Не нуждаясь в любви

~~~       Его план не срабатывает к чертям собачьим.       На новой сессии, неделю спустя, Стивен даже спрашивает у него, что Локи ожидал увидеть, какую реакцию Тора на собственные слова ждал, к чему готовился и чего боялся — его единый, первый вопрос не включает в себя все те, что Локи додумывает сам, но положения дел это не меняет. Его план, все то, к чему он стремится с почти жестокой решимостью, все то, на что соглашается… Лишь к счастью, вероятно, у него не хватает сил на какое-либо возмущение, когда Тор прямо посреди кабинета Стивена опускается перед ним на колени, берет его руки в свои и извиняется.       Локи определенно ждёт не этого. Локи не удостаивает даже Стивена ответом, чего имеет ждёт, а ещё медленно начинает замечать — он не знает. Это случается среди их с Тором ужина четыре дня назад, а ещё это случается много раньше, среди той ночи после самой жесткой сессии в его жизни. На сессию ту он, конечно же, соглашается сам. Он сам ее планирует, он сам занимается ее организацией и сам же лжет Тору, что его приглашает именно Стивен. Добровольные начал прикусывают самому Локи кадык собственной формальностью, только возмутиться так и не получается. Не получается уже, кажется, ничего вообще.       Только страх убывает по мелкой капле — это, впрочем, не получается не заметить тоже.       Когда он стягивает толстовку среди сумрака чужой спальни, его рукам удается двигаться. Когда Тор говорит, что может убить их, его голосу удается звучать. И после, когда его собственный смех успокаивается, ему даже удается заснуть, но это… Страх уменьшается, непропорционально увеличиваясь в разы. Локи теряет контроль над обстоятельствами, над ситуацией, а ещё теряет все свои крайние шансы. Он рассказывает Тору то, что не знает никто, и точно знает, что ждёт зла, забывая об этом ещё на пороге кабинета, который переступает. Каждое то ожидание обращается иррациональным, неразборчивым призраком, оставляя его в удушающей ужасом неизвестности, которая предлагает лишь вечность собственной жизни и не сулит хоть когда-нибудь оборваться.       А потом обрывается.       Локи просто желает уйти и просто говорит об этом. Тор просто уводит его. Он берет его за руку, он выводит его из кабинета, но до этого оборачивается к Стивену, спрашивая без единого слова — этот аргумент не помогает никому. Потому что Локи не слепой. Потому что он не последний кретин и не идиот. Тор пахнет ярко и сильно собственной злостью, а ещё выглядит так, будто даже если Стивен откажет ему, он все равно поднимется и уведет Локи прочь.       Проверить этого, конечно, так и не получается. Оставшуюся половину того дня Локи тратит на то, чтобы привести себя к балансу и равновесию, а ещё пытается просто не смотреть — его проверки не работают. Они дают результат, но не дают его вовсе. За всю твердость, за всю мощь и за весь язык фактов Тору хочется только врезать теперь и желательно посильнее. Заорать на него, потребовать драки, потребовать всей необходимой жесткости, не заложенной, лишь будто бы, генетически, но выбираемой другими подобными ему вновь и вновь. Он так и не делает этого, признавая собственное поражение чуть ли не секунда в секунду, когда Тор возвращается в квартиру той ночью. У него не остается вариантов. У него не остается идей. И, конечно, он все ещё может предложить секс, но это уже выглядит, будто насмешка — Тор отделяет любые сборы от любых желаний и проводит черту.       Локи мог бы ее пересечь, но не может. От одной только мысли о том, чтобы вынужденно оказаться с ним в одной постели, оказаться под ним, его почти выворачивает резко вскидывающим голову ужасом. Тор согласится только на искренность — Локи искренне может разве что врезать ему по яйцам за все отсутствие у него слабостей и всё присутствие твердости.       — Готов, дорогой? — уже припарковав ярко-синий Jaguar FX на площадке перед входом в Grand Hotel Continental, Тор оставляет одну руку на руле и поворачивает к нему голову. Локи на него не смотрит, Локи вообще всего этого не видит, но лишь крепче сжимает ладонь в кулак и плотнее обнимает себя предплечьями. Бальдр подкладывает ему не свинью — как минимум сраного кровожадного тираннозавра своим неугомонным желание видеть, как омега блистает. Локи не соглашается и вообще-то отказывается — он такое не носит. Ни облегающее, ни юбочнное, ни хоть сколько-нибудь вызывающее смотреть и не отворачиваться. Спасибо, не нужно. Не подходит. Не нравится. Среди всей своей любви к нему Бальдр привычно не находит места для того, чтобы услышать его отказ или просто услышать его.       Бета сам находит нужный размер. Сам заказывает доставку до квартиры Тора. Остается разве что поблагодарить его за то, что доставляет отнюдь не он и у Нила не находится повода для неуместных вопросов или насмешек. Даже если бы был, Локи чрезвычайно сомневался, что Нил стал бы этим поводом пользоваться, — он все же являлся частью той самой, чрезвычайно любимой Локи категории альф, — но так или иначе главный факт был прост: благодарить Бальдра ему было не за что.       Благодарить Тора… Посреди кабинета Стивена он опускается перед ним на колени, пока лицо его выглядит заострившимся, ожесточившимся и не несёт в складках собственных морщин добра. Локи его не ждёт, и все равно видит, как вся твердость обращается к нему мягкой осторожностью. Неспешностью. Прозрачной ясностью искренности. Тор извиняется перед ним за свои слова и за свои действия — Локи его не просит. Локи его вообще не за этим приводит и приглашает именем Стивена. Только чужие извинения все равно звучат так, будто есть большее и более важное: если бы Тор был там, он не позволил бы этому произойти. Он запретил бы, он предотвратил бы и точно бы остановил — вот что он говорит собственными глазами, всем тем внимательным взглядом, которым глядит прямо на Локи.       Пока Локи хочется ударить его за невозможность происходящего и немыслимость обращенного к нему громадного сострадания. Пока Локи хочется вытянуть ладонь из его рук, а после коснуться его лица и убедиться в реальности не случившегося, но существующего — самого Тора, всех его убеждений и ценностей. Тронуть его, прощупать кожу и плоть, ощутить кости и пульс. В тот момент, когда Тор говорит, что ему очень жаль, Локи просто не набирает на это прикосновение сил. Сил не находится даже на то, чтобы выбрать закрыться, защититься и притвориться, будто ничего не было. И он открывается и то несёт ему зло. И позже, в ночи, он приходит, чтобы ту ношу получить в безраздельное пользование — решение снять толстовку и остаться в топе приходит к нему задолго до того, как он заступает на порог чужой гардеробной или даже переступает порог собственной спальни. Невозможное, немыслимое решение… Он осуществляет его, он снимает толстовку и в ожидании зла, но в ответ на все милосердие отдает Тору лишь больше собственной уязвимости.       А после Тор говорит:       — Я могу их убить, — и Локи прощупывает его кожу самыми кончиками пальцев. Выглаживает ладонью спину и бок, обнимает уже обеими лицо, чтобы поцеловать и отдать всю ту благодарность, которую не получится никогда облечь в слова. Он так его не бьет, чтобы вынудить ответить, чтобы вынудить признать и тем признанием усмирить его собственных страх — сквозь дрему сна весь остаток ночи Локи чувствует плотное прикосновение чужой теплой ладони на своей спине. И самое уязвимое остается в порядке. И где-то внутри вздрагивает мелкий росток. Локи не знает, что это, и боится смотреть слишком сильно, но Тор так и не произносит: ни единого слова о его вине и ответственности, ни единого слова о том, что ему не желали зла, что ему стоит просто не заморачиваться. Тор спрашивает приходили ли они ещё и все милосердие, что в нем есть, позволяет Локи расслабиться.       И все то расслабление так и не приносит ему зла. Пока страх истекает по единой капле, впитываемый ростком доверия, что является непозволительной роскошью.       — Надеюсь, ты успел подготовить пару колких ответов на все оскорбления, которыми меня наградят этим вечером, — не собираясь показывать слабости прямо сейчас или медлить, Локи тянется к ручке боковой двери, но так и не дотягивается. Его рука замирает посреди движения. Мелко, напряженно подрагивающие пальцы выглядят бледно и слабо, пока сам он отнюдь не собирается блистать. Он выглядит посмешищем. Со своим ростом, со своим поджарым, непропорциональным, фактически не омежьим телом, в котором почти нет мягкости. Будто альфа, которому не хватило гормонов или бета-переросток… Водолазку хочется содрать с себя с момента, как он надевает ее, потому что она показывает. Не только его бока, не только замазанные консилером следы его подранный собственными ногтями кожи, но и его всего… Он не такой. Он не желает быть таким. Среди всей привлекательности куска желанного мяса, в который он одевается этим вечером, нет ничего из того, чем он является в реальности. Ему не нужны похотливые взгляды и липкие комплименты, обращенные даже не к нему — к Тору. Ваш супруг так красив сегодня… Вам очень повезло с вашим супругом… Принадлежность Тору, как данность и факт, встают ему поперек горла, когда то самое горло обнимает ворот водолазки. Будто ошейник, но отнюдь не тот, что может защитить от укуса. Он вообще не защищает. На нем спереди висит невидимый именной брелок и гравировка «при утере — вернуть хозяину».       Посреди залитой светом закатного солнца ванной Тор не подтверждает этого, пускай сам Локи опускается ниже, чем мог бы позволить себе когда-нибудь — он умоляет требованием. Признать. Подтвердить. Определить этот факт собственным словом и дать ему самое настоящее, единственное название. Тор отказывается и говорит какую-то чушь, которая звучит уважительно, а ещё комплиментарно — ровно в приемлемых границах. И это — пусть бы мертвые боги уже прокляли его, как же это невыносимо, неужели же у него действительно нет ни единой слабости, — успокаивает. На минуты, на их десяток, это успокаивает его, но дорога до Grand Hotel Continental возвращает все назад. И Тор, конечно же, не замечает. Он и не должен. Этого нет среди пунктов его обязательств в их брачном договоре. Локи не требует от него этого и не станет.       