Не нуждаясь в любви

~~~       «Жилая башня. Сейчас. Один. Без номеров.»       Он привязывает собственную геометку в настройках телефона к квартире Тора ещё пока спускается на лифте. Руки трясутся так, что даже такую мелочь, как нажать пару нужных кнопок, ему удается сделать отнюдь не сразу. С сообщением, которое ему необходимо отправить Рамлоу, выходит и того хуже — девять опечаток в шести словах и скачущий регистр пытаются выбесить его, пытаются разозлить ещё сильнее, чем есть уже. Попытка, правда, не оправдывается вовсе, а ему так и не удается понять до конца, что добивает сильнее.       Страх. Злость. И обычная обида.       Пока его сердце бьется где-то внутри ужасом и неприятной, колючей болью, пока его пальцы чуть не упускают телефон трижды, почти роняя его на пол лифтовой кабины, пока перезвон приехавшего на первый этаж лифта заставляет вздрогнуть и вскинуть голову — его тело кричит возмущённым непониманием, чего ради и чего во имя он остался там, чтобы призвать Тора к ответу за все жестокое и бранное. Он мог просто уйти ещё на парковке, он мог просто отпустить Тора и закрыться в собственной спальне. Тор определенно не был настроен на разговор, и Локи стоило поступить — хотя бы единый раз в собственной жизни, — так, как в своих письмах его учил поступать папа.       Отнюдь, правда, уже не потому что Тор был альфой. Но ещё и потому что он был Защитником.       А Локи совершенно точно не был настолько богат или бессмертен, чтобы ввязываться во все это. Спасать альф? Ха. Он с удовольствием и попкорном понаблюдал бы за тем, как они выгрызают друг другу глотки и утилизируются, как подвид человека. Тор не был здесь исключением. Тор прямо здесь и прямо сейчас не должен был им становиться.       Только загвоздка: Локи никогда не видел его настолько напуганным. Локи, при всем том обилии столкновений с альфами в своей жизни, не видел ни единожды ни одного из них — настолько задыхающимся от ужаса. Это должно было, вероятно, принести ему мстительное удовлетворение, то самое, которого Тор от него точно ждал, но принесло только смятение и волнение.       В глазах альфы страх был совершенно не отличим от того, что трогал кончиками собственных пальцев глаза всех тех омег, что жили, и проходили реабилитацию, и восстанавливались в центрах Regeneratio.       Локи не желал мыслить о том, что это было открытием, а ещё не желал мыслить о произошедшем вовсе. Тор был взбешен, Тор почти кинулся на него и после всех его слов о том, что он не такой, что он таким не занимается, это выглядело омерзительно и поистине жалко. Ему не было оправдания, пока Локи оставался лишь единый возможный путь расторжение брачного договора — это было его обязательством перед самим собой. Это было необходимостью. В этом была нужда отнюдь уже не граничащая с самосохранением: если бы Тор кинулся на него, Локи не смог бы отбиться, даже согласившись и отбиваться, и участвовать в этом пире посреди чумы насилия и жестокости.       Потому что Тор был Защитником. И не зависимо от того, был ли лжецом, этот факт не могло перебить уже ничто и никогда. Вся иллюзорная безопасность Локи подле него была разрушена до основания и обращена руинами, насмехающимися дрожью его собственных рук над каждым его решением и каждым новым его шагом альфе навстречу.       Улица встречает его холодом и тьмой зимнего ночного неба, что придавливает город к поверхности земли, будто властная ладонь Лаувейя, прижимающаяся к затылку и впивающаяся пальцами в кожу. Она сильна и противостоять ей можно, но нельзя. Запрещено и запретно — так было всегда и так оставалось по сей день, так должно было оставаться и дальше. Только, если бы кто спросил у него, Локи не смог бы даже подобрать слов, чтобы объяснить, как невыносимо ему было прямо сейчас под этим тяжелым, жестоким небом. Каждое переживание, взбаламученное, перемешанное внутри, сплеталось вместе с другими в тугой клубок, требующий отказаться и поехать к себе домой. Не решать, не разбираться, не искать ответов, а просто спрятаться, скрыться и никогда больше никому не появляться на глаза.       Чтобы не думать о том, как всё, что было в нем, призвало Тора к ответу, чтобы хотя бы попытаться его спасти так же, как до этого спасало десятки и сотни омег.       Чтобы не думать о том, что именно Тор ответил ему на весь его искренний, честный порыв оказать посильную помощь.       Убедившись в третий раз, что Брок прочел сообщение, высланное ему дрожащими пальцами, Локи крепче кутается в пальто и достает из кармана пачку сигарет. Руки все ещё трясутся, но ему везет — за стойкой в холле жилой башни этим вечером, переходящим в ночь, не Нил. Там невысокий, светловолосый альфа — достаточно молодой, чтобы держаться за свою работу, и достаточно умный, чтобы не лезть в чужие дела. Он кивает ему, когда Локи проносится мимо, в крепкой хватке руки держа вместе борты черного пальто, под тканью которого звенят и грохочут зловещим шепотом цепи, покоящиеся на его плечах. Бальдр остается в крайнем восторге от его внешнего вида, а ещё неожиданно не позволяет себе ни единого слова о том, что Локи с этим украшением вовсе не выглядит милым омегой. Бальдр вообще не удостаивает его ни единым оскорблением за весь этот вечер. И все это отсутствие очередных недовольных комментариев должно бы радовать, но ничто не может порадовать его прямо сейчас. Ему просто везет: Тор медлит, не успевая кинуться, Брок прочитывает сообщение через четыре секунды после того, как получает его, а сменщик Нила ничего у Локи не спрашивает, в то время как сам Локи не просит напомнить ему имя, которого он не помнит. Ещё забывает попросить воды, если вдруг она есть где-нибудь за стойкой — в горле сидит склизкий ком странной, непропорциональной обиды и разочарования.       Тор называет его куском омежьего дерьма и не скупится на оскорбления, проходясь ими по всему Локи разом и полностью, и омеге чрезвычайно сильно хочется не думать о нем, хочется отложить эти мысли в сторону и прочь, пока Питер не найдет всю информацию, пока Питер не вынесет вердикт, но не думать не получается. Прихватив губами первую сигарету, он закуривает, затяжкой смога лишь уплотняя склизкий ком, засевший поперек его горла, а после плотнее кутается в пальто. От январского холода то совершенно не помогает. Пальцы сжимаются крепче на пачке сигарет, еле удерживаясь, чтобы не смять ее, но ему все ещё чрезвычайно везет — одинокий автомобиль, проносящийся впереди по дороге, заливает серыми брызгами снега лишь половину асфальта. Запачкать пальто Локи у него не получается. Только рёв мотора проносится следом за ним хвостом уродливой кометы. Ближе к повороту на другую улицу на мгновения гаснет фонарь, чтобы тут же зажечься вновь. Локи вдыхает, Локи затягивается, а ещё не всматривается в улицу слишком пристально, потому что знает негласное правило — если притвориться, что вовсе не ждёшь, транспорт приедет быстрее.       Только Рамлоу почему-то это правило совершенно не соблюдает. Минута истекает одна за другой, мимо него бредут больше ночные, чем вечерние прохожие. Омеги, альфы и беты — кто-то спешит по делам, кто-то просто прогуливается, но никто не поднимает головы к тяжелому, ночному небу, что висит над городом, не одаряя его видом ни единой звезды. Эта небо придавливает дома к земле, напарываясь плотной кожей на их крыши и антенны — фонари выглядят нелепо и почти жалко, всем собственным оранжевым светом пытаясь дать тьме неба отпор. Фонари выглядят почти так же, как Тор, который говорит языком фактов, пока Локи глупит и в единый миг начинает смотреть отнюдь не туда, куда стоит.       Он мыслит о том, что Тор может быть предателем, ожидая от него отсроченного в будущее зла.       И Тор приносит ему зло в настоящем.       Тор приносит, Фандрал же недели назад говорит — остопиздело. Осточертело. Генетической лотереи не существует. И Локи буквально отвечает ему единственное верное и идеально корректное:       — It’s not my business, — прекрасно зная, что это правда. Это чувствуется так, это таковым является и иначе быть просто не может. Его дело заботиться о тех, кто не может себя защитить — это не альфы. Это кто угодно другой, но точно не эти жестокие, монструозные отродья, приносящие вечно лишь зло, и насилие, и жестокость.       Тор же выглядит напуганным. Локи не видел такого никогда совершенно. Локи никогда с таким не сталкивался. Но Тор выглядит напуганным и автоматическая реакция тела, что не видит в его глазах лжи, заставляет омегу остаться. И призвать к ответу, желая поговорить. Желая убедиться, что Тор в порядке или ещё может в порядке быть. Не с ним даже и не между ними, их обоих можно слать ко всем мертвым богам вместе с брачным договором, но именно Тор — это не личное и совершенно не связано с симпатией. Первый позыв помочь это самое человеческое, что в Локи только есть и что он охраняет ежесекундно всю свою жизнь. Убедиться в целостности, сделать что-то для чужого страха, что он сделать в силах. Не увеличивать его и не игнорировать, но купировать, усмирить, дать ему фундамент, опору и всю ту земную твердь, которую это ночной небо накрывает жестокой, безжалостной дланью.       Тор не верит ему и отвечает на метафорическое прикосновение поддержки ударом собственных слов. Даже когда Локи объясняет, выбивая себе место для твердого, жесткого слова, Тор говорит — жалко; будто забывает вовсе, кто Локи есть и чего он стоит. Будто забывая, что Локи со всеми его принципами и ценностями не продаётся вовсе ни за брачный контракт, ни за цветы, ни за хорошее отношение. Стивен говорит, что Тор другой, и Тор оказывается одним из мутационной триады, но Стивен точно имеет в виду не это. Стивен говорит, что Тор другой и Локи мечется, выдумывая один за одним планы, как обличить его, как принести себе спасение от ужаса ожидания — и Тор говорит:       — Мне жаль, что это случилось с тобой, — а после в ночи звучит твердым, металлических шепотом: — Я могу убить их.       И не задает вопроса. Он правда может и Локи правда верит ему так же, как не может не поверить в его искренность. Стивен говорит, и говорит, и говорит ненавязчиво вновь и вновь, но лишь наводит его на это самое — Тор другой. Он отличается от привычного и примелькавшегося. Он не походит на прошлое, а ещё формируется собственным образом в его голове в настоящем и каждая деталь того образа подкрепляется позитивным опытом. Они ругаются, а после Тор приходит тогда, когда Локи уже готов позвонить, готов назначить встречу, но ему просто не хватает. Ему не хватает ничего, что в нем есть, ни силы, ни храбрости, ни даже мощи его убийственного феромона — чтобы признать слабину, уязвимость и открыть самое нежное, раненное уже отнюдь не единый раз. И Тор приходит сам: он спокоен, он крепок, он тверд, он говорит языком фактов.       Чем больше дней проходит, тем больше Локи хочет ему за все это врезать, но даже не пытается найти по-настоящему хотя бы единое его слабое место. Тех будто и нет. Тех и не может быть, ведь он альфа, он высокомерен, горд, а ещё силён много больше, чем Локи когда-нибудь сможет быть.       Посреди забитой металлическим запахом под завязку уборной Тор оборачивается к нему с ужасом в глазах и тот настолько объемен, что его не удается перекрыть даже его альфьей злобе. Локи видит. Локи реагирует.       Локи же — оказывается козлом отпущения, определенно одно заслуживая в ответ на собственный порыв чего угодно, но не этого.       Черный G-Wagen без номеров и с темными стеклами паркуется у края тротуара перед ним, когда он уже хочет подкурить третью. Куда-то на лоб ему падает самая первая снежинка. И после медленно опускается окно на пассажирской двери — Брок привычно знает его слишком хорошо. Брок знает, что он не сядет так просто в неизвестную машину, даже если будет знать ее чуть ли не вдоль и поперек изнутри. Брок просто опускает стекло. А после включает свет над приборной панелью, чтобы можно было достаточно хорошо рассмотреть его лицо.       Третью Локи так и не подкуривает. Пихает сигарету в пачку, пачку сует в карман вместе с зажигалкой. Где-то под челюстью чувствуется мерзлая, холодная дрожь, но ноги твердым шагом пересекают тротуар у входа в жилую башню. Брок не поднимает окна, пока Локи не усаживается на переднее пассажирское и не закрывает двери.       — Домой? — в салоне пахнет слабой, еловой отдушкой, а от Брока не пахнет ничем. Локи дожидается, пока окно не закроется полностью, после тянется к ремню безопасности. Ему не приходится торопиться с ответом вовсе — Брок выкручивает руль, пропуская очередной автомобиль, мчащийся по пустой дороге, а после дергает рычаг поворотника и выезжает на нее сам. Для того, чтобы ответить, Локи отчего-то приходиться приложить усилие. Хватает того, правда, лишь на малое и краткое:       — В Плоешти, — с щелчком закрепив ремень безопасности, омега откидывается на спинку кресла и перебарывает желание подтянуть ноги к груди. Он точно может сделать это. Он имеет на это право, а ещё Брок никогда не выебывается и, к тому же, включает обогреватель задолго до того, как подъезжает ко входу в башню. Тепло салона и сиденья щекочет его продрогшее лицо и кисти, пробирается куда-то под рукава и ткань пальто и джинсов на бедрах. Если он снимет кроссовки, то холоднее не будет, но Локи все равно не делает этого. Он просто поворачивает голову и смотрит на Брока.       Не глядя в ответ, Брок просто сворачивает на первом же повороте и прямо под вновь гаснущим на мгновение фонарем. ~~~       Все, что у него есть, и всё, что есть в его крови, начинается отнюдь не с Питера. Собственный феромон, проявляющийся в двенадцать, ощущается еле заметное щекоткой сознания где-то под кожей — он таит в себе великую силу, вот что Локи понимает достаточно быстро ещё в тот год. По вине Тюра, по вине Бюлейста, по вине всех собственных предков и всех жестоких, давно сгинувших в прошлое богов… После того, как он чуть не убивает Тюра собственным феромоном, потребность в информации звучит собственным голосом внутри его головы отнюдь не сразу. Злой и холодный февраль Локи просто теряет, а ещё теряется сам где-то в урывках сна, в отказе от еды и в повторяющихся истериках, когда Бальдр пытается зайти и проведать его. Чужое присутствие рядом вызывает лишь единую жестокую, истеричную реакцию и, быть может, к счастью, в поместье его отца не находится ни единого квалифицированного специалиста, который мог бы разобраться с этим и вернуть к жизни его мертвое доверие к семье.       Бальдр предпринимает несколько попыток в первую неделю, как Локи запирается в собственной спальне, в которую вовсе не помнит, как возвращается. Крайнее воспоминание выжигается в памяти могилой папы, а ещё Тюром — тот желает, чтобы он вернулся назад, потому что нуждается в том, чтобы причинить ему новую боль. И Локи не может позволить ему этого, Локи помнит то чувство, то огромное переживание, требующее от него защититься любой ценой.       Ещё помнит, как теряет сознание. Принимая лишь единое решение, что определяет его всего на будущие годы: что бы ни случилось и чтобы ни происходило, он не посмеет уподобиться им.       Как он оказывается в собственной спальне и кто приносит его туда, Локи не помнит. Он приходит в себя, начиная рыдать почти сразу, а после забивается в тот единственный угол комнаты, откуда открывается лучший обзор на дверь входа. И весь февраль исходит битыми пикселями треснувшего экрана в его сознании. Он плачет, он смотрит в одну точку, он есть что-то, что ему на подносе ставят на порог, внутри его комнаты, но не ест почти ничего, а ещё он кричит — каждый раз, когда Бальдр приходит, каждый раз, когда он, почти плача, просит поговорить или пытается подойти.       На исходе месяца становится легче, но, пожалуй, лишь по одной единственной причине: однажды к нему приходит Тюр. Это случается поздно вечером или рано утром. Это просто случается и Локи не помнит ни даты дня, ни времени суток. Тюр не предупреждает собственный приход стуком, открывает дверь и проходит внутрь. А после закрывает ее за собой. К тому моменту Локи уже почти не плачет и чужое вторжение встречает с сухим лицом, только попытки забиться глубже в угол не пытается ни спрятать, ни скрыть. Так и стоя на пороге, Тюр смотрит на него долго и внимательно. А после говорит: отец дал разрешение.       Отец дал разрешение и завтра Локи переезжает в частную школу-пансионат Трояна Лалеску. В корпус для омег. На будущие семь лет.       У Локи тогда так и не находится слов для ответа, Тюр же его вряд ли ждёт. Качнув головой, будто подытоживая собственные слова, он просто выходит прочь. Он так и не видит, как Локи подрывается с места и уносится в ванную. Его тошнит сухими спазмами желудочного сока почти полчаса, прежде чем ему удается действительно осознать случившееся. Осознать, что его выпускают.       Его выпускают, отпускают и больше не посмеют причинить ему вреда. Они больше никогда, никогда, никогда не смогут до него добраться.       