, держащий под собственной узкой, светлокожей ладонью войска альф. И он ненавидит их, и Тор, приезжая в центры вновь и вновь, не видит в их глазах ответной ненависти, потому что Локи хороший бизнесмен, хороший начальник и отлично отделяет все личное от чего угодно остального. И он отдает всего себя — Тор видит его, когда в субботу Локи выходит из того помещения, в котором в приступе истерики запирается омега.       Тор видит его, не оставляя себе даже мысли — он не услышит ни единой насмешки о том, что не справился с легким, уже решенным кем-то до него судоку, а ещё не сможет сам притвориться, что все в порядке. Локи выходит бледным, с покрасневшими белками глаз и мелко подрагивающими кончиками пальцев. Он забирает у Брока свое пальто, выслушивает его отчёт, отдает распоряжения и требует: Брок остается в этом центре до утра. А после они просто едут дальше, они едут на каток вновь и Локи отмирает пару часов спустя. Где-то после чая, где-то задолго после того, как они все же на тот каток попадают… Он не выпускает из рук телефон до конца вечера и проверяет его каждый десяток минут, не пытаясь ни объясниться, ни оправдаться. Тор просто не спрашивает, потому что знает: омега смотрит не на время.       Он просто ждёт. И совершенно не сомневается — если это случится вновь, он поедет туда опять.       Ядовитый и острословный — Тор закрывает глаза, качает головой медленно, будто имеет хотя бы единую возможность отказаться отчего-либо. Семнадцатилетние ублюдки решают, что знают лучше, кто чего заслуживает и, видимо, желают поиграть в богов, забываясь, что те уже давным-давно мертвы. Они не страшатся подобной участи, не так ли? Когда в конце октября Локи говорит ему, что остается один, Тор видит, с какой сложностью он набирает воздуха для этих слов. Сигюн не знает, выбирает не смотреть и передает его. Бальдр не знает, лишь рассыпая собственным следом, будто хлебными крошками, серебристые блестки, которые не приведут никуда, если за ними пойти и им довериться. И Тюр с Бюлейстом не страшатся — потому что Лаувей позволяет и точно потворствует, потому что прислуга отворачивается, потому что все то правильно и имеет собственный, какой-то сраный, сакральный, верно, смысл. Локи нарывается? Это нелепо, омерзительно и слишком низко. Слишком просто даже. Указать на него пальцем, обвинить, только бы дать причину тому, у чего причины нет. Дать ее тому, чему стоящей причины в случае Локи не найдется нахуй никогда.       — А потом они включили видео. Оно было коротким. Двенадцать минут и сорок восемь секунд, вот сколько оно длилось. Там был омега. Я не знаю, сколько лет ему было, он выглядел молодо. Он был избит. На щеке был синяк и, кажется, у него была сломана рука. Я не знаю, как его звали, я не… — его речь приобретает торопливость неожиданно, будто кто-то ставит видео на удвоенную скорость воспроизведения, а после останавливает его вовсе. Тор сжимает зубы, закрывает глаза крепче, удерживаясь от того, чтобы зажмуриться. Мысль уже закрадывается, но он не поверит. Не будет так. Так, блять, просто не может быть, понятно? Только когда он сам говорит:       — Он убьет его, — Локи отвечает ему:       — И то будет заслужено.       И то случается. Пугающе быстро, среди ярости дикой природы, что бесхитростна и обычна. Смерть в прямо эфире заражает снег пред террасой их домика кровью, а ещё навешивает на его шею, будто удавкой, обязательство отзвониться на стойку администрации отеля и попросить увезти тело. Объяснить ситуации, попросить, уточнить, как скоро удастся сделать все необходимое — Тор делает это, но это не помогает. Потерявшее жизнь тело оставляет в сознании отпечаток, пусть даже оно и принадлежит злодею. Обмякшие мышцы каменеют на холоде быстро. Внутри холодеет кровь. Прямо как сейчас его собственная, пока он мыслит отказом — этого не может быть. Этого не могло произойти. Этого не могло случится. Локи смолкает почти на минуту, но Тор не слышит его дыхания. Тор не чувствует его запаха. Тор не чувствует его самого и потому открывает глаза, но смотрит только на Стивена. Тот слышит это всё уже явно не в первый раз, но сострадание, читающееся на его лице, выглядит искренним. Пока Тор до боли впивается пальцами в собственные ладони, не понимая вовсе, ему хочется подорваться с места и увести Локи отсюда или все же заорать на него, чтобы он просто заткнулся.       Это ведь не привилегия, не так ли? Быть тем, кто знает. Быть единственным среди всех остальных. Быть ближе… Пять будущих лет этого стоят? Или этого стоит безопасность? Локи выпивает дохрена снотворного в новогоднюю ночь, потому что он «собирается», и это не проверка, и он не желает вредить, но отвернуться не получается: каждое новое его движение повышает ставки.       И Локи платит, пока Тор не понимает, выигрывает ли от всего этого в реальности хоть кто-нибудь.       И Локи говорит:       — Их было трое. Трое альф… Помещение было похоже на тюремную камеру или на склад. Там было очень грязно, весь пол был в каком-то мелком мусоре и пыли. А еще было пусто. Из-за этого очень хорошо было слышно эхо. Омега выглядел ужасно и, когда все началось… — его сердце дергается от омерзения и все же от страха. Оно поддается ему, оно покрывается изнутри мурашками, которые хочется соскрести с его поверхности буквально ногтями, только за себя Тор не боится. Он знает себя. Он тверд, он силён и никто не посмеет навредить ему или ему помешать, если он пожелает чего-либо. Он альфа. И он остается им, он выбирает оставаться им, а ещё знает то единственное, самое главное, чему его научил отец: альфы должны защищать омег по праву рождения. Потому что омеги слабы. Потому что они не могут постоять за себя среди всего этого мира альф, для альф созданного. Не зная вовсе все ещё, что ему делать с каждым новым словом Локи, Тор поворачивает к нему голову вновь, слыша шорох фарфоровой скорлупы уже собственной кожи, а после говорит твердо и спокойно:       — Тебе не обязательно делать этого.       Он не предлагает. Он акцентирует. И он же перебивает. Пока его ноздри раздуваются на новом вдохе, пытаясь почувствовать хотя бы чертов сраный кофе, он оставляет Локи замирающим с приоткрытым ртом. Заткнувшимся. Будто оторопевшим от удивления — он не один здесь. Он рассказывает не только Стивену. Его видно и слышно. Тору хочется даже поверить в это, но все же не получается — Локи не забывает о его присутствии ни на миг, вот что Тор знает точно. И вот что видит в его глазах, когда Локи медленно поворачивает к нему голову.       В его остекленевших, пустых глазах тусклая, погребальная зелень отказывается гореть светом высокомерия изумрудов. Игра света рисует какие-то бледные тени поверх его лица. И рот прикрывается сам собой, не поджимая губ. Локи смотрит ему прямо в глаза, этим взглядом отнюдь не обкатывая его нутро очередной, обнажающей гниль лавовой волной — он просто смотрит. Просто. И пусто. Твердо. Тора продирает все равно. У холки волосы встают дыбом, зубы сжимаются так, что желваки точно перекатываются под кожей. Он не желает пугать и боится отнюдь не за себя. Во всем этом нет необходимости, вот что он знает точно, но все же забывается — все то, от чего он желает отвернуться прямо сейчас, чтобы после притвориться будто этого не было вовсе, является жизнью омеги.       Сегодня. Вчера. И всегда.       Глядя ему прямо в глаза, Локи медленно приоткрывает рот и говорит все также ровно:       — Омега начал рыдать почти сразу. Он знал, наверное, чем это закончится, с самого начала… Я пытался отвернуться, — и Тор не позволяет себе закрыть глаза, но смотреть на это намного выше того, что он действительно может. И он отворачивается. Только это не останавливает ни чужой речи, ни всего чужого голоса, что, преодолевая его слух, забирается ему прямо в сознание. То требует для себя оправдания тому, что слышит. То требует названий, определяющих слов и фактов, взвывая — у всего должна быть причина. Она необходима. Жестокость не может случаться вот так просто и обыденно. Но она случается. И Локи говорит: — Но Бюлейст схватил меня за волосы и ударил по лицу. Он сказал, что будет бить меня каждый раз, когда я буду закрывать глаза. Ещё он сказал, что, если я буду вести себя хорошо и слушаться, то я смогу попытаться избежать этого… Участи этого омеги. В будущем.       Лживое несбыточное обещание подписанное кровью на ничуть не добровольной основе. Принимаемое. Вынуждающее согласиться. Тор медленно поднимает руки, лишь у собственного лица вспоминая разжать кулаки. Он трет его с усилием, давит внутри себя и рык, и остервенелый рев — ему не нужно это знание, потому что он не знает, что делать с ним. Потому что он не сможет его забыть. Потому что пять лет пройдут, а эта сраная хуета останется. В его памяти. У него под кожей. Где-то в его кровотоке, где уже точно поселился и омежий феромон. Что он должен делать со всем этим, а?!       Он ничего никому не должен. У него просто есть обязательство. Супруг-омега обязуется… Тор дергает головой, сдергивает ладони вниз и смотрит на него вновь, замечая почему-то только сейчас — все, что нахуй здесь, происходит. Локи говорит. И Локи рассказывает. И Локи все же окатывает его выжигающей почти болезненно лавой. Он желает проверить его? Он желает услышать от него оправдания насилия? Он желает услышать от него обвинения в свою сторону?! Точно нет и, впрочем, Тор их ему не предоставит. Он поднимает голову тверже, поджимает губы. Как бы ни пыталось его сознание искать объяснения, оно не сыщет их никогда, даже если у Тюра или Бюлейста будут «причины». Те самые, сраные, высосанные из пальца причины для подобного вопиющего насилия, которое не имеет права на существование. Все его лицемерие поднимается в нем девятиметровой волной, желая потушить чужую, лавовую, желая заткнуть ее, желая оборвать этот поток ровного, твёрдого повествования. Тор не позволяет этого ни ей, ни себе.       Он продолжает смотреть на Локи, что глядит лишь на вновь записывающего что-то Стивена. Он слышит:       — Это было изнасилование, — Локи не вздрагивает, его рот остается тверд в каждом произносимом слове ничуть не меньше, чем интонация. Пока пальцы его впиваются в бока крепче. Тор опускает глаза и видит замаравшую чужие светлые ногтевые платины кровь. Он не тянет руки, чтобы прекратить это, лишь по единой причине — просто не чувствует, что имеет на это право. Все ещё желает и заорать, и забрать Локи прочь, увести отсюда куда угодно, но все же не чувствует. Не сейчас. — Они раздели его быстро, потому что на омеге и так почти ничего не было, кроме заношенной, пыльной футболки и штанов. Он пытался отбиваться, но один из альф ударил его несколько раз по лицу и сопротивление прекратилось. Он сломал ему нос. Крови было много. А потом они начали… — плоть окаменевшей магмы покрывается трещинами быстро и уязвимо. Локи давится вдохом, закрывает глаза. Он так и не втягивает голову в плечи, он старается дышать и явно настойчиво следит за этим. Тор же следит за ним. За этой возмутительной, вопиющей твердостью — той самой, с которой на негнущихся ногах омега выходит среди субботы в коридор одного из своих центров. Те живы лишь благодаря ему. Они стоят по его жестокой прихоти. Они не рушатся и не разрушатся никогда. У Тора вновь вздрагивает плечо, когда он слышит медленный, дрожащий вдох. И то плечо нашептывает ему слишком жестокую правду — Локи не остановится. Он дойдёт до конца. Он туда доползет, если потребуется, но он не остановится, даже если прямо сейчас Тор потребует от него прекратить и посмеет пригрозить расторжением брачного контракта, к примеру. Он будет и дальше работать, он будет и дальше открывать свои гребанные, стоящие всем поперек горла центры, а ещё будет держать свое самоубийственное милосердие крепком кулаке. Он не сломается никогда. — Чем дольше они насиловали его, тем больше становилось крови. Я не помню, в какой момент я начал рыдать. Я пытался не смотреть, но не слушать все равно не получалось. В том пустом помещении была очень хорошая акустика. Омега захлебывался рыданиями и звал на помощь, давясь до тошноты каждый раз, когда один из альф пихал свой член ему в рот. Другие двое пристроились сзади. Они били его снова и снова за то, что он пытался зажиматься, но это не помогало. Крови все равно становилось всё больше, а Тюр… — Тор давится резким рвотным позывом, еле удерживаясь от того, чтобы закашляться. В собственном кресле замирает Стивен. Он точно следит за происходящим, он здесь буквально для этого, и Тор поднимает ладонь, на всякий случай показывая, что все в порядке. Он не знает, для чего это нужно, и его начинает тошнить так резко, что перед глазами немного мутится. Локи давит всхлип, пряча его за шорохом ткани свитера, что трется от спинку кресла, когда он сдвигается — в сторону и прочь от Тора. Прочь от опасности. Прочь от обвинения, осуждения, оправдание… Тор сжимает зубы, вдыхая глубже и не делает ни единого движения следом за ним. Не нуждающийся в его разрешении омега продолжает: — Тюр увидел, что Бюлейст не справляется и ударил меня по лицу сам, чтобы я не закрывал глаза. Бюлейст сказал, что вначале сломает мне пальцы, если я не буду смотреть, а после будет ломать мне кости по одной. Я пытался звать на помощь, но это было бессмысленно. Никто не слышал. Ни меня, ни того…омегу.       