Но теперь его жизнь такова — он рассчитывает на Тора, будто глупец, не умеющий считать и лишь случайностями высчитывающий вновь и вновь верные суммы. Приходит к нему в ночи, выбирая сон в бельевом топе вместо тревожной бессонницы, переполненной мыслями. Что, если Тор все же солгал собственным милосердием? Что, если он поднаторел в этом за последние месяцы и на самом деле…       — На самом деле, нет, — справа слышится его спокойный и твердый голос. За всю эту крепость, за все отсутствие у него слабостей Локи хочется рвануть к нему резким движением и вгрызться клыками ему в кадык, вгрызться и вырвать кусок. Отчего-то он чувствует — даже это не сможет Тора действительно тронуть. Он, конечно же, взбесится, они, конечно же, подерутся, наверное, но все же… Чужая ладонь попадает в его поле зрения медленно и спокойно. Тор накрывает его трясущиеся пальцы собственными, берет его за руку и тянет на себя. Как много Локи придется заплатить за каждый миг своей слабины после? За каждое признание в ней, в череде которых первое случается ещё в момент заключения брачного договора? Теперь они все катятся по горному склону вниз, собираясь убить его громадным снежным комом, точно не меньше. Но не повернуться следом за чужим прикосновением не получается — ему нужно держать в поле зрения свою руку, Тора, черный рукав пальто и всё крохи жалкой, несуществующей безопасности. Ему необходимо это. Тор же всего лишь тянет его руку к лицу и целует в запястье поверх ткани рукава водолазки. Говорит, глядя ему прямо в глаза: — Но за каждое оскорбление им придется ответить. Перед тобой. И если это случится, я буду на твоей стороне.       Слово альфы против слова омеги — Тор отказывается произносить его, пока ситуация не обретет собственную критичность. Тор отказывается и глядя ему в глаза, глядя на его светлые уложенные волосы, на черную бабочку, которую Локи завязал ему сам несколько десятков минут назад, Локи мыслит о том, что это определенно самый приятный отказ в его жизни. Он вдыхает тяжело и медленно, прикрывает глаза на пару мгновений. Непозволительная роскошь — остаться без зрения меньше чем в метре от угрозы, но он делает это. Что он делает с самим собой и чего все это будет ему стоить… Доверие звучит, будто звон колокола, что гремит где-то далеко впереди, что ведет его сквозь дремучий, пугающий бор темного леса. Локи не желает идти на его звук, потому что этот звон, погребальной жестокости, его не обманет, но идет все равно — потому что идти ему больше некуда.       В темном-темном бору злые альфы сужают круг, желая обратить его оружием массового поражения, желая получить все те деньги, которые получить смогут, за его кровь. Там нет ни указателей, ни проводников, а ещё вдалеке звучит еле слышно колокол — Локи не может не идти, потому что ведет за собой каждого из тех омег, что находятся в центрах Rgeneratio.       Но чем дольше идет, тем почему-то темнее становится. И Тор остается верен собственной крепости, собственной силе и стойкости. Отсутствие у него слабостей обращается против Локи беспомощностью. Таких людей просто не бывает. Их просто не может быть.       — Знаешь… — качнув головой, омега мелко, чуть растерянно усмехается и на ощупь обнимает Тора за щеку ладонью. Открывает глаза лишь после, но и открывает их лишь по бесполезной причине — ощущение на кончиках пальцев нашептывает, что Тор ластится. Поверить в это невозможно. Локи открывает глаза, Локи видит — не верит все равно. Тор блестит самодовольством собственного взгляда, усмехается ему, будто опасно даже, а ещё целует основание его ладони спокойно и в рамках приличий. Он называет его самым глупым омегой из всех и Локи стоит ждать от него смеха над всей его глупостью, над всеми его мыслями, что тревожат его пред лицом большого мира, где ему не рады и рады не будут, что бы он ни делал. Локи и правда ждёт, но вновь и вновь не дожидается. Только с прикосновениями становится будто бы проще, что с чужими, что с собственными. На каждый новый страх находится аргумент в виде позитивного опыта из прошлого, в котором он выживает. Это, конечно же, не убивает страха, но выжимает его по капле, позволяет хотя бы дышать. И Локи дышит. Медленно проводя большим пальцем по скуле Тора, он дышит, а ещё говорит: — Быть может, ты не так уж и плох, Тор.       Это конец и крайняя точка. Голову с плеч, электрический стул и что-нибудь третье, чтобы была иллюзия выбора, потому что так легче держать контроль. Локи говорит честно и искренне, и это определенный, очень важный комплимент, Тор же его не услышит так же, как не высказанных слов о растущем доверии и о его стоимости. Вот сейчас, ещё секунда, мгновение и… Тор фыркает смешливо куда-то в основание его ладони, прикрывает глаза, качает головой. Это все ложь. Он оскорбится уже сейчас, а после Локи нужно будет просто успеть выйти из машины раньше, чем его ударят лицом о приборную панель за тот смысл, которого в его словах не было. Открыв глаза, Тор хмурится наигранно жалостливо, а после говорит:       — То, что ты заметил это только сейчас, почти возмутительно, дорогой. Я вообще-то чрезвычайно хорош, — он дует губы, смотрит на него снизу вверх и Локи фыркает почти машинально. Смешок рвётся меж его губ, потому что Тор дефектный, потому что он просто невозможный и чрезвычайно дурной, а ещё — слишком не назойливо крепкий, не имеющий ни единого слабого места. Ему все же хочется врезать, чтобы просто то ли его обличить, то ли спастись от бесконечного фонового ужаса, но Локи так и не делает этого. Только глаза закатывает, слыша уже секундой позже: — Ты же все ещё на подавителях?       У загривка дрожью кожи проходится волнение. Удивление дразнит глаз, заставляя метнуться вниманием к чужому лицу. Заданный будто бы между делом вопрос Тор прячет за движением — он садится ровнее, он тянется ближе к нему, опираясь локтем на подлокотник. Зачем бы ему прятать его, этот мелкий, незначительный даже вопрос? Локи не знает это так же, как знает со стопроцентной точностью: с момента заключения брачного договора он не пропустил почти ни единого дня приема подавителей. А тот единственный, что пропустил, был оправдан — Тору нужно было знать его феромон, чтобы принять решение о заключении брачного контракта. Это было в сентябре. Это было в особняке Хэлла.       Никогда больше подобного не происходило. И Тор его запах чувствовать просто не мог. Если, конечно, не был одним из них.       — Да, всегда. Что-то не так? Мне сменить синтетический феромон? — подобравшись почти машинально, Локи уже хочет забрать назад ладонь, что Тор так и держит в своей, но чувствует только, как теплое прикосновение чужого пальца забирается под край рукава его водолазки. Это приятно — прямо поверх нежной кожи запястья. Неспешно, неторопливо и почти не опасно. Как будто бы. Гипотетически. Обманчиво. Внимательно всматриваясь в его лицо, Локи мысленно находит тот момент в прошедшем утре, когда выпивает таблетку, глушащую запах — это было. Он не ошибся. Он отметил это в электронном ежедневнике. И он нанёс синтетический феромон с запахом кофе перед выездом. Почему бы, черт побери, Тору вообще было спрашивать об этом?       — Нет, все в порядке. Просто показалось пару раз за прошедшие дни… — качнув головой, Тор лжет ему прямо в лицо и от этого его лжи у Локи лихорадочно заходится сердце. Он помнит сказку, рассказанную ему папой, что являются реальностью, а ещё точно знает, кем является сам. И ошибиться не получается совершенно, только Тор… Он успевает подвинуться слишком близко, чтобы на него нельзя было не отвлечься и чтобы его нельзя было успеть испугаться. Он смотрит прямо в глаза — что-то происходит. Тор лжет, потому что чувствует его запах? Тор лжет ему прямо в глаза и прячет это, говоря: — Могу я поцеловать тебя?       От него пахнет металлом то ли крови, то ли пистолетного дула, но он не может играть настолько хорошо, он не может лгать настолько хорошо, он не может быть связан… С Лаувейем? Это становится первым, что приходит ему в голову, собираясь в плотную логическую цепь мыслей, и Локи чувствует, как сердце заходится собственным боем где-то у него в глотке от резко накатившей волны ужаса. Его подавители работают идеальнее любых настенных и наручных часов. Обследования каждые три месяца под пристальным вниманием Питера подтверждают — подавители идеально ему подходят. Гормональный фон находится на стабильном уровне, прямо посреди границ нормы, показатели витаминов и микроэлементов в полном порядке. При всем том слабом здоровье, которое ему смог передать папа, Локи проделал филигранную, титаническую работу для того, чтобы жить полноценной жизнью.       При всем том убийственном феромоне, который безвозмездно подарил ему папа, он мог даже гордиться собой.       Потому что все ещё никого не убил.       Потому что все ещё не дал Лаувейю ни единого реального повода заподозрить его в силе и мощи.       Но Тор… Самое банальное было простым — если он чувствовал его запах, значит с вероятностью в восемьдесят процентов он лгал, и если он лгал все это время, все эти пять месяцев, значит лгали все поголовно. Его добродушная семья, Фригг, Фандрал и даже чертов Сенд. Проклятущий Стивен, Натаниель и даже тот сраный священник, что венчал их. Весь гребанный мир был погребен под лавиной лжи, если Тор лгал ему прямо сейчас: каждым собственным движением, этим ожидающим, внимательным взглядом, этим вопросом — могла существовать лишь одна единственная причина, по которой он мог чувствовать его феромон сквозь подавители.       И той причиной было…       — Я не хочу, — «верить больше, что ты правда можешь оказаться таким жестоким ублюдком». Он говорит, но не договаривает. Тор позволяет ему разложить все его пистолеты в собственной квартире, но много раньше Огун говорит: он безопасен. Огун в деле? Этого не может быть, потому что на Огуна согласился на Тони. Локи выбирал себе помощника, Локи отбирал кандидатов, но последней и крайней инстанцией, согласившейся принят Огуна, был именно Тони. Он не мог не проверить его, он не мог не знать, кем Огун является на самом деле. Это же Тони, не так ли? Тони никогда не подверг бы Локи такой опасности, только каждое умозаключение Тони, каждое его прошлое действие, каждое его прошлое решение — они все основываются на его словах. На его рассказах о папе и их вековой дружбе, на его размышлениях, на его чувствах и переживаниях. Тони просто не мог солгать ему своей верностью и заботой, потому что если солгал Тони, если солгали все они… Тошнотный ком ужаса медленно ползёт по его пищеводу вверх, захватывая жестокой дрожью все его тело. Это, все это, вся эта гребанная ложь — этого не могло существовать в реальности. Он нужен был Лаувейю, естественно, он нужен был ему, но Лаувей никогда не стал бы заниматься чем-то подобным.       