Флер той эйфории переезда проходит, конечно же, достаточно быстро. Как только его сознание возвращается к сомнительному балансу уже через три недели в школе Траяна Лалеску, Локи понимает, что волшебства не было и не будет. Его права все ещё принадлежат Лаувейю, его могут забрать из школы в любой момент времени и никто не сможет им помешать. А ещё у него есть сила… Все будущие два года эта мысль является скорее вопросительно, чем утвердительной. Локи начинает искать информацию в библиотеке корпуса для омег, Локи пытается выискать ее в сети и даже доходит с парой сомнительных вопросов до одного из бет-преподавателей, который ведет у них физиологию и сексуальное воспитание, — предмет, которому больше подходит название «сексуальное терпение» или «сексуальное подчинение», — но разыскать что-либо у него так и не получается. Пока Тони не приходит к нему для знакомства и не отдает в его руки самое печальное и разочаровывающее знание из всех возможных.       Знание о том, что боги никогда поистине не было милосердны к тем, кого создавали забавы ради.       В тот день, когда его снимают с занятий прямо посреди учебной недели в школе Траяна Лалеску, ему четырнадцать. Это последний день октября и у него день рождения. Шерстяной ворот отчего-то колючего после стирки, форменного свитера покусывает ему кадык все то время, что он идет до кабинета директора — и свитер, и ворот, и даже его горло с ужасом ожидают, что в кабинете он найдет Лаувейя, который заберёт его назад в поместье и никогда, никогда, никогда больше оттуда не выпустит. Этого, конечно, так и не случается, в кабинете в тот октябрьский полдень Локи находит разве что взрослого, напряженного альфу, который представляется ему Тони Старком, но то ожидание он все равно запоминается.       Все то ожидание жестокого исхода, которое сопровождает каждый новый его день — оно не заканчивается никогда.       А ещё никогда не оправдывается и оттого с каждым новым годом становится лишь более и более пугающим. Локи ждёт угрозы отовсюду, Локи пристально вглядывается в пространство подле себя и крепко держит себя в руках — последнее начинается отнюдь не с Тони. Ни одно из этих действий, ни единый из его мотивов начинается вовсе не с Тони, но благодаря ему каждый находит собственное продолжение. К четырнадцати годам Локи ещё не знает точно, но уже догадывается о том, что с ним что-то не так.       Потому что в двенадцать он желает убить Тюра во имя собственной безопасности и действительно почти убивает… Такое определенно не происходит без причины, однако, ту самую причину найти Локи так и не удается. Под подозрение попадают лишь трое: несуществующая магия, его омежий феромон, вряд ли претендующий на хоть какую-то силу, и банальные галлюцинации оказавшегося в стрессе головного мозга. За те два года, что он проводит к школе Траяна Лалеску, и к моменту знакомства с Тони, Локи уже фактически верит в последнее. Лишь самую малость надеясь на первое по одной единственной причине: оказаться сумасшедшим после того, что Тюр с Бюлейстом сделали с ним, ему все-таки очень сильно не хочется.       Сумасшедшим, конечно, он так и не оказывается, но после первой встречи с Тони, после знакомства с ним, ещё неделю ходит в том же состоянии, в котором проводит весь жестокий февраль тринадцать лет назад. Внимание рассеивается и отказывается концентрироваться, в руках чувствуется знакомая и незнакомая одновременно дрожь. Сигюн спрашивает у него по четырежды в день все ли с ним в порядке, а ещё чуть ли не выпытывает для чего к нему приходил тот альфа в возрасте. Тогда, одиннадцать лет назад, Локи думает, что Сигюн просто волнуется за него и его состояние.       Сейчас же старается уже который месяц кряду не думать о Сигюне вовсе. Невыносимость его существования где-то рядом, ровно как и невозможность прервать все общение, обрубив его на корню, вызывает лишь единое желание — закрыть глаза и не смотреть. Закрыть глаза и просто не участвовать.       — Что не поделили в этот раз? — Брок задает собственный вопрос только полчаса спустя, когда они выезжают на окружную Бухареста. Он успевает повилять по городу, будто путая следы, успевает не ответить ни на единый пристальный и внимательный взгляд Локи, а ещё успевает покурить в приоткрытое окно. Как Локи ни всматривается в зеркало заднего вида, хвоста, следующего за ними, высмотреть ему не удается. Корректность выставленной геолокации он проверяет дважды. И единожды сбрасывает — входящий вызов от Бальдра.       А после сразу же просто выключает телефон к чертям.       Только до этого проверяя геолокацию печется отнюдь не о себе — Питер вламывается в его жизнь, потому что у альф это что-то сродни традиции. Приходить к нему, рассказывать ему о том, что они знали его папу и что они могут позаботиться о нем, что они могут убить кого угодно для него, если он примет их на работу, или что им есть что ему предложить… Только не зависимо от их прихода или их присутствия, реальность все равно остается неизменна и тверда: первыми людьми становятся беты.       Пока все то, что есть в жизни Локи и ещё только ждёт его в ней впереди, начинается отнюдь не с Питера. И, конечно же, не с Тони, пускай не думать о нем прямо сейчас не получается. О нем, о Сигюне, а ещё о папе — где-то на обратной стороне век вновь и вновь тлеющими огоньками скорби вспыхивает боль. Но собственных мыслей Локи не останавливает. Пусть лучше в его голове будут они, чем Тор и все, что только может быть с ним связано.       Пусть в его голове будут факты прошлого, чем догадки о будущем предательстве.       Тогда, после знакомства с другом Фарбаути, — как Тони сам себя называет, — Локи теряет неделю собственной жизни, забывая есть и забывая закрывать глаза среди ночи, чтобы отойти ко сну. Сигюн волнуется ужасно и то его волнение становится достаточным поводом для притворства, но, впрочем, притворяться почти не получается. Все принесённые Тони письма после прочтения Локи прячет под подкладку чемодана, стоящего в его стенном шкафу с одеждой, пока та неделя прячет его у себя внутри подобно холодному февралю, в котором Бальдр сходит с ума, не понимая, что с ним происходит, и пытаясь несколько раз взбодрить его. В том феврале сделать этого у него так и не получается — сидя без сна в облюбованном углу собственной спальни в ночи Локи вновь и вновь слышит, как Бальдр ругается с Тюром, а ещё орет на Бюлейста где-то в соседних комнатах, но так и не слышит голоса отца. Тот, кажется, не приезжает в поместье весь февраль. Произошедшее его не интересует. Случившееся его устраивает.       Зачем сам он устраивает Локи в начале марта в школу-пансионат Траяна Лалеску? Множество лет проходит, но Локи так и не может избавиться от убежденности — это заслуга Бальдра. Его разъяренного крика, его озлобленной жестокости, всегда столь искренне и столь слепо поднимающейся на защиту младшего брата. Вероятно, он уговаривает отца, а, быть может, уговаривает одного из старших братьев поговорить с отцом самостоятельно.       Локи не знает, потому что не присутствует — он не покидает собственной спальни весь февраль. Не спит. Почти не ест. И начинает рыдать каждый раз, когда кто-то заходит к нему в комнату. А после его просто отправляют в частную школу-пансионат… И почти два года спустя Тони приезжает к нему, чтобы отдать ему его жизнь, а ещё отдать ему письма Фарбаути, и те, будто в издёвке над каждой его попыткой оставить прошлое, возвращают омегу назад. За февральским окном завывает пурга, грязные ладони и предплечья обнимают сбитые обо что-то колени — он не помнит, как возвращается в собственную спальню, но никогда уже не сможет забыть: ощущение. Медленный, острый жар, растекающийся по кровотоку. Грудная клетка раздувается яростью и злобой, увеличивая на сотни литров каждый новый вдох, пока пальцы сжимаются в кулаки и вместе с собой сжимают там всю власть и все возмездие. Тюр желает навредить ему, но он не посмеет сделать этого больше. Никто не посмеет больше тронуть его, а каждого, кто попытается, Локи убьет собственноручно — он может это. Вот что шепчет ему расплавленный лавовый жар, обнимающий шею у затылка и запечатывающий тавро безопасности все уязвимое и все самое слабое.       Никто не притронется. Никто не укусит. Никто больше не посмеет ударить его или ему навредить.       От этого ощущения хочется прикрыть глаза, а после услышать, как под подошвой стопы хрустит чужая кость, выламываясь без возможности восстановится. Удовольствие от возмездия, наслаждение от искаженного равенства и от точно заслуженной жестокости… Локи смаргивает резко и быстро, что мысль, что воспоминание ощущения, а ещё переводит собственный взгляд к Броку. Тот лживо уважительно молчит, пока они пересекают Бухарест насквозь, но в его бесконечное молчание поверить так и не удается. Когда выезжают за город и колеса трогают собственной плотью асфальт окружной скоростной дороги, уже звучит вопрос — интонация говорит достаточно громко, что Брок не заинтересован и ему чрезвычайно плевать.       Локи ему, конечно же, не верит. Всматривается в него несколько мгновений под мелькающими мимо желтыми отсветами высоких фонарных столбов, мелко прищуривает собственный, полный подозрения глаз. Альфа спрашивает, нуждаясь в информации и в понимании ситуации, но спрашивает почему-то именно о Торе. Не о Плоешти, не о чем-либо другом и более важном прямо сейчас. В том доверии, которое Локи оказывает ему, выбирая именно его для этой поездки, собираясь указать ему путь к нужному недострою, собираясь взять его с собой, чтобы познакомить с Питером — во всем этом нет привилегии. Есть лишь Брок и он остается крайней инстанцией, фактическое и рациональное доверие к которой все ещё находится на несколько пунктов выше, чем ко всем остальным в купе и разом. Будучи главным альфой, работающим во имя безопасности тревожных, параноидальных и травмированных насилием омег, ни у одного из них Брок ни единожды не вызвал ни рецидива, ни приступа, ни истерики.       Не зависимо от того, насколько притворно вечна была его верность и насколько неубедительно идеален был послужной список, он не смог бы врать в окружении столького количества напряженных глаз, глядящих в упор и умеющих лучше всего сомневаться в каждой мелочи.       — Как много ты знаешь о мутационной триаде? — помедлив, Локи мысленной рукой набирает в кулак десяток фишек и подвигает их в сторону несуществующего крупье, делая ставку. Зная Брока, дать заднюю уже не получится и на его ответные вопросы — если он ничего не знает, — придется реагировать, придется давать пояснения, придется рассказывать. Локи делает ставку все равно, прекрасно понимая, что с легкостью спрячет собственную принадлежность, даже если ради этой лжи ему придется рассказать что-то страшное или жестокое.       Это не будет стоить ему почти ничего, если будет произнесено во имя его безопасности. Это определенно точно не будет стоить ему того, чего Тони стоила вся его забота и вся та бесконечная платоническая любовь, которая была в нем к Фарбаути.       И не думать не получается, даже глядя прямо на замирающего от его вопроса Брока, но все же именно об этом думать много предпочтительнее. О том, как это случается где-то там, в последний день октября — когда Тони приходит к нему, когда просит снять его с занятий, а после уводит на прогулку по территории корпуса для омег. Он рассказывает ему о папе три часа напролет и улыбается, а ещё совсем-совсем ничего не спрашивает. Только рассказывает и в конце предлагает неофициально передать ему на поруки Regeneratio на будущие четыре года, чтобы после наступления восемнадцатилетия Локи было легче ориентироваться в управлении реабилитационными центрами. Ещё он предлагает письма.       Их Локи, конечно же, забирает, над Regeneratio обещает подумать, а себе клянётся не верить ему, но каждое новое папино письмо заколачивает по новому гвоздю в крышку гроба этой клятвы. После всего того зла, что альфы приносят самому Локи, и после всей той странной, непропорциональной любви, с которой к ним тянется Бальдр, Фарбаути как будто соединяет в себе их обоих.       И не верит заслуженно, а любит… Между альфой и омегой дружбы быть не может уж точно, как, впрочем, между альфой и бетой. Все это — лишь разные, не пересекающиеся миры, которые сталкиваются временами, чтобы в последствии разойтись, но никогда не остаются в контакте продолжительное время. Фарбаути же любит Тони до самой последней строчки своего самого последнего письма, которое отправляет самому Локи. Он верит ему и верит в него так, как Локи никогда не научится, а ещё не доверяет ни единому альфе больше так, как Бальдр никогда не согласится. Каждая строчка его слов о Тони, каждое его воспоминание, связанное с ним, и каждое же слово Тони о нем… После его ухода Локи не желает возвращаться в свой жестокий, двенадцатилетний февраль, но ступор накрывает его и не дает выбора. Каждая мысль и каждое размышление покрываются болью, пока ладонь крепко держит в себе самой телефон. Тони оставляет ему свой номер, на случай, если что-то понадобится или если Локи решит согласиться взять Regeneratio под свой контроль, и Локи желает позвонить ему, Локи желает набрать его, а после закричать прямо в трубку лишь единое и самое жестокое из всего возможного:       — Если он был так сильно дорог тебе, как ты мог позволить ему умереть?!       Он так и не делает этого тогда. Он не делает этого ни единожды после. В ту неделю каждая его попытка отвлечься на учебу или Сигюна проваливается с треском, однако, сместить вектор собственного внимания с Тони все же удается — Локи Атакующий. Один из тех, про кого папа рассказывает ему ничуть не на ночь первую и последнюю, единственную, сказку, один из тех, информации о ком ему не удается сыскать все будущие семь лет, пока его не находит Питер. Один из убийц, один из потрошителей, жестоких и почти неуязвимых. Один из триады… И по сей день Локи не может сказать, что живет будущие семь лет с момента прочтения папиных писем в аду, но лишь потому что работает. Он берет на себя обязательства по Regeneratio, он заканчивает школу, он поступает в университет, а ещё начинает работать управляющим в EpoqueHotel — он заполняет себя изнутри и снаружи столь громадным количеством обязательств, чтобы просто не думать и не размышлять.       Вся его суть, подаренная ему лживыми, давно уже мертвыми богами, все его существо и каждая клетка его крови — все, что было в нем, было создано во имя жестокости. Ради насилия, возмездия, драки и схватки. Ради упоительного хруста чужой кости под подошвой стопы.       И это знание, как бы Локи ни обходился с ним, как бы ни заботился о Regeneratio и о том, чтобы всегда быть на подавителях, было определенно самым жестоким из всего, что он мог бы узнать от своего папы.       Именно поэтому все началось отнюдь не с Питера, но определенно благодаря ему получило продолжение. Ровно, как собиралось получить его и сейчас — когда они доедут до Плоешти, когда Локи потребует всю информацию, что есть в сети и на закрытых правительственных серверах, на Тора Одинсона.       Брок же ему в ответ уже замирает весь на единое мгновение, разве что ногу с педали газа не убирает. Одна его рука развязно и спокойно лежит на руле, другая лениво развалилась локтем на выступе водительской двери. Локи не собирается сравнивать, потому что в нем нет интереса, а ещё потому что он не нуждается, но все равно смотрит и мыслит: у Тора руки красивее. Ему не удается найти даже причины этой мысли. Ему, впрочем, не удается и опровергнуть её. Брок же просто замирает, поджимает губы, будто задумчиво, а после хмыкает — кратко и чётко вынося какой-то сомнительно понятный вердикт. Заниматься расшифровкой его звуков Локи совершенно точно не собирается.       Вряд ли ради того, чтобы помочь ему, Брок говорит словами:       — Столько же, сколько о тебе, — достаточно абстрактно, чтобы сложно было доебаться, достаточно подозрительно, чтобы нападение было сомнительной идеей. Он явно напрягается, явно прячет что-то, и Локи прищуривается, переключая на него все свое внимание так, будто это действительно возможно. Часть его мыслей все ещё крутится подле Тора, пытаясь разобрать произошедшее и происходящее на составляющие, а после навесить ярлык. Хороший или плохой. Такой же, как все, или другой. В любом случае один из них — часть мутационной триады, Защитник, лучшее и единственное оружие против Атакующих. То самое оружие, что Лаувей мог подослать к нему, воспользовавшись ситуацией, ради того, чтобы стеклянный купол, накрывающий город, продолжал существовать и дальше. Столько, сколько потребуется, столько, сколько будет необходимо. То самое оружие, что смотрит на него в ужасе посреди уборной и в самом центре уже начинающегося благотворительного аукциона? Именно оно. Брок же говорит достаточно кратко: — Всё.       И Локи отворачивается, чувствуя, как внутри все сжимается, обращаясь к нему твердым приговором и без заботы прелюдии — время жить закончилось. Пришло время платить.       