Надругательства не случается, но лишь в реальности и лишь пока. Тюр с Бюлейстом не трогают его, вместо этого ударяя вновь и вновь. Случается изнасилование, но инцестного надругательства не случается, Тор же не видит разницы. Перед его глазами раскрывается мутная пелена бессильной, невозможной злобы граничащей с непримиримой яростью.       Тюр с Бюлейстом остаются живы. Безнаказанны. И пощада нисходит на них так, будто они действительно заслуживают ее против лиц всех мертвых богов.       Но это не так. Это таковым никогда уже не будет.       — Чем дольше длилось видео, тем тише он становился. Там было очень много крови, но они… Им было плевать на это. Они смеялись, они продолжали трахать его, даже когда он уже почти не шевелился. Их не смущало это. Ни кровь, ни… Ни все остальное, — Локи продолжает, и продолжает, и продолжает говорить, пока его голос начинает походить на скрип иглы по винилу пластинки. Кто-то сбивает ее прочь и теперь она царапает нежную хрупкую поверхность — Тор чувствует каждую из этих царапин на собственной кожи. На слизистых внутренностей, изнутри трубок кровотока и на обратной поверхности век. Локи рисует ему подробную, точную до мелочей картину, которую очень хочется сжечь на главной площади Бухареста. И оригинал, и все репродукции, а ещё всех тех, кто организовывал выставку и был хоть сколько-нибудь причастен. Локи рисует — Тор мечется запертым то ли в собственной голове, то ли в той тюремной камере взбешённым криком, думая лишь о том, что вот с Айваседапур это закончится, вот уже сейчас, через секунду или две все просто закончится. Это, конечно же, не произойдет уже никогда. Голос Локи скрипит, и хрипит, и ломается, но лишь в его голове, пока в реальности остается все таким же твердым и холодным, как и до этого. Физическое тело выпрыскивание в кровь гормоны по велению разума, требуя осуществить мгновенную реакцию на происходящее, но реагировать просто не на что. Это просто история. Это просто насилие. Локи просто говорит: — Когда последний из них кончил, он поднялся. Он был зол из-за того, что запачкал штаны в крови омеги, а ещё возмущался, отказываясь убирать весь этот бардак. Так он сказал: они не будут убирать разведенный омегой бардак. Не знаю, чего он ждал от омеги. Извинений, наверное, но омега… Он был…       Смерть в прямом эфире никогда не окажется менее страшной, чем что-либо другое, пока человеческое тело все так и будет необычайно хрупким. Пара лишних ударов, жесткое слово, выстрел в упор или со спины… Тор оборачивается к Локи в последний раз, точно зная, что больше не отвернётся, потому что просто не имеет на это права. Пусть все это — не его ответственность и никогда ею не будет. Пусть все это не его шкура, не его ноша, не его, блять, что угодно другое, но внутренности выкручивает тошнотой омерзения и злобы. Она бессильна и немощна, она желает защитить его от боли сочувствия, потому что то не принесёт никому спасения. Оно бесполезно. Призраков прошлого не убить. И Локи от него ничего не требует. Ему не нужны советы и буклеты о том, как быть правильной жертвой насилия. Ему совершенно ничего не нужно, но он приводит Тора сюда ложью о том, что его зовёт Стивен. Тор знает, что это ложь, так же хорошо, как знает себя самого.       Так же хорошо, как знает то единственное, что он обязан сделать.       — Он был мертв. Кто-то из них пнул его ботинком, чтобы убедиться в этом, а после они просто ушли куда-то. Видеозапись длилась ещё двенадцать секунд и омега… Никто не закрыл его глаз и до самого конца он так и продолжал смотреть куда-то в камеру. А потом… — его голос ломается и это почти так же страшно, как наблюдать смерть в прямом эфире. Тор поджимает губы и сглатывает. Его выворачивает наизнанку, его выжигает жестокой, беспринципной болью, что желает обнажить все самое глубинное, только она так и не находит там той гнили, которую ищет. Его горло запирает ком, потому что Локи вздрагивает крупно и длинно. Он дергает головой, пряди его волос покачиваются, предвещая что-то, что, впрочем, не сможет быть хуже уже случившегося. Но он ломается. Вместе со своим голосом, вместе со со своими руками — Тор почти слышит, как его ногти скребут по коже, пробившись сквозь вязку свитера, и расцарапывают ее до крови ещё сильнее. Тор почти слышит это, чувствуя, как его сердце обливается кровью. Он мог бы предотвратить это, просто согласившись: подняться и уйти, заорать и перебить чужую речь, хотя бы оправдать… Это было бы ничуть не менее жестоко. Это было совершенно немыслимо. А после Локи прошептал с сипом жесткой боли, в шкуре которой Тор никогда не согласился бы оказаться даже под страхом смерти: — А потом я зарыдал. Зарыдал и закричал. Тюр с Бюлейстом пытались утихомирить меня, Бюлейст ударил снова, но они… У них не получилось сделать этого и Тюр просто утащил Бюлейста прочь из спальни. Они просто ушли. Бюлейст сказал на прощание, что они ещё вернутся… Пока я не пойму… — сгорбившись неожиданно, будто обессилев, Локи жмурит глаза, признаваясь в том, где нет и никогда не было его вины. Тор делает вдох за мгновение до. Тор делает вдох, а после звучит крошащееся прямо у него на глазах: — Пока я не пойму, что это и есть мое место и никакого другого для меня нет, они будут приходить снова, и снова, и снова.       И все просто заканчивается. Рослая омежья фигура, что сидит в кресле сбоку от него, не выглядит ни меньше, ни слабее. Она тяжело, быстро дышит, будто пытаясь обуздать великую, бесконечную боль и ужас. Тор просто отворачивается, мысля о том, что все же был прав — Локи нет места здесь. Только ни в едином ином мире для него нет места тоже. Так было до того, как они познакомились. Так есть сейчас. И так будет и дальше, через пять лет или через десять. Это не изменится. Умрет ли Лаувей, это не изменится, потому как будут и другие. Те, кто не имеет морали, а ещё вряд ли имеет вкус и не различает: то величие, на которое столь приятно смотреть и подле которого столь упоительно находиться. Вся эта сила. Вся эта твердость. Локи вряд ли делает это намеренно, но он уже здесь, его вталкивают в этот мир насильно и он остается в нем, а после, входя в каждую новую дверь, вносит пред собой обнажающую всю гниль лаву.       Поэтому его имя не произносят громко и вслух в светских кругах. Они, конечно же, не знают. Они не узнают никогда, как не узнает и никто, только… Тор бы хотел этого. Озлобленно сжимая зубы прямо сейчас, он хотел бы увидеть, как Бальдр слышит это, как это слышит Сигюн. Что они сделают тогда, а? Отвернутся? Ох, это же столь просто, не так ли?!       Закрыть глаза. И не смотреть.       И не дать себе почувствовать эту жестокую, вопиющую боль — это уже не изменится. Тот омега с записи не откроет глаз и никогда больше не позовет на помощь. Тех альф никто не накажет. Тор и предложил бы Локи нечто подобное, но омега точно откажется. И спрашивать о том, как он спит после этого, нет совершенно никакой необходимости, потому что Тор знает и так. Тор слышал это. Сдавленный рыданием скулеж и мольбы прекратить. Остановить. Выключить.       Выключить, выключить, выключить смерть.       Ничего больше Локи так и не говорит. Стивен выдерживает с минуту, смотрит на Тора без ожидания, а после тянется вперёд к своему столу. Тор не знает, что он собирается сказать. Тору охуеть как сильно плевать на это. Потянувшись резким рывком вперёд, он поднимается на ноги и одергивает пиджак. Есть лишь единственное, что он должен сделать прямо сейчас — вот что скулит ему заперший горло ком и больное, стучащее где-то в груди слишком больно сердце. Есть лишь единственное, самое верное, самое правильное… Поэтому он поднимается на ноги. Стивен замечает точно: и его движение, и выражение его лица. Он собирается спросить, но Тор опускает глаза к рукавам своего пиджака. Он поправляет манжеты рубашки и запонки, он одергивает лацканы.       А после делает шаг.       Его встречает вскинувшаяся голова и больной, напряженный взгляд. Локи смотрит на него, Локи подбирается весь так, будто у него ещё есть на это силы, но Тор не верит ему вовсе. Держит в голове лишь мысль о том, что в их квартире, в том сраном поднебесье, где они живут вместе теперь, в аптечке есть перекись и пластыри. Их будет достаточно, а если нет, они вызовут скорую. На следующей неделе они поедут на благотворительный аукцион и весь вечер вместе будут ненавидеть факт своего там нахождения. Чуть дальше, на новых выходных, они поедут на ужин к его родителям и будут вместе притворятся, что они влюблённые по уши молодожены. У них есть договоренность, между ними контракт и все это — их общий важный бизнес на ближайшие пять.       Обеспечивающий ему возможность работать.       Обеспечивающий Локи безопасность.       Но определенно точно не предполагающий всей этой ситуации.       Только это вовсе не сложно. Твердо и ровно он делает первый шаг вперёд, а после разворачивается и вторым оказывается перед Локи. Он разворачивается к нему лицом, поджимает губы, потому что никогда, никогда, никогда не покажет слабины. Джейн уже научил его, чем это может быть чревато, а Локи отнюдь не Джейн, но Тор не собирается ни проверять, ни ставить эксперименты. Ему нужно работать, ему нужно отмечать новые выполненные пункты в плане дел на год. Ни любовь, ни отношения ему не нужны. Только это все равно совершенно не сложно — Локи желает найти в нем гниль намного более осознанно, чем ищет ее во всех остальных, и Тор поднимается, и Тор подходит к нему, а после медленно подтягивает брючины выше. Он опускается перед ним на колено, чтобы уравнять их положение, потому что никакое сострадание не может спускаться сверху, будто снисходительный подарок, предполагающий обязательную плату. Он смотрит лишь ему в глаза, а после протягивает руку.       Локи не дышит. Может и да, но Тор не видит этого. В тошнотном, омерзительном и больном молчании он опускается перед ним на колено, протягивает к нему обе руки. Первое прикосновение к бледной ладони обжигает холодом того февраля, в котором Тору очень жаль — что никто случайно не застрелил всех пятерых ублюдков. В упор или в спину, нет уже ни единой разницы, потому что нет и смысла. Все мертвое гниет в земле, все больное никогда не обратится смирением. Среди субботы Локи выходит в коридор центра Regeneratio и он бледен, а ещё шагает на негнущихся ногах. Тор не спрашивает, как много ему это стоит, потому что до того, как Локи выходит, из коридора отлично слышно — спрятавшийся в одном из помещений омега рыдает, и воет, и орет.       И говорит. О мертвом ребёнке-выкидыше, о супруге-альфе, о желании просто любить, просто жить в безопасности и мире.       Тор притворяется, что не может решить судоку. Тор притворяется, что не слышит. Но среди той субботы делает ровно то же, что делает и сейчас, что делать просто обязан — его этому научил отец. По праву рождения, по праву сильного, по праву того, кто может и будет — защищать, защищать, защищать. И в этом они с Локи сходятся в идеальном резонансе, но с единственной разницей.       Тор никогда не посмеет оказаться в ситуации, где ему защита нужна, потому что Джейн научил его многому и самому главному — слабость альфы неприемлема и приемлема не будет. Слабого альфу невозможно любить.       Локи не собирается оказываться тоже и все равно рассказывает ему, отдает ему свою безопасность и всего себя под защиту.       