Выстроить вокруг него стеклянный купол и наблюдать за тем, как он пытается обжиться под ним, не замечая его? Он сделал это с Фарбаути. Он уже сделал это три десятилетия назад, он втерся к Фарбаути в доверие и в конце концов он разрушил его ради того, чтобы появились Тюр с Бюлейстом, ради того, чтобы появился Бальдр. Ни один из них не оправдал его ожиданий, потому что не обладал тем, что Лаувейю было действительно нужно. Выжигающее все на своем пути лавовое пламя и пожар, жестокое марево гари, дымящееся над городом и над всем сраным миром — Локи мог дать ему это.       Локи мог убить любого и, будучи омегой, мог породить десяток подобных себе. И его кровь стоила дорого. Именно, блять, поэтому его кровь стоила слишком дорого, чтобы он сам мог позволить себе с ней расплатиться.       — Хорошо, — кратко кивнув, Тор отстраняется, но не отрывает от него глаз еще несколько секунд. Локи отворачивается почти сразу, только заметив, что альфа собирается добавить еще что-то. Если сейчас он спросит, солгать не получится, он просто не в состоянии сделать этого — перед глазами становится душно от пелены ужаса. И Локи бежит. Так, как учил его папа. Так, как наставлял его в своих письмах. Он крадет у Тора право на вопрос, он отворачивается почти рывком и покидает автомобиль, пока руки холодеют от беспомощного ужаса. Впервые в собственной жизни он просто не может поверить в то, что вокруг может быть на самом деле настолько страшно.       Каждый разговор с Сигюном, сам факт его появления в жизни Локи — это было отнюдь не аргументом против и во имя защиты имени Тора. Каждый взгляд Фриггу в глаза, его милосердие, его интуиция и всплывающая правда о контракте — никто не может быть столь добр к нему, никто не может быть настолько внимателен и умен. Их редкие переписки с Натаниэлем и перебрасывания забавными мемами — кто-то действительно мог бы пожелать подружиться с ним?! Локи закрывает пассажирскую дверь почти без хлопка, но не может сделать ни единого шага в сторону. Он опирается ладонью на бок автомобиля, медленно, глубоко вдыхает на счет трех секунд, а после также выдыхает. Если это все действительно правда, если это все реальность, последнее, что ему нужно — показывать собственную догадку и весь охвативший его ужас. Последнее, что ему нужно, давать Тору понять, что он действительно, по-настоящему уязвим перед ним и беззащитен. Потому что если Тор лгал…       Потому что если Тор чувствовал его феромон сквозь подавители, он не мог не лгать.       На черта было ему оставаться в рамках этого сраного, держащегося на соплях их обязательств контракта, а? Он мог найти себе любого другого, нормального, омегу, он мог напиздеть родителям что угодно, что захотел бы, если ему так сильно не нравилось, что Локи не собирался трахаться с ним, как трахаются якобы все нормальные омеги, и он не сделал этого. Он остался. Он терпел все его «нет» и каждое его «красный». И тогда, на обеде семей, прямо перед лицом взбешенного Лаувейя… Как, блять, он мог бы выдержать его феромон в прямом столкновении на таком расстоянии, а?! Никто не мог выдержать феромон Лаувейя. Никто не мог биться с ним. Тюра с Бюлейстом скручивало агонией в каждый из тех разов, когда Локи видел, как отец тренирует их. Среди ночи, среди собственных голодных попыток пробраться в кухню незамеченным, он слышал, как они кричат и как воет Бюлейст, захлебываясь и умоляя хрипами собственной глотки дать им передышку.       Не остановиться. Но дать им хотя бы мгновение на то, чтобы собраться с силами и попробовать противостоять ему.       Конечно, ни Тюр, ни Бюлейст не были одними из мутационной триады, одними из них, но это уже не играло совершенно никакой роли. Феромон Лаувейя был силён и кем бы Тор ни был, он не мог, он просто не мог быть ему противником. Но с легкостью за ароматом собственного феромона мог спрятать от Локи факт битвы с Лаувейем. Ее ведь могло и не быть, не так ли? Они просто могли все это подстроить. Каждый его шаг, каждое его знакомство, каждую его попытку вырваться не из круга, из всего злого, порочного, омерзительного мира жестокости и насилия… Идеальные, почти лабораторные условия в границах одного единственного города, накрытого невидимым куполом, и он в самом центре. Под постоянным пристальным вниманием, убивающим неугодного Шмидта, что ставит под угрозу весь эксперимент собственной напыщенностью. Под постоянным наблюдением, граничащим с абсурдом… Что если они знали, где он находится, когда звонили Тору? Что если они знали это, что если они просто хотели, чтобы он засомневался, чтобы они с Тором разругались, а после помирились и Локи доверился ему лишь сильнее?!       Локи сжимает зубами слизистую до металлического прикуса крови и резко, жестко дергает головой. Впервые по-настоящему и искренне он просто не может поверить: то ли в ту идеальную ложь, которую Тор скармливал ему все эти месяцы, то ли в собственную тупость. Как он мог не заметить этого? Ох, ну, конечно. Тор был чертовски убедителен. Тор был до невозможности хорош в собственных словах, в собственных движениях, а ещё он говорил…       Он говорил языком фактов.       И Огун сказал, что он безопасен.       И Тони одобрил его, как выбор самого Локи.       И Фригг подарил ему милосердие, потому что знал собственного ребенка слишком хорошо.       И Лаувей… Он просто не мог выстроить все это. Каждую случайность, каждую мелочь, каждую деталь. Ему было бы необходимо тренировать Тора годами, натаскивая его на психологический портрет Локи для наилучших результатов по окончанию эксперимента и снятию невидимого стеклянного купола. Ему нужно было бы… Начать где-нибудь там, верно? На выпускном, где Локи зачитывал свою речь, за которую уже вовсе не испытывал гордости, и где Тор был. Он ведь сказал ему это ещё во вторую их встречу: он был там, он слышал его слова и, если бы он действительно был настолько хорошим лжецом, он никогда не оказался бы таким крайним кретином и не распиздел бы ему все сам!       Только если он не желал на самом деле заразить его ужасом. И собственным предательством уничтожить все его возможное сопротивление, обратив его отчаянием.       Резким, жестким движением распрямившись, Локи одергивает края распахнутого пальто, а после распахивает их пошире, позволяя пронизывающему, январскому ветру вылизать ему нагие бока собственным льдом. Он делает вдох поглубже, промаргивается. Дверь со стороны водителя уже закрывается и Локи не слышал, как она открылась, но тут же автоматически придает своему лицу расслабленное, чуть высокомерное выражение. Он не может позволить себе устроить прямо сейчас ни конфликта, ни разговора, потому что, если Тор действительно лжец, это лишь разрушит несуществующий стеклянный купол и упечет его за окружную, к югу от четвертого сектора, за считанные часы. Локи успеет набрать Рамлоу — конечно же. Но определенно не согласится наблюдать за тем, как этот гребанный альфа помирает прямо на его глазах в схватке с людьми, что работают за окружной, к югу от четвертого сектора.       Решение, единственное, что остается у него под рукой, оказывается принято быстро и среди всего тотального, отзывающегося в его руках ужаса, который погребает его под собой. На то, чтобы обойти автомобиль, Тору потребуется меньше десяти шагов. Фары уже мигают, двери закрываются на замки. Тор способен кинуться на него среди толпы, только заметив, что Локи уже все узнал и что Локи уже его раскрыл? Локи не чувствует уверенности уже ни в чем, еле успевая ухватить важную мысль: если Тор лгал ему все это время, он точно не успел увидеть, что Локи обо всем догадался. Если Тор действительно лгал ему, Локи отнюдь не был плохим соперником для него в этом и становиться им не собирался.       И все же… Как бы мог, он будучи лжецом и предателем, чувствовать его феромон сквозь подавители? Только если он был одним из них. Одним из мутационной триады.       — Хотя знаешь… Я думаю, что нам не обязательно задерживаться до аукциона, если тебе будет невыносимо там, — уже обходя капот, Тор привлекает его внимание собственным голосом и это плохо, это много хуже всего, что могло случиться раньше: ни единому его слову Локи не верит больше, потому что самое важное остается живым. Твердость Тора. Его крепость. Его стабильность и его выдержка. У него ведь нет слабых мест, не так ли? Таких людей не бывает. Таким может быть только Лаувей — неуязвимый кусок конского дерьма, наделённый мутацией по воле самых злых богов. И Тор является таким тоже, сотрясая все его нутро новым словом: — В конце концов мы молодожены. Только ленивый не захочет посплетничать о том, что мы сбежали к чертям в первый наш выход в свет, чтобы где-нибудь потрахаться.       Это звучит логично и обстоятельно. Это звучит ровно так, как звучит и всё остальное, что Тор говорит ему последние месяцы, потому что Тор говорит языком фактов…? Прямо сейчас он выглядит как тот, кто уже обо всем догадался и кому необходимо под любым предлогом увезти Локи отсюда как можно быстрее и без шума, а после отвезти его к югу от четвертого сектора, за окружную. Сразу же. Без промедления. И Локи видит это в каждом звуке его слова, уже поднимая к нему глаза.       Тор смотрит внимательно и спокойно. Так же, как и всегда. К собственному, ещё большему ужасу, Локи понимает банальное: он знает его. Теперь он спит с ним, проводит с ним время и почти что сдруживается с ним. А ещё целуется временами. Занимается прелюдиями и почти настоящим сексом. И Тор обращается с ним тем самым уважительным языком фактов — Локи знает эту схему слишком хорошо. Локи выучил ее наизусть и полностью за все те годы, что перечитывал вновь и вновь письма папы.       Дать желаемую свободу, дать все, чего хочется, а после забрать это разом и вместе, чтобы среди боли и разочарования не оставить сил ни на какое сопротивление.       С Фарбаути Лаувей сделал именно это. Он подарил ему любовь, повышение, а ещё возможность реализовать себя в помощи другим омегам. Он подарил ему целый мир — после полностью забрал его, попутно разрушив самого Фарбаути до основания. Что мог противопоставить ему запертый в поместье и под охраной омега, являющийся его супругом? Каждая его попытка к бегству завершалась избиением и изнасилованием, пока он не усвоил ту важную правду, которой самого Локи отлично научили Тюр с Бюлейстом.       