Пришло время умирать. ~~~       Ему было двадцать один, когда Питер вышел на него. Тот и сам был не многим старше, выглядел молодо, с легкостью походил на омегу. Последнее, конечно, не спасло его от броских, тревожных подозрений, которые тронули Локи у загривка в тот момент, когда Питер просто и без предисловий подсел нему за столик в RePlace, но быстро и просто их усмирило, заставив потерять столь важную среди всего окружающего Локи мира бдительность.       Это было начало мая и вспоминать об этом ни сейчас, ни раньше не составляло никакой сложности — Тони тогда знатно уменьшил его зарплату на ближайшие два месяца. Локи же всего лишь взял себе двух недельный отпуск от работы в EpoqueHotel, чтобы подготовиться к сессии конца второго курса. К собственному отпуску он подготовился, конечно, тоже: составил список дел для обслуживающего персонала, выбрал одного из них в качестве замены для себя и объяснил ему, как действовать и как реагировать в различных происшествиях… Это фактически не дало никакого результата. Тот бета не справился с возложенными на него обязательствами совершенно, а через полгода даже уволился, но это, впрочем, было почти даже не проблемой в сравнении с руганью, случившейся между ними с экстренно прилетевшим в Бухарест Тони, в сравнении с уменьшившейся зарплатой самого Локи, а ещё в сравнении с тем, что без него EpoqueHotel чуть не спалили дотла в какой-то из дней… Никто так и не смог объяснить ни ему, ни Тони, как это получилось и, конечно же, возгорание удалось локализовать и купировать, с ним удалось разобраться. Никто не пострадал даже.       Кроме разве что его, Локи, нервов, растраченных на то, чтобы удержаться и никого просто не придушить насмерть собственной злостью.       Нанятый больше полугода спустя Огун все те нервы ему оплатил сполна и оплачивал до сих пор — он тоже нашел его сам. Сам пришел. Сам согласился заплатить за прием на работу одним-единственным именем. Отчасти он был похож в этом на Питера, но, впрочем, между ними с Питером была слишком явная, очевидная разница.       Выжженное на затылке клеймо с номерным знаком — у Огуна оно точно отсутствовало.       Это было в мае. Он планировал попытать удачи в получении четырех автоматов и весь занятый им столик был завален его конспектами, пометками на бесчисленном количестве цветных стикеров, а ещё открытым на телефоне окном с записью публичной лекцией по основам тайм-менеджмента. Питер не представился. Локи не успел заметить, как он зашёл в RePlace, но почти услышал как предупреждающе скрипнули о пол ножки белого, деревянного стула. Подсевший к нему омега знакомым не выглядел. Локи поднял голову, по собственной глупости ожидая от него первого слова. И в конечном итоге он получил его, конечно, но только через полтора часа времени — столько Питеру понадобилось, чтобы заручиться его доверием и довести его до своего кабинета, спрятанного в подвале одного из заброшенных недостроев почти на самой границе Бухареста.       Кабинетом то, конечно же, не было. Помещение было похоже на помесь лаборатории и архива, куда кто-то зачем-то протянул удлинитель для зарядки ноутбука и для взятого с помойки постсоветского торшера. Первой самой логичной мыслью при виде всей этой барахолки с крайне сомнительной санитарией было сбежать, но она так и не появилась у Локи в голове. Не после того, как в RePlace Питер взял одну из его ручек, лежащих поверх листов открытых тетрадей с конспектами, и быстро написал на подхваченной из стойки белой салфетке:       «Фарбаути был переносчиком. Ты владелец. Я читал твое дело. Атакующий.»       Это происходит каждый раз. Они рождаются ради того, чтобы обрести заслуженную по факту рождения власть, а после просто приходят — когда хотят и куда пожелают. Это происходит, и происходит, и просто случается: Тони приезжает к нему в школу Траяна Лалеску, Огун приходит к нему устраиваться на работу, Брок приходит по тому же поводу, но отнюдь не по объявлению. Питер скорее вламывается, желая перевернуть всю его жизнь с ног на голову, но заподозрить в нем альфу сразу у Локи не получается. Ни заподозрить, ни даже догадаться: правду о себе Питер рассказывает ему сам, уже приведя его в свой кабинет.       Он альфа. И он же последний, на кого Локи мог бы так подумать.       Невысокий рост, щуплое телосложение, свободная, пускай и немного нервная манера общения — Питер подсаживается к нему за столик в RePlace без спроса, а ещё не приносит с собой предложения или платы. Именно этим он отличается и от Тони, и от Огуна. Питер пишет ему на салфетке:       «Мне нужна твоя кровь.»       Но много раньше пишет другое и разное. Пишет, когда видит, как Локи мгновенно подбирается, прочитав первую салфетку, и еле заметно тянется ладонью к телефону, чтобы вызвать группу быстрого реагирования Regeneratio:       «Я не хотел пугать. Я Атакующий. Был им.»       Все будущие салфетки за их столиком кончаются в пределах получаса, но каждую, что Питер берет и марает чернилами его ручки, он после забирает с собой. Низкий козырек кепки прячет его лоб и волосы, глубокий капюшон нарочито яркой, алой толстовки опускает на бледное, худощавое лицо темные тени. Он не выглядит альфой, а ещё выглядит то ли голодным, то ли обезвоженным, но Локи не предлагает купить ему кофе или выпечку. Локи просто уходит вместе с ним полчаса знакомства спустя, но отнюдь не потому что Питер пишет ему в единый миг то, о чем омега догадывается благодаря письмам Фарбаути и так.       «Они знают, кто ты. Я видел твое личное дело. У них есть план.»       Питер становится первым знакомым ему альфой, который в определенной степени отлично оправдывает собственное имя — все будущие годы их знакомства он только берет. Его кровь для экспериментов, его деньги для оплаты каждого нового кабинета, который он сменяет раз в несколько месяцев или каждый раз после прихода Локи. Полтора года назад перебирается в Плоешти, говоря, что все начинает меняться, говоря, что оставаться в границах города ему больше небезопасно. Это случается примерно через полгода после того, как отец выставляет самому Локи условие: либо брак с кем угодно, либо с Видаром.       Но Локи не идиот — Питер забирает у него кучу крови и много большую кучу денег, в обмен снабжая его, как минимум, информацией. Он выслеживает Бальдра на протяжении месяцев, по просьбе Локи, и после подтверждает — старший брат тоже принадлежит мутационной триаде. Тюра с Бюлейстом выслеживать не приходится вовсе: их личный дела хранятся в электронных архивах к югу от четвертого сектора, за окружной, и не вызывают подозрений в том, что ни Фарбаути, ни Лаувей ничего не смогли передать им. Тюр с Бюлейстом не были даже переносчиками.       Но у них были их личные дела — ровно как у Локи было и его собственное. Первая электронная запись датировалась днем его рождения. Над отсканированной подписью значилось краткое и слишком многозначительное:       «Атакующий. Держать под пристальным наблюдением.»       Отвлекшись от мелькающих мимо окна оранжевых фонарных столбов, Локи поворачивает голову к Броку и осматривает его. Мелкое, язвительное подозрение пытается прогрызть в нем дыру с усердием ничуть не меньшим, чем было у Видара, когда тот пытался пометить его, но у него ничего не получается — пускай Рамлоу и приходит к нему почти так же, как приходит до этого Тони, почти так же, как после приходит Огун. Брок просто ищет работу, в обмен предлагая верность «до гробовой доски» и «идеальный послужной список». Эти буквальные цитаты Локи запоминает, похоже, лишь ради, чтобы вспомнить их прямо сейчас, когда Брок спрашивает у него с привычным, чуть кусачим наносным цинизмом и поверхностностью, и когда отвечает на его собственный вопрос с бескомпромиссной, жестокой твердостью. «Всё» значит многое, но не оставляет пространства для воображения, захватывая себе территории с безжалостностью варваров и, конечно же, альф. Локи вглядывается в острый скос его челюсти, в выправку, в по военному короткую стружку с вызывающей челкой, перечеркивающей будто бы все выхолощенное и послушное единым собственным присутствием.       Каждый предыдущий раз, что он едет к Питеру по собственному желанию или по чужой просьбе, Локи пользуется автобусами, электричками и метро. Получает адрес вместе со случайной салфеткой на подносе официанта в RePlace или в наборе заказанной доставкой до одного из центров Regeneratio еды. Временами Питер шлет ему электронное письмо с ссылкой на геолокацию и не то чтобы Локи действительно в какой-то момент дает ему свой электронный адрес. Не то чтобы Локи предупреждает его хоть единожды, что собирался заказать доставку или зайти в любимый RePlace на ужин. Но каждый раз думая о том, какая опасность исходит и может исходить от альф, он совершенно точно не забывает о Питере.       Потому что Питер знает буквально каждый его шаг, какую бы геометку Локи ни выставлял в настройках приложения в телефоне и как бы ни прятал ото всех вокруг адрес своего настоящего дома.       После всех лет знакомства с ним это уже почти не тревожит его.       Но все же возвращает Локи вновь все к той же застарелой мысли — вся та власть, которую они имеют, дает им привилегии. В поиске информации, в ее покупке и продаже, в распоряжении ею. У него, конечно, есть и Огун, и Питер, и даже Брок, но рассказывает ли ему хоть кто-нибудь, что Сигюн встречается с Бюлейстом? Ни для одного из них, если кто-то и узнает это, чужие отношения не имеют ни значимости, ни важности, Локи же всегда делает первый шаг из доверия. В каждых отношениях с другими, в любых отношениях, даже в отношениях с Тором… Как бы ни бился внутри него страх и ужас, эти отношения начинаются в нулевой точке.       Но что бы ни происходило, отношения альф всегда начинаются с поиска информации, которой они могли бы манипулировать. Тони узнает о его рождении — приходит к нему. Огун узнает о нем всё — приходит к нему. Питер узнает о его существовании — приходит к нему. Брок, вероятно, просто ищет того, кого будет вечерами пытаться запиздеть до смерти и все же — Локи пытается рассмотреть разницу, но лишь чуть устало прикрывает глаза. Нервная встряска прошедшего вечера поднимает его ладонь и круговыми движениями пальцев потирает глаза поверх прикрытых век. С много большим удовольствием он прямо сейчас оказался бы в постели, вот о чем он думает, но от этой же мысли замирает мгновенно: отвечать на вопрос, в чьей именно, ему не хочется, даже среди собственной головы.       Поэтому он задаёт свой:       — Какой ген? — прямо и в лоб. Без прелюдии, предисловия и любой возможной заботы. Если Брок знает о мутационной триаде, он либо переносчик, либо владелец. Либо работает на Лаувейя? Локи позволяет себе раздраженный, резкий смешок — именно этот домысел звучит даже абсурднее того, что скалит собственную пасть в сторону Тора. Брок заявляет, что знает о нем все, а ещё заявляется, потому что ищет работу, но делает это не так, как Тони, и отнюдь не так, как Огун. Первый предлагает шанс жить, второй — шанс умереть. Брок же приходит и предлагает себя в лучших традициях любых проститутов: держи и пользуйся. Сколько понадобится, сколько потребуется, сколько захочется. Зарплату поднимать не надо — дай ему войско и он будет его вести, а ещё не погнушится устраивать самосуд над альфами при каждом отборе новых кандидатов. Чтобы через него пройти, нужно постараться, но и тогда получится вряд ли. Сдернув руку вниз, Локи сжимает ладонь в кулак — его вопрос обнажает его собственное, уже и так голое знание. Брок все знает, Брок узнает это в какой-то момент. Раньше того, как устраивается или позже — это является важным, но Локи просто смотрит на него ожидая ответа. Впивается взглядом в его расслабленное лицо, прищуривается.       Атакующий или Разведчик? Локи и стал бы молиться, чтобы Брок являлся вторым или первым, но все боги умерли задолго до его рождения. И молиться было больше некому, и верить оставалось только в себя. Пока доверие к Броку было все столь же твердой реальностью, как и раньше. Взмолить кого-нибудь все равно хотелось — от того, как чужой рот медленно, высокомерно растянулся в широкой оскале, от того, как прозвучало самым настоящим издевательством:       — Защитник, — Брок был и собирался оставаться все таким же самодовольным кретином. Ему определенно нравилось это, как бы он ни трепал мироздание собственными принципами и устремлениями, как бы ни покусывал его за конечности каждым новым выездом группы экстренного реагирования во имя защиты очередного омеги. Его высокомерие было точно чище, чем у многих других, но отменить его присутствие было невозможно так же, как невозможно было самому Локи проснуться по утру и почувствовать себя в тотальной безопасности. Не удержав оскала в ответ на чужое слово, омега еле слышно бросает озлобленное:       — Вам всем, блять, будто мёдом намазано, — вторая его ладонь сжимается в кулак, голова дергается. При том, как он печется о собственной безопасности, он не удосуживается даже проверить его на предмет принадлежности триаде. Он проверяет Огуна, пускай тот и сам перед ним не сильно скрывает собственной сути, он проверяет Бальдра и других старших братьев, а ещё трижды перепроверяет отца и Тони не оставляет без внимания тоже — с появлением в его жизни Питера все они проходят через его руки, раскладываясь на поверхности Бухареста, будто игральные карты. Самого Питера у Локи проверить, конечно, не получается — Питера просто не существует. У него нет банковских счетов, у него нет документов, у него нет прошлого и имени у него нет тоже. То, которое есть, он выбирает себе сам, в отличие от клейма с номерным знаком, которое ему выжигают люди из-за окружной, к югу от четвертого сектора. Они забирают Питера из приюта около десяти или дведнацати, подчищают за собой следы, притворяясь, что отдают его на поруки подсадной приемной семье, которая случайно погибает в автокатастрофе тремя месяцами спустя.       Питера никто не ищет, потому что у него никого нет.       За Питером тоже никто так и не приходит.       Но сам Питер приходит за Локи и требует крови — это случается в мае, почти четыре года назад. К тому моменту он прячется от людей, что существуют за окружной, к югу от четвертого сектора, на протяжении девяти лет. На вопрос о том, почему остается в Бухаресте, отвечает просто — ему некуда идти. И это, конечно же, ложь, это блажь, провокация и полнейший бред. Питер может сделать себе любые документы, какие только пожелает, Питер может вообще что угодно, но остается в Бухаресте. Каждый раз приезжая к нему по его просьбе или собственной потребности пройти очередное обследование, Локи просто не смотрит: ни на клеймо на его затылке, ни на уродливые шрамы, виднеющиеся из-под рукавов свитера. На странгуляционную борозду не смотреть, правда, вовсе не получается, а Питер, впрочем, ничего и не прячет.       Когда они оказываются в его кабинете, он сжигает все прихваченные из RePlace салфетки с записями на металлическом подносе, и начинает говорить. У себя в кабинете в тот первый день их встречи он ничего уже не спрашивает и не пытается заручиться его доверием. Там он просто говорит…       — И когда ты собирался сказать мне об этом? — собственная глупость в моменте злить ничуть не меньше, чем молчание Брока, и Локи дергает ладонью в сторону пассажирской двери. Выйти на полной скорости прямо посреди скоростной трассы не пытается, вместо этого жмёт на нужную кнопку и опускает окно донизу. Холодный январский воздух врывается в салон так же, как должны были ворваться клыки Видара в его затылок ещё десять лет назад. У воздуха, правда, получается. Брок косится на него кратко, но лишь хмыкает и никак не реагирует. Локи ему и не позволяет — за все годы собственной жизни, за все годы и с самого момента становления, когда его проснувшийся феромон чуть не убил Тюра, он научился контролировать себя идеально.       Не зависимо от того, находился рядом с ним Защитник или кто-либо другой. Каждый другой уязвимый к химической атаке его феромона человек.       — Предположительно никогда, но, вероятно, в будущем веке, — пожав плечами, Брок отворачивается назад к лобовому стеклу и не притворяется вовсе, что ему не нужно продышаться. Ему это действительно не нужно. Потому что Локи контролирует себя и свой запах, а ещё потому что Брок сраный Защитник и его не трогает. Его не касается. Его не губит. Раздраженно уложив предплечье на оконную раму боковой двери, Локи постукивает кончиками взбешенных пальцев по поверхности. На ветру кисть подмерзает быстро, но его холод усмиряет тот жар, что прокатывается по позвонкам — злоба жалит нутро тем фактом, что ему не удается уследить за всем. Он старается, он прикладывает усилия и всматривается в каждый собственный шаг. Только промаргивает, а Питер, сука такая, или отмалчивается, или даже не задумывается о том, чтобы Брока проверить. Во второе Локи не верит. И злится лишь сильнее, даже когда Брок говорит: — Меня не тревожит твой феромон, если ты об этом. Было бы неплохо, конечно, если бы ты поднял мне зарплату, но с запахом это не связано.       