И Тор подписывается под этим, только вряд ли собственной кровью. Сейчас же все равно оказывается здесь: его пальцы медленно, по единому чужому, отдирают ладонь Локи от его бока, а после тянутся и ко второй тоже. Чужие светлые ногтевые пластины и правда в крови, но это поправимо. Все в порядке. Локи ещё жив и будет жив и дальше. Никто уже никогда не придет. Никто не посмеет диктовать ему, как ему жить и как много бояться. Злой век боли завершится и начнётся добрый век мира и безопасности. Тор же просто делает это: глядя прямо Локи в глаза, он забирает себе его руки, ледяные и дрожащие от перенапряжения, а после прячет в своих. И медленно, еле пробивая плотный ком, вставший посреди горла, говорит:       — Прости меня, — выражение его собственного заострившегося жестко лица меняется ощутимо и так, будто бы это самое правильное из всего существующего. Искренность и честность. Его губы расслабляются, брови хмурятся, выдавая беспомощность и сострадание. Меняется взгляд. Локи смотрит на него, вдыхает кратко, но вряд ли испуганно. Он все ещё не пахнет. Его будто бы вовсе здесь нет и Тор не желает, Тор нахуй не желает, чтобы что-то подобное вовсе существовало. Он знает, каким может быть этот омега, и точно знает, что таковым он быть и должен. Настоящим. Наглым. Насмешливым. И крепким, а ещё выжигающим к черту все иллюзии, все чужие попытки спрятать гниль и пахнущее дерьмом нутро. Это вызывает уважение. А ещё дразнит сердце болью, потому что теперь Тор знает — когда это случилось, когда все это началось и почему теперь все выглядит именно таким. Почему теперь все таковым является. — За каждое мое слово. За каждое мое обвинение. И за каждое мое оскорбление. Прости меня, — ему не вернуть этого. Ни собственной злобы в их брачную ночь, ни в каждую из тех, что были до, ни в каждый день из тех, что были после. К собственному уважению Тор насчитывает не столь много, но и этого слишком. Каждая попытка задеть посильнее, просто заткнуть, перебить, задавить жестокой болью, чтобы не слышать вопиющего, параноидального бреда… Если бы все то было бредом действительно, Тору было бы спокойнее, но оно не было. И жестокость цвела. И Локи… У него вздрагивает нижняя челюсть, а после вздрагивает взгляд. Он закрывает глаза, пытается сделать вдох, но тот рвётся и воздух вряд ли добирается хоть куда-то. Потянув его руки к себе, Тор медленно целует ребро его ладони и говорит, чувствуя, как все изнутри исходит судорогой: — Мне очень жаль, что это случилось с тобой.       «Но» так и не звучит. Без оправданий, без обратных обвинений навстречу тем, что не были произнесены в сторону альф. И боль режет его изнутри, напоминая о Натаниеле. Его терапия, его успокоительное, его резкая дрожь и испуг, если подобраться тихо к нему со спины, его страх большого скопления людей, его отказ от алкоголя, его толстая, крепкая входная дверь в квартире, его просьбы поздним вечером отвезти его в нужное место… Он был там тоже. И Тор винил себя долгие годы, что не смог его уберечь, а после все это будто затерлось. Натаниель притворился, что не было. И в его молчании, в молчании всех вокруг притвориться, что ничего действительно не было, оказалось чрезвычайно просто.       Ради этого орали все рекламные баннеры Regeneratio. И поэтому же их ненавидели столь сильно, вновь и вновь подвергая осмеянию и осуждению. Так было много проще и разбираться было вовсе не нужно.       С тем, что в реальности было.       С тем, что в ней все ещё есть.       С тем, что собиралось быть в ней будто всегда.       — Забери меня… — Локи хрипит еле слышно и почти нечленораздельно. Тор чувствует, как он хватается большим пальцем за его ладонь, но глаз не опускает. Он смотрит, он видит и он все услышал. Он знает эту жестокость в лицо и знает ее имя. Локи же закусывает нижнюю губу, жмурится и выдавливает громче через силу: — Забери меня отсюда…       Повторять вновь ему не приходится. Обернувшись себе за плечо, Тор перехватывает внимательный взгляд Стивена и спрашивает у него, могут ли они уйти. Стивен медлит, но кивает спокойно и согласно, а после откладывает ручку на поверхность своего стола вместе с планшетом. Тор просто отворачивается. Ему не интересны ни записи, ни свой психологический портрет, ни любые размышления беты обо всем этом.       Все, что он делает, так это поднимается на ноги и с уверенной твердостью тянет Локи подняться тоже. Он помогает ему. Он выпускает его ладони из своих, но за одну из них держит до момента, пока они не доходят до автомобиля, забрав свои вещи из шкафа у стойки медбрата. Он не спрашивает, нужно ли Локи записаться на следующую неделю, вместо этого крепко и тепло сжимая его ладонь.       Его самого это правда так и не спасает. Потому что он все равно слышит, как вместо тихого «отсюда» звучит слишком громкое и слишком невозможное.       «Оттуда». ~~~       Они доезжают до жилой башни всего за пару десятков минут. Локи молчит, но не снимает обуви и с удобством расположиться не пытается. Тор, конечно же, замечает — попытка сконцентрировать на дороге, на списке рабочих дел, на чем, блять, угодно, помимо той истории, что прижгла ему внутренности в кабинете Стивена, не окупается вовсе. Его мозг все ещё суетно и напряженно пытается найти смысл и суть всей чудовищной жестокости, которая опускается на шею Локи остро заточенным топором, но получается так себе. Локи говорит, что его отец нуждается в продолжении рода, потому что у него сильный генофонд, а ещё говорит, что Видар, за которого его хотят насильно выдать, его сводный брат, и это, вероятно, правда. Что-то из этого. Какая-то часть. Сотая или тысячная — Тор не знает.       Посреди его сознания воцаряется как никогда жестко вопрос о том, что же они делают там, к югу от четвертого сектора, за окружной, пока услышанная жестокость нуждается в предпосылках и причинах собственного существования. Эта ее нужда зудить где-то у его затылка, покусывает загривок — она требует, требует, требует, только ничего от него так и не получает, но, впрочем, не получает самого важного.       Оправдания. И снятия всех возможных обвинений.       — Мне остаться с тобой? — затормозив и припарковавшись у главных дверей входа в жилую башню, Тор оборачивается к омеге, что сидит на пассажирском сиденье, и проходится по нему напряженным взглядом. Не вспомнить, уродливо и тошнотно, не получается — Локи идут синяки. На его светлой, бледной даже коже они смотрятся… Тор мелко скрипит зубами, чувствуя отвращение. И к этой мысли, и к услышанной истории, и к себе самому. Ему вспоминается NOR и их вторая встреча. Локи приезжает на нее с не слабым следом чужой злобы на скуле, только не печется об этом вовсе. Он этого даже не замечает. Бежит? Определенно. Стремится, несется в самую глубь брачного контракта, не обращая внимания на все остальное, будто так вообще хоть кому-то позволено.       Тот синяк на скуле выдает его уязвимость и потребность в защите — быть может, все дело в этом. Быть может, вся суть привлекательности этих отметин кроется именно здесь, но Тор отказывается обдумывать и осмысливать это. Единая мысль о том, чтобы видеть синяки на чужой коже вновь, кем бы поставлены они ни были, вызывает внутри него отвращение такой силы, что зубы только сжимаются крепче. Локи же уже не плачет да, впрочем, и не плакал, кажется, вовсе. У него пустое, спокойное лицо и чуть удивленный взгляд, когда он оборачивается к нему, спрашивая:       — Зачем? — в его искренность не поверить не получается. Удивленная рука, отстегивающая ремень безопасности, удивленно замирает, пока удивленный рот приоткрывается. Тор целовал его… Тор целовал его, отсасывал ему и послал его к Стивену, потому что ему нужен был этот брачный контракт, но никогда не смог бы представить, что окажется здесь. Даже при том вопросе, который Стивен задал ещё в самую первую сессию, где они были оба и оба же были злы.       Тор — от попытки покуситься на его мораль.       Локи — от искреннего, глубинного удивления, какого черта происходит. Какого черта Тор не соглашается, не пиздит его и что-то там выдумывает, а ещё лжет, что якобы не собирается причинять вреда никогда.       Это было блажью, но это же было его миром. Отнюдь не тем, на который хоть кто-то мог бы согласиться добровольно. Отнюдь не тот, который вообще должен был хоть где-нибудь существовать. Наибольший процент всех изнасилований всегда приходился на партнеров и ближайших знакомых, и Тор не знал вовсе откуда в его голове была эта информация, но поставить ее под сомнение больше не мог. Ни ее, ни что-либо другое, пускай даже и не попытался засомневаться раньше… Что он должен был делать теперь? Каждая его мысль, каждое его злобное переживание, все они поднимались внутри него ради того, чтобы найти ответ на этот риторический, бессмысленный вопрос. Локи ничего от него не ждал и ничего не требовал. Он обернулся к нему с искренним, самым неподдельным удивлением, нервно замер ладонью на ремне безопасности. Та вряд ли была такой же лживой, как и все остальное, но вызывала ничуть не меньшее омерзение. Тянущее в груди чувство, жестокое переживание чужой боли и ужаса, от которых не возможно было спрятаться, но которые можно было выжечь из себя. Найдя оправдание. Найдя смысл происходящему.       — Не важно, — качнув головой, Тор приподнимает пару пальцев, лежащих поверх руля, и отворачивается к лобовому стеклу. Локи смотрит на него ещё несколько секунд, прежде чем выходит. Он все ещё выглядит удивленным, и Тор бьет, Тора ранит и задевает так, как никогда не могло бы быть задето его самолюбие и вся его мораль любым чужим действием или словом. Локи просто выходит из автомобиля, закрывает дверь без хлопка и, укутавшись крепче в пальто, направляется ко входу в башню.       Он не оборачивается, пока Тор лжет себе, что не смотрит ему вслед.       Обретение понимания, четкого, структурированного, ощущается необходимостью с наивысшим приоритетом. Он выкручивает руль, выкручивает мысленной рукой на минимум каждую собственную мысль, перебивая их записями в собственном ежедневнике. Ближе к позднему вечеру у него встреча с партнерами, а ещё через пару часов должны зайти Фандрал и Ричард, для обсуждения будущих заказов на строительство, которые есть сейчас на рынке. У него есть работа, у него есть дела и он может… Лишь выключить мысль, но чувство так и не выключается. Он отъезжает от жилой башни, сворачивает в сторону Bucharest Tower Centre, вливаясь в поток машин. Тянущая, тяжелая тишина, висящая в салоне бесцветным отсутствием аромата Локи, укладывает ему на плечи собственную голову и не дает потянуться к аудиосистеме. Тор едет в молчании и следит за дорогой, уменьшая весь возможный спектр собственных действий до механического минимума. Остановиться на красном, не забыть включить поворотник, пропустить машину, что едет ему на встречу по единственной полосе перекрытой двухполосной дороги. На второй стоит развороченный легковой автомобиль и помятый с бока автобус, пока асфальт застилает стеклянная крошка, пара кусков отвалившейся от капота подвески. Ещё — кровь.       Тор не всматривается, Тор вообще на все это не смотрит, но все равно видит влажное кожаное сиденье водителя — оно должно было быть бежевым, как и весь салон, но никогда уже не будет. Машину, скорее всего, увезут на свалку и кто-то вряд ли станет ее реставрировать. Тот единственный, кто мог бы, больше никогда не сядет за руль. Тор не смотрит, пропускает пару машин, что едут ему навстречу по единственной свободной полосе, и дожидается того, кто пропустит его. Тор не смотрит, едет дальше и всё равно видит медбрата, пытающегося торопливо, нервно застегнуть черный мешок с трупом, лежащий на носилках скорой помощи. Молния заедает и у него так и не получается сделать это, пока Тор ждёт, пока Тор жмёт на газ, проезжая вперёд по освободившейся полосе. По крайней мере ему удается додуматься накрыть тело так, чтобы его не было видно, и это должно бы радовать, не так ли? Вероятно, нет. Тор не знает. Он сводит до минимума весь спектр собственный действий и едет в Bucharest Tower Centre, но проезжает мимо, даже не пытаясь затормозить. Башня мелькает мимо боковых окон, оставаясь достаточно быстро где-то у него за спиной. Пара пальцев трогает поворотник, включая его перед новым перекрестком.       Рационализация чужих мотивов и реальных поступков выключается лишь на краткий миг, пока он зачем-то пересекает город насквозь. К моменту, когда выезжает на окружную, уже знакомая мысль появляется вновь и сама собой — никто не наказал их. Не было ни суда, ни обвинений, ни следствия. Ничего не произошло. Все просто вернулось на круги своя. Каждый из тех трех альф, Тюр, Бюлейст — они просто продолжили жить так, будто ничего и не было, пока за их спинами осталось двое.       Убитый.       И разрушенный до основания.       Омеги. Априори более слабые в схватке против двоих или троих. Априори не имевшие ни единой возможности на спасение… К югу от четвертого сектора, за окружной. Там было много власти и на том точно были завязаны большие деньги. Закрытый военный комплекс, шрамы Бюлейста, вероятное пулевое, чуть не лишившее Тюра всего уха, но отгрызшее кусок хряща. Тор мыслит об этом, перебирает факты и продолжает следить за дорогой так внимательно, будто ещё немного и та точно даст ему какие-то необыкновенно важные, необходимые ответы. Их мог бы дать ему Огун, но рассчитывать здесь на него было теперь уже как будто бессмысленно. Огун взял деньги, Огун согласился на заказ — в сентябре он сказал, что все это лишь работа для него, и Тор больше не знал, как обходиться с этой информацией. Даже если тот омега умер не к югу от четвертого сектора, не за окружной, те, кто защитил его насильников и убийц, пахли именно этим местом. Если же омега умер именно там… Отец точно мог знать об этом что-то. По тому, как он вел себя на обеде семей, по тому, как держался напротив Лаувейя, отстаивая их с Локи право праздновать свадьбу именно на территории Альферда, теперь уже было бы слишком глупо не догадаться, однако, каждое подобное его размышление все равно оставалось догадкой.       