У омеги всегда было место. И было оно ровно у ног того альфы, что желал заявить права на него, на его свободу и его жизнь.       — Я выдержу, дорогой, — подняв голову ровнее, Локи не пытается ни улыбнуться, ни выглядеть милым. В интонации проскальзывает привычная, почти не скрипящая насмешка, Тор же уже подходит и подает ему локоть. Он все ещё смотрит, вглядывается. Локи ждёт, когда в его глазах скользнет быстро и стремительно правда, но там раскрывается только уже знакомое уважение. И самодовольство. Локи говорит, беря его под руку: — К тому же Бальдр не простит мне, если я не буду блистать до самого окончания вечера.       Нелепо и абсурдно, но сам факт его внешнего вида уходит настолько вглубь мешанины всех его переживаний, что Локи лишь отмахивается от него на последних собственных словах. Тор хмыкает кратко, не комментируя их тоже. Первый шаг в сторону входа в отель они делают почти синхронно.       И идут. И совершенно никуда не торопятся. Согнутый локоть Тора все такой же твердый, его взгляд неторопливо осматривает пространство. Локи не может разжать кулака, которым держит его под руку, и мыслит о том, что Тор спасает его от Видара, всеми силами пытаясь разыскать аргумент против — тот кошмар, в который медленно обращается вся его жизнь с самого момента его рождения, вынуждает его предпринять самое нелепо из возможного.       Он пытается найти хотя бы единое, твердое, крепкое и нерушимое подтверждение тому, что Тор не лгал. Он пытается сам убедить себя в том, что доверие оправдано. И что Лаувей здесь не при чем.       Это, конечно же, не работает нахуй. Огун говорит, что Тор безопасен, потому что они знакомы достаточно близко для того, чтобы Огун мог делать подобные заявление. Слово Огуна, любое звучащее, всегда стоит дорого, потому что на тех его словах держатся чужие жизни, и отречься от этого Локи даже не пытается — это правда. Однако, уже почти полностью скомпрометированный Тор подает ему локоть, а ещё предлагает: они могут уйти раньше, если Локи будет плохо здесь. Локи отказывается, потому что он не идиот, но на протяжении всего пути ко входу в отель не отпускает собственной мыслью Огуна.       Его слову можно верить и значит, либо Тор действительно безопасен и происходящее лишь случайное совпадение, либо Огун скомпрометирован тоже и вся его правда — хорошо отыгрываемая ложь. Удобная. Подходящая. Его работа ведь стоит не так много, не так ли? Люди, работающие к югу от четвертого сектора, за окружной, с легкостью могут оплатить ее хоть прямо сейчас и это будет лишь крошечной суммой среди всех тех денег, которые им выделяет государство на все их ебучие эксперименты. На все те эксперименты, среди которых Локи является единственным, кто выбирается на волю, но лишь под все более и более реальный стеклянный купол. Найти аргумента для Огуна у него так и не получается. Тот говорит, что знает Тора, и то с легкостью может быть постановкой, обычным спектаклем, задуманным Лаувейем. От Огуна до Тони быстро проводится алая нить его размышления — Тони не принял бы ему в помощники неизвестно кого, Тони бы никогда не оставил его на растерзание альфам. Но каждое знание о Тони держится только на его словах, а ещё на письмах Фарбаути.       На тех самых письмах, которые с легкостью и без единой проблемы можно было подделать.       Только помыслив об этом, Локи отворачивается прочь от Тора, жмурится и чуть не спотыкается на последней ступени лестницы у самого входа. Тор зачем-то накрывает своей ладонью его кулак, лежащий на его локте — не собираясь разжиматься, кулак все ещё подрагивает и собственной дрожью пытается вытеснить хоть куда-нибудь весь орущий изнутри ужас. Аргументов для Тони не находится тоже. Весь его образ, весь он какой есть — появляется среди подростковой жизни Локи под аккомпанемент лишь слов и вскрытых писем. Тех самых писем, которые дали Локи все, что у него есть, все, что он знает, все, что он мог бы вообще узнать об альфах, себе и мире в принципе.       Они являются частью постановки тоже?       Его руки не перестают дрожать ни когда он сдает пальто в гардеробе, ни когда подходит к зеркалу, пытаясь притвориться, что поправляет волосы. В зеркальном отражении он видит Тора, забирающего свой номерок, и точно знает — как его тело выглядит под одеждой. Локи видел его час назад. Локи видел его, потому что этот придурок забыл закрыть двери на замки, вот как он подумал тогда, не услышав ни единой скабрезной шутки или попытки липко и омерзительно поиздеваться над ним за то, в чем он не был виноват. Сейчас же все выглядело разительно иным. И определенно искаженным. Локи хотелось верить, что оно было таковым, потому что, если нет, ему было необходимо сматываться уже сейчас. Ему было нужно развернуться, забрать свое пальто, набрать Рамлоу и потребовать отвезти себя не к Питеру даже, для поиска фактов, аргументов и не искажений, крепкой реальности, а сразу в аэропорт. Ему было нужно взять билет на первый же ближайший рейс, а после мчаться так долго, как только получится, до момента, пока он не найдет место, где сможет выдохнуть.       Поедет ли Брок с ним?       Стоит Тору начать оборачиваться, как Локи тут же уводит собственный взгляд прочь, оставаясь незамеченным, и осторожно задевает ледяными пальцами собственную шею в дрожащем от страха прикосновении. Среди всей мешанины имён и лиц Брок остается единственным, про кого Локи может позволить себе подумать с ощущением твердости, а не сводящего с ума ужаса. Потому что Брок работает на него. Потому что Локи сам его выбрал. Потому что Локи сам его нашел. Потому что Брок не был ни Огуном, ни Тони, ни даже Питером, что пришли в его жизни в какой-то момент без спроса, а ещё он не был Сигюном, с которым Локи так неожиданно удобно познакомился в первые же дни в школе-пансионате Траяна Лалеску. Ни с кем больше сдружиться достаточно крепко у него так и не вышло, а годы спустя выяснилось, что Сигюн встречается с Бюлейстом.       Как же, блять, удивительно, так вышло?!       У Брока нет семьи и родители в полном порядке и здравии. Они могут стать единственной причиной отказа лететь с ним вместе, но почему-то Локи даже не мыслит об этом. Он знает Брока и знает его достаточно долго. Он знает его настоящего. И точно высматривает все те оставленные Тюром и Бюлейстом синяки, которые Брок прячет среди скупости собственных движений, когда они видятся впервые после возвращения Локи из Альп. Каждая его интонация, каждый его жест, каждое мимическое движение… Брок прямолинейный и отвратительный собеседник, а еще назойливая и раздражающая сиделка. Он гиперответственно относится к собственной работе. И никогда, никогда, никогда не терпит предательства.       И он знает, где Локи живет. Он — единственный, кто действительно знает это, пускай каждый раз, выходя из его машины, Локи и говорит, что ему просто нравится кофе, которое варят в кофейне на первом этаже частного дома, к которому Брок его привозит. И вся необходимость поиска дополнительных аргументов в отношении него просто пропадает, но лишь на какие-то мгновения. До того, как Локи не вспоминает: цель Лаувейя уничтожить его дух и сделать его послушным и покорным. Цель Лаувейя дать ему наиграться в жизнь, дать ему почувствовать все ее краски, почувствовать даже сраного Тора с его сраным языком фактов и сраными поцелуями, дать ему реализоваться, поселить в мире вокруг всю его добродетель, а после забрать все это, низвергнув его в ад наяву. После просто разрушить…       И оставить ему лишь отчаяние, среди которого невозможно больше сопротивляться.       — Мистер Одинсон! Добрый вечер, очень рад вас видеть, — чужой голос режет по слуху собственной писклявостью и отвлекает Локи от мыслей, вышвыривая в самый центр главного холла. В его пальцах ножка бокала с шампанским, вкус которого не чувствуется на языке, он держит Тора под локоть, пока сам Тор держит ладонь на его боку, но скорее на поясе джинсов — тактично и крайне прилично он не касается голой кожи его бока. Локи смаргивает наваждение мыслей, не давая надежды им вовсе на то, чтобы отпустит их теперь, и быстро пробегается взглядом по залу. Он оценивает обстановку, не помня, когда успел оказаться прямо здесь и куда делся весь тот путь от гардероба до чуть ли не самого центра редкой толпы богатеев. В трех шагах от него и от них с Тором широко улыбается невысокого роста альфа, больше похожий на пингвина, чем на человека, в своем дорогущем смокинге. Он приглаживает собственные волосы, пряча залысину, и протягивает Тору ладонь. Почти сразу переводит взгляд на Локи, позволяя себе оглядеть его с ног до головы. От этого взгляда становится мерзко почти до жалобной, утомленной щекотки где-то под ребрами, но в сравнении с той проблемой, которая накрывает его и весь Бухарест уже почти очевидным колпаком, Локи только отводит взгляд в сторону, отворачивается и притворяется, что отпивает свое шампанское. Альфа, почти дотянувшийся до Тора ладонью приветствия ради, говорит: — Ваш омега удивительно красив сегодня, мистер Одинсон!       «Вы купили его по скидке у Dior, признайтесь?»       «Не думали сдавать его в аренду временами?»       «Вы такой сраный счастливчик, блять, мистер Одинсон!»       Локи кривит губы у края бокала, но вместо любого обнадеживающего его самого ожидания, лишь вновь возвращается к важной мысли: Брок. Ждать от него отказа почти так же бессмысленно, как ждать от Тора настоящей правды теперь или что-либо с ним обсуждать прямо сейчас, а значит, если возникнет необходимость, Брок полетит с ним. Он хорош в бою, у него достаточно сильный феромон и в конце концов он альфа. В мире альф, созданном для альф, не использовать его во имя собственной защиты в нынешних обстоятельствах было бы определенно глупо.       И Локи использует. Но лишь его, потому что все остальные…       — В таком случае, быть может вам, Ньёрд, стоит сказать ему об этом прямо? Не стесняйтесь, ну же, он стоит прямо здесь, — Тор откликается интонацией, переполненной ядом настолько, что Локи вздрагивает. Где-то у его затылка волоски поднимаются дыбом, дрожь стекает по позвонкам. Это тоже ложь, ведь так? Каждое его слово, каждое его движение… Локи поворачивает голову назад и видит: Тор в ответ руки так и не подает. Альфа напротив него, Ньёрд — Локи узнает его, только заслышав имя, этот кретин занимается торговлей рыбной продукцией, имеет даже несколько судов в Черном море, но сейчас весь его бизнес в упадке. И это определенно заслуженно. Очень уместно даже. Потому что Ньёрд в удивленном, задушенном возмущении приоткрывает глаза, а ещё забывает забрать назад протянутую ладонь. Тор же улыбается ему в ответ улыбкой, больше похожей на ничуть не предупреждающий оскал.       