Привычно и вовсе необременительно — вот как он делает это. Так же, как и всегда, так же, как и с самого момента их знакомства. Он является наивысшей инстанцией Regeneratio после самого Локи и все равно продолжает неугомонно просить повышения. Сейчас это почему-то наводит на глупую мысль — Брок просто пытается успокоить его волнения, притворяясь обычным, жадным до власти альфой. Это определенно не делает его меньшим кретином, а ещё Локи не сраный зайка и ему не нужны эти сраные игры с его сознанием.       Но Тору он позволяет. В новогоднюю ночь, когда альфа запирает его в коконе собственного феромона, что пахнет выпечкой, и свободой, и спокойствием, Локи позволяет ему, потому что отказать и воспротивиться оказывается нереально. Успокоительное глушит его, застарелая усталость среди территории страха наваливается на плечи. Ему хочется просто прикрыть глаза, потереться щекой о подушку и позволить себе — и слабость, и сон, и уязвимость.       Ровно так же, как их себе позволяет Питер, опуская его с головой и на самое дно всех тех экспериментов, которые Лаувей на правительственные деньги ставит над омегами, бетами и альфами в закрытом военном комплексе за окружной, к югу от четвертого сектора. Сам Лаувей, правда, разделяет их именно так вряд ли — перед его глазами проходят ряды Защитников, Атакующих и Разведчиков. И он пытает их, проверяя их физиологические показатели. И он ищет идеальные блокираторы, а ещё он ищет модуляторы, подходящие точечно именно их генетическому коду.       Питер просто оказывается одним из неудачных экспериментов. Тот катализатор, который ему вкалывают в восемнадцать, вызывает у него эпилептический припадок, оставляя его в коме на две недели. Его решают убить не сразу. Вначале ждут пробуждения, рассчитывая хоть на какие-то результаты и увеличение мощи его феромона, после просто отправляют его личное дело в архив — введенный препарат уничтожает весь его феромон и всю его силу, оставляя лишь непригодный для жизни гормональный фон, нуждающийся в постоянном приеме препаратов. Его списывают в безвозвратный утиль, будто старый автомобиль, без оглядки на то, что он является альфой, без оглядки на что-либо вовсе.       Но Питер сбегает. И спасает его именно то, что так сильно пыталось убить — альфье желание власти.       — Не дождёшься, — выплюнув лишь на грамм более миролюбиво, Локи отворачивается к окну и подставляет шумящему, ледяному ветру собственное лицо. Он вдыхает через нос на всю мощь собственной грудной клетки, он прикрывает глаза. Собственную работу Брок привычно выполняет идеально, даже сейчас умудряясь отвлекать его от тех более важных вопросов, что желают звучать во всю мощь внутри омежьей головы. Они и звучат, но тише, почти незаметнее, а ещё меняют собственную квалификацию на бессмысленно размышления о том, вдруг Брок является предателем тоже.       В эти размышления Локи вслушиваться отказывает напрочь. Он просто дышит. Он просто пытается успокоиться перед встречей с Питером.       Брок говорит:       — Это всё ещё не ответ на вопрос о том, что вы не поделили… Неужто два Атакующих не смогли ужиться на одной территории? Кто бы мог подумать… — его интонация не меняется, но прокол обнажает вязкую, не твердую почву и Локи тут же внутренне в подбирается. Если Брок Защитник и может чувствовать таких, как он, но при этом чувствует Тора, что является Защитником тоже… Наличие двух генов мутационной триады в одном организме — невозможная, влажная мечта Лаувейя и дело всей его жизни. Попытка создать идеального солдата, а после, чуть ли ни клонированием, и идеальную армию из непобедимых суперлюдей, что не имеют ни слабостей, ни уязвимых мест. Может ли Тор оказаться одним из них? Локи просто открывает глаза и медленным движением оборачивается к Броку. Тот лишь приподнимает с руля пару пальцев, тут же сбрасывая все свое слово в зев невидимого унитаза и смывая его новым, по-настоящему честным и твердым: — Просто шучу. Я знаю, кто он. И ты очевидно тоже, если в одиннадцать ночи пятницы посреди января я везу тебя на машине без номеров в Плоешти. Хотя, это так, лишь предположение…       Кретин и крайний ублюдок. С него бы списать всю зарплату за пару будущих месяцев, а ещё лучше уволить за его сраные шуточки. Ни того, ни другого Локи, конечно же, не сделает. Отнюдь не из страха даже. Хотя и вряд ли из уважения. Оскалив собственный рот, он удерживается от того, чтобы беспомощно показать Броку язык или посильнее врезать ему кулаком по лицу, и говорит тверже, чем когда-либо:       — Два с половиной часа назад он спросил на подавителях ли я, — и Брок реагирует, подбираясь. Вторая его рука ложится на руль тоже, забывая о подлокотнике двери, спидометр заглатывает новые километры скорости рычанием мотора. Брок медленно, напряженно поводит головой — в ответе на не бесполезный, незаданный вопрос он явно не нуждается, но Локи все равно отвечает, говоря: — Я всегда на подавителях, — горло обнимает металлическим кольцом, пока он произносит вслух каждый новый звук. Реальность слышит его, реальность внимает ему и обретает названия для всего того, что происходило последние часы, последние месяцы и происходит все ещё. Реальность обнажает необходимость — ему придется разобраться с этим. Вызнать информацию, выстроить линию поведения напротив Тора, если его пятимесячная ложь подтвердится. А ещё сделать что-то с разрушительным, тяжелым переживанием: Локи успел поверить ему. Какой-то его части и всем произносимым им фактам. Локи успел научиться не реагировать на все это так, будто оно априори несло ему угрозу. Локи успел открыть ему… И Тор проявил милосердие. Если он лгал ему все эти пять месяцев, значит солгал и в кабинете Стивена, когда опустился перед ним на колени и взял его руки в свои. И Локи не желал даже думать о том наказании, которое это предательство заслуживало, потому что каждая подобная мысль могла с легкостью привести его если не к Огуну, теперь уже сомнительному в собственной верности, то к Броку точно. Убил бы тот по его приказу? Положительный ответ на этот вопрос отнюдь не нуждался в том, чтобы быть произнесенным. Но сам Локи все же сказал: — А значит, либо он не знает, кто он, либо…       Верить хоть во что-то хорошее и держаться этого. Верить в себя, верить в собственную, достаточно громко звучащую со всех рекламных баннеров Regeneratio правду. И действовать, действовать, действовать — не останавливаться. Не давать повода заподозрить себя. Не давать и единого шанса так, будто бы Лаувей никогда не был Защитником тоже, так, будто бы он никогда не чувствовал его запах и не знал, кем Локи является.       Омега делает это и сейчас тоже, допуская возможность — Тор просто не знает. Ни о мутационной триаде, ни о людях, работающих за окружной, к югу от четвертого сектора. Он живет в собственном альфьем мирке среди всех собственных проблем большого самомнения и громадного желания власти, у него есть его поднебесье и есть любовь к его делу. Вся эта громадная возможность выглядит нелепой, потому что Брок договаривает за него, не гнушаясь жестокой правды:       — Либо он очень тупой лжец. Надеюсь, вы заключили брачный договор, а то разводиться придется через суд, а это та ещё морока, — и, конечно же, добавляет шутку, добавляет весь собственный сарказм, а ещё наносную насмешливость. Локи смотрит на него в упор, сжимая леденеющие пальцы в кулак поверх рамы окна. Локи смотрит так долго, пока Брок не поворачивает к нему голову в ответ. Ему хватает двадцати секунд — то ли видит по глазам, то ли он просто охуевший кретин. Локи ставит и на то, и на другое, но вслух не произносит ничего. Просто смотрит ему в глаза, и дышит, и пытается успокоиться, помня прекрасно, что Питер начинает сильно нервничать, если чувствует запах его феромона. Брок же приподнимает брови и на единое, краткое мгновение теряет управление над автомобилем. Его дрогнувшая рука хватается за руль сразу же, меж губ рвётся бранное: — Подожди-ка… Ох, нихуя себе, — кратко присвистнув, альфа безвозмездно отдает ему надежду на то, что его старания по обеспечению безопасности для себя хотя бы немного оправдываются. Локи его, конечно же, не уволит. Локи ему даже выговора за все его молчание не сделает. Выдержав чужой удивленный взгляд, он отворачивается вновь и вздыхает. По левую руку все равно звучит, потому что не звучать не может: — Забираю свои слова назад: нахуй повышение, сочтемся на том, что я проморгал эту очевидную херню.       Брок оставляет за собой последнее слово, Локи же так и остается в границах брачного контракта сомнительного качества, а ещё не нарушает ни единого пункта — он никому ничего не рассказывает. Альфа догадывается сам, складывает в уме простые числа и находит для себя важный, видимо, ответ. Он называет его очевидным, и Локи не будет думать об этом никогда так же, как не будет думать о Торе, пока Питер не выдаст ему всю его подноготную. Каждый шаг, каждый след банковского перевода, каждое слово в сети, каждую фотографию и каждый миг перемещения геолокации в пределах Румынии — Локи получит все это точно, в моменте же клянётся себе удержаться. Не навредить Тору. Не назвать его имя ни Броку, ни себе самому, ни кому другому. Пусть живет, пусть и дальше лжет всем вокруг — принимать решение о его судьбе Локи отказывается, совершенно не желая уподобляться.       А ещё прекрасно помня: Питер рассказывает ему свою историю и довершает ее кривой, нервной улыбкой и мелким, тревожным смехом. Его бледные, тощие руки напряженно скачут собственными пальцами по клавиатуре ноутбука, пока он собирает в один большой файл всю ту информацию, что у него уже есть и о Локи, и о Лаувейе, и обо всех остальных, кто их касается. Локи видит это, но слышит нечто много более важное, когда Питер говорит:       — Я просто до отвратительного умный, знаешь. Имея такие мозги, я не мог не сбежать от них, — это не ложь и вовсе не провокация. Это чистая, неразбавленный правда, кроющаяся в мелких деталях хакерской деятельности и знаниях о генетике и медицине. Питер учится им после побега от Лаувейя, ночами вламываясь в городские библиотеки. Питер живет в недостроях. Питер сбегает из-за окружной, что к югу от четвертого сектора, потому что он очень умный.       И Локи верит ему, даже глядя прямо в лицо тому факту, что Питер является альфой, потому что знает кое-что более важное: из того военного комплекса, которым заведует Лаувей, Питера спасает отнюдь не его гениальный мозг и даже не удача. Просто та пара альф, которым его передают на поруки для утилизации, решают позабавиться и насладиться собственным могуществом против его слабости. Кто-то вряд ли наказывает их за изнасилование и всю остальную жестокость над приговоренной к смерти подопытной мышью, а о том, что в итоге повешенный ими придурок сбегает, они сами никому не рассказывают уж точно.       Локи не спрашивает у Питера тогда, насколько мало мозгов должно быть у тех, кто не отслеживает исполнение назначенной казни. Локи не спрашивает, потому что тогда ему двадцать один и он прекрасно знает все сам: и об альфьем высокомерии, и о глупости, настигающей каждого из них пред видом обольстительной возможности заиметь побольше власти. Ещё знает о жестокости.       Но ни в чем из этого уподобляться им не собирается точно даже сейчас. В двадцать пять. И напротив Тора, который с почти стопроцентной вероятностью лжет ему на протяжении пяти месяцев собственным милосердием.       Лжет и не гнушается опуститься перед ним на колени, а ещё искреннее заглянуть ему прямо в глаза, говоря:       — Прости меня. ~~~       Прикрыв глаза, Локи поднимает ладонь с собственного колена и тянется ею к шее. Кончики заледеневших пальцев забираются под воротник водолазки, медленно кружат по коже, пока под его веками одно за другим расцветают редеющие в собственном количестве оранжевые пятна мелькающих мимо фонарей. Он так и не закрывает окна до самого конца поездки и весь чертов салон выхолаживается январем, пока каждая его собственная мысль обращается к нему с невозможным, отчаянным горем на собственном лице. Все они крутятся, крутятся, крутятся в его голове, будто желая оторвать его от земли и унести вверх и вперёд, к тому темному, беззвездному небу, что накрывает землю собственной властной ладонью. Локи этому небу на самом деле не нужен. Он ему вовсе не сдался. Лишь его кровь, лишь мощь его феромона, мощь его силы — вот что нужно и этому небу, и Лаувейю, и всем тем, кто работает к югу от четвертого сектора, за окружной.       Не открывая глаз, Локи дотягивается кончиками пальцев до затылка и мелко стучит по нему, будто пытаясь удостовериться, нет ли внутри кого чужого. Поверхность кожи откликается тишиной, почти неощутимый шрам от клыков Видара только лишь смотрит в ответ так же печально, как и все остальные его мысли.       — Сколько времени тебе дать? — Брок спрашивает это ещё когда они только съезжаются на неприметную дорогу, ведущую к проржавевшим до основания воротам, что окружают самый северный недострой, но Локи ему так и не отвечает. Кончики его пальцев все так и постукивают по затылку на каждом новом медленном обороте машинных колёс, малодушная утомленность, тяжелая, душная и жестокая от всех царящих посреди сознания мыслей, давит на плечи, а ещё до сих пор предлагает невозможное: поехать домой, запереться в квартире и просто спрятаться в постели, под одеялом. Ничего не узнавать, ничего не решать и ни в чем не разбираться. Не требовать от Питера ответов, а ещё не требовать с Брока — не быть таким бесчувственным куском дерьма. Не скалить саркастично пасть и не фыркать шутливо, он, мол, даже не догадался о такой малости, вот ведь незадача…       Он не догадался, а Локи поверил — Тору. Локи всматривался и вслушивался, выискивая ложь. Локи не торопился и проверял каждый собственный шаг, а ещё не собирался делать ни единого настоящего навстречу. Оказался бы он в другой ситуации, если бы последовал этому собственному побуждению? Вероятно, нет. Вероятно, это все равно привело бы его сюда, только внутри вряд ли было бы так тошно и невозможно, как прямо сейчас. От того, что он думал, что знал Тора, от того, как какая-то глубинная, совершенно иррациональная часть хотела просто вернуться назад, в чужое поднебесье, а после… Они ведь почти подружились, не так ли? Им не так много до этого оставалось, а ещё из них была неплохая команда, и уже это суждение было сумасшедшим точно, но плоть в отличие от мозга не могла сойти с ума. Перекачивающие воздух легкие, бегущая по венам кровь и каждый фунт мышц — они с Тором были не такой уж плохой командой, вот о чем все тело Локи пыталось ему рассказать.       К его то ли счастью, то ли продолжительности жизни, слушать собственное тело прямо сейчас Локи определенно не собирался.       — Ты не ответил на мой вопрос, — затормозив сбоку от въезда на территорию заброшенной стройки, Брок глушит мотор, но даже не тянется к нужной кнопке, чтобы выключить фары. Те не горят весь последний десяток минут, пока они проезжают по насыпной, ухабистой дороге до отброшенного к черте города, почти достроенного жилого дома. Как долго он стоит здесь, Локи не знает. Вероятно, больше полутора лет, раз Питер успевает обосноваться в одном из его помещений и никто до сих пор так и не выгоняет его оттуда.       Брок же во второй раз не спрашивает, возвращая его к первому собственным словом. Еще — глушит мотор и переводит взгляд к зеркалу заднего вида. Слева от машины высятся лысые, уродливые стволы деревьев, пока справа впивается собственными балками в землю недострой, чей темный скелет выглядит подстать всему тощему, грозному лесу. Ветра здесь почему-то совершенно нет. Ни ветра, ни жизни, ни даже единой залежалой облезлой псины, как это обычно бывает на стройках.       В последнее Локи, конечно же, не верит — он знает Питера достаточно хорошо. Вдавив в поверхность двери кнопку, он закрывает окно, а после открывает дверь. И бросает себе за плечо, выходя:       — Ты идёшь со мной. Вылезай, — он не желает открывать глаза, что уже открыты, он не желает видеть, уже смотря вокруг. Бесконечная платная трасса до Плоешти сливается перед его глазами в единую полосу, не пытаясь спрятать беспечной, бесполезной тайны: скоростная трасса — мертвая дорога. Ни одного из них с Броком она, правда, так и не убивает. Альфа ведет и держит руль, сам Локи просто сидит, и мыслит, и каждым новым вдохом пытается солгать себе: сейчас он закончит здесь, в Плоешти, а после и правда поедет домой.       Брок довезет, парковаться не станет и не будет оставаться, чтобы всю ночь его сторожить. Локи выйдет из машины, не попрощавшись, дойдёт до калитки и вытащит запасной ключ из каменной кадки с туей, что стоит сбоку от входа. Четыре металлические кнопки нажмутся с чуть проржавевшим скрипом, но не петли ограды не станут его предавать и точно не заскрипят. Они откроют ему вид и на крыльцо небольшой кофейни, находящейся на участке частного двухэтажного дома, и темные окна витрины. В такой час там никого не будет. Никто его не увидит и не встретит. Ещё — никто не спросит, почему он до сих пор медлит с тем, чтобы выкупить у Сигюна эту кофейню и переписать ее на любого другого, подсадного, доверенного.       