Той самой, для которой он не мог даже попытаться разыскать опровергающие или подтверждающие факты так, чтобы не подставить этим Локи.       Он так и не отзванивается Фандралу, чтобы отменить встречу заранее. Окружная встречает его минимальным количеством машин и закругленной дорогой, которая никогда никуда его не приведет. Тор лжет себе, что все же едет к отцу, в особняк Одинсонов, но в реальности проезжает мимо него, даже не повернув к воротам головы. Ему не хватает ни фактов, ни информации, а ещё хватает здравости рассудка — не все омеги живут так. Есть Сенд и каждый раз, когда он прощально улыбается Джофранклу, под шумок уходящему от его стола при виде Тора, в его улыбке нет страха. Есть Стив и он… Беременным партнёр-омега лжеца и изменщика альфы. Второй же пример, который Тор пытается подсунуть себе неосознанно, ни к чему хорошему его не приводит. Стив ведь выбирает это, не так ли? Локи советует ему приложение Regeneratio, потому что там есть лекции, подкасты и куча другой чуши, и обмануться очень хочется, но не получается — там есть экстренный вызов группы быстрого реагирования. Вот что Локи советует ему на самом деле. Пока самому Тору говорит: меньше полугода и они разойдутся.       Фандралу Тор так и не звонит. На четвертом его круге по окружной Фандрал набирает его сам и спрашивает, где его носят мертвые боги, они с Ричардом ждут уже десять минут и Сенд им в ответ только руками разводит. Тот самый Сенд, что не пытается ему дозвониться и даже не пишет. Он тоже знает что-то? Это просто ошибка. Просто когнитивное искажение. Тор отменяет встречу, на которую уже опоздал, и просит Фандрала обсудить предложения рынка без него, а ещё просит передать Сенду, чтобы тот отменил вечернюю встречу с партнерами тоже. Фандрал требует подробностей, в ответ получая лишь сброшенный вызов и заблокированный выключенный телефон. У Тора нет права рассказывать ему и сотой части, но помимо этого он не желает — ни рассказывать, ни говорить, ни обсуждать. Давать оправдания? Выискивать иную точку зрения, которая успокоитель нутро и сдерет с него вместе с кожей жестокое, омерзительное переживание?! Он не нуждается в этом, только на девятом круге замедляется — когда проезжает мимо особняка Шмидта. В окнах не горит свет и там вряд ли кто-то живет теперь. Громадный, заброшенный и пустующий дом остается без собственного владельца, предлагая Тору плату за молчание и вручая Локи насильно обеспечение безопасности. Вот ведь оно, не так ли? Они все равно защищают его, они все равно пекутся о нем, но это отнюдь не извинения и не попытка исправиться. Когда Бальдр покидает их квартиру в тот день, Локи почти заклинает его — не сметь говорить. Не сметь произносить ни единого слова. Не сметь рассказывать. Тор не интересуется и не вдается в подробности, но проезжая мимо чужого опустевшего дома все равно тормозит. Пропускает мимо бокового стекла все кованные прутья высокого забора, дергает парой пальцев поворотник, включая его.       Он сворачивает на узкую тропинку с застарелыми, иссохшими следами шин и проезжает по ней до самого тупика. Когда они с Огуном приезжают сюда в прошлый раз, альфа забирает с собой лишь одно-единственное — пулю из мертвого тела альфы-охранника, что валяется под кустом в саду. Он забирает ее, прячет в карман и так и не возвращает Тору платок, который тот ему отдает. Он ничего не рассказывает ни об экспертизе, ни о пуле, Ни о том, чем они занимаются там, за окружной, к югу от четвертого сектора. Затормозив, Тор глушит мотор, но из машины так и не выходит. Он открывает окно, закуривает, быстрым взглядом высчитывая десяток сигарет в портсигаре. Где-то там, позади и за его спиной, по трассе с рычанием проносятся автомобили, лес же молчит под натиском несуществующего ветра и морозного, январского холода.       В салоне его автомобиля не пахнет омегой. В том самом салоне, в котором Локи был сегодня дважды, не остается ни синтетического, ни истинного аромата его присутствия и это отчего-то наводит Тора на бездарную мысль: подушка, наверное, уже выветрилась тоже. И в этом не было странности. Это было, блять, единственным, что не вызвало вопросов — находясь в положении смертельной угрозы омеги часто неосознанно пытались спрятать собственный запах. Чтобы не выдать себя. Чтобы иметь возможность сбежать и не оказаться… Убитыми?       Ни единая мысль, ни единое размышление так никуда его и не приводит. Заблокированный и выключенный к чертям телефон молчит. Тор курит одну за другой, пока салон автомобиля выхолаживает январь, а ещё думает о том, что Локи рассказывал ему. Часть собственной жизни, начиная с весны, последовавшей за жестоким февралем, он провел в школе Траяна Лалеску и почти ни разу не возвращался оттуда на каникулы. Но как Лаувей, если омега был ему действительно столь сильно необходим, согласился отправить его туда? В этом явно была заслуга Бальдра, но в то же время Бальдр ничего не знал. Бальдра там не было. Единственное, что он, постоянно заботившийся о безопасности младшего брата, оставил ему в тот вечер — серебристые блестки на ковролине коридора. И как бы Тор ни пытался поверить в то, что Бальдр знал о случившемся, что он просто игнорировал это, как Тима, как десятки других альф и обстоятельств, у него просто не получалось.       Но, впрочем, насколько дороже для него был Локи в сравнении со старшими братьями? Тор не знал этого. Тор не знал ничего вовсе и вместе с этим знал все то, что не было доступно никому больше. Что он должен был делать с этим? Как он мог с этим разобраться? Он не знал этого и это незнание бесило, это незнание выворачивало его наизнанку намного сильнее, чем любое иное. Потому что оно могло бы освободить его от бесконечной, беспринципной беспомощности, гнавшей его прочь и из Бухареста, и по окружной.       Но его не было. Его просто не существовало.       Портсигар пустует и заполняется скуренными бычками за час до того, как плотная, грызливая тьма опускается на город и его окрестности. Тор уезжает не сразу. Он будто бы ждёт чего-то, он выжидает и тянется собственной мыслью куда-то вперед, пытаясь разыскать для себя освобождение. И, конечно же, так его и не находит. Тяжелый вздох разрушает январскую тьму, изо рта вырывается облачко пара. Он поднимает руки к лицу, трет его ладонями, срываясь лишь на миг и ударяя по рулю резкой, сильной ладонью. Это не помогает. Все, что ему остается среди всего собственного бессилия, отвратительного, мерзкого и жестокого, так это закрыть окно, включить телефон. Ни единого пропущенного в нем он так и не находит. При всей собственной редкой любви к возмущенной истеричности, Фандрал знает его достаточно хорошо и заочно отказывается донимать. Он будет ждать объяснений, но впервые Тор понимает: не сможет ему их дать. Не сможет рассказать. Не сможет ни объяснить, ни заручиться его поддержкой.       Все, рассказанное Локи, будет с ним жить и с ним же умрет.       Разблокированный экран показывает ему около десяти вечера и тяжелый вздох отбрасывает телефон на пассажирское сиденье. Ладонь тянется к ключу зажигания, вставленному в замок, автомобиль просыпается вновь, после Тор включает обогрев заледеневшего салона. В квартире его ждёт омега, с которым совершенно неизвестно, как теперь говорить, а ещё совершенно точно не ждёт ужин. Забытое за часы размышлений и переживаний физическое ощущение, правда, напоминает о себе голодом, болезненно скручивая ему кишки. Выезжая из пролеска назад на трассу Тор ничего больше не ждёт: ни от себя, ни от Локи, ни от всего, покинутого мертвыми богами, мира, что их окружает.       Только именно Локи на его ожидания оказывается привычно, чрезвычайно плевать. Стоит Тору переступить порог квартиры, разуться и скинуть на крючок свою зимнюю куртку, как обоняние впервые за последние часы дразнит запах, отличный от запах тишины и холода. В кухне пахнет горячим ужином и мясом, на плите стоит ополовиненная сковорода с ризотто, на сушке — использованная и вымытая кружка с надписью-насмешкой.       «Скоростная трасса — мертвая дорога»       Тор замирает посреди собственного движения, когда замечает ее, а после просто уходит прочь. Новый завтрашний день уже несёт ему коррективы в расписании, обе пропущенные сегодня встречи отдаются ему безраздельно — думать об этом все ещё не получается. Пока он переодевается в гардеробной, вновь и вновь ловя себя на том, с каким внимательным, тяжелым прищуром смотрит через всю ванную на закрытую дверь гардероба Локи. Пока умывается и моет руки, замечая сохнущее влажное полотенце на перекладине с обогревом. Среди запаха ужина, который приготовили и на него тоже, высмотреть аромат омеги не удается, но в ванной им действительно пахнет. Его след остается здесь. Его присутствие маркирует пространство, позволяя себе это так, будто здесь нет ни единой смертельной угрозы.       Ее действительно нет и Тор знает это, но от того факта, что Локи чувствует это именно так, ему все равно становится спокойнее. Неожиданно. Обыденно. Вот так вот просто. Он объезжает окружную десяток раз, застревая среди леса, что не приносит ему ответов, и он пытается разыскать большой и великий смысл, который отсутствует, а после возвращается сюда. Здесь смысла не находится тоже, но готовя ужин, Локи готовит и на него, а еще, моясь, метит собственным феромоном ванную. И это успокаивает.       Только ответа так и не дает: что ему делать теперь.       У него получается поужинать в полной тишине гостиной. Рука отказывается тянуть к пульту управления стереосистемой. Телефон переходит на беззвучный режим. За панорамными, высокими окнами гостиной Бухарест уже спит, перемигиваясь желтыми светофорами и мелькая редким светом в далеких, вряд ли соседних окнах. Где-то в коридоре этажа слышится резкая брань, а после хлопок дверью. Голос принадлежит Джеймсу и Тор поворачивает голову в сторону выхода машинально, раньше, чем успевает задуматься, но слышит только тяжелые шаги, удаляющиеся от двери квартиры в сторону лифта. Никто не кричит. Никто не зовёт на помощь.       Тяжелая усталость наваливается на плечи еще даже до того, как он заканчивает ужинать. Она не даст ему уснуть и она лжет, Тор же выбрасывает остатки ризотто в мусор, вымывает тарелку. И косится в сторону бара, прячущегося за одним из кухонных шкафов. Он почти тянется за роксом, но только сжимает руку в кулак. Алкоголь определенно является последним, что может дать ему ответы или принести ровное, тотальное спокойствие. Он может помочь ему забыть, но то количество, которое нужно для этого, Тор выпить себе просто не позволит, потому что знает — он забудет и это определенно поможет, но вместе с этим любая пришедшая ему в голову идея будет выглядеть оправданной. Вроде разговора с Локи или попытки выспросить у него что-либо… Попытки объяснить ему, что они то ли не хотели, то ли он вообще-то сам виноват? Омерзительно.       Ничего больше из того, что ему нужно знать, не остается. И ни один вопрос на самом деле не поможет. Вопрос, разговор, обсуждение — Тор выпивает воды и, выключив везде свет, уходит в собственную спальню. Проходя мимо двери Локи лжет себе, что не впивается среди тьмы собственным взглядом в ручку. Ещё лжет, что не оборачивается. За той дверью чужой спальни стоит гнетущая, почти гробовая тишина. За весь час, что он ходит по квартире, переодеваясь и ужиная, оттуда не раздается ни единого звука, и в какой-то миг, уже стягивая домашние штаны и ложась в постель, Тор думает даже о том, что он в квартире один. Здесь нет никого больше. Он, запах ужина и омежий феромон, брошенный призрачным следом беглеца.       Это, конечно же, ошибка.       Утоленный голод и усталая тяжесть на плечах так и не приносят ему забвения. Тор просто лежит, с сумраке тьмы рассматривает потолок и очертания мебели. Тянущее болезненно и беспомощно где-то в груди переживание просто перекатывается у него внутри, будто металлические шарики по днищу корабля при сильной качке, только не издаёт ни единого звука. Оно молчаливо и грозно возвышается где-то у него за спиной. Сознание же предлагает вновь и вновь. Оправдать, обвинить другого, разыскать что-то, что спасет и успокоит. Дурное, жаждущее не испытывать столь уязвимой беспомощности сознание — Тор глядит на него среди тьмы собственной спальни, не желая все ещё, как и прежде, оказываться в шкуре Локи никогда вовсе. Точно знать, что могут прийти в любой миг. Точно знать, что все, присутствующее на руках, может быть разрушено и от этого не получится защититься. Точно знать, что месть… Он ведь даже не согласится на нее, чертов тупоголовый кретин!       