Это тоже ложь, определенно она, потому что у Тора нет ни единой причины задавать ему вопроса о том, принимает ли он подавители, если он не чувствует феромона. Но он чувствует. И значит его связь с Лаувейем… Локи переводит собственный взгляд к лицу альфы, хмурится, даже не замечая, как делает это. Если бы Лаувей действительно выстраивал и продюсировал весь это спектакль, — что все ещё было отнюдь не в его традиции, но вместе с тем было именно ею и ничем другим, — он никогда позволил бы Тору сделать что-то настолько нелепое и тупоголовое. Задать такой вопрос… Локи ведь знал, кем был и кем являлся. Даже беря во внимание то, что вся его жизнь могла быть одним большим, хорошо обустроенным экспериментом в идеальных лабораторных условиях на свежем воздухе, даже беря во внимание, что и Огун, и Тони, и каждый, кто только мог позволить себе подобное, были предателями, он сам все ещё знал, кем являлся на самом деле.       Он был Атакующим и у него был сильный феромон, который он не имел права использовать.       И даже если все те письма, что принёс ему Тони ещё десятилетие назад, те письма от Фарбаути, были написаны отнюдь не омежьей рукой, в них все же рассказывалось… В них рассказывалось именно о том, кем он был, и именно о том, какую угрозу для него представлял любой Защитник, чей нюх, чей генетический код был буквально натаскан на то, чтобы выискивать, а после уничтожать в схватке таких, как он.       Атакующих.       — Блять… — он матерится кратко и еле слышно, единым быстрым движением облизывая губы. На языке тут же оказывается еле ощутимый привкус шампанского, мысль же жалит рассудок и разводит в стороны всю резко накрывшую его мглу: Фарбаути рассказал ему всё. Фарбаути ему обо всем написал и буквально выдал ему четкое и понятное указание — он должен, он обязан бежать и прятаться от альф, но никогда не сможет спрятаться за подавителями от тех, от кого никогда не сможет и защититься. Подавители защитят людей вокруг него, его друзей, его знакомых от смертельной интоксикации его запахом в случае выражения среднего количества агрессии, но сам он за ними не спрячется ни от Лаувейя, ни от… Кого другого, являющегося именно этой частью мутационной триады.       Если бы письма Фарбаути были написаны не им, не было бы разницы, отдал бы Тони их ему запечатанными и открытыми — в них не было бы ни единой строчки об этом. Потому что в таком случает подсылать к нему Тора в качестве идеального лжеца и предателя было бессмысленно. Все, что нужно было, лишь факт его обоняния, и вот уже правда всплывала на поверхность, будто дохлая рыба, отравленная разлитым по поверхности моря бензином.       — Ох, прошу прощения, я кажется вижу мэра. Я найду вас позже, — бросив взгляд Тору за плечо, Ньёрд не обращается к Локи ни единожды, быстро забирает ладонь назад и обходит их в пару торопливых шагов. Омега видит это краем глаза, мелко кривится мысленно, но смотрит все ещё на Тора, еле имея возможность поверить даже тем очевидным и твердым аргументам, что находит столь быстро. Чуть нахмурившись, Тор интересуется негромко:       — Переборщил с интонацией? — он косится на него разве что глазами, а ещё поджимает губы. Реагирование среди всех светских бесед, переполненных скрытым ядом, дает ему тяжело — вот что Локи знает о нем. Но свой кабинет Тор любит. Кабинет, работу, свою мораль, за которую стоит горой против всех его оправданных страхов. Он говорит языком фактов и, либо он крайний идиот, который просто прокалывается в моменте, задавая самый обличающий вопрос из возможных, либо он никогда не лгал.       И тогда, на обеде семей, действительно выдержал феромон Лаувейя. Действительно оправдал собственное звание того единственного, кто мог чувствовать его феромон даже сквозь самые сильные, самые подходящие Локи подавители. Свое звание одного из них.       — По-моему, было в самый раз, — выдавив из себя мелкую, кусачую усмешку, Локи вздыхает неслышно и все же разжимает сжатую в кулак ладонь. Помедлив, она опускается на предплечье Тора, мягко, мелко похлопывает по ткани рукава пиджака. Она не знает вовсе, кого на самом деле пытается успокоить. То ли Тора, бросающего на него доверчивый и довольный взгляд, то ли самого Локи, нашедшего аргумент, который… Ему все же предстоит проверить это. Как минимум, Тора, как максимум — всех вообще.       Но вначале — придется выдержать очередной вечер беспробудного, раздражающего фарса, что раскрывается прямо вокруг так и долбящегося внутри тела ужаса. Его спешный уход будет выглядеть подозрительно в любом случае и особенно в том, где он уходит один и без Тора. Лжец альфа или нет, с ним в любом случае придется объясняться за собственную пропажу с благотворительного вечера. Или из границ Бухареста. Не то чтобы, конечно, у Тора есть возможность следить за перемещениями его геолокации, но в последние полгода Питер решил, что перебраться на север Плоешти, находящийся в полутора часах езды от Бухареста, будет для него много безопаснее, чем ютиться в недостроях столицы.       Не то чтобы, конечно, в Плоешти он занимал любую другую жилплощадь, помимо очередных недостроев, — которые гордо именовал собственным кабинетом, — но в определенной степени для Локи это было чрезвычайно выгодно. Потому что за те самые недострои платил именно он.       — Да уж. Похоже, пройдёт пару лет и я научусь шипеть на людей так же виртуозно по-змеиному, как ты, — негромко, без отзвука недовольства рассмеявшись, Тор прочесывает взглядом зал, наполненный разодетыми, лощенными и богатыми гостями. Локи смотрит на него настолько внимательно, что даже не сразу осознает, что альфа сказал только что. Медленно-медленно успокаивающийся шторм мыслей ведет его кривой тропкой сквозь все его размышления, взгляд задевает сильную шею Тора, неслучайно напоминая о его нагих плечах и… Кубиках пресса, серьезно? Если бы Локи получил возможность выбирать, он, пожалуй, выбрал бы поставить отдельный унитаз и раковину прямо в собственной спальне, чтобы только никогда не оказаться в той вопиюще неловкой ситуации часом ранее. Вся ванная чужого поднебесья и каждый ее угол предполагали желание смотреть и рассматривать, которого у Локи не было. Ровно так же, как у угла с душевой лейкой была стеклянная перегородка, конечно же. Ровно так же, как у Тора была очевидная потребность в таблетках для памяти — естественно.       Но так или иначе теперь, очевидно будучи одним из мутационной триады, он весь выглядел будто бы подходящим себе самому. По росту, по мощи и ширине грудной клетки, даже по этой естественной, не навязчивой красоте… Если бы мысли об этом не начали закрадываться в голову к Локи месяцем раньше, сейчас он определенно был бы чрезвычайно недоволен собой за упущение. Однако, недоволен — в достаточно привычной степени, — он был лишь Тором.       Когда вновь прокрутил мысленно его слова среди собственной черепной коробки.       — Я не шиплю на людей, — прищурившись, он поджимает губы и крепче сжимает пальцами ножку бокала с шампанским. Тор только согласно кивает пару раз, останавливаясь взглядом на ком-то, среди толпы посетителей благотворительного аукциона. После говорит, наигранно миролюбиво укладывая свою ладонь поверх его:       — Конечно, нет, дорогой. По крайней мере не всегда. Но я все равно люблю тебя таким, какой ты есть, ты же знаешь? — с широкой, идеально отыгранной улыбкой по уши влюблённого супруга, Тор поворачивает к нему голову, а после уже сам мягко, будто пытаясь усмирить, похлопывает его по ладони. Локи приоткрывает рот от резкого, крепкого возмущения — то дергает изнутри не столько от слов альфы, сколько от выражения его лица. Тор определенно смеется над ним, не иначе, и это возвращает Локи в каждый подобный момент последних пяти месяцев, что они знакомы. Поверить Тору, поверить в Тора сейчас, на какие-то несколько часов, пока он не вызовет Брока и не доберётся до Питера, значит поверить в то, что никакого стеклянного купола не существует. Лаувей желает видеть его под собственной рукой, покорного и рожающего каждый год, будто конвейер по производству новых омег, бет и альф, являющихся частью мутационной триады, и это не меняется, это не изменится уже никогда, однако, поверить Тору значит поверить им всем. Тони и Огуну, Стивену, даже чертовому Фандралу. Ещё это значит поверить в то, что подле него есть альфа, способный выдержать феромон Лаувейя. Альфа, говорящий языком фактов и неприемлющий насилия над омегами в собственной присутствии…       Локи определенно был бы последним кретином, если бы поверил в это действительно и вот так просто. Лишь потому что Тор смеялся над ним не колко и безболезненно, как и всегда, лишь потому что Тор продолжал держаться собственного слова и буквально только что почти послал бестактного Ньёрда нахуй. Локи не собирался верить ему сейчас так же, как верил ещё час назад. Но все ещё должен был держать лицо и притворяться, только теперь уже не просто чрезвычайно любящим супругом, но ещё и слепцом.       Идиотом, запущенным под плотно стоящий на земле и нависающий над всем Бухарестом купол, из которого ему было не выбраться. Если он, конечно, действительно существовал.       — Ах ты гребанный… — «кусок дерьма» договорить ему не удается и то вероятно хорошо, но, впрочем, причина, из-за которой обрывается его слово, Локи вовсе не радует. Чуть ли не с другого конца зала к ним долетает громкое и восхищенное:       — Ло!       И Тор тут же начинает смеяться. Он выглядит слишком довольным и слишком стойким все ещё, и Локи в отместку только сжимает его предплечье пальцами. Надеется, что до боли. Очень и очень верит в это даже. Бальдр же уже несется к ним, лавируя между беседующими парами и группами богатеев, которые отлично знают, что, как минимум, половина всех потраченных ими денег пойдет, как и всегда, отнюдь не на благотворительность. Для чего они приезжают сюда? На шее супруга мэра, что стоит в дальнем углы зала с парой других омег, виднеется явно новое, ювелирное колье и он перебирает его пальцами, широко, высокомерно улыбаясь. По правую руку от себя Локи слышит негромкие голоса альф, что обсуждают какой-то новый привилегированный и, конечно же, закрытый для всяких бедных зевак стриптиз-клуб, пока где-то у них за спиной кто-то подставляет подножку официанту-бете. Под аккомпанемент звона стекла и спрятанного за ладонями смеха уродливых, зажравшихся ублюдков Бальдр подступает к ним. Его взгляд, радостный до сумасшествия, охватывает фигуру Локи, одаривает ее всеми благами и комплиментами этого мира, каждый второй из которых определенно бестактен, но Локи все так же смотрит на Тора.       Ответного взгляда не получается. Тор использует Бальдра, как и десятки других альф, разве что с меньшей жестокостью: он вытягивает собственную руку из хватки Локи, раскрывает объятья и обнимает подошедшего бету.       — Как же я рад тебя видеть, Бальдр! Ты отлично выглядишь сегодня! — засранец и прохиндей, вот он кто. Это замечает даже Бальдр, но лишь кратко, развесёло и обольстительно смеется, крепко обнимая в ответ. Его горящий взгляд рассматривает Локи все ещё, пока тот не может с Тором не согласиться — Бальдр выглядит хорошо. Мелкие, блестящие золотом нити вплетаются в его взволнованные кудри, меж застегнутыми на единую пуговицу лацканами белого пиджака Локи замечает переливающуюся такой же позолотой сетку ткани бельевого топа. Он вряд ли в полной мере выполняет собственную функцию, а ещё им всем предельно везет, что Фандрала не будет здесь сегодня.       Потому что отстирывать кровь от белой брючной ткани — крайне тяжелое занятие и Локи бы не желал, чтобы Бальдру пришлось знакомиться с ним хоть когда-нибудь.       — Я? Да помилуют тебя мертвые боги, ты видел Локи? — все ещё смеясь, Бальдр встряхивает головой, бросает быстрый, многозначительный взгляд на Тора, осматривая его совершенно обычный, самый обычный и самый банальный классический костюм. Тор выглядит не более привлекательным, чем обычно, вот о чем Локи думает, почти с удовольствием подгребая ближе к центру сознания каждую мысль об этом засранце, решившем, что он действительно шипит на людей… Даже если это и было правдой, соглашаться с этим Локи не собирался.       Просто из принципа и в отместку за смех, а ещё за привычность — пока перед его глазами разверзались все ужасы возможной реальности, Тор притворялся, что все совершенно обычно. Или, что было все же ничуть не меньшей проблемой, не притворялся вовсе.       — И тебе привет, Баль. Тебе очень идет золото, — проглотив тяжелый вздох, Локи улыбается почти даже миролюбиво и протягивает к брату свободную от бокала ладонь. Тот жмурится согласно, успевает мимолетом чмокнуть его в щеку, оставляя ощутимый след от блеска для губ на его коже. Только отстраняясь от него, Локи замечает небольшие золотые серьги, мелькающие в прядях его кудрей. Баль уже говорит:       — Тим тоже так сказал. И поэтому… Смотри! Вчера подарил, — осторожным, легким движением отведя кудри от лица, Бальдр счастливо морщит нос и показывается во всей красе. Локи видит, как Тор прикрывает глаза, на несколько мгновений отворачиваясь в сторону. Смотреть он не желает. И это определенно не удивляет, уж точно не Локи, только насколько все это правда, а?! Его пальцы сжимаются на ножке бокала, улыбка прилипает к губам. Лжец Тор, гребанный Тим, ублюдок Лаувей… Он не может убить последнего да и со вторым вряд ли может сделать хоть что-нибудь, — это все же чрезвычайно расстроит Бальдра, а с расстроенным Бальдром иметь дело всегда себе дороже, — но Тора очень хочется схватить за грудки и припереть к стенке. Хотя бы метафорически, потому что физически у него ведь… У него не получится сделать это. Тор спрашивает, принимает ли он подавители, потому что Тор продолжает чувствовать его феромон и много чаще, чем лжет, много чаще той сомнительной пары раз. Тор продолжает чувствовать его феромон, потому что он один из мутационной триады.       Тот единственный из нее, кто существует ради того, чтобы зачищать мир от подобных Локи.       Просто. Блять. Прелестно.       — Я очень рад за тебя, Баль, — кивнув брату пару раз, Локи вкладывает в собственный голос столько лживой искренней интонации, сколько вообще в себе находит. Его взгляд сам собой падает на стеклянный край бокала, мысль от безысходности и необходимости продержаться ещё несколько часов здесь предлагает даже, — хотя бы немного по-настоящему напиться, — но это единственное ее предложение Локи пресекает быстро: он просто ставит бокал на поднос проходящего мимо официанта.       Щебечущий о Тиме и о том, что он совсем скоро должен приехать, — потому что он ведет аукцион, конечно же, как же может быть иначе, — Бальдр этого не замечает вовсе. Он подхватывает Локи под локоть, без единого вопроса и между делом утаскивая его в сторону витрин с некоторыми из выставленных на продажу картин. И оборачиваться на Тора Локи не желает вовсе, — это ведь просто Бальдр, это почти даже не апокалипсис, — но оборачивается все равно. Раздраженно находит его, идущего на шаг позади его плеча следом за ними. Заметив это, Тор склоняется к нему, негромко интересуясь:       — Потерял меня, дорогой?       Почти вся его злоба нелепа и высосана из пальца. В любой другой день любой другой ситуации это было бы даже комплиментом — его способность к шипению. Однако, сейчас, пред лицом чужого вопроса, пред лицом всего того балагана его мыслей, в который обратился этот вечер, Локи даже не пытается сделать с собственной злостью хоть что-то. Лишь хмыкает, откликаясь где-то меж фразами все так и щебечущего, только теперь уже о картинах, Бальдра:       — К сожалению, нет, дорогой.       Тор ничего ему так и не отвечает. Он держится позади, временами комментирует какие-то очередные слова беты. Тот говорит без умолку, крепко обнимая Локи за руку и водя его за собой вдоль витрин. Локи, конечно же, слушает его. Локи, конечно же, с ним говорит, и отвечает ему, и что-то даже спрашивает, но каждое новое собственное слово вылетает из его мыслей, как только покидает его рот. Вновь и вновь Локи косится на Тора, почти без интереса рассматривающего представленные под стеклом экспозиции. Тор выглядит обычным и скучающим. Тор выглядит ровно так же, как и все последние пять месяцев, пока Локи с ужасом думает помимо прочих лишь одну и ту же единственную мысль: он знает его. Теперь он знает его, думает, что знает его, и, основываясь на этом знании, пытается выискать любое, хотя бы малейшее несоответствие, но не находит ничего.       То, как Тор вел себя вчера или неделю назад. То, что говорил сегодня. То, как обнимал его среди прошедшей ночи. Всю эту неделю Локи провел в метаниях о том, что у него не было больше ни единого плана, о том, как ему жить, что ему делать с сексом с Тором, с поцелуями с Тором или просто, да простят его мертвые боги, с Тором. Сейчас же это как будто бы вовсе не имело значения больше.       Если Тор лгал ему, Локи стоило волноваться отнюдь не о том, что он изобьет или изнасилует его во время секса.       Локи стоило волноваться о том, что Тор отдаст его Лаувейю. Разрушит его все же глупый, все же доверчивый дух, сломает его, заберёт у него все то лживое милосердие, которое дал сам, а после отдаст его Лаувейю.       Потому что это будет много страшнее и насилия, и любой, даже самой жестокой смерти.       Засмотревшись на Тора, омега не сразу замечает приторный, душный запах ландышей, трогающий его обоняние. Это феромон и он очевидно синтетический. Он до уродливого, еле выносимого перемешан с запахом липы — ещё немного и от этой сладости сведет зубы, пускай вкуса на языке и не ощущается. Засмотревшийся на Тора Локи замечает аромат не сразу, но замечает, впрочем, лишь потому, как замирает Тор. Он вздрагивает резко, будто кто-то бьет его больно и неожиданно, а после каменеет весь. В то время как откуда-то из-за плеча Локи звучит:       — Добрый вечер, чете Одинсонов. Рад видеть вас здесь в полном составе, — ядовитая омежья интонация купирует всю искреннюю доброжелательность, обращая ее оружием. Локи оборачивается почти сразу, но все равно успевает увидеть, как Тор морщится, выдыхая и почти не делая нового вдоха. Его устремленный к стеклу взгляд меркнет за прикрывающимися веками.       Локи не смотрит и оборачивается, делая вдох лишь ради того, чтобы иметь возможность защищаться, обороняться и отвечать на чужие словесные атаки, но в горле тут же недовольно начинает першить. И отнюдь не ему одному — судя по тому, как другие гости вечера тактично стараются отойти дальше, Хэлл не просто покрывает кожу синтетическим феромоном перед выходом, он успевает в нем искупаться с головой.       — Мистер Моартэ! Я беспокоился, что вы уже и не приедете, — обернувшийся себе за спину Бальдр отпускает руку Локи и приветливо разводит уже обе в стороны. Его дружелюбие лишь самую малость фонит хорошо скрываемой в уголках губ недоброжелательностью, и Локи успевает даже заметить то, но смотрит в итоге лишь на высокого, статного омегу, что подбирается к нему со спины в лучших традициях самых злейших врагов.       — Как же я могу пропустить столь важный благотворительный вечер, — Хэлл улыбается Бальдру только губами и кивает ему в ответ, не делая и единого шага, чтобы подойти, чтобы обнять его. Бальдр действительно ожидает этого, но мгновенно находит куда деть собственные, встрявшие посреди пространства руки. Он поднимает их к голове, поправляет кудри. Это уже проигрыш для него, быть иначе не может, но никто не станет уличать его в этом вслух — вот как выглядит и это место, и каждый, кто заявляется сюда. Ядовито, надменно и с вопиющим высокомерием. Хелл же только легким, величественным движением поправляет собственные распущенные русые волосы, что лежат на его плечах, а после перебирает кончиками пальцев глубокий вырез алого, лишенного украшений платья. Его ровный фасон струится будто бы настоящей кровью до самого пола, вызывая лишь одну единственную ассоциацию из всех возможных. Хэлл говорит: — Все деньги пойдут на поддержку отделения больных онкологией в больнице Колця, если я не ошибаюсь…       Он, конечно же, не ошибается, а ещё, конечно же, не пожелает обсудить, куда пойдут все потраченные ими на оплату приглашений или купленных картин деньги. Локи лишь медленно, холодно улыбается омеге в ответ. После кивает. Сбоку от него уже как раз оборачивается Тор и слышится краткое, сдержанное:       — Хэлл, — его голос звучит больше как попытка изгнать нежеланного собеседника прочь, чем как приветствие, но вместе с этим сам Тор подступает ближе к Локи. Перевести к нему взгляда не получается из-за резко всполошившегося Бальдра. Тот хлопает себя несдержанным движением по карману пиджака, тут же вытягивает из него телефон. С широкой улыбкой говорит:       — Похоже, Тим приехал. Так вовремя! Пойду встречу его, — обернувшись к Локи, бета кивает ему пару раз, сжимает крепче в ладони беззвучно вибрирующий от входящего вызова телефон. После теплым прикосновением трогает его за плечо поверх ткани водолазки быстро и прощально. Говорит с мягкой, искренней радостью в глазах: — Не теряйся, Ло. Я ещё найду тебя. Я обязан познакомить тебя с Тимом!       Ему в ответ Локи удается разве что удержать липкую, почти даже искреннюю улыбку поверх собственного лица. Мысленно же все, что ему остается, так это проклясть этот день — хуже быть уже точно не может. Не под эфемерным, почти ощутимым куполом чужого лабораторного эксперимента, не в кольце почти обличенной лжи Тора, не напротив Хэлла и не в преддверии личного знакомства с ублюдком-Тимом. Яркой искрой ему отчего-то вспоминается их с Тором свадьба, и Локи обещает себе не удивляться вовсе, если этот вечер завершится чем-то ничуть не меньшим, чем его похороны. Уж это то сможет переплюнуть его свадьбу, не так ли?       Бальдр ускользает прочь из душного кольца неприятного запаха, от которого хочется избавиться поскорее, самым первым и даже не оборачивается походу. Ещё несколько секунд Локи глядит ему вслед, видя, с какой радостью брат снимает трубку. Он чуть ли не подпрыгивает на ходу, случайно чуть не сбивает одного из официантов, тут же торопливо перед ним извиняясь. Только когда он пропадает из вида, Локи замечает, что не он один глядит бете вслед. Хэлл говорит:       — Ох уж эта ветреная молодость… — его губы кривятся в смешливой улыбке, на мгновение пряча в собственном изгибе тонкую, острую, будто игла, печаль, а следом он оборачивается к ним с Тором. Локи переводит к нему собственный взгляд, проходится им по оголенным ключицам и тонким алым бретелькам на светлых плечах. Если бы они не были знакомы, Локи бы позволил себе мысленно выказать уважение: Хэлл был красив и точно знал, как обращаться с этой красотой так, чтобы среди нее не терялись ни его сила, ни стать. И чтобы внутри нее точно потерялся его уродский, омерзительный характер. — Не подумайте, ваш брат выглядит чрезвычайно привлекательным в собственном счастье. Я не желаю ему зла. Только думаю о том, как быстро проходят эти первые годы влюбленности, — печально качнув головой, омега пожимает плечами, обнимает себя за бок одной ладонью. Локи вспоминает о том, где находится, лишь на этих его словах и тут же, почти автоматически выверенным движением обращает собственное внимание к Тору. Его губы мелко, радушно и влюбленно улыбаются альфе, он моргает пару раз, будто невинно — они все же молодожены, о любви которых по Бухаресту уже так или иначе ползут чрезвычайно нелепые слухи. Первые полосы не пестрят их скандалами, и эта тишина привлекает внимание ничуть не меньшее, чем их отъезд в Альпы в ноябре, поэтому иные страницы все равно печатают. Локи, правда, не читает. И читать не собирается. Все, якобы самое интересное, ему рассказывает Бальдр: и о том, что Локи уже на втором месяце беременности, как считают газетчики, и о том, что на самом деле Тор в Альпы уезжает один, потому что они ругаются вдрызг в первый же месяц брака. Ни то, ни другое Локи брату так и не подтверждает, оставляя его самую малость мучиться от незнания и без сплетен, сейчас же оборачивается к Тору. И улыбается ему, видя, как Тор еле-еле выдавливает улыбку в ответ. Хэлл говорит: — А после все забирает себе быт…       — Боюсь, то о чем ты говоришь, нам ещё не знакомо и знакомо не будет ещё очень долго, — опустив ладонь ему на плечо, чтобы показать собственное присутствие и ему, и Хэллу, Тор смотрит на сводного брата и распрямляет спину. Локи собственными глазами видит, как у него вздрагивает веко, когда он делает спокойный и обычный глубокий вдох. Хэлл же неожиданно негромко смеется:       — Что ты, Тор! Это обыденная данность человеческой жизни, — качнув головой, Хэлл оглядывается неспешным движением головы, а после подзывает к себе идущего неподалеку официанта с подносом. Говорит между делом: — В какой-то момент влюбленность всегда остывает. И неожиданно обнажается печальная правда о том, что все мы отнюдь друг для друга не столь идеальны… — потянувшись тонкими пальцами к предложенному ему шампанскому, Хэлл тратит десяток мгновений на то, чтобы выбрать один из бокалов. Как ему удается при этом оставаться высокомерным ублюдком, Локи не представляет вовсе, пускай и точно знает: во всех бокалах одно и то же шампанское. И Хэлл выбирает. Тор же, стоящий прямо рядом с ним, продолжает дышать слишком шумно и значительно. С непониманием бросив к нему собственный взгляд, Локи успевает нахмуриться разве что. Следом слышит: — Уделяем мало внимания, забываем про вкусы друг друга, дарим нелепые подарки… Не так ли, Тор?       У Тора вновь кратко дергается веко, ладонь же на мгновение сжимает плечо Локи с такой силой, что тот почти морщится. Тело реагирует на самую первую физическую боль, причиняемую именно этим альфой вряд ли нарочно, и заставляет его потянуться в сторону, прочь от Тора. Тот этого, кажется, даже не замечает, все ещё болезненно держа его за плечо. Он делает вдох… И Локи делает его тоже, но не чувствует ничего кроме душного смрада ландышей и липы. Это невкусно и слишком сладко. Хэлл с парфюмом явно перебарщивает. Только выглядит все столь же довольным, уже подхватывая тонкую ножку бокала.       Ему в ответ Тор говорит разве что краткое:       — Боюсь, в моей жизни не было подобных примеров, Хэлл. Но ты, вероятно, встречал их много больше, — прямое указание и буквальное, фактическое, слишком толстое оскорбление звучит с еле сдерживаемым рыком, пока Локи замирает на середине движения собственной головы, собирающейся вновь обернуться к омеге. Его взгляд упирается в дальний угол зала, в самые двери входа, которые как раз впускают в себя Бальдра. Тот держит под руку высокого, сухощавого альфу с волосами цвета черного, вороного крыла. Альфа не улыбается. Он осматривает зал, мелко морщит губы от вида публики, которая явно не привлекает его вовсе, а после поворачивает голову к Бальдру, радостно повисшему на его локте. Локи не слышит, что именно говорит Тим, но его все равно начинает тошнить — чуть изменить черты лица и добавить мимических возрастных морщин и Тим будет почти полной копией Лаувейя. Не такой, каким желал бы быть Видар, отнюдь не такой, какими могли бы быть Тюр и Бюлейст. Настоящей. Самой настоящей из возможных и подобранной Бальдром до почти идеального, невозможно случайного совпадения. Обдумать эту мысль омега не успевает, уносясь прочь к иному, к тому, что ближе и будто бы более значимо прямо сейчас — у него под носом расцветает все ярче приторный, душный аромат чужого синтетического феромона, а следом Тор говорит кратко и чётко: — Прошу меня простить.       И это не звучит реальным извинением. Его все ещё болезненное прикосновение отрывается от плеча Локи, он разворачивается и быстрым, твердым шагом устремляется прочь, сжимая руки в кулаки. Хэлл не успевает ответить ему, но будто позабавлено звонко смеется в ответ.       Локи так и смотрит на Тима. И чем дольше смотрит, тем больше отличий находит, но тем же лучше понимает иное, с Тимом совершенно не связанное — это месть. За каждое его, Локи, слово, сказанное на сентябрьском вечере в особняке Хэлла, за каждый его смешок и за каждую его улыбку. За свой собственный уродливый, унизительный проигрыш — Хэлл приходит, заочно вылив на себя весь флакон сладкого, не переносимого Тором феромона, и устраивает химическую атаку на все существо альфы разом. Собственного результат она, конечно же, достигает, потому что не достигнуть не может. И Хэлл смеется, негромко, почти неслышно, а ещё отпивает шампанское, движением победителя приподнимая бокал.       Медленным, твердым и полным все ещё живой внутри него злобы Локи поворачивает к нему голову. Его губы поджимаются раньше, чем оказывается принято решение. Его нутро подбирается и где-то у затылка уже стучит собственными раскаленными каплями его феромон. Тор лжет ему, Тор точно лжет ему, только то опровергается письмами Фарбаути — Локи знает, что его феромон не может чувствовать никто, кроме единого из мутационной триады. Локи знает это, Локи не забывает об этом никогда, а ещё в моменте начинает чрезвычайно сомневаться, что Лаувей посмел бы подослать к нему кого-то, имеющего столь очевидную уязвимость. Они для Лаувейя были непозволительны и, если бы он действительно выбрал Тора, он нашел бы что угодно, хоть таблетки, хоть уколы, хоть гребанные подавители для внешних раздражителей, чтобы избавить его от этой уязвимости.       Нарочно глубоко вдохнув, Локи стискивает пальцы в кулаках и тормозит каждый собственный позыв к тому, чтобы показать, насколько его выбешивает весь этот вечер, почти очевидно лгущий ему последние пять месяцев Тор, чертов Бальдр, приводящий чертового Тима, и гребанный Хэлл. Последний в особенности. Всей своей надменностью, прямым взглядом, выстреливающим в Локи с ядовитой усмешкой, а ещё этим душным, приторным запахом собственной победы. Он приносит ее и Локи, потому что напоминает — у стойкости, у всей твердости и выносливости Тора есть слабое место тоже; но Локи не нуждается. Ни в этом напоминании, ни в очевидной ответе на собственное желание Тору врезать за всю его якобы истинную, но треснувшую только что неуязвимость.       Ни в том, чтобы наблюдать: как жестокость и насилие расцветают прямо у него на глазах.       — Почему? — выплюнув это Хэллу почти в лицо, он делает медленный шаг вперёд и вступает в самую мглу чужого синтетического феромона. Голова поднимается тверже и выше, распрямляется спина. Тор ещё не оправдан, но это не имеет веса прямо сейчас. Если Локи будет судить каждый раз о чужом предательстве по недомолвкам и собственным домыслам, этот мир, каждый из трех миров, загорится раньше, чем он успеет себя остановить. Так могло быть с Сигюном в вечер его свадьбы. Так могло быть с кем угодно.       Но не с Тором, конечно — его Локи собирался придушить собственными руками в том случае, если альфа действительно окажется подсадным лжецом и крайним ублюдком. В том случае, если все неопровержимые факты укажут на то, что он им является.       — Ох, вы ещё столь малы… И влюблены к тому же… Сколько вам? Двадцать пять, не так ли? — Хэлл не пугается его вовсе и опускает к нему взгляд с высоты собственного то ли возраста, то ли статуса, но на самом деле гнили. Омерзительной. Жестокой. Больной. Локи глядит ему в глаза, еле держась от того, чтобы не заскрипеть зубами, пока его сознание заходится ничуть не пунктуальным хохотом — Тор ещё даже не подтвержден в собственном статусе лжеца, но мысли все равно переливаются забавой: Локи не сможет тронуть его собственным феромоном никогда, но зато может каждый другой. Кто угодно. Любой омега или бета со сладким феромоном. Все они для Тора что химическое оружие прямого действия, и Хэлл знает об этом, вовсе не гнушаясь это использовать, только бы закрыть от удара собственное трусливое, гнилое нутро. С омерзительным, жестоким выражением снисходительности на лице Хэлл улыбается, а после говорит: — Они все — жестокие ублюдки. Помяните мое слово, в тот день, когда он будет нужен вам больше всего в этом мире, его не будет рядом. Как бы он ни клялся вам в любви, его работа, или его шлюхи, или вся его власть… Между нами нет равенства, потому что их «Я» всегда стоит выше любых человеческих отношений. Ради его ублажения они пойдут на что угодно.       Тор лжет, но разворачивает автомобиль, когда Локи говорит, что ему нужно в Regeneratio. Тор лжет и орет на него среди ночи, потому что у него тяжелые дни и ему необходимо выспаться, а Локи будит его своими ночными кошмарами, но Тор же извиняется, и присылает ему цветы, и больше это не повторяется. Тор лжет и орет на него среди брачной ночи, собственным жестоким словом разрушая то единственное, самое дорогое, что у Локи есть, но десяток дней спустя приезжает, и привозит ему чай, и они разговаривают.       Они остаются в границах брачного контракта. После Шмидта. После смерти Джейна. После обеда семей. После подготовки к свадьбе и после самой свадьбы. После Стивена. После звонка Нила, что приносит им голоса Тюра и Бюлейста. И после новогодней ночи они остаются в его границах тоже, потому что эти обязательства настоящие. Здесь есть ответственность и она выше любого «Я». Она человеческая. Она понимающая и милосердная. Она оправдана?       Так есть, пока Локи не докажет обратного. Так есть и так будет. Поэтому, шагнув к Хэллу впритык, он говорит:       — Поголовное линчевание… Вы делаете ровно то, что делают и они со всеми нами, — его лицо искажается оскалом. Верхняя губа поднимается достаточно, чтобы показать клычки, пока жесткий кулак сжимает внутри себя все желание врезать по Хэллу феромоном да посильнее. За всю его непроходимую тупость, за все его высокомерие и за всю жестокость, которая слишком слепа, чтобы увидеть — любое насилие не разрывает собственного круга, лишь продлевая его вновь, и вновь, и заново. Это ни к чему не ведет, но приближает вновь и вновь тот миг, которого столь сильно жаждет Лаувей и все те, на кого он работает. Мировое господство. Неубиваемое химическое оружие, низвергающее в самые недры ужаса даже бесстрашных. И бесконечный пожар, пылающий на всех неугодных землях. Локи вытягивает шею, почти скрипя зубами, и видит, как у Хэлла вздрагивает что-то на глубине зрачков. Его пронимает, потому что не пронять не может. Локи глядит на него в остервенелой, жестокой и переполненной ненавистью ярости. А после говорит, не умаляя ее силы в собственном голосе: — Чем тогда вы от них отличаетесь, мистер Моартэ?       Хэлл успевает сделать вдох, но ничего так и не говорит. Он даже не пытается. Только в лице меняется — то обращается пустой, холодной и расчетливой маской во имя защиты. Во имя обеспечение безопасности. Еле сдержав желание плюнуть ему в лицо, Локи отшатывается, а после разворачивается на пятках в ту сторону, в которую только что ушел Тор. Он оставляет за собственной спиной и Хэлла, и весь тот смрад синтетического феромона, который тот надел сегодня вместе с алым, будто кровь, платьем, сам же несется вперёд, пытаясь ориентироваться прямо на ходу.       Получается, конечно же, чрезвычайно плохо. На миг он даже думает попробовать почуять запах Тора, но обоняние, забитое ароматом ландышей и липы под завязку, не помогает в этом совершенно. Как, впрочем, и полное отсутствие у него карты местности. Всем, что он знает об этом отеле, является то, что здесь есть главный холл, заставленный крытыми стеклом тумбами с небольшими картинами и другими предметами искусства, два лифта где-то у правой стены и сбоку от них лестница. У левой стены на высокой ножке стоит стрелка указателя, предлагающая пройти в зал, где будет проходить аукцион — Локи видел ее ещё от входа и сейчас видит тоже. Послушно, будто стадо, богатейшие и надменнейшие всего Бухареста, если не всей Румынии, неспешно идут туда, куда им указывают. Аукцион скоро начнётся и на выложенных салатового цвета плитках стен, мимо которых он проходит, нет ни единого действительно нужного ему указателя. Для начала к уборным. Хотя бы. Как минимум.       Удача определенно поворачивается к нему задницей этим вечером, но в качестве извинений отдает случайно попадающегося ему под руки официанта-бету. Судя по тому, как быстро пустеет холл, он остается последним, среди всего обслуживающего персонала, но оказывается отнюдь не самым худшим проводником из возможных. Чуть смутившись доброжелательности Локи, идущей вразрез с его взбешённым взглядом, бета быстро указывает ему нужное направление и говорит, что Локи стоит просто пройти дальше по коридору, мимо зала, выделенного для проведения аукциона.       По крайней мере ему не нужно возвращаться обратно и снова проходить мимо Хэлла и давать ублюдку шанс на ответный оскал.       Стоит ему получить направление, как Локи устремляется в нужную сторону. Лавировать среди медленно движущейся толпы удается с трудом и под конец он уже чуть ли не расталкивает гостей локтями. Злая мысль, ничуть не пунктуальная, уже успевшая обвинить Тора в неподтвержденной лжи и возжелать для него страдания, смеется среди его головы озлобленным гоготом, а ещё напоминает — химическая атака может убить.       Она может убить Тора так же, как однажды чуть не убила Тюра его собственной рукой.       Локи не верит и в хохот не вслушивается совершенно. Тот факт, что Хэлл берет на вооружение сладкий феромон, не дотягивает до реального химического оружия так же, как луна до солнца и не дотянется никогда. А Тор просто не имеет права ни сдохнуть, ни вырубиться — пока Локи не выяснит все, что нужно, как минимум.       А ещё, потому что, если Тор сдохнет, оставшись настоящим и честным, Локи останется без защиты — как максимум.       Стоит ему увидеть в конце длинного, выложенного глушащим шаги ковролином коридора три двери уборных с табличками, как он срывается на бег. Злое-злое сердце грохочет в груди, придавая ему скорости и не давая остановиться, когда кто-то окликает его со спины. Кажется, это Бальдр. Он точно хочет познакомить его с Тимом, но Локи хуй клал и на него, и на его сраного альфу, слишком сильно похожего на их отца. Среди всех светловолосых альф всего мира, которые всегда так сильно Бальдру нравились, он выбрал себе жестокого, беспринципного и манипулятивного ублюдка — ему было с этим жить.       Локи же жить под стеклянным колпаком не собирался точно.       Добежав до двери с высокомерной первой буквой греческого алфавита, он врезается в нее плечом, не успевая затормозить, и только после дергает ручку. Дверь открывается тут же, вынуждая его ввалиться внутрь под аккомпанемент чужого жестокого горлового спазма. Это Тор и его явно тошнит. Первым, что Локи видит, становится его валяющийся на белом кафеле пола пиджак. Лишь после он находит его сгорбленную спину и его всего прямо за распахнутой настежь, сорванной с верхней петли дверью туалетной кабинки. Все пространство уборной, от вереницы зеркал и раковин на стене входа и до кабинок на противоположной, затянуто металлическим, кровяным смрадом его яростного феромона. Поясница рубашки расходится влажным пятном пота по белой ткани. Локи успевает закрыть дверь, но не успевает набрать ни единого слова из возможных. Предложить Тору вызвать скорую? Предложить ему что-то другое? Локи не знает, что делать в таких обстоятельствах совершенно, потому что эта треть мутационной триады отнюдь не его и никогда не будет.       Тор же сплевывает резко в зев унитаза, а после оборачивается рывком — его глаза налиты кровью ненависти настолько, что омега отшатывается почти машинально. Единственный, самый базовый в мире инстинкт орет на него внутри его головы, что нужно бежать и не останавливаться никогда. Уходить. Спасаться. Спасать собственную гребанную жизнь! Тор рявкает следом за ним:       — Выметайся! — и это отнюдь не тот человек, которого Локи видел даже в ту ночь, когда ненарочно разбудил его собственным ночным кошмаром. От него в Торе не остается будто ничего. Каждая колкость и каждое мгновение рассудительности, каждый его взгляд, каждое решение… Локи не видит его, но верит той его части, которая заверяла его последние три месяца, что не навредит. Ещё — верит, что Тор не посмеет убить его, если он предатель, потому что за это Лаувей сживет его со свету.       За всю дороговизну крови Локи. За всю его тушу, способную выносить ещё десяток ему подобных.       — Ты… — «в порядке?». «Мне вызвать скорую?». «Тебе нужна помощь?». У него не хватает воздуха и ему просто не хватает времени, чтобы произнести хоть что-то из этого. Тор щерится, будто дикое, жестокое животное, и его феромон ощутимо плотнеет в пространстве между ними. Локи подбирается весь — он ведь не сможет отбиться. Он точно не сможет отбиться, потому что является Тор предателем или нет, он уже точно один из них.       Он сраный, блять, Защитник и лучшее, единственное оружие против Атакующих.       — Пошёл нахуй отсюда сейчас же, пока я не вышвырнул тебя силой, блядский ты кусок омежьего дерьма! — Тор вскидывает руку и резким, обозлённым движением указывает на дверь так, будто дает ему пощечину. Локи дергается. Его взгляд вздрагивает, губы сами собой кривятся в омерзении от того падения, ожидаемого, но неожиданного, что он наблюдает. И почему-то именно это заставляет Тора рявкнуть так, что, кажется, начинают звенеть даже искрящиеся ярким светом потолочные лампы: — Убирайся ко всем мертвым богам!       Локи находит ручку двери наощупь и ничего больше так и не говорит. Он раскрывает дверь, медленно пятясь на негнущихся ногах, но до самого последнего момента, пока дверь не закрывается, отделяя их друг от друга, так и смотрит Тору в глаза. Разъяренные, налитые кровью и жестокостью.       Большие-большие глаза до смерти перепуганного альфы. ~~~