Таких у него нет. Есть Брок, конечно, но выживание всегда зависит от диверсификации — этому омегу учит опыт папы, который отдает всего себя и всю свою жизнь Лаувейю. Он отдает всю свою любовь, все свое милосердие и всю свою верность. И он же получается взамен шесть лет заключения в поместье Лафейсонов, бесконечные побои и изнасилования, а ещё тревожный, болящий меткой на затылке ужас, который не желает заканчиваться. Повторять подобной ошибки Локи не собирается. Сейчас он закончит здесь, а после поедет домой: Брок довезет, парковаться не станет и не останется его сторожить. Брок проследит, как он проходит в калитку, скрываясь за высоким, каменным ограждением, но не увидит — как Локи свернет к боковой лестнице, находящейся за углом, и поднимется на второй этаж.       В квартире никто не будет ждать его. И никто же у него не спросит — за все то доверие, которое он вновь и вновь отдает тем, кому нужда лишь власть, или жестокость, или его мучения.       Закрыв за собой пассажирскую дверь без хлопка, Локи дожидается, пока Брок выйдет из машины тоже, а следом слышит знакомый, закономерный щелчок — альфа проверяет количество патронов в пистолете, все это время прятавшемся в кобуре под полой куртки. Один за другим звучат щелчки. И ни единого слова больше так и не звучит.       На строительной площадке ветра не оказывается так же, как и в полосе земли между уродливым, облезлым лесом и стройкой, но Локи все равно крепче кутается в свое пальто. От холода это не помогает. Слишком сильно замерзшее по пути тело трепет грудину усталостью, а ещё пытается требовать — домой, домой, домой. Ни единое требование Локи не слушает, потому что ещё не время, потому что все то, что нужно сделать, за него не сделает никто. Они пробираются внутрь огороженной территории, найдя зазор в оббитом листами металла заборе, но ни единой собаки внутри так и не находят. Это успевает насторожить его в достаточной степени — лишь на несколько секунд, пока он не замечает в свете фонаря Брока камеру видеонаблюдения. Засевшая на одном из вбитых в землю столбов, она медленно, почти бесшумно поворачивает к ним свою голову. И в следующую секунду тут и там на земле зажигаются мелкие, серебристые светодиодные лампочки. Они выстраиваются в извилистую тропинку, указывая им путь между грудами строительного мусора.       Фонарика, правда, Брок так и не выключает.       Сам Локи — просто не смотрит. На эти, вмиг оказывающиеся жестокими серебристые отсветы, что слишком сильно походят на блестки.       В молчании, разбавляемом еле слышным шагом собственных подошв, они доходят до входа в определенно точно не жилой в нормальном понимании этого слова дом, подъездная дверь с щелчком открывается для них сама собой. При всей сомнительности, что этой поездки, что всей этой территории, Брок пускает его вперёд себя и не заметить этого у Локи не получается. Но отвлечься на это размышлением… У него просто не остается сил на это. У затылка дерётся, и бьется, и давит мысль о лжи, о предательстве, о бесконечной альфьей жестокости, пока иные мысли перемешиваются суетными всплесками воспоминаний. Не только о Торе. Обо всех и о каждом.       Кто предал. Кто только собирался предать.       На границе подъезда фонарики заканчиваются, но вместо них в темном холле их встречает быстрый, торопливый скрежет когтей по бетонному полу. Брок только успевает закрыть тяжелую металлическую дверь, как из-за угла уходящего вправо коридора уже выходит Гарольд, низкорослый спаниель-бета. Он принюхивается секунд пять, оглядывает их, прямо поверх света фонаря, которым Брок выхватывает его из тьмы пыльного, заваленного строительным мусором холла, а после довольно тявкает и уходит прочь. Делая первый шаг следом, Локи очень хочет обернуться к Броку и спросить прямо о том подозрении, которое зарождается у него внутри ещё когда Питер замечает их по камерам и указывает путь им обоим — он не делает этого. Он верит Броку и верит в его твердость, а еще отказывается верить, что Питер может быть настолько жесток с ним.       Что Брок не задаёт вопросов, потому что знает, куда и к кому они приехали. Что Брок знает Питера, а Питер — знает Брока.       Только чем дольше омега идет по следу шороха собачьих когтей, перебирающих бетон пола, тем лучше понимает, насколько эта вера глупа. Гарольд, конечно, пес не бойцовский да и Питеру нужен больше для морального спокойствия, чем для защиты, но все же он принюхивается к ним и не делает даже единой попытки обнюхать Брока хоть сколько-нибудь. Гарольд знает его? Локи не спрашивает и прячет сжавшуюся в кулак ладонь в кармане пальто. Внутри бетонных, пыльных стен холодно вовсе не меньше, чем снаружи, пока в кабинете у Питера — тепло и даже не сумрачно. В этот раз он привычно выбирает то же, что и во все предыдущие: квартира на первом этаже, самая дальняя в коридоре, окна выходят во внутренний двор. Все они, конечно же, закрыты и заклеены чёрным скотчем, чтобы снаружи было не видно присутствия жильцов в недострое. Ещё — чтобы можно было не пораниться о битое стекло в случае побега через окно.       Не то чтобы Питеру приходилось бежать хоть единожды, но Локи был уверен, что он всегда продумывал это заранее. Побег, десятки способов спасения… Он был альфой и никогда страх или испуг не были свойственны ему, как и всем остальным, а только мыслил он, будто один из омег из Regeneratio. И Локи бы попробовал позлорадствовать хотя бы мысленно, — в своем гадюшнике к югу от четвертого сектора, за окружной, Лаувей превращал альф в омег не моргнув и глазом, — но думать об этом сейчас не мог совершенно.       В его мыслях был Тор. В его мыслях было всё, что только было в его прошлом и могло быть в его будущем. А ещё там было подозрение — и оно подтвердилось даже раньше, чем он успел решиться задать вопрос.       — Между прочим перед тем, как прийти в гости, интеллигентные люди обычно предупреждают, — не обернувшись к распахнутой настежь двери входа, Питер вскидывает приветственно руку, а после та замирает. Пальцы, виднеющиеся из-за спинки его компьютерного кресла, вздрагивают коротко в воздухе, тут же медленно опускаются вниз и поглаживают его по голове — не заметить выражение чужого волнения у Локи не получается, но он позволяет себе проигнорировать это. Прихожая не разделяется на коридоры, сходу открывая ему вид на широкое пространство гостиной. У левой ее стены длинным рядом стоят несколько металлических столов с пробирками, небольшой, изношенной, местами поцарапанной центрифугой и холодильником — точно такие есть в каждом номере EpoqueHotel в качестве бара. Этот же почти доверху завален пакетами с кровью и белыми коробками с препаратами. Ни на единой коробке нет ни названия, ни обозначений. На них нет ничего, кроме написанной от руки даты. В гостиной же нет ничего тоже. Кроме ещё одного стола, покрытого не меньшим компьютерно-медицинским хаосом — он стоит ровно напротив первого. В дальнем правом углу, под заклеенным черным скотчем окном угадывается кровать, представляющая из себя ворох запыленных одеял и подушек. Рядом с ней — собачья лежанка, на которой уже укладывается Гарольд. Пока он кружит в поисках наиболее удобной позы, Локи переводит свой взгляд к Питеру, сидящему за широким компьютерным столом, расположенным у правой стены. Ближе ко входу в той стене так же находится дверной проем, ведущий то ли в кухню, то ли черт знает куда — Локи чрезвычайно плевать на это и становится плевать лишь сильнее, когда Питер говорит: — Привет, Брок.       Уже фактически подтвердившаяся догадка жалит где-то под ребрами, Локи же лишь из принципа не позволяет себе застыть на месте. Он делает ещё несколько шагов вглубь гостиной, замечает стоящий под окном радиатор, собственным теплом сжирающий большую часть январского холода, что просачивается сквозь бетон стен. Радиатор, как и вся остальная электроника, что есть здесь, — начиная от мощного компьютера и маленького холодильника и заканчивая все тем же, явно полюбившемся Питеру постсоветским торшером, — подключен к запутанной сети проводов и удлинителей, что ветвятся по полу, будто корни древнего дерева. Зацепиться за них носком кроссовка — не меньше, чем судьба или предназначение, но Локи не цепляется. Он следит за со собственными ногами, он следит за руками, что крепче сжимаются в кулаки. Перебрав кончиками пальцев клавиатуру и щелкнув мышкой, будто ставя какую-то крайнюю, никому нахуй не нужную точку, Питер разворачивается в их сторону в своем кресле и нервно укладывает обе руки на подлокотники. Вся эта его нервозность, очевидная в движениях его губ, во всклокоченных прядях его волос и в быстром, недостаточно глубоком вдохе — она не вызывает ни удивления, ни подозрений. Питер движется так всегда, а ещё чрезвычайно плохо реагирует на любое присутствие феромона Локи в чуть большей, чем минимальная, дозе.       За этим Локи следит тоже, но не сжать зубы у него не получается, когда из-за спины звучит легкое, необременительное:       — Привет, мелкий, — Брок щелкает собственным дружелюбным словом, будто хлыстом, но на самом деле всего лишь щелкает кнопкой фонарика. Тот гаснет поверх обтянутых черной джинсой лодыжек Локи, оставляя им всем лишь свет ярко горящего торшера, чья живость априори удивительна в связке с его стариной. Светлый тканевый абажур покрыт почти черным слоем пыли, в нескольких местах бахрома оборвана, лишь на паре нитей можно заметить мелкие, бежевые бусины. Локи, правда, не то чтобы смотрит.       Он доходит до металлического стола, стоящего почти в самом центре гостиной, вдыхает поглубже. Экспрессия собственных чувств ему не поможет, пускай те уже и скручиваются внутри в крепкий, костяной горн, что желает призвать его и к битве, и к открытой агрессии. Нервно, мелко Питер улыбается Броку, постукивает пальцами по подлокотникам кресла, а после поднимается. Первым же шагом цепляется краем собственного потрепанного высокого кеда за провод удлинителя, кривит губы в свете, что рассыпается по комнате не только от торшера, но и от экрана его компьютера. Тот является единственным, что выглядит хоть сколько-нибудь новым во всем этом помещении, мышка, лежащая поверх коврика переливается цветной подсветкой у собственного основания. Питер же выпутывается из сомнительной сети, а ещё отступает за кресло и уходит в угол, где навалены кучей одеяла. Он усаживается на корточки, дрожащей рукой трепет почти уснувшего Гарольда по холке. Локи медлит, делает новый вдох.       Тонкокостный, тощий Питер не выглядит альфой, но точно таковым является — или являлся когда-то. Он качает головой, поправляя капюшон заношенной серой толстовки, чешет острое колено, спрятанное за тканью спортивных штанов. Те штаны покрыты пятнами то ли крови, то ли других лабораторных жидкостей. Пока сам Питер покрыт изнутри собственной ложью.       Именно той, которую не обличить Локи просто не имеет права.       — Вы знакомы? — почти физическим усилием, он выдерживает линию спокойной, ненастойчивой интонации, но это вряд ли дает собственный результат. Питер вздрагивает тут же, ведет носом, то ли принюхиваясь к его злости, то ли уже чувствуя ее и так. С последнего приема подавителей проходит больше шестнадцати часов и их действие выветривается постепенно — обычно их хватает до утра. Обычно их, подобранных ему самим Питером, идеальных, выверенных, хватает ровно на сутки, но сейчас это фактически не имеет собственного веса. Для Питера Локи всегда что пылинка, опускающаяся на голые, лишенные мышцы кожи — он причиняет почти физическую боль любым выбросом собственного феромона, он внушает ужас и он, конечно же, напоминает.       О людях, работающих к югу от четвертого сектора, за окружной. О том, что теперь, после всех неудачных экспериментов, Питер беззащитен и гол перед любым на него воздействием каждого из мутационной триады.       — Да, я нашел его для тебя, — торопливо облизнув собственный рот, Питер забирает руку назад от холки Гарольда так, будто тот собирается укусить его уже через миг, а после распрямляется. Нервно прячет обе ладони в переднем кармане толстовки, оглядывается. Локи видит, как его зубы мелко выстукивают какую-то неизвестную мелодию отнюдь не от холода, а ещё видит, что Питер не смотрит ему в глаза. Но сбежать от внимательного, пристального взгляда ему это не помогает все равно. Потому что Локи смотрит, потому что Локи ждёт объяснений, потому что Локи, черт побери, доверяет ему собственную жизнь и большую часть собственной безопасности! Питер распоряжается ею, как и все остальные альфы: единолично. Быть может, он считает, что отлично расплачивается с Локи за это той информацией, которую ему дает, или теми подавителями, которые подбирает. Быть может, он не считает вообще ничего, но прямо сейчас нервно и слишком многозначительно косится на Брока. Тот как раз проходит вглубь гостиной тоже, обходит Локи и развязно усаживается на край чужого компьютерного стола. Оглядывается даже, так, будто он здесь впервые. Мелко, беззвучно рассмеявшись с него, Питер все же переводит собственный нервный взгляд к Локи. Говорит, по ходу вновь поглаживая себя по голове успокаивающим движением: — Нет, ну, а что? Порода хорошая и к лотку приучен…       Брок фыркает смешливо и даже не скалится. Питер же отвечает Локи, будто между делом, и уже направляется к столу, стоящему у левой стены. Что-то, находящееся поверх него, явно привлекает его внимание, что-то много более важное, чем наличие у Локи, как минимум, личности, которая достойна уважения к себе. Перебросив собственный взгляд между ними, Локи прикрывает глаза и делает новый вдох. Бросает сухо:       — Не важно, — и, конечно же, лжет. То подозрение, что формируется последние десятки минут, оправдывается, альфы же не изменяют себе вовсе: это происходит всегда. Они нуждаются в чем-то и они приходят за этим, наплевав на правила, на приличия, а ещё на равенство сторон, заключающих сделку. Питер ведь дает ему так много, верно? Он подбирает ему подавители, он проводит эксперименты с его кровью, пытаясь выяснить, как они могли бы купировать тот ген, что отвечает за мутацию…       Все, что у Локи есть, начинается отнюдь не с Питера и вовсе не с жестоких, мертвых богов. Далекие тысячелетия назад, в растянувшийся на века момент зарождения планеты и появления на ней первых людей, сраный, ебучий метеорит падает куда-то район нынешнего тихого океана, оставляя за собой дыру в озоновом слове. За весь нанесённый ущерб этот метеорит точно стоит обозвать альфой, но в те времена — к великому, злому сожалению Локи, — ещё нет ни ученых, ни исследователей. Есть лишь первые люди и дыра в озоновом слое, которая затягивается пару десятилетий спустя, до этого успевая солнечной радиацией неслабо пройтись по существующей популяции. Солнечную радиацию стоит назвать альфой тоже — потому что нет разницы, желает она зла или нет, она все равно его приносит.       Мутация трогает генетический код, генетический код трогает суть и смысл феромона, разделяя всех ещё сильнее, чем уже есть — на Защитников, Атакующих и Разведчиков. Разделяя всех вряд ли ради того, чтобы тысячелетия спустя Локи стоял на севере Плоешти, замёрзший и уставший, прямо посреди недостроя, и думал о том, как ему прямо сейчас сдержаться и просто не разрыдаться, а лучше бы не придушить Питера собственными руками. За все хорошее и все самое дерьмовое. За знакомство с Броком, за то, что Питер подсылает Брока к нему… Это неплохо. Это почти не смертельно. Брок, каким бы мудаком ни был и как бы временами ни пытался запиздеть его до смерти, отлично выполнял собственную работу. Он защищал омег, он заботился о безопасности в центрах Regeneratio. Жаловаться было по факту не на что, кроме, конечно же, ублюдка Питера, который решил, что ему, Локи, нахуй не нужна информация о том, что Брок подсадной. Что он сраный Защитник. Что он чертов человек Питера.       Чувствуя себя сраным брелоком на чужих ключах, Локи вытягивает ладонь из кармана пальто и упирается ею в металлический стол. Он делает медленный вдох, не открывая глаз, после трет закрытые веки пальцами другой руки. В груди ширится рык и обвинение, а ещё десяток бранных слов. Он не произносит ни единого. Он помнит, что Питеру будет плохо, если он почувствует его феромон, потому что Питер чувствительный на всю эту чушь теперь. Потому что у Питера трудное, жестокое прошлое. Потому что у Питера выженное на затылке клеймо — спасибо, что не татуировка на левом предплечье в виде сомнительного, поганого подарка из Освенцима, не так ли?!       — Тор Одинсон, — сделав новый вдох, он открывает глаза и говорит так ровно, как только может. Изнутри уже бьется, пытаясь разодрать ему легкие — вся та злоба, увитая венами ужаса, требует от него вышвырнуть из тела все, что накопилось за прошедший вечер. Выдрать это, выблевать, а ещё заорать: у него тоже, блять, дерьмовое прошлое! Он тоже чувствует себя хуево, когда с ним обходятся, как с вещью! Как со сраным брелоком — куда хотят, туда и перевешивают. Где красивее будет смотреться. Где будет удобнее висеть. Питер нервными движениями все же доходит до не нужного его ему нахуй прямо сейчас стола и переставляет держатели с мензурками по его поверхности. Мелко дребезжит потревоженное стекло. Пока пальцы Питера двигаются быстро, дёргано, выдавая его чувствительность, а ещё — напряжение. Оно вряд ли связано с Броком, конечно же, ведь Питер сам находит Брока. Только распоряжается ли им так же, как самим Локи? Ох, нет. Определенно нет. У них ведь сраная альфья солидарность. У них ведь негласный, сука, кодекс. Броку Питер, вероятно, дает и выбор, и заманчивое предложение, а ещё они точно обсуждают все обстоятельства. Сам Локи Питеру дает много больше, взамен получая кучу вроде бы полезной суеты и средний палец вдовесок — в ответ на всю его личность, в ответ на всю его свободу и на каждое его право знать о том, что происходит. Не отрывая глаз от Питера, Локи говорит: — Найди мне все, что есть на него, а я пока… — «схожу покурю» договорить он так и не успевает. Питер мелко, кратко хмыкает, пожимает плечами — он делает это настолько необременительно, настолько спокойно, даже при условии всей собственной нервозности, что Локи чуть язык себе не откусывает, резко зарывая рот. Все становится понятно моментально, пока надежда ещё догорает где-то внутри: Питер не мог так синим поступить. Но прямо сейчас Питер был легок и вовсе не взволнован в отношении того, о ком Локи просил его узнать все, что только существовало. Он был взволнован, кажется, из-за всего, кроме именно этого. И все, что оставалось Локи, это наблюдать — как медленным движением чужая рука сдвигает в сторону по столу ещё одну стойку с мензурками. Наблюдать, как после Питер говорит:       — Да так-то нечего искать. Сигюн когда только его нашел, я его сразу проверил. Он чист. Защитник, но связей с Лаувейем нет, — подняв к нему глаза в ответ, альфа нервно улыбается и снова пожимает плечами. Локи чувствует, как у него слабеют колени. По рукам бежит тремор непередаваемого словами переживания, пока Питер… Локи не забывает о нем ни на единое мгновение с момента, как встречается с Тором, и с момента, как заключает с ним брачный контракт. Он помнит и собирается не единожды: найти время, доехать до Плоешти, обсудить, попросить выискать информацию. Он так и не доезжает. И нервничать сильнее должного не начинает, ведь, если Питер, молчит, значит все в порядке, не так ли? Значит Тор просто альфа, просто обычный человек без темного прошлого, без приводов и с чистой историей с именем Джейна. Значит Тор ни прямо, ни косвенно не связан с мутационной триадой, значит напротив Тора ему самому ничего не угрожает, а ещё…       Тор признается, глядя ему прямо в глаза — он убил Билли собственными руками.       Тор вступает в прямое сопротивление против Лаувейя.       Тор выстаивает.       И Тор является Защитником.       Локи начинает догадываться достаточно быстро в границах тех пяти лет, на которые они заключают брачный контракт. Локи начинает догадываться, потому что он смотрит, потому что следит и ждёт подвоха, а ещё потому что Тор соответствует: качества его характера, его личность, его сраный язык фактов — буквально все, что в нем есть, играет в пользу его генетической мутации и против Локи одновременно. Он весь и полностью повергает Локи в агонию долгие месяцы единым собственным присутствием, доводя ту до адового пекла переживаний этим вечером лишь с помощью одного-единственного вопроса.       Того самого, на который Питер знает ответ. Того самого, ответ на который Питер решает умолчать, потому что он-то уже все нашел, он-то уже все выяснил и всё узнал. И Локи, который ковриком у входной двери является даже больше, чем псом, который на нем спит — ему вообще нахуй ни о чем знать явно не обязательно.       — Дай угадаю… — потянувшись второй ладонью к столу, Локи упирается в него уже обеими, а ещё замечает, как медленно распрямляется Брок. Тоже Защитник, не так ли? Он реагирует незамедлительно, считывая мелкий выброс того разъяренного феромона, который Локи идеально контролирует. Им ведь не нужно это, никому из них не нужно связываться с ним и они оба прекрасно об этом знают. Защитник не реагирует на генетический яд феромона Атакующего, потому что Защитник неуязвим и всегда существует для зачистки любого Атакующего, и это данность, это правило, но ни единый Защитник не сможет выстоять, если сила его феромона окажется меньше, чем сила феромона Атакующего, потому что мутация не вмещает в себя все и полностью. Яд, аллерген или отрава — их присутствие в собственной убийственности всегда зависит от количества. Банально, но если кормить устойчивую к яду подопытную мышь громадными порциями самого лучшего ядовитого сыра в какой-то момент она так и иначе, но все равно сдохнет: если не от предельной концентрации невыводимого из крови яда, которой невозможно противостоять, то хотя бы от переедания. Именно этот индивидуальный контекст уже смеется где-то у Локи за плечом, пока его колени слабеют пред жестокой болью — все случается, как и всегда. Они просто приходят, потому что им нужно что-то. Они просто приходят, притворяясь, что желают отдать ему что-то, но в реальности пытаясь его купить. Или они приходят, без лжи говоря, что им нужно то, что у него есть? Разница нивелируется внутр его головы, пока Брок становится ровнее и распрямляет спину. Он, конечно же, будет защищать Питера, не иначе, и в моменте это заставляет Локи кратко дернуться. Ему хочется просто осесть на пол, почувствовать хоть единую твердую почву под собой и убедиться, что ему ещё есть на что опереться. Этого, конечно же, нет и, как и всегда, ему остается лишь единственное. Стоят и ждать, когда это закончится. Стоять и пытаться верить, что когда-нибудь всему этому правда придет конец. Питер все ещё смотрит на него и все ещё ждёт его слова, криво улыбаясь приклеившейся к лицу улыбкой, когда Локи выплевывает со всем ядом и без единого матного слова: — Сигюна ты тоже проверял, не так ли?       Бета-котик — вот как зовёт его беспечный, безобязательный Бальдр. С момента, как случается их с Тором свадьба, он не заводит о Сигюне ни единого разговора. Его не интересует это. Его не интересует ни Бюлейст с его кровожадностью, ни Сигюн с его долгой, жестокой ложью. Банально, но если бы Локи рассказал ему, просто взял и рассказал ему хотя бы о том вечере, когда Видар чуть не пометил его, Сигюн сделал бы что, а? С его умением отрицать факты в любом месте вне стен зала суда, он с легкостью и в этом случае вступил бы с ним в отношения. Он оправдал бы Бюлейста за красивые глаза и ещё какую-нибудь ебучую, почти библейскую чушь.       Бюлейст ведь не хотел, да? Тюр не хотел, а ещё точно не хотел Видар. И Питер желал ему лишь добра, а Брок — был обычным наемником. И все они, каждый из них, были ничуть не менее жестокими ублюдками, чем тот же Лаувей. Методы у них, правда, были разные. И был ли в том толк? Даже попытка убийства не научила Питера тому, что стоит пересмотреть собственный сраный, альфий характер. Потому что он, как и все они, омерзительные, жестокие и уродливые в собственном нутре, были неисправимы.       И уже в этом, именно в этой правде, толка было более чем достаточно.       — Да, конечно. Я знал, что он с Бюлейстом встреч… — Питер мелко, согласно смеется, улыбается ему и выглядит безобидным совершенно в собственном низком росте и тонких руках. Его всклокоченные волосы добавляют ему какого-то наносного и полностью лживого шлейфа безопасности. Он ведь заботился о Локи, верно? Он подобрал ему подавители, он проверял для него Бальдра, и братьев, и даже отца… В этом был весь смысл пропаганды оправдания насилия и Локи работал в Regeneratio слишком долго, чтобы позволить себе купиться на него прямо сейчас или в любой иной день. Не намеренно причиненное зло оставалось злом, и это всегда было чрезвычайно неудобно для них. Для тошнотворных насильников, для убийц, для абъюзеров и газлайтеров. Много приятнее было оправдаться и сказать о случайности причиненного вреда, а после не извиняться. Или вздрагивать, удивленно округлять глаза, терять эту нервную и безопасную, лживую от начала и до конца улыбку — именно это происходит в Питером сейчас. Он отступает на резкий шаг назад, ведет носом машинально, и Локи правда пытается сдержаться, но за резкий выброс небольшого количества феромона извиняться не станет. Не перед Питером. Не, блять, прямо сейчас. — Локи?       Удивление дрожью прорывается в его голос и Брок делает шаг, медленно, глубоко вдыхая. Локи чувствует кожей его распространяющийся феромон ещё до того, как успевает уловить его обонянием, Питера же не чувствует вовсе. У Питера нет имени, банковских счетов, паспорта и самого Питера, впрочем, тоже не существует. Ещё — у него больше нет феромона. Он гол и наг перед любой атакой. Ему нечем защищаться. И Локи определено не желает ударить его собственным феромоном прямо сейчас, но желает этого слишком сильно. Питер даже не понимает в чем проблема. Лишь глядит на него с явным, нескрываемым ужасом и ожиданием первого в череде многих удара. Альфа, не так ли? Точно такой же, как и все остальные.       Прямо сейчас даже в собственной трусости — жестокий и омерзительный.       — И чего я жду каждый раз… Ты, — качнув головой и еле стоя на подрагивающих ногах, омега вскидывает взгляд к Питеру вновь, а после вскидывает и руку. Он указывает на альфу, заставляя того отступить к стене вновь. Следом рывком оборачивается к подступающему ещё на шаг Броку. Если тот собирается драться с ним, то должен знать — ему лучше не делать этого. Ему делать это запрещено и для него это запретно, потому что несколько десятков лет назад Лаувей позаботился. Он искал среди сотен омег идеального, он перебирал их снова и снова, будто перчатки или трусы. Он ездил за ними по свету, оставляя за собой след из невидимой никем крови и несуществующего списка из десятка пропавших без вести. Стоило бы даже радоваться, что лишь Видар был единственным плодом его прошлых стараний, но радоваться было нечему совершенно. Потому что Лаувей постарался — сквозь все годы собственных поисков он нашел Фарбаути и втерся к нему в доверие. Фарбаути, конечно же, не был владельцем, но тот мутационный ген, который он нёс в себе, был одним из сильнейших. Фарбаути мог выносить мощное потомство, которое могло принести войну в негодные территории, а ещё могло принести могущество — вот за чем Лаувей шел столь долго. Вот что он искал. И вот чего он достиг. Тюр с Бюлейстом не оправдали ожиданий, Бальдр был темной лошадкой, оставленной не у дел по факту лживой, сокрытой Фарбаути, непригодности. Локи вышел идеальным. И если Брок действительно знал о нем все, он должен был понимать, что в открытой схватке сможет продержаться лишь какое-то время. До момента, пока Локи не падет так низко, что применит на нем весь феромон, который только есть в его крови. — И ты, — дернув руку в его сторону, Локи указывает и на Брока тоже. Тот тут же останавливается, медленным, безопасным жестом поднимает открытые ладони. Но каждый день до этого молчит — о том, что он потенциальная угроза, о том, что он Защитник, о том, что он все знает. Уволить его за это будет снисходительной полумерой, которая никогда не выразит и сотой части той злобы и боли, которые накрывают Локи жестокой, семиметровой волной. Резким движением сдернув обе руки низ, он бьет ладонями по металлическому столу, срываясь на крик и еле удерживая себя, чтобы не сорваться на хлесткий удар феромоном по пространству: — И все, блять, остальные! Я же для вас пустое место, не так ли? Вам же вообще плевать на меня! Об этом Локи можно не рассказывать, мы же уже все знаем, а вон о том можно промолчать, мы сами со всем разберёмся… — перекидывая собственный взбешённый взгляд между обоими альфами, он впивается подушечками пальцев в ледяную поверхность стола и еле успевает сделать вдох. От почти физической боли скручивает нутро — он верил. Он рассчитывал. Среди всех собственных страхов он продолжал хвататься за что-то крепкое и рациональное, за что-то отличающееся. Питер подобрал ему подавители, чтобы все вокруг были в порядке. Брок заботился о его омегах и не давал спуску никому, кто мог бы навредить им случайно или намерено. Тор говорил языком фактов… — Я провел этот вечер в аду! Когда он спросил у меня, принимаю ли я подавители, я чуть с ума не сошел! Посмотри мне в глаза, а! Посмотри в них и скажи мне прямо в лицо, что ты все это продумал тоже! — не сдерживая собственного крика, он дергается ладонью в сторону Питера и сжимает ее в кулак, запирая внутри того весь воздух, который может обхватить. Питер отступает к самой стене, вжимается в нее лопатками, а ещё нервно тянет руки к горлу. Он дышит быстро, но это ещё не атака, Локи ничего с ним не делает, Локи идеально, блять, себя контролирует, чтобы только ни единая погань не пострадала! Питер пугается все равно, потому что ему нечем защищаться, а ещё потому что он знает, на что Локи может быть способен. И Брок знает это тоже. Обернувшись к нему вновь, Локи широко скалится и показывает клычки с такой яростью, что даже не пытается себе этого запретить. В ответ Брок, конечно же, не скалится. Только сурово поджимает губы. Только держится против всего того крика, что обрушивается на него уже через миг: — Или ты, а?! Ещё один сраный Защитник в мою копилку… Ты думаешь, что ты обеспечиваешь мне безопасность, скрывая от меня все это дерьмо, но правда в том, что ты лишь спасаешь мое тело. Но мое сознание превращаешь в ад наяву.       — Локи, я… — медленно качнув головой, Брок отступает на шаг назад, притворяясь, что дает ему безопасное пространство. Локи знает эту херню. Локи тоже проходил подготовку по работе с жертвами чрезвычайных ситуаций. Подобрать интонацию, не отвечать на агрессию, говорить фактами реальности, а ещё держать дистанцию столько, сколько будет необходимо, пока человек не успокоится. Только слушать его Локи не желает. Ни слушать его, ни драться с ним, ни видеть его ещё хоть когда-либо!       — Я не желаю! — ударив кулаком по столу со всей силы, он рявкает, заставляя альфу заткнуться. Его спина горбится, тяжелое, шумное дыхание пробивается в пространство негромким рычанием, пока где-то у стены Питер медленно, напуганно сползает на пол. Он, конечно же, будет в безопасности, куда уж ему — Броком в гостиной уже смердит так, что и месяц проветриваний не поможет. Потому что Брок Защитник и он защищает. А ещё потому что Брок альфа — у него с такими, как он, вечная солидарность, и сраный кодекс омерзительной чести. Медленно прикрыв глаза, Локи чеканит: — Слышать. Ничего больше, — его сердце бьется где-то в глотке, желая зарыдать громко и вслух от собственной беспомощности против всего этого. Против каждого из них, против их решений и против их бесконечной власти. Они не удосужились просто сказать ему, просто сообщить информацию и поставить его в известность — теперь же точно собирались обвинить в том, что он сам не спросил. Не уточнил. Не узнал. Он нанял их, всех поголовно и каждого из них, чтобы они обеспечили ему безопасность! Чтобы они не относились к нему, как к пустому месту! Распахнув глаза, Локи отшатывается от стола рывком и еле удерживается, чтобы не завалиться назад. Ноги еле держат его, в мышцах рук ощущается ноющая, утомленная боль. И страх — перед тем, что ещё от него скрывают. Пред тем невидимым колпаком, который накрывает не Бухарест даже, весь чертов мир. В моменте он начинает душить его почти по настоящему, но Локи орет на Питера вновь, уже не пытаясь сдержать собственной боли и злобы: — Он чист, а?! Он грохнул Билли, но это ведь ничего, не так ли? Ты же проверил и это тоже? Что он Защитник, что он чист, что он, блять, безопасен… Я плачу за твои сраные катакомбы, я оплачиваю всю твою жизнь, я даю тебе свою кровь, и все, чего я прошу взамен, это позаботиться о моем здоровье и моей безопасности, но ты… — вскинув дрожащую кисть и стиснув пальцы в кулаке, он указывает на Питера указательным. Чужие влажные, перепуганные глаза игнорирует. У него просто не остается для них ни жалости, ни сочувствия, которыми сам Питер не удостаивает его ни единожды. Ни он, ни кто-либо иной из них — вот какова их честь на самом деле. Омерзительная. Жестокая. И ядовитая много больше, чем его феромон когда-нибудь станет. Дернув головой, Локи отступает ещё на шаг и говорит в отвращении: — Все вы. Я для вас не человек, а лишь сраное перекати-поле. Куда вы ветер подуете, туда, думаете, я и буду катиться, да? Но так не будет, — его рука опадает вниз, обе тут же запахивают пальто плотнее. Для угрозы не остается места, потому что это чрезвычайно мелочно и нелепо — они знают, кто он. Лаувей вырастил его чуть ли не из пробирки, на протяжении долгих лет подбирая для себя генетически идеальную пару. Лаувей вырастил его, чтобы быть вечным победителем в гонке вооружений, а ещё для того, чтобы держать в кулаке собственную власть и дрочить на нее в каждом новом дне. Он постарался отлично, он сделал все идеально и поэтому для угрозы уже не было места. Но уйти просто так Локи не мог и не собирался даже пытаться. Скривив губы и чувствуя, как слезы вот-вот начнут накатываться, он оглядывает всю гостиную, только сейчас замечает подорвавшегося ото сна Гарольда, который топчется на месте, не понимая, может ли он подойти к Питеру или нет, а после говорит твердо и жестко, ставя крайнюю точку: — Так не будет, потому что вы ошибаетесь. Когда думаете, что я нуждаюсь в вас.       