И каждое подобное его несогласие будет вновь и вновь делать обыденное — выжигать все чужое и наносное, обнажая омерзительную гниль.       Когда приоткрывается дверь чужого гардероба, Тор слышит и вздрагивает, мелко покрываясь мурашками. Его глаза привыкают ко тьме, его слух обостряется настолько, что даже шуршащее в стенах электричество звучит неожиданно громко. Пока Локи ступает почти бесшумно, и в том самом почти кроется каждый шаг, каждый миг соприкосновения его босых ступней с кафельным полом ванной. Он точно идет не к нему. Он хочет в туалет, или его тошнит, или что угодно иное, но идет он точно не к нему. Тор не верит в это, уже чувствуя, чем именно это ему грозит. Беспомощность внутри него перекатывается собственными металлическими шариками на иной бок, подальше от стены, смежной с его гардеробной и ванной, а еще волнуется о том, что Локи придет, чтобы спросить с него. Эта мысль настигает Тора почему-то лишь сейчас: она равняется в собственной продуманности где-то подле брачной ночи, внутри которой на самом деле никто не желал ему зла и каждый просто пытался защититься. Эта злобная, трусливая мысль о том, что этот придурок может действительно навредить ему — она ощущается такой омерзительной, что мимолетно Тор чуть сам не поднимается с постели, чтобы сходить в ванную и проблеваться.       Все же не поднимается.       А Локи — приходит. Он заступает на паркет среди полок с его одеждой, шуршит кожей собственной ладони по стене. Тор смотрит в дверной проем и даже не пытается притвориться спящим — к черту все это. Хватит с него. И этих игр. И этой беспрестанной лжи. И этого притворства о том, что ничего не происходит. Завтра с утра все вернётся на круги своя, конечно же, но сейчас он отказывается, глядя лишь в пустующий проем открытой двери. Тот заполняется темным пятном чужой высокой фигуры за единый шаг. Ладонь касается косяка, сжимает его на пару мгновений. Тор не видит лица омеги, но все равно пытается всмотреться в его глаза, а ещё вздыхает. На всякий случай. Ради чистоты отсутствия эксперимента. И ради правды.       Он не спал и не спит.       Он не ждал. И, впрочем, все ещё совершенно ничего не ждёт.       Локи замирает на пороге на десяток секунд. Мелко покачивается с пяток на носки, еле слышно скрипя присверленной к полу перегородкой порога. Тор просто смотрит на него, прекрасно видя полный комплект из домашних штанов и толстовки с плотным материалом капюшона. Это не удивляет так, как стоило бы вообще удивиться всему приходу омеги прямо сейчас, именно сейчас и именно сегодня. Чего он хочет от него? Тор не знает, прекрасно помня: причина не важна. Дерьмовый сон, бессонница, что угодно другое — он может позволить себе быть безветренным карманом среди бесконечной зоны турбулентности, пока то не вызывает сложностей. Это приносит ему удовлетворение. Это напоминает ему о том, кто он есть и что он может.       Локи верит — то ли ему, то ли всему этому, то ли чему-то другому. Десяток секунд истекает и он заступает внутрь его спальни, а после доходит до постели. Прятаться бессмысленно. Все всё уже знают, все всё уже видели. Тор откидывает край одеяла в сторону, подвергая прохладе воздуха собственный бок и бедро. Последнее голое, потому что он определенно точно никого не ждал, а ещё случайно послал нахуй все это, только заслышав во тьме чужие шаги. Он мог бы соврать, конечно, но чистота отсутствия эксперимента все ещё была обязательна — как бы ему самому ни было плевать на отсутствие любых штанов, это было важно для Локи. Того самого, который замирает у его постели, опускает глаза вниз, стоит Тору приглашающим без уважения жестом откинуть одеяло в сторону.       Он разворачивается спиной и садится на край, пока Тор ждёт от него побега. То вроде бы не принято, но от того, случится он или нет, ничего все равно уже не изменится. Никто не оживет. Тор так и не сможет заснуть. Локи… Что с ним и как он себя чувствует, Тор не знает. Вопрос умирает где-то среди его глотки, которая не может сменить формат мыслей на слова и звуки. Это, вероятно, ошибка сознания, но, впрочем — ошибка все это. То, как Локи горбится медленно, тяжело вздыхая. Тор видит его, но не видит таковым ни единожды. Локи знает, что он не спит. Локи останавливается на пороге и медлит, перекатываясь с носков на пятки. А среди кабинета Стивена, когда Тор говорит, что ему не обязательно продолжать, все равно продолжает глядя ему прямо в глаза.       Потому что обязательно. Потому что необходимо.       Дернув плечом, будто в очевидной попытке сбросить его взгляд, Локи сдвигает руки где-то спереди. Тор не видит, предполагая очевидное — он собирается лечь, забраться под одеяло, подвинуться ближе, заснуть, а после уйти по утру, чтобы доспать у себя или чтобы просто дождаться, пока Тор уйдёт. Тор не видит, не ожидает, лишь предполагая, но совершенно забывать сделать вдох. Где-то в грудине все выкручивает от омерзения, потому что Локи хватает края своей толстовки пальцами и стягивает ее. Под ней нет футболки. В сумраке злой ночи угадывается широкая резинка бежевого топа, почти сливающегося с бледной кожей. Его спины Тор почти не видит и все равно закрывает глаза на мгновение, стискивает зубы. Горло спазмируется требованием остановиться, и прекратить, и поверить, что никому здесь не нужна эта жертва.       Это бессмысленно, потому что все это — лишь необходимость, не связанная с Тором вовсе и связанная с ним напрямую.       Он открывает глаза момент в момент, когда Локи оборачивается. В глаза ему не заглядывает, кратким движением отряхивает ступни, а после ложится в постель. И подвигается ближе, но раньше, чем подвигается впритык, Тор накрывает его половиной одеяла. Оно не спасет от пули и не обеспечит безопасность, на век останется такой же иллюзией, как и все, что у омеги есть.       Кроме самого Тора? Определенно.       На пять лет и дальше. Они смогут стать, пожалуй, хорошими друзьями. Если планы изменятся, Тор, быть может, предложит продлить контракт ещё года на три. Сейчас же лишь накрывает Локи одеялом и чувствует, как тот подвигается. Неумолимо для себя самого — Тору хочется верить, что он знает, что он чувствует, что ему ничего не угрожает, но верить в это не получается совершенно. Прохладная, узкая ладонь с длинными пальцами опускается ему на грудь. Нога задевает его голень тканью штанины мягких домашних брюк. Нахуй его и все его прикосновения, нахуй всю его способность умещаться, что в мире, что в пространстве, в котором он умещаться просто не должен. Нахуй всю его твердость и все гнилое, остывшее нутро. Тор желает сказать, чтобы он прекратил и остановился, но вместо этого поворачивается на бок и опускает ладонь ему на бок под одеялом. Под пальцами ощущается тканевый квадратик пластыря, прячущий под собой и следы, и все-все доказательства, но Локи не вздрагивает. Каменно твердый, жесткий и непримиримый, он утыкается лбом куда-то ему в грудь, пряча макушку у него под подбородком, а после выдыхает.       Тор утыкается носом ему в волосы, не чувствуя ни единой ноты синтетического аромата. Макушка пахнет лавой, лавой, лавой и магма брызжет ему в лицо, не пытаясь оставить ожогов, пока его ладонь медленно движется дальше. Подтянутый, ладный бок прячет под собой крепкие мышцы, которые он прощупывает прикосновением большого пальца. Указательный и средний добираются до позвонков. Сколько в них мощи и сколько хрупкости — это не измеряется ни в килограммах, ни в километрах. Он ведет пальцами вниз, до самого края пояса чужих штанов, а после вновь тянется вверх, до ощущения резинки бельевого топа. Вот она, его дистанция меж двух границ, и у него нет ни единого желания их нарушать. Устраивать разбой и насилие, жестокость… Во имя власти? Во имя власти над бессмысленным омегой? Он может забрать себе деньги и территории, он может нанять столько людей, сколько пожелает, чтобы они принесли ему и статус, и ещё больше денег, и ещё больше удовлетворения от собственной мощи.       На черта ему этот омега, а?       Он не нужен ему совершенно. Властвовать над ним мелочно и нелепо. Сделать его частью себя, забрав у него свободу и забрав у себя возможность — наблюдать за тем, как он распоряжается этой свободой. Смотреть на него. Слышать, с какой твердостью он говорит. Чувствовать, как он улыбается ему в губы, целуя его… Подобного ещё не было точно и стать приоритетом оно не могло никогда. Это, как минимум, противоречило первому же пункту их брачного договора. Но совершенно не помешало ему произнести:       — Я могу убить их.       Искромсать. Уничтожить. Натравить на них псов или других альф — второе было бы честнее. Справедливее даже. Они поклялись приходить вновь и вновь, пока Локи не запомнит и не усвоит, и Тор не собирался спрашивать, как часто они приходили. Тор не собирался ввязываться в это, жаль был в этом уже по самую глотку. И не мог противопоставить ничего собственной беспомощности — прямо у него под боком происходило вопиющее, непозволительное насилие и он был силён, чтобы обуздать его, но оставался бесправен.       Как и Локи, что продолжал расширять Regeneratio от горизонта до горизонта. Как и Локи, пришедший к нему вновь… Он вздыхает подле него и мелко, медленно качает головой, а после поглаживает его бок большим пальцем. Прохладное прикосновение оставляет на плотной коже раскаленный след, который забудется разумом на исходе пяти лет, но навечно останется в телесной памяти. Тор же не спрашивает его, констатируя факт — он может. Не может забрать его оттуда, не может уничтожить призраков прошлого, но все ещё в силах внести коррективы в настоящее. За всё нарушение главных правил морали и чести. За всё самое злое, самое жестокое и кощунственное — Локи отвечает ему:       — Да. Но я — нет, — и всё вновь же упирается в застарелое, в невозможное. Он отказывается ровным, ледяным словом когда-либо оказывать альфам помощь, но защищает их ничуть не меньше всех остальных. Ничуть не меньше тех, кто действительно этого заслуживает. Кто действительно в этом нуждается. Тор жмурится, вдыхая глубже до самого предела легких, будто это может помочь ему против дрожи, что появляется в кончиках пальцев, возвращая его назад, в отельный номер Фандрала, среди которого он рвёт, и мечет, и орет с такой яростью, на какую срывается слишком редко. Ему хочется взыть и рявкнуть, а ещё решить все самостоятельно прямо сейчас: кому жить и кому умирать.       И кому, сука, платить по счетам жестокости.       Здесь нет выбора и нет предложенных действий. Локи никогда не сделает этого и никогда на это не решится, каждый раз уходя в отказ от принятия решения. Каждый раз принимая иное и вопиющее, не укладывающееся у Тора в голове совершенно. Ему хочется отстраниться, обхватить чужое лицо руками и потребовать ответа, и закричать на него среди всей собственной беспомощности:       — Ты хочешь умереть?! Зачем ты выбираешь это вновь и вновь, а?! — в этом крике не будет спасения ни для кого и поэтому его ладонь продолжает двигаться, его щека трется собой о пряди чужих волос. От Локи пахнет лавой, что поджигает каждого, не зависимо от его желаний, но это не месть. Лишь данность, обыденность и факт — чужой мир существует и не обращать на него внимания бестактная трусость. Закрывать глаза. Отворачиваться. Вновь и вновь повторять голосом Бальдра: почему же ты не звонишь Тюру, Бюлейст так скучает по тебе… Тор жмурится почти до боли, обращая единое прикосновение пальцев плотной ладонью, прижимающейся к чужим позвонкам чуть выше поясницы. Ровная, мягкая кожа принимает его тепло и делится собственным, пока Локи лишь мерно, еле слышно дышит, опаляя его грудь каждым выдохом. И Тор не собирается никогда в собственной жизни произносить ни единого обвинения, но прямо сейчас шепчет так беспомощно, как бьется его сердце последние часы: — Ты самый глупый омега, которого я когда-либо видел.       Бесстрашие. Самоотверженность. Честь. Локи фыркает смешливо куда-то ему под ключицы, а после мягко, со слишком хорошо прощупывающейся иронией похлопывает по боку. На краткий, долгий миг у Тора с болезненной твердостью сжимается сердце от всей этой лжи, но после звучит:       — Сказал дефектный альфа… — и он вздрагивает весь. Он знает эту интонацию. Он знает этот голос, он знает каждый его блядский искренний звук. Не поверить не получается и он отстраняется медленно, ощущая, как стиснувшееся под ребрами сердце останавливается, прекращая перекачивать всю его кровь. Локи, конечно же, чувствует, сжимая пальцы на его боку чуть крепче, а ещё поднимает голову. В сумраке ночи его лица почти не видно, но Тору удается разглядеть очертания. Нитки почти не напряженных, чуть взволнованных губ, ровного носа и глаз. Это все живое. До сих пор и по сей день оно все, все, что есть в его руках прямо сейчас, живое и движимое. Оно властвует над десятками реабилитационных центров, оно приезжает по первому зову туда, где кто-то вновь сдается на милость рецидиву, а ещё оно лжет во имя чужого спокойствия, даже находясь в ужасе от отсутствия подле себя какой-либо безопасности. Оно отвергает гендерные условности и социальные устои, которые всегда лишь требуют, ничего не отдавая взамен. И оно все ещё здесь. И оно все ещё живо.       После всего случившегося Локи выживает и, чувствуя его теплую, крепкую спину под своей ладонью, видя его лицо пред своим, чувствуя его запах, набивающийся ему в разум через нос, Тор только мелко, печально улыбается. Его сердце разжимается единым, резким движением, пока все возвращается на круги своя, но как прежде уже никогда не будет. Он набирает все новые и новые круги по окружной, в потребности найти успокоение для всей собственной беспомощности, а после то приходит к нему в ночи. Снимает толстовку, видит его, лежащего в одном белье, и забирается в постель. Тор имеет всю власть и все полномочия, чтобы отстрелить Тюра с Бюлейстом ещё до рассвета, но не сделает этого уже никогда. Тор имеет желание защититься и закрыться от собственной бесправности против чужой жестокости, но может лишь выдерживать ее.       А после приходит Локи и дает ему то, что было ему столь необходимо, чтобы спастись от этого выхолаживающего нутро ощущения слабости. Он дает ему собственную силу, говоря обыденно и легко. Он дает ему всю собственную мощь, с насмешливостью похлопывая его по боку и называя дефектным совсем не всерьез, совсем не так, как Джейн. Это совершенно не ранит и не смогло бы ранить уже никогда, на это не получается даже отвлечься сейчас, потому что вот он, омега, и он выживает против того, против чего беспомощен даже альфа. Он будет в порядке везде, где будет ступать его нога. Он справится. И единственным, что Тор обеспечит ему, будет та самая жизнь, на обязательства перед которой он подписывает их договор.       — Они… — его ладонь отрывается от чужой спины и поднимается по боку до самого плеча, не разрывая прикосновения кожи к коже. Ясность, прозрачность и понятность — Тор дает координаты собственной руки, не выделяя на это и единой пылинки собственных сил. Это не составляет сложности. Это не предполагает каких-либо затрат. Локи же смотрит на него все ещё, не отворачивается, и Тору определенно везет в том, что омеге видно его, вероятно, так же погано, как ему самому. Тору определенно везет, потому что он смотрит и не может оторвать глаз, обнимая ладонью Локи за щеку. Его большой палец медленно поглаживает его по скуле, когда он договаривает почти беззвучно: — …приходили ещё?       У него нет ни единой необходимости в том, чтобы требовать эту информацию, и он не требует ее. Он не просит и не умоляет. Он просто спрашивает, не ожидая ни правды, ни лжи. Локи прикрывает глаза сразу же, пряча все подряд и разом. Его ладонь, правда, расслабляется. Кончики пальцев постукивают по боку Тора, большой вновь поглаживает. Без напряжения и скованности пред великим ужасом — это сделал не Тор. Это все вообще вряд ли было его заслугой ровно так же, как и все остальное. И он желал бы причислить это себе, но вряд ли имел на это право — когда Локи мелко вздрогнув, прижался к его ладони щекой, а после произнёс:       — Нет… Только раз, — жестокий, омерзительный и бесчестный. Неравенство физических сил, использование обстановки и вседозволенности. Ощущение власти и обезличенного могущества над территорией, что была живым человеком. Локи качает головой, вздыхает, а после тянется ближе к нему. Он обнимает ладонью его за спину, проходится пальцами по ребрам и позвонкам с опаской. Тор только вдыхает, все равно слыша крайнее и слишком убитое, чтобы это можно было принять за ложь: — Всего один раз…       В этом нет ничего хорошего и ничего благостного. Тор поглаживает его по щеке, качает головой, ощущая великую, почти жестокую усталость, что много больше даже чем та, которая нагнала его за ужином. В ней, правда, больше нет самого страшного — ни беспомощности, ни уязвимости. Потому что Локи здесь. Потому что он все ещё жив. Потому что он все ещё справляется и всеми собственными делами забирает у Тора ту ответственность, что, быть может, ему вовсе не принадлежит. Обдумывать этого Тор не собирается. Он медленно проскальзывает ладонью в крайние пряди чужих волос, а после тянется вперёд и сам. Шепчет самое лживое и самое честное одновременно:       — Хорошо, — и с крайним звуком его губы осторожно касаются теплого омежьего лба. Локи так и не фыркает, так и не называет этот жест старческим вновь, а ещё не смеется над ним. Тор обнимает его, прижимаясь щекой к его макушке. У него вряд ли получится заснуть, вот о чем он мыслит, всматриваясь в чужую прикроватную тумбочки среди сумрака ночи, когда чувствует мелкий, опасливый ничуть не меньше, чем любые прикосновения, аромат какао-бобов. Теплая горькая сладость оседает на самом кончике языка и будто бы радостно пузырится — ей определенно нравится то, как сам Локи поглаживает его по спине, как пересчитывает кончиками пальцев ребра. Прикосновения к себе успокаивают его и, слыша об этом, Тор нелепо проваливается в игру о желании и о сексе, но не понимает тогда. Сейчас же понимает слишком хорошо. Второй структурный компонент чужого феромона заявляется реже даже, как Фандрал в бары теперь, оставляя собственному приходу слишком много значения, которое прячет слишком большую правду. Локи пахнет спокойствием и умиротворением. Локи пахнет и… И Тор определенно, если и не дефектный, то точно последний кретин, но удержаться у него не получается, когда он с мелкой, звучной и вовсе не колкой усмешкой бормочет: — Ты пахнешь…       Он не знает, чего мог бы ждать в ответ, и не знает, впрочем, зачем это говорит. Внутри его сознания нет ни единого желания посмеяться над чужой уязвимостью или ранить, ею воспользовавшись, только в груди становится спокойнее и свободнее. Дурной, тошнотный осадок, оставленный прошедшим днем, будто вечная метка, рассасывается где-то в его крови, Локи же неожиданно мелко, тихо и освобождено смеется ему в ответ. От этого смеха хочется прикрыть глаза и погрузиться в него, звучащего подобно великому, меняющему все и не меняющему ничего вовсе откровению. Объять его ладонями, коснуться его всего, обнюхать его и зацеловать, а после отпустить — чтобы просто смотреть, как он звенит по вселенной, пробуждая даже мертвых, позабытых всеми богов.       — Не принимай это на свой счет, — вот о чем Локи смеется куда-то в его грудь, в его кожу и все его мышцы. Его плечи мелко, развесело подрагивают, даже ладонь замирает, распластываясь у Тора меж лопаток всей собой. И голос звучит той самой веселой интонацией, которая обещает ему карточный проигрыш, которая почти уже не говорит ему то самое, вкусное и чуть заносчивое: — Мимо.       Тор и не скучает, конечно же, нет, но не улыбнуться не получается. Его ладонь возвращается на собственное, совершенно точно незаконное место у омеги на спине, преодолевая его плечо и левую лопатку. Самые кончики пальцев пробегают по позвонкам другим, не столь бережным прикосновением. Оно естественно ни к чему не приведет, а если попытается, Тор откажется, но то великое освобождение от тяжелого переживания… Ему нечем отплатить за него и потому он платит той валютой, которая, быть может, Локи действительно нравится — самым нелепым флиртом из всего возможно где-нибудь существующего. Он говорит:       — Ладно, но смотри осторожнее… — его голос шуршит бархатной интонацией и опускается почти до шепота. Попытка соблазнения не будет оправдана здесь никогда и, впрочем, рождаясь таковой, не остается ею вовсе. Тор улыбается, еле держась, чтобы не фыркнуть, когда продолжает: — А то ещё влюбишься в меня, такая морока этот контракт потом расторгать.       С любым другим омегой в любой другой ситуации это слово вызвало бы любую возможную реакцию, кроме той, которую ему отдает Локи. С любым другим омегой… Локи замирает в его руках на мгновения, а после начинает бесстыдно, в голос ржать. Его смех, кажется, заставляет вздрогнуть даже их одеяло, но, впрочем, заметить этого все равно не получается: оно дрожит вместе с омегой, трясется вместе с ним и сгибается с ним же чуть ли не вдвое. Тор лишается прикосновения к собственной спине, потому что Локи хватается за живот, но эта потеря бессмысленна перед лицом той цели, которой он добивается самой дешевой валютой из возможных — нелепым, дурным и некачественным флиртом, а ещё той самой бархатной интонацией, обязательной по канонам всех бульварных романов. И Локи хохочет так, что случайно пихает его коленом куда-то в бедро, но весь его смех случайно забирается Тору под кожу, заменяя собой металлические шарики беспомощности. Весь его искренний, неподдельного веселья смех. Не засмеяться с ним вместе не получается, но Локи все равно хохочет громче, а когда успокаивается, неожиданно, резво отстраняется. Он движется настолько несвойственно для себя самого быстро, что Тор почти шугается, чувствуя, как чужие ладони обнимают его лицо. Раньше, чем ему удается всмотреться, Локи с широкой, очевидной даже среди сумрака улыбкой, говорит:       — Никогда, Тор. Не переживай, — и не поверить ему невозможно, потому что он не лжет. А ещё улыбается. Тянется ближе, быстро, но важно целуя его куда-то в край подбородка. В этом прикосновении слишком много благодарности, которую слишком сложно не заметить, но Тор только фыркает. И давит самый первый, столь долгожданный зевок.       В его голове не остается ни единой, обещающей ему бессонницу и мучения мысли. Пока в его руках остается все то, что имеет теперь там собственное место. Его собственная честь. Его собственная мораль. Его к себе уважение. И Локи. Который весь остаток ночи все так и пахнет — горькой сладостью какао-бобов.       А еще вряд ли намеренно будит его около четырех. Собственной дрожью в его руках и тихим, развеселым смехом, который прорывается сквозь сон. Смехом. Но в этот раз — не рыданием. ~~~       — Ты не думал о том, что тебе стоит предложить ему уехать его куда-нибудь? Они почти закончили со стенами, а значит осталось от силы пара недель…       Вот что Фандрал говорит ему на следующий же день после того, как Тор отменяет встречу, на которую собирается приехать, но так и не приезжает. Они с Ричардом перебирают десяток распечатанных страниц с заявками на постройку пары домов и ремонт нескольких помещений, но лишь три из них оказываются на его столе. Частный дом и два небольших коттеджа — не столь дешево, как та сделка, которую они выигрывают в тендере осенью, но и не настолько долго, чтобы была угроза оказаться в слишком серьезных неприятностях. Тор выбирает второй коттедж больше по наитию, потому что нравятся ему все три варианта. Однако, взять все три или даже два он не решается. Самое первое, что им нужно сделать — занять твердую, крепкую позицию на рынке, чтобы уже после расширяться. Не торопиться. Не принимать поспешных решений.       Фандрал думает так же, но зайдя к нему в кабинет в пятницу ставит вопрос ребром сразу же, лишь после рассказывая: у Ричи появляются подозрения. Строители перебалтываются и не выглядят сильно довольными теми условиями, на которые согласились, а ещё отлично знают эту схему. Один из главных среди них даже бросает пару слов о том, что с «таким» они уже имели дело и никогда ничем хорошим это не заканчивалось. Если Тор — один из «таких», то он должен иметь это ввиду.       Самого Ричи Фандрал, конечно же, берет в оборот сразу же и со смешливой непосредственностью успокаивает все его домыслы. Честный-честный двадцатипятилетний Ричи верит ему на слово, под конец их встречи высказывая лишь краткое: в следующий раз им лучше подыскать кого-то получше этих головорезов для выполнения работ. Честный-честный Ричи верит, Тору же Фандрал правду бросает прямо в лицо, но первым делом говорит не о нем, не о деньгах и даже не о том, как может быть испоганена их репутация. Первым делом он спрашивает о Локи и о том, не собирается ли Тор отправить его куда-нибудь подальше тем мест, в которых собирается вести дела подобным образом.       Тору очень хочется рассмеяться ему в ответ, но он только фыркает скептично, отвечая, что никто не посмеет тронуть ни его, ни его семью.       Ему на слово Фандрал верит тоже, но все равно ещё пару минут внимательно всматривается в его лицо.       — Что ты говоришь? — отклонившись корпусом назад, Тор выглядывает из открытого настежь дверного проема гардеробной и пересекает взглядом пустую ванну. До выезда с легким, заложенным в их план опозданием в допустимый для светского общества десяток минут остается ещё пятнадцать им подобных и история явно повторяется: где-то там, на другом конце ванной, залитой светом закатного солнца, полураздетая фигура Локи мелькает в дверном проеме его гардеробной. С секундной задержкой показывается голова, отвечая:       — Мы же сможем на обратном пути заехать в один из центров? Я забыл там папку с документами на новые помещения сегодня днем, это рядом с Grand Hotel Continental, — больше чем по шею Локи из-за дверного проема не высовывается, сам Тор же только кивает коротко и вновь оборачивается к вешалкам с рубашками. Какой-то собственной частью ему хочется бросить через всю ванную колкое и насмешливое, — будто бы он там ещё чего-то не видел, серьезно, — но он отмалчивается. И уже почти неделю очень успешно притворяется, что вовсе не думает.       О том вопросе, который ему задаёт Фандрал в прошедшую пятницу. Тор так и не берет с него обещания держать рот на замке, потому что знает, что в этом нет необходимости. А ещё не сомневается — Фандрал доверяет ему. Фандрал верит в него. И Фандрал достаточно хорошо знает его, чтобы не беспокоиться: уж о безопасности какого-то почти двухметрового омеги Тор точно в состоянии позаботиться.       Омега тот фактически, конечно, не двухметровый. В его росте наберется лишь сантиметров сто восемьдесят, пожалуй, и на поверку это оказывается достаточно неплохо. С ним удобно целоваться, к примеру, а ещё удобно согласно, скептично переглядываться посреди всех тех сборищ, подобное которым ждёт их в новом вечере этого буднего дня. Ради того вечера ни один из них, конечно же, не приезжает с работы раньше, а ещё они заочно собираются опоздать, и от того, насколько им обоим плевать на происходящее, усмешка сама лезет Тору на губы. По возвращении домой он успевает зайти в душ, почти даже не неловко забывает проверить все три двери выхода, но точно слышит, как в какой-то момент грохочет закрывшаяся дверь, ведущая в комнату Локи. Тот так ничего и не спрашивает уже позже, когда ванна освобождается, и Тор чувствует себя даже почти оскорбленным из-за этого — он готовит целую громадную, высокопарную речь из одного слова.       Забыл.       Произносить этого слова ему так и не приходится. В новый раз входя в ванную, чтобы подобрать волосы и сделать себе прическу, Локи только интересуется у него через приоткрытую дверь его гардеробной, необходимо ли им будет задерживаться до самого благотворительного аукциона или они могут просто появиться, покусаться с остальными, ничуть не менее кусачими представителями богемы, а после поехать домой. Тор очень хочет бросить ему в ответ какую-нибудь шутку об укусах, но вместо этого выбирает для начала надеть белье. Следом же с достаточно звучным среди интонации разочарованием отказывает — это благотворительный вечер, вся оплата разосланных приглашений пойдет на благотворительность, каждая купленная на аукционе картина сомнительной степени паршивости будет актом благотворительности, в то время как их уход раньше времени с легкостью станет бестактным еще даже до того, как они переступят порог отеля. Локи ему в ответ точно беззвучно закатывает глаза и, кажется, бормочет что-то о том, где он видел всю эту их фальшивую благотворительность.       — Ты не думал устраивать подобные вечера в EpoqueHotel? Не думаю, что Тони был бы против, и Regeneratio это точно оказало бы значительную помощь, — все-таки остановив свой выбор на одной из белых рубашек с мелкими острыми уголками воротника, Тор стягивает ее с плеч и мимолетным движением подтягивает расстегнутые черные брюки. Еле слышно язычком звякает пряжка повисшего по сторонам от ширинки ремня. Следом за ней через ванную раздается слишком саркастичный и высокомерный смешок.       — О, Тони был бы только рад, поверь мне. Он предлагает мне это трижды в год, каждый раз, когда его старческий разум вспоминает о благотворительных вечерах, — мелочно, чуть надменно, но без злобы рассмеявшись, Локи негромко, приглушенно матерится и вновь слышится краткий звон, только в этот раз отнюдь не от пряжки ремня Тора. Продев одну руку в рукав, альфа заинтересованно выглядывает из-за дверного проема на звук и, конечно же, ничего вовсе не видит. Дверь его гардеробной располагается ближе к окнам, в то время как дверь самого Локи близится в стене с главным входом в ванную — если он будет когда-нибудь покупать новую квартиру, он обязательно напишет в пожеланиях, чтобы подобный, разочаровывающий, угол обзора отсутствовал, вот о чем Тор думает, натягивает второй рукав и поправляя рубашку на плечах. Край поддетой под нее белой майки каким-то невообразимым образом успевает скрутится за ту минуту, что он, почти не двигаясь, выбирает себе рубашку, и его приходится поправить тоже. Локи уже говорит: — Я ни за какие деньги не собираюсь тратить вечер своей жизни на то, чтобы наблюдать, как чужие богатые кошельки поливают друг друга ядом за спинами и в лицо. Уже не говоря о том, чтобы это мракобесие организовывать. И чего только ради, а? — выглянув из-за дверного косяка вновь, Локи морщится, глядит на него с таким возмущённым вопросом, будто Тор, как минимум, в чем-то его обвиняет. Этого, конечно же, не происходит. Тор заступает на порог, пожимая плечами, и заправляет рубашку в расстегнутые брюки. Не дожидаясь его словесного ответа, Локи говорит: — Чтобы после услышать от какого-нибудь побитого жизнью альфы-музыканта о том, как неприветливы с ним были омеги из персонала, просто потому что никто не захотел с ним трахаться? Или чтобы узнать, что EpoqueHotel нужен ремонт, а ещё у нас плесень, невкусная еда и дальше по списку…       Показав слишком многозначительные, полные отвращения кавычки из-за дверного косяка, Локи вновь исчезает за ним, но Тор все равно успевает заметить черную ткань, обнимающую его горло. То явно не рубашка, а ещё он уже явно надел верх и Тор точно не собирался этого комментировать. Тор знал все, что можно было знать, о приличиях, Тор был чрезвычайно тактичным и вежливым, а ещё сам Фригг обучал его манерам, поэтому… Мелко, чуть досадливо сморщив губы, он качает головой и отводит взгляд в сторону зеркал. Они ведь нужны ему, не так ли? Определенно точно, определенно прямо сейчас и определенно не потому что стоя перед зеркалом он будет на одной прямой с распахнутой дверью чужой гардеробной. Сам Фригг учил его манерам между прочим!       — А у вас есть плесень? — преувеличено задумчиво продолжая вести лишь на половину интересный для него разговор, Тор застегивает брюки, берется за края ремня. И, конечно же, направляется к зеркалу, вновь слыша раздраженную, матершинную брань откуда-то из недр чужой спальни. Локи выглядит нервным последние полчаса и Тор хотел бы с легкостью списать это на то, что он забывает проверить все выходы из ванной, собираясь сполоснуться после долгого рабочего дня, но сделать этого не получается.       Локи нервничает ещё до его приезда. И определенно даже не пытается купировать это настолько, чтобы его волнение не было заметно.       — У нас идеальный. Самый лучший. Гребанный отель. Во всем Бухаресте, — ни плеча, ни головы, ни даже пряди волос не выглядывает для него из-за двери. Только быстрой нитью доносится раздраженный лавовый запах. Тор держится пару секунд, не позволяя себе рассмеяться, но полностью удержаться ему не удается — чем больше минут проходит, чем больше мата доносится из чужой спальни, тем более забавным Локи ощущается. Он бесится настолько свойственно и не свойственно себе самому одновременно, что Тор даже бросает идею бестактно всмотреться в его гардеробную. Он подходит к зеркалу, по ходу застегивает ремень и перебирает пальцами те пуговицы рубашки, что ещё расстегнуты. Слышит, как слева доносится: — Все эти богатенькие сукины дети говорят это Тони каждый раз, как видят его лично, но знаешь, что они говорят мне? — чужая раззадоренная ни на шутку интонация заставляет Тора мелко фыркнуть вновь, но от отражения не отвлекает. Он застегивает все пуговицы до последней, проверяет воротник на тугость, прекрасно помня, что ему предстоит вечер в окружении множества людей, часть из которых будут омегами. И уже хочет потянуться к манжетам, попутно вспоминая, что ему нужно вернуться за запонками, когда слева быстро мелькает чужая черная тень. Локи чуть ли не вываливается на порог собственной гардеробной, раздраженно жестикулируя и говоря: — Ваши накрахмаленные простыни накрахмалены слишком сильно или недостаточно сильно, ваши наволочки плохо отглажены, ваши полотенца грязные, ваш управляющий заносчивый… — пародируя чужие голоса снова и снова, он раздраженно дергает рукой, трет переносицу пальцами. Тор все это, конечно же, видит, но много больше его интересуют зауженные черные джинсы. И водолазка. Не рубашка, не свитер, не толстовка… Обмануться не получается совершенно: Тор видел на Бальдре в декабре точно такую же. Длинный, черный рукав, высокое горло, а на боках два круглых, достаточно откровенных для беты выреза — но совершенно точно слишком откровенных для Локи.       Слишком откровенных и неожиданно… Неожиданных. Тор не забывает о том, чтобы держать рот закрытым, но все равно вскидывает брови, не имея возможности придумать ни единого мысленного сравнения. Локи выглядит странно красиво для себя самого и, пожалуй, мог бы выглядеть даже обольстительно — если бы действительно хотел кого-то прямо сейчас обольстить.       — Но проблема в том, что у нас, сука, чистые полотенца! Кому-то просто нужно почаще вытаскивает перемазанную дерьмом золотую ложку из собственной задницы, — вскинув руку вновь, омега открывает глаза и гневно глядит на него в ожидании комментариев. Тор очень даже хочет их дать. Например, о том, насколько ничуть не неожиданно подтянут оказывается Локи. Тор ведь видел его в одном белье ещё в сентябре, но тогда совершенно точно не смог обратить достаточного внимания. Или, например, о том, что он теперь должен будет делать со своей рукой, когда ему потребуется приобнять своего супруга за бок на виду у всех. А может, например, о том, что вся эта черная ткань выглядит будто вторая кожа, вплавляющаяся в чужую, о том, что у Локи достаточно широкие для омеги плечи, о том, что у него чрезвычайно длинные, привлекающие внимание бедра, а ещё, блять, о том, что он совершенно точно нахуй не во вкусе Тора, но Тору очень хотелось бы подойти к нему прямо сейчас и… Додумать он не успевает. Локи указывает на него резким движение ладони, прищуривается и пресекает любую его мысль: — Только попробуй сказать.       Что именно, он даже не добавляет. Тор догадывается с легкостью — любой возможный комплимент, даже если выразит его симпатию, все равно не сможет донести до Локи самую основную мысль. Поэтому Тор лишь пожимает плечами, заглядывает ему в глаза и говорит:       — Ты можешь просто слать их нахуй. Не думаю, что Тони решится уволить тебя за что-то подобное, — и это не является ни комплиментом, ни даже каким-то реальным к осуществлению советом, но Локи только мелко, довольно усмехается. Твердая линия его плеч расслабляется сразу же, этим привлекая взгляд Тор вновь и опять. Насладиться видом так, как он уже привык наслаждаться чужими прикосновениями, не получается: отступив назад, Локи скрывается в дверном проеме вновь. Оставляет ему только собственный голос и еле заметную нить истинного аромата:       — Я именно это и делаю, жалко, количество этих придурков все равно не уменьшается, — разве что прощально махнув рукой, Локи просто исчезает с его глаз. Тору остается только опустить взгляд к собственным рукам, ради того, чтобы вспомнить, что именно он хотел сделать до того, как случилось… Локи действительно собирался поехать в этом? Тор определенно не собирался думать об этом.       Развернувшись на пятках, он возвращается в собственную спальню и вначале надевает жилет. Только после доходит до камода с запонками, выбирая одни из золотых, с изображением высокопарной греческой α, обозначающей альфу. Это его решение точно оставляет Локи места три или четыре для хорошей, безболезненно кусачей шутки, но выбора своего Тор не меняет. Только усмехается мелко — чем дольше он находится в этом фиктивном браке, тем менее обременительными ощущаются эти выезды. Они вряд ли начинают нравиться ему больше, чем раньше, но ему определенно нравится их с Локи тандем недовольства. И самое банальное: каждый раз, когда он поворачивает к омеге голову среди любого подобного светского вечера, видит в его глазах отражение собственного утомленного презрения.       За то время, пока он защелкивает запонки, из чужой спальни слышится ещё пару раз меткая, острая брань. А ещё звон. Тор определенно не собирается спрашивать, пока какому такому поводу Локи решает сменить собственные, достаточно объемные вещи на это… Он не уверен даже, что может дать этому название, но мысль бежит впереди, подбрасывая ему несколько предложений о том, как он мог бы целовать эти бессовестно нагие бока — для начала. До конца он не додумывает. Время продолжает свой бег, оставляя им меньше десяти минут, когда в его руках оказывается лента галстука-бабочки.       Тор определенно может разобраться с ним самостоятельно самым лучшим образом. И вместо этого выглядывает из-за дверного косяка, окликая:       — Поможешь мне завязать бабочку, дорогой?       Все возвращается на круги своя — ровно туда, где было и не было одновременно. Теперь Локи спит с ним. Это факт, это данность и это, пожалуй, становится обыденным слишком быстро. За прошедшую неделю он дважды рыдает посреди кошмара, а вчера забывает уйти под утро. Тор не уверен, что именно чувствует, бесшумно передвигаясь по комнате и собираясь на работу, но вновь и вновь бросает взгляд на свою постель. Если бы года два назад ему кто-то сказал, что здесь будет спать не Джейн, он бы точно не поверил. Если бы год назад ему сказали, что здесь будет спать кто-то, подобный Локи, Тор без промедления записался бы к психиатру перестраховки ради. Однако, теперь все было именно так. Его подушки даже не пытались успеть выветрить чужой феромон, пока Локи вновь и вновь среди ночи стягивал толстовку. Просыпаясь в ночи, Тор не мог не чувствовать удовольствия от чужой теплой, плотной кожи под собственной ладонью. Они не целовались больше, конечно, и это было несравнимо печально по его ничуть нескромному мнению, но вместе с этим все это странным образом успокаивало. Как будто бы именно так было правильнее всего, и Тор не то что ничего не мог противопоставить этой мысли — он не был уверен, что хотел делать это.       — У тебя случайно отказали руки за те две минуты, что мы не виделись, дорогой? Рановато для твоего возраста, — Локи откликается ему из ванной через пару секунд после того, как Тор находит его собственным взглядом. Ответное слово застревает где-то внутри и вряд ли даже в горле, пока его взгляд проходится по чужой ровной, крепкой спине. Убранные в высокую прическу волосы напоминают о самой первой их поездке на светский вечер, в дом Хэлла, но в этот раз Тор смотрит не на них вовсе. Его взгляд упирается на несколько мгновений в закрытый, опечатанный черной тканью затылок — под ней прячется след зла. И его присутствие остужает, но оторвать глаз все равно не получается. Даже когда Локи говорит, пересекаясь с ним взглядом на зеркальной поверхности: — Ты пялишься. Снова.       Прятаться здесь совершенно негде. Ванна залита включенным освещением и светом уходящего солнца, что зачем-то окрашивает возмутительно нагие бока Локи собственными отсветами. Сам Локи — закрашивает и замазывает. Не задержав взгляда на отражении Тора и мгновением дольше, он выдавливает на кончики пальцев консилер, а после мягко похлопывает ими по тем местам, где уже нет пластырей, но все ещё виднеются мелкие синяки и порезы от его ногтей. Вопрос о том, по какому такому поводу — он должен бы быть не менее значимым, чем апокалипсис, — Локи надевает это, становится лишь объемнее у Тора внутри. Но он все равно кивает честно и искренне, прежде чем говорит:       — Непривычно видеть тебя в настолько обтягивающий одежде, — и это определенно не комплимент. Тор не пытается даже, чтобы его слово претендовало на что-то подобное. Локи все равно морщится. Раздраженно качает головой, вновь выдавливая консилер на пальцы. Тор все ещё смотрит, а ещё делает шаг, чувствуя, как изнутри что-то вздрагивает, притягивает и… Он не может назвать это ни подвеской, ни колье, ни чем-либо, что могло бы походить на классическое украшение, но слышит краткий, звенящий, будто тихий смех, шорох металлических колец. Они обнимают горло омеги поверх ткани водолазки, одно за другим ширясь, вздрагивая на его плечах от каждого движения его рук и спускаясь собственными кругами почти до локтей. Локи говорит, глядя на собственный бок с прищуром:       — Бальдр взял с меня клятвенное обещание на крови, что я надену это. Я просто не хочу его расстраивать, — скривившись так, будто все это уже успело опостылеть ему, он дергает головой, донося до Тора краткий металлический звон теперь и серьг, спускающихся от мочек его ушей. Назвать все это цепями у Тора не получается даже мысленно. Только если сорванными давным-давно и оставленными на память, а ещё во имя предупреждения — всем тем, кто пожелает выковать по его душу новые. Сделав очередной шаг, он подступает ближе, чуть нервными пальцами сжимает ленту галстука-бабочки в ладони. Довольным проделанной работой Локи не остается. Он оглядывает придирчиво собственные бока, притворяясь очень умело, что не замечает его приближения, а после просто сбрасывает тюбик консилера на поверхность раковины. И разворачивается к Тору лицом. Вся его преувеличенно расслабленная поза, опирающаяся поясницей на край мраморной раковины, протянутой вдоль стены, весь он какой есть — точно не обещает Тору чего-то хорошего. А после звучит почти вызовом: — Ну давай. Скажи это. Скажи уже, что я выгляжу настолько хорошо, что мне место на том аукционе, и покончим с этим.       Что-то определенно точно не продаётся. Честь. Уважение. Любовь. Ещё, к примеру, люди, но, к сожалению, не в тех самых, высших кругах. Тор пожимает плечами, оглядывая омегу с головы до ног. Обе его ладони упираются напряженно в край раковины тоже, пока пальцы впиваются до побеления костяшек в ее поверхность. Этим пальцам Тор верит. Он с ними теперь спит, он с ними четырежды ужинал за прошедшую неделю, а ещё на новых выходных, уже послезавтра, собирался с ними же съездить на ужин в дом родителей. Он их знал даже достаточно хорошо. Их движения, степень их напряжения… Пока Локи вовсе не лгал — он точно не желал слышать ни единого слова о себе прямо сейчас, а ещё был бы рад надеть костюм. В его взгляде металось хорошо подавляемое раздражение, нервная нога уже мелко притопывала подошвой черного кроссовка по поверхности кафельной плиты. Она явно собиралась раздробить ее к чертям собачьим. Тор же не собирался — быть хоть сколько-нибудь неучтивым.       И отнюдь не потому что в этом наряде Локи отлично бы смотрелся с пистолетом в руках.       — Ты поможешь мне с бабочкой? — подойдя к нему, наконец, Тор поднимает взгляд к его глазам и так и не говорит ничего, что от него требуют, но очень явно и сильно не желают ждать. Пускай он мог бы сказать многое, — хотя бы о бедрах, будто о крайнем, бередящем его суетное, жаркое сознание минимуме, — ни единого уместного слова не находит. Отсутствующая, но неожиданная красота его не интересует, любое слово об обольстительности будет звучать больше похабно, чем стояще, в то время как за какой-нибудь не нелепый классический комплимент Локи, возможно, ему просто врежет. Вряд ли, конечно, ему все нужен этот брачный контракт, но смотрит он именно так, когда Тор подступает, оставляет взгляд на поверхности его глаз и кивает на ленту галстука-бабочки, что держит в руках.       Что ж, это не срабатывает. Тор и не рассчитывает, впрочем. Тор ничего уже будто и не ожидает от этого омеги, и все равно ничего не срабатывает. Локи пахнет еле удерживаемой за краем вулканического жерла лавовой волной, а ещё поднимает голову выше, с гордостью и непримиримой твердостью. Когда продавливает:       — Скажи. Это.       Тор был бы не прочь подсадить его на раковину и подойти ближе. Поцеловать его, выгладить ладонью крепкое плечо поверх звеньев каждого круга цепи, а после опустить ее Локи на нагой бок и пробраться пальцами под ткань. Коснуться ребер и живота, огладить большим пальцем пупок прямо под ней. Локи нравились его поцелуи, не так ли? У них было чертовски мало времени сейчас, а ещё злой секс был каким-то вероятным будущим уровнем этого прохождения и он все ещё был заблокирован для них. Тор вообще не был уверен, что он мог бы быть разблокирован хоть когда-либо, Локи же был точно зол и точно требовал от него того подтверждения, которое Тор не мог ему дать. У него ничего такого просто не было. Кроме мыслей о силе чужих рук, заметной сквозь слишком плотную ткань водолазки, а ещё об этих чертовых бедрах… Ему определенно стоило записать в свой план дел на год желание оказаться между ними и в этом году тоже, но это стало бы его поражением. Издевательским, призрачным миражом среди пустыни. У него все ещё была вода, он все ещё не был голоден, но оаз, маячивший впереди, все равно вновь и вновь наталкивал бы на мысли.       В них, конечно, не было ничего предосудительного. Пока Локи все ещё ждал зла. И высокомерия, и насмешливости, и чего, блять, угодно — остановившись перед ним и глядя ему в глаза, Тор не пытался даже придумать должного комплимента, вместо этого с горечью жалости языке мысля о том, что у них нахуй нет времени ни на что. Хотя бы на какую-то мелочь, маленькую, незначительную… За нее Бальдр откусил бы ему голову, если бы случайно вызнал, что они заляпали спермой одежду Локи, или джинсы Локи, или просто — да простят его мертвые боги, — Локи. Медленно, смиренно вдохнув, Тор пожимает плечами, а после опускает взгляд чуть ниже. Не изменяя собственной привычке, Локи вновь не подводит ни глаза, ни губы, пускай не они интересуют Тора прямо сейчас. Ладно, это, конечно же, ложь, он знает, что это ложь, он был бы очень не против сейчас вообще уже никуда не ехать и, к счастью или ко злу, то было вовсе не осуществимо, потому что Локи же вовсе не был настроен, но все же собственный взгляд Тор опускает ниже его лица и горла. Мелкими, алыми отсветами заходящего солнца переливаются металлические чешуйки звеньев. Они не зовут его, призывая, и Тор поднимает руку. Он протягивает ее. Он не находит для себя сопротивления.       Локи все ещё смотрит на него и всё ещё ждёт. Он точно не собирается оставлять его в покое со всем этим. Тор удерживает у корня языка предложение не оставить его в покое с чем-нибудь другим. Как насчет совместной дрочки, дорогой? Хочешь, я помогу тебе снять эту водолазку, если она так сильно тебе не нравится, дорогой? Упс, какая жалость, кажется теперь меня привлекает еще и твоя шея, что мы будем делать с этим, дорогой? Бальдру определенно не придется отгрызать ему голову, если за него то успеет сделать его младший брат, но этого все же не случается. Его пальцы просто подхватываю один из кругов металлической цепочки — все они сцеплены друг с другом воедино той цепью, что бежит вдоль плеч Локи, но значение слова цепь так и остается совершенно неуместным. Тор вспоминает другое, все еще не пытаясь даже найти подобающий комплимент. Вспоминает и не задумываясь говорит:       — Если бы мы были в средневековье, я взял бы тебя с собой в крестовый поход первым, — и холодная, отчужденная цепочка в его ладони звенит собственным согласным смехом. Его слово приходится ей по вкусу, потому что он называет — кольчуга. Бальдр вряд ли берет с Локи клятву и о ней тоже, но Локи надевает ее все равно. И она звенит при его движения. И она предвещает его приход.       И все же Тору определенно не стоит думать об этом, но она металлическая, пускай вовсе не кольчуга, пускай просто украшение, пускай банальная мелочь. Не тавро принадлежности, в котором ни один из них не нуждается. Не новое, слишком сентиментальное обязательство.       — Ты… — Локи говорит, одновременно с тем мелко, смешливо поджимая губы. Тор успевает увидеть, как расслабляются его пальцы, хватающиеся за край раковины, а следом поднимает глаза к его глазам. Локи смотрит на него с горделивым, возмутительно насмешливым прищуром и самодовольно ухмыляется. Все его раздражение, каждый его миг, каждая его секунда, сминается в ком и выбрасывается в корзину для грязного белья, что находится под раковиной за его бедром. Тор лишь пожимает плечами, мысленно запихивая каждое собственное размышление глубже. Они стоят слишком близко. От Локи пахнет слишком хорошо и вкусно. А ещё у него голые бока — Фандрал точно умрет со смеху, если Тор посмеет рассказать ему, как в моменте это медленно выжигает ему нутро. Допустить подобного, конечно, нельзя, ему все ещё нужен хороший адвокат, поэтому Фандрал оказывается мысленно помилован за мгновения. Локи говорит: — Я бы никогда не согласился идти с тобой в крестовый поход, Тор.       И Тор только мелко, наигранно разочарованно округляет губы. Это определенно возмущает его до глубины души, Локи же с насмешкой забирает из его ладони ленту галстука-бабочки и очень удобно не задаёт уточняющего вопроса: что именно возмущает.       А ещё — так и не гонит его руки прочь от цепи позабавлено звенящих металлических звеньев. Только тянется собственными к воротнику его рубашки, чтобы все же помочь ему с галстуком-бабочкой. И мелкий, самодовольный звон звучит вновь. ~~~