Подняв голову ровно и твердо, он крепким движением обнимает себя руками поверх запахнутых бортов пальто и разворачивается в сторону выхода. Единственное, что звучит ему вслед — сдавленный под прикосновением плотной ладони всхлип Питера. И слишком многозначительное молчание Брока.       Но ни единого аргумента против ни у кого так и не находится. ~~~       Снаружи оказывается так же холодно, как и в воспоминаниях пяти минутной давности. Локи не успевает согреться достаточно в гостиной Питера, а ещё не успевает получить ни единой песчинки того облегчения, которого так сильно желает, пересекая весь путь от Бухареста до севера Плоешти. Он вываливается из проема подъездной двери, толкая ее рукой почти разъярённо, но новый же шаг за порог вынуждает его пошатнуться. Дрожащие от напряжения ноги подгибаются, почти роняя его на крыльцо. Ему удается сделать два шага до перил, обхватить их, ледяные и металлические, трясущейся ладонью. Ему удается опереться, почувствовать минимальную твердость под собственными руками.       Этого оказывается совершенно недостаточно.       Весь этот вечер, каждый его миг, каждая его секунда, обращается адом наяву и завершается ничуть не лучше, чем проходит. Его скручивает сухим, больным рыданием, дрожащие губы пытаются сжаться, сдержать рвущийся наружу вой. У них получается — мгновения на три или четыре. Еле удержав себя, чтобы просто не рухнуть на бетонное крыльцо, Локи сползает вдоль перил на колени. Жестокий тремор охватывает все его тело, глаза жмурятся до белесых пятен под веками. Они — единственный свет, что ему достаётся, пока его собственный скулеж становится единственным звуком. Дыхания не хватает. Сердце стучит в груди с такой силой, что вскоре точно проломит его ребра, а ещё прорвет его кожу и мышцы к чертям собачьим. Сухое, сломленное рыдание обращается влажным и громким, и плевать становится ещё за секунды до того, как оно его настигает. Потому что Брок следом не пойдет, ему нужно защитить Питера и о Питере позаботиться, а еще потому что никого больше рядом нет и не будет. Никто не уличит его. Никто не пострадает…       Чувствуя, как собственные пальцы разжимаются, теряя ощущение перил под собой, Локи роняет руку вниз, а после роняет и себя самого. Грудная клетка вжимается в бедра, перегруженные переживаниями легкие сбоят, получая воздух, но отказываясь проталкивать его дальше и снабжать организм столь необходимым кислородом. Его не должно бы хватить ни на что, но все же хватает — жестокий, яростный крик вопиющей беспомощности вырывается из него вместе с выплескивающимся в пространство феромоном. И, кажется, вздрагивает не только вся стройка, но и весь спящий почти мертвым сном Плоешти.       От жестокости. От каждого ее мгновения и каждой ее секунды — Локи собирает их все так, будто он заядлый игрок в PokémonGo. Будто у него достаточно сил, будто у него достаточно времени или в нем достаточно чего угодно другого… Оно есть. Оно было всегда. Его суть, его личность, его приоритеты и ценности. Его ум и хваткость. Его смелость? Его не существует. Вся его автономия является подопытной белой мышью, которой уже вкалывают смертельный яд, чтобы проверить ее выживаемость, а после составить сухой, подробный отчет. Температура выросла, кровотоки забились тромбами, сердце остановилось — передайте начальству, нужна новая мышь.       Это происходит каждый раз и это не заканчивается. Он остается вежливым и держит все собственные страхи в узде, пока сам держится на расстоянии, но ничего так и не меняется. Список ублюдков пополняется Броком, пополняется Питером — они ведут себя с ним так, будто играют на разных сторонах. Будто им подходит самоуправство Лаувейя и правительства, но в реальности ведь им просто подходит их выигрыш в генетической лотерее. Этот сраный, громадный чек на вседозволенность, который они получают по факту рождения, а после расплачиваются им везде. Ограничения на цену не имеют лимита, служба поддержки не отвечает на жалобы всех пострадавших, СМИ молчит, чтобы не терять рейтинги. Язык в заднице всех устраивает, пока сам Локи мечется и бьется в агонии под собственным колпаком, пытаясь сделать хоть что-нибудь, пытаясь ещё хоть что-нибудь улучшить до того момента, когда…       И это работает. А после оказывается, что Питер уже давным-давно все проверил. И Брока, и Тора, и всех странных мертвых богов, паршивых ублюдков, которые создали их из сиюминутного желания развлечений. По образу и подобию — гребанный, омерзительный бред является реальностью, и та заставляет его задыхаться собственными слезами и рваными, жестокими вдохами прямо среди ночи и поверх крыльца недостроя на севере Плоешти. Здесь тихо, темно и нет ветра — быть может потому не хватает и воздуха. Где-то в пищеводе дергается ком тошноты, но до рвоты так и не доходит. Он отдает им все, что у него есть, вместе с этим отдавая свое доверие, пока они распоряжаются им, как пешкой на игральной шахматной доске или как джокером, припрятанным в руками. Считаться с ним выше то ли их достоинства, то ли уровня интеллекта, и это выжигает его изнутри сердечной болью в моменте. Он отличается от Питера разве что полом и отсутствием выжженного на затылке клейма, но внутреннее не отличается вовсе. Он боится тоже. Он боится постоянно и это не заканчивается, Питер же платит ему в ответ на всю заботу собственным желанием власти.       Быть альфой значит быть выше омеги. Бить сильнее, орать громче, не бояться применить феромон, а ещё распоряжаться, не спросив разрешения. В быту или в сексе, в любом вопросе, что может появиться в реальности. Дрожь январского холода пробирается под полы его пальто и жалит тело сквозь ткань водолазки, а ещё сквозь кожу и мышцы. Беспомощно скребя пальцами по бетону и чувствуя боль камня, что царапает кожу, Локи давится собственным воем, давится собственными слезами, а ещё чувствует, как в голове отдается гулом каждый новый его вдох. Его трясёт от переживания, а ещё трясет от омерзительной мысли о том, чего такого в нем нет, что они все ещё не могут удостоить его хоть малейшим уважением. Эта мысль является очевидной когнитивной ошибкой, и Локи знает об этом, Локи охуеть как хорошо знает это, но в моменте только жмурится крепче, дрожа посреди бесконечного будто рыдания. Все то, ради чего он живет и старается последние годы, все то, от чего он пытается себя оградить — Питер приносит ему это, а после приводит Брока. Раньше того, ровно между ними, приходит Огун — лишь ради того, чтобы сказать ему под конец августа, что Тор безопасен. Два слова по его мнению точно должны уместить в себе дохуищу контекста, но вмещают лишь его сраное альфье эго, которое жестоко даже тогда, когда стремится защищать.       Будто он немощный. Будто он не способен переваривать информацию. Будто он неадекватен или туп. Будто он слаб. Но в реальности — будто он вовсе не человек. Второсортная шваль, что даже хуже бет, при том что ни он, ни беты никогда не были виновны хоть в чем-либо. Они все просто хотели жить. Они все просто хотели, чтобы их уважали и относились к ним лучше, чем к домашнему скоту или сраным собакам. Чтобы относились к ним так, как должно — как к людям, имеющим чувства и личность.       Огун не делает этого, потому что в вопросе Тора ему важнее его высокомерие. Питер не делает этого, потому что Лаувей выжег из него собственными экспериментами все, кроме самого глубинного — желания власти, желания удовольствия от вида, как другие подчиняются ему, слушаются его и не задают лишних вопросов. Послушные и дрессированные, всегда готовые подставиться, мило улыбаться и культурно прятать негромкий смех за раскрытой ладонью. Искусственные, пластиковые и, конечно же, идеальные, в последнем не получится усомниться, даже если очень захочется — это называется налог на принадлежность к омегам. Сменяющиеся нормы красоты диктуют правила, попутно запуская конвейер по производству диет, косметики и одежды, пока неизменные нормы общественности выставляют табу — на равную оплату труда и на любое возможное равенство. Вот что Питер делает с ним, и горькое, острое, будто клинок, сожаление вспарывает Локи оба мешка легких. Плечи дрожат от рыдания, пару минут спустя начиная дрожать от холода. И от неизбежности — ему нигде не спрятаться от этого. Ему не у кого просить помощи. Ему нечем защищаться.       Только последнее его слово все равно остается и повисает среди воняющей Броком гостиной и оно не является ложью: он не нуждается. Он пытается спасти себя с их помощью, он пытается спасти весь этот мир вместе с ними, но прекрасно знает — он может быть тем, кто его уничтожит. Стараниями Лаувейя и всеми его экспериментами. Генеалогией Фарбаути и его милосердием. Каждым последним вздохом каждого умирающего в далеком прошлом бога… Химическое оружие массового поражения, вот кем он является на самом деле. Его гормоны, его генетическая мутация, его феромон и та жажда, которую забыть не получается — Тюр начинает задыхаться прямо напротив него, но этого недостаточно, нужно больше, нужна его смерть и отсутствие его движений, потому что все злодеи должны быть наказаны. Потому что добро должно торжествовать и должно быть с кулаками!       Чувствуя, как солью слез увлажняются джинсы на коленях, Локи делает дрожащий, громкий вдох носом и беспомощно, быстро дергает головой, отказывая всей крайней собственной мысли — так не получится. Оно так просто не работает. Любое насилие порождает ответное и круг замыкается, но добро существует не ради этого, только какого черта тогда вновь и вновь проигрывает?! Его папа влюбляется в Лаувейя, его папа доверяет, и верит, и прощает, но в реальности лишь попадает собственным милосердием в ловушку чужого эксперимента. Его губит его доброта, его губит его уважение к альфам и вся его к ним любовь. С его последним вдохом добро умерщвляется под пристальным взглядом Лаувейя, который вероятно шепчет важную клятву на чужой крови — быть войне, быть войне, быть войне. Чтобы все, наконец, всё поняли. Чтобы все, наконец, всё уяснили. Воевать ради мира — то же самое, что трахаться ради девственности; и эта концепция бесполезна, нелепа, а ещё слишком правдива. Ее голосом звучит оправдание для каждого военного конфликта, происходит тот на чужой территории или за закрытыми дверьми квартиры. Он не понял меня и я ударил его, вот как они говорят, отмалчивая самое честное: он не принял моего превосходства. Он не согласился подчиниться.       И он получил наказание.       Локи мог бы убить их всех. Отстрелить каждого Защитника, чтобы не тратить на них время и феромон, а всех остальных просто придушить ядом собственной мутации. Отравить их кровь собственным запахом, позволить себе смотреть, как их руки тянутся к шеям, как закатываются глаза — в нем было достаточно силы для этого, благодаря стараниям Лаувей. В нем было достаточно силы для того даже, чтобы того же Лаувейя попытаться убить. Ещё вчера или год назад. Быть может, на прошлой неделе? Это было невозможно и немыслимо, а ещё в этом не было сочувствия, как не было и надежды на то, что однажды Лаувей просто закончит. Просто остановится. Просто сожжет весь военный комплекс, находящийся к югу от четвертого сектора и за окружной. Локи знает, что этого не случится, но решиться убить его просто не может. Один год за другим. Сквозь весь свой постоянный страх. Сквозь все ожидание неизбежного.       Когда-нибудь они придут за ним. Когда-нибудь они придут за ним и заберут его туда, откуда уже нет выхода.       С ним не получится так же, как было с Питером. Видар прикусит затылок, а после будет трахать его, пока кровь не смешается со спермой до ровного бежевого цвета. Лаувей превратит его в конвейер, идеальную машины для создания идеальных Защитников, Атакующих и Разведчиков. Лаувей промоет ему мозги и будет промывать их так долго, пока Локи не согласиться — встать с ним в один ряд и вести за собой войска. Чтобы всем всё объяснить, чтобы все, наконец, всё поняли, а ещё признали их превосходство и собственную ничтожность.       Преклонение. Послушание. Согласие с тоталитарной властью.       Сломать можно каждого и ломаются все, а значит избежать этого не получится, когда они придут за ним. Значит ему нужно будет защищаться и… Стать одним из них? Убить Лаувейя? И после жить с этим, но, впрочем, с этим не слишком сложно будет просто умереть. И кто тогда позаботится о Regeneratio, а? Кто позаботится обо всех этих омегах и бетах, кто будет выезжать к ним в момент каждого нового рецидива, кто будет бесстрашно подъезжать к воротам центров, перед которыми толпятся разъяренные бастующие альфы, кто будет налаживать связи с полицией и больницами, кто будет идти на поклон к богатым омегам с просьбой о пожертвовании… Все то, что начал его папа, все то, что он сам продолжал с таким рвением, не могло просто взять и оборваться. Им нужна была помощь. Этому миру, этим омегам и этим бетам, сталкивающимся с альфьей жестокостью и безнаказанностью ежедневно.       Локи мог бы убить их всех и Брок знал это. И Питер знал это. Их присутствие рядом было важным, потому что давало какие-то, явно обосранные, гарантии, но их присутствие не было необходимостью. Локи мог защититься и отказывался делать это, потому что любая его самозащита всегда была смертью для кого-то другого. Поэтому он согласился на Огуна. Поэтому согласился и на Питера, и на Брока, и на Тони, только в итоге… Все они были ничуть не меньшими ублюдками, чем все остальные.       Все они были одинаковыми.       Ощущение впившегося в бедро и мошонку шва джинсов пробивается сквозь рыдание не сразу. Его челюсть дрожит от холода, зубы стучат друг о друга, разнося собственные щелчки эхом по территории стройки. Разогнуться получается секунд через десять после того, как телесное ощущение неудобства пробивается сквозь толщу всего накала переживаний. Его все ещё душат рыдания, пока ком мыслей вынуждает — он не может остаться здесь. Он не может просто отказаться, потому что отказ предлагает, как и всегда, только смерть. От руки Лаувейя или от собственной — и то, и другое является лишь вопросом временных промежутков. Соглашаясь с паршивой традицией, за ним вновь никто не приходит. Как и раньше. Как и всегда. Альфья безнаказанность расцветает вширь, в этот раз, правда, сжаливаясь — его вовсе не бьют и даже не насилуют, его просто не считают за человека и это такая бессмысленная малость. Его автономия не существует, как и его свобода. И в моменте всей этой мысли почему-то особенно остро вспоминается: больше недели назад он рассказывает Тору, а после просит забрать себя.       И Тор забирает.       И Тор, впрочем, ему так и не лжет.       Горло спазмируется, заставляя Локи закашляться и резким движением распрямиться. Ладонь сама собой тянется к шее, пальцы оттягивают ворот водолазки, давая больше места для вдоха, но не давая нового места для уже отзвучавшей, привычной мысли — Стивен ведь говорил. Не прямо и отнюдь не намеками, он выводил самого Локи на эту мысль, именно на это размышление, рассуждение и теорию. Тор другой и Тор отличается. Тор говорит языком фактов. Тор не лжет. И это не делает его каким-то невъебаться охуенным или самым лучшим, но в моменте будто с щелчком ставит на место слишком важные кусочки слишком страшной картинки.       Тор не работает на Лаувейя.       Тор просто Защитник.       И самое страшное, что он может сделать с ним — изнасиловать его или убить.       Выпустив меж пальцев край тканного горла, Локи позволяет собственным рукам опасть и просто замирает. Его грудь тяжело, натужно вздымается, мелко звучат звенья цепей, что лежат на его плечах. Он отказывается открывать глаза, а ещё отказывается утирать слезы. Его голова откидывается назад, губы кривятся в боли отчаяния — вот она его жизнь и вот они его полумеры. Его удел здесь и сейчас — радоваться, что Тор, тот самый, что послал его нахуй и облил дерьмом оскорблений с час назад, может всего лишь убить его. Тор не отдаст его Лаувейю. Тор не будет скармливать ему желанную сказку о большом, добром альфе, чтобы после обличить ее и разрушить его, чтобы низвергнуть его на самое дно беспомощности и разочарования. А, быть может, Тор и бить его не станет, только верить в это после прошедшего вечера как-то почти и не получается — Тор почти кидается на него, Тор материт его, Тор просто…       Тор просто пугается и этот факт может спровоцировать у Локи понимание, но оправдания не найдет никогда.       — Говорил папа, что надо было бежать нахуй от них от всех… — качнув головой сквозь собственный хрипящий голос и тяжелые, неподъемные плечи, омега делает тяжелый, рваный вдох и медленно тянется телом вперёд. Рыдание усмиряется медленно, а ещё жестоко — оно находит опору и для себя, и для него в отсутствии чужой лжи. Оно находит ее, оно устраивается поверх и позволяет ему все же расслабиться. По крайней мере одной проблемой меньше? Порадоваться не получается. Радоваться вовсе не хочется. Он наклоняется вперёд, опирается руками о поверхность бетонного крыльца, а после еле-еле усаживается на ступеньку, уже протягивающуюся сбоку. Тело ощущается тяжелым, почти неподъемным, но через десяток минут это должно пройти. По крайней мере именно на это Локи и рассчитывает. Именно в это он очень верит.       Прямо среди черного, холодного января, что почему-то будто бы пахнет февралем.       Кое-как приподнявшись, он поправляет полы пальто под собой и ставит гудящие, тяжелые ноги ровнее на той ступени, что расположена ниже. Не признаться и не согласиться в итоге не получается — высыхающие слезы подмерзают на щеках и он все же утирает их ладонями. Кончиками пальцев собирает вновь появляющуюся влагу в уголках глаз. Заявляться так в квартиру Тора ему определенно нельзя, а ещё нельзя показываться так никому вовсе, но, впрочем, и такси вызывать до недостроя непозволительно. Он мог бы сделать это злобливой мстительности ради, только бы тронуть Питера в ответ и тоже причинить ему неудобство, в виде нового переезда, но от безопасности Питера все ещё зависела и часть его собственной безопасности, как минимум.       Не говоря уже о том, что становиться его палачом Локи не собирался — как максимум.       Потянувшись к карману пальто, он вытаскивает из него сигареты с зажигалкой и тут же мелко, утомленно кривит губы. Даже если он и решится, вызвать такси у него все равно не получится. Мобильный телефон он оставляет на приборной панели машины Брока. Крайне опрометчиво и нелепо, но все из того же случайного доверия, вот как он делает это, в ответ же получая не что иное, как пренебрежение. Не удивительно даже будет, если выйдя и обнаружив его снаружи, — конечно же, зареванного и, конечно же, замерзшего, просто прекрасно, — Брок просто рассмеется ему прямо в лицо.       Удивительно все же получается. Стоит Локи только подумать об этом, уже обнимая губами фильтр сигареты и прокручивая большим пальцем колесико зажигалки, как из-за спины тут же слышится негромкий щелчок отключающейся магнитной пластины. Дверь подъезда открывается, пытаясь внушить ему ещё больше страха, чем уже есть внутри, пока колесико выдает разве что искру, отказываясь давать огня. Локи, конечно же, замирает, но оглядываться себе за спину отказывается. Пусть Брок думает, что хочет. Пусть мыслит, что Локи ждал его или что Локи просто некуда идти — ни то, ни другое никогда не будет правдой. До самого Плоешти отсюда пешком минут десять или пятнадцать. Там можно найти какой-нибудь круглосуточный магазин и попросить позвонить, а после вызвать Огуна. Или того же Тора?       Можно вообще позвонить Бальдру, рассказать ему какую-то часть общего, а потом, за пять минут до собственной казни, удостоиться чести видеть — как Тюр с Бюлейстом зачищают всех и каждого неугодного и навредившего.       Подобного, конечно же, не произойдет. Сейчас Брок посмеется над ним, зареванным и замерзшим, после Локи потребует отвезти себя в башню Тора, а завтра уволит его ко всем мертвым богам. Пусть Питер хоть усрется со страху, пусть хоть на другой континент переедет — Локи не позволит, чтобы это продолжалось. Локи не позволит себе и дальше в этом оставаться. Только здесь сейчас со ступеней все равно не подрывается. Брок выходит из подъезда, знаменуя свой приход щелчком магнита двери, но ступает на бетон почти бесшумно. Так и не обернувшись к нему, Локи раздраженно пытается выжечь искру колесиком ещё пару раз, но ничего больше искры так и не получает.       Брок неожиданно говорит:       — Это не правда, — и это, конечно же, самое очевидное из всего, что он мог бы сказать. Локи ошибается, Локи что-то не так понял, Локи просто что-то забыл, а ещё вообще-то они все Локи, конечно же, предупреждали, но в конечном итоге Локи сам виноват. То, как быстро и просто Брок падает в его глазах в последние полчаса, вызывает почти физический дискомфорт и тот становится лишь ощутимее, стоит альфе усесться на ступеньку подле него. Переводить к нему собственный взгляд или поворачивать голову среди всей январской тьмы Локи отказывается громко и мысленно. Только разочарованно стискивает в пальцах предательскую зажигалку. Уже тянется другой ладонью к губами, чтобы вытащить изо рта сигарету. Брок говорит: — Я слушаю тебя, я слышу тебя и я тебя слушаюсь. Я рассказываю тебе все, что узнаю, — и Локи останавливается прямо так, с сигаретой меж пальцев и ладонью у самого рта. Его трогает не слово, но интонация. Спокойная, твердая и понимающая: собственную ошибку, а ещё ситуацию. Извиняться Брок, конечно же, не собирается. У него для подобного слишком громадное самомнение и ему не найдется оправдания так же, как и всему остальному, произошедшему в этом вечере. Ему не найдется «но», только при нем все равно будет важное: с момента подписания трудового договора, для омег Брок сделал больше, чем когда-нибудь сделает Питер или кто угодно другой. Лишь поэтому Локи мысленно соглашается выслушать его оправдания. Лишь поэтому, так и не поворачивая к нему головы, косится в его сторону одними глазами. Брок как раз вытаскивает из внутреннего кармана форменной куртки пачку сигарет, а после тянет наружу и зажигалку. Локи точно знает, что не опустится до просьбы, ещё за секунду до того, как Брок протягивает ему зажигалку. Ещё за секунду до того, как он говорит: — Но рассказывать о том, кто я на самом деле, я не собирался. Не из-за тебя. Из-за того, что я знаю их методы и знаю, как они работают, как они умеют выпытывать информацию и… — недосказанность, слишком очевидная и слишком законченная, повисает между ними. Брок поворачивает к нему голову, следом за уже протянутой зажигалкой, зажатой меж пальцев. Брок смотрит на него, но вряд ли чего-то ждёт. Его честность заставляет Локи прикрыть глаза, потому что злит и потому что вместе с этим успокаивает. Брок все ещё ублюдок, но определенно другого толка, чем тот же Питер или даже Огун. В нем есть, как минимум, уважение, а ещё нет оправданий — Локи поворачивает к нему голову медленно, но глаза открывает внимательно и твердо. Прищуривается. Поджимает губы. За всю собственную боль и за весь собственный жестокий, беспомощный вой, точно услышанный кем-то и на другом конце Плоешти, он не отвечает Броку ничего. Тот договаривает сам: — Я не рассказывал, потому что я обязан заботиться о безопасности своих родителей. И она для меня такой же приоритет, как и твоя.       Прокрутив зажигалку в пальцах, Брок перехватывает ее удобнее, а после прокручивает колесико большим пальцем, высекая из камня искру и поджигая бензин. Твердый, плотный огонёк загорается тут же, еле заметно покачивается в безветренном, ледяном воздухе января. Локи не делает и единого движения. Он все ещё смотрит, вглядывается в чужое лицо в свете огня. Стоит спросить, что изменилось сейчас, если Брок позволил себе все ему рассказать, но спрашивать было бессмысленно: либо он вывез семью, либо они были мертвы. В первом случае, ответа можно было не ждать, во-втором — слышать его просто не хотелось. Как не хотелось, впрочем, и верить Броку, — вновь и опять, — только теперь уже из какой-то колючей вредности и мстительности.       Он все же был честным. Смотрел прямо и твердо. Внимательно вглядывался в ответ своими желтыми, будто волчьими глазами. Если бы не вся его работа в Regeneratio, Локи не стал бы даже разбираться. Ни разбираться, ни соглашаться, ни давать ему и единого шанса то ли на оправдания, то ли на объяснения. Однако, та работа была, был минимум по количеству рецидивов и суицидов на пересчет каждого месяца, а ещё не было ни единого недовольного его работой омеги. Все они, тревожные, подозрительные, параноидальные зайки с ПТСР, верили ему.       Лишь поэтому Локи мог позволить себе верить ему тоже прямо сейчас.       — Хорошо… — кратко, почти незначительно кивнув, Локи чуть поднимает успевшую опуститься ниже ладонь и вновь прихватывает губами фильтр. Зажигалка гаснет в тот же миг, но Брок вновь высекает искру и даже не выебывается. Выдыхает, правда, будто бы облегченно. И Локи, уже затягиваясь сигаретным смогом, даже хочет язвительно поинтересоваться, неужто альфа волновался, но отчего-то лишь качает головой себе в ответ. У него совершенно нет сил прямо сейчас, чтобы вступать в любую, хоть шуточную, хоть нет, словесную потасовку. Ему ещё ехать назад, а там… В башню Тора или в свой собственный, настоящий дом? Он беззвучно выкрадывает себе время на то, чтобы то ли решиться на безумную храбрость, то ли потворствовать собственной трусости, и отстраняется. Брок подкуривает себе, откладывает пачку с зажигалкой на бетон. Вся ледяная беспроглядная темень становится более плотной с его приходом — Локи отказывает обозначать это альфьей заслугой. Локи отказывается от всего и разом. Но пару минут тишины спустя все равно спрашивает по долгу и из невозможного, претящего ему прямо сейчас волнения: — Как Питер?       Брок к нему даже не оборачивается. Хмыкает кратко, после почему-то смеется и качает головой. Локи определенно не желает слушать ничего — все ещё и дальше. Этой ночью. В новом дне. Или на следующей неделе. Если Брок желает посоветовать ему приобрести побольше понимания и смирения, он может идти нахуй ровным, твердым шагом хоть прямо сейчас. Эмоциональный накал, конечно же, играет собственную роль, искажая краски — Брок не извиняется, но объясняет, Брок уважает его, Брок защищает тех, кто слабее. Где-нибудь за горизонтом прошедшей ночи Локи будет благодарен ему и за выпущенный во имя сохранности Питера феромон, и за всю его работу.       Но сейчас мыслит все ещё — пусть только попробуй вякнуть хоть что-нибудь, пусть только посмеет оскалиться в его сторону или злобливо рассмеяться. Ни то, ни другое, ни третье, ни что-либо подобное Броку, конечно же, не свойственно. Он может пытаться запиздеть его до смерти вечерами, но никогда не пересекает невидимой границы дозволенного. Не в свое не лезет. В чужом не участвует. Где-то там, за горизонтом, Локи точно вспомнит, что от него можно ждать зла не так часто и не так устремленно.       Сейчас все равно ждёт. Брок же говорит:       — Он будет в порядке. К тому же его податливость воздействию феромона никуда не делась… Ну, знаешь, — насмешливость интонации адресуется отнюдь не ему, лишь фактам реальности. По языку прокатывается многозначительное, с двойным дном и подоплекой — Брок всегда играет лишь по собственным правилам и чужие никогда не чествует. Работает, где хочет, кого хочет, трахает, кого не хочет — все же не убивает. И вряд ли даже в лес вывозит, чтобы отпугнуть от себя подальше. Локи не поворачивает к нему головы, поднимая лежащую на колене, раскрытую ладонь слишком многозначительным движением, а после добавляет и словом:       — Определенно не хочу знать ничего вообще, — потому что ему правда не интересно и нахуй не нужно ни единое знание о том, что случается после его ухода. Питер, вероятно, плачет, Брок, слишком вряд ли, пользуется ситуацией, но точно находит способ его успокоить. Пока он сам захлебывается рыданием среди ледяного января севера Плоешти, они отлично проводят десять минут во имя спокойствия Питера. И это, конечно же, благо, но дополнительные факты ему не нужны. Ни они, ни информация, ни необходимость возвращаться назад и задавать новые вопросы.       Питер уже ответил: Тор чист и ни с кем не связан; и каким бы ублюдком ни был, в этом Локи все ещё мог ему верить. Пускай и вовсе не знал, как жить с этим теперь.       Тор был Защитником. С момента их знакомства и задолго до этого он был им, он родился им, но воспитывался, как и все остальные. Не именно альфы, пожалуй, — у него все же были принципы и знакомство с языком фактов, к нынешнему моменту Локи было достаточно сложно спорить с этим, — но обычные люди, не связанные с мутационной триадой. Его родители не обсуждали с ним его принадлежность, хотя определенно должны были знать о ней — уж слишком сложно ему, Локи, было поверить в обратное. Они подали ему пример собственными отношениями, они научили его обходиться с его феромоном… Знали ли о его проблемах с гневом?       Но был вопрос и получше: знали ли они о его жизни что-то большее, чем работа и брак? Что-то вроде того страха, с которым Тор смотрел на него часы назад?       Локи вряд ли стоило задумываться об этом теперь, но почти все его дела этого вечера были фактически улажены. Питер был мразью, но все же был в порядке. Брок был мразью поменьше, но по крайней мере у него были достаточные обстоятельства для того, чтобы ею быть. А Тор был чист и не был предателем, но… Он был напуган. Прямо там, среди уборной отеля и среди собственной гостиной, он был напуган настолько, что не вспомнить об этом теперь уже было невозможно. И Локи определенно не должен был разбираться с этим. Тор ясно дал ему понять, что он не желает иметь с ним никаких дел. Ни с ним, ни с его помощью. Ни даже, видимо, с брачным контрактом.       И он был чист — и Локи все же совершенно не знал, что ему делать теперь со всем этим.       — Домой? — с пол десятка минут спустя прихватив губами вторую сигарету, Брок подкуривает себе, а после протягивает ему зажигалку вновь. Локи только тоскливо качает головой, попутно поднимая воротник пальто и держа меж пальцев первую, недокуренную. Это вовсе не помогает от холода, конечно же. Ему нужна горячая ванна, ему нужен долгий сон, а ещё ему нужно просто запереться в своей квартире и после — дождаться прихода Лаувейя, потому что никакого другого исхода у этого решения нет. Ему негде искать спасение, пока то спасение, что ему могло бы предложить дуло Огуна, все ещё является невозможным. Неосуществимым. Непозволительным. И чрезвычайно простым. Нажатый курок, выпущенная пуля… Что он будет делать, если Тор правда расторгнет контракт и как ему самому теперь в его рамках находиться? Брок задаёт ему вопрос, привычно ожидая ответа, но не собираясь задавать его вновь, если такового не получит. Брок пахнет табаком, закуривает вторую, а ещё, вероятно, мерзнет тоже и Локи не сомневается, что на обратном пути он также включит обогрев сидений, а ещё обогреватель, только за всей его твердостью и стабильностью прямо сейчас спрятаться вовсе не получается. Локи просто хочет домой, затягиваясь остатками сигареты вновь и случайно обжигая губы.       Локи просто хочет отдохнуть и хоть немного спокойно поспать — как тогда, в новогоднюю ночь. Уязвимо, беспомощно и среди теплого кокона чужого успокаивающего, будто и правда безопасного феромона. Тор является Защитником и он, конечно же, защищает, но правда в том, что лишь защищается сам. От него, как от угрозы, от него, как от химического оружия. Вся его мутационная устойчивость наделяет его невиданной привилегией, что все же имеет выход: мутация играет роль собственным присутствием, но всегда работает в связке с силой феромона. Тот, что у Локи, чрезвычайно силён. Тот, что у Локи, был выведен Лаувейем фактически селективно. И получается бояться ему вовсе и незачем — если Тор попытается тронуть его, Локи сможет убить его первым. Локи сможет применить на нем всю мощь собственного феромона, Локи сможет от него защититься или по крайней мере в битве с ним выиграть для себя время, если Тор тоже окажется силён.       Локи сможет — и откажется.       Точно так же, как случайно и ненамеренно отказывается защищаться прямо сейчас. Он отщелкивает бычок куда-то вперёд, к основанию лестницы из трех ступеней, а после кутается в собственное, продрогшее пальто. Утомленное слово, нуждающееся в помощи, случается с ним само собой, когда звучит:       — Мы были на благотворительном вечере… Там был его сводный брат. От него сильно пахло сладким феромоном и Тору стало плохо, — его взгляд упирается в черный силуэт какой-то арматуры, а после устремляется к куче строительного мусора. Отсутствие источников света наделяет его возможностью хоть немного спрятаться, но, впрочем, вся она умирает, даже не зародившись — потому что Брок замирает на середине движения, которым хочет вновь затянуться сигаретой. Брок слушает его, Брок слышит его… Этого не должно происходить, но все же оно происходит, потому что у Локи не остается сил. Ни их, ни понимания, какой вариант дальнейших действий будет наиболее верным. Ему все ещё нужно заехать в один из центров за документами, а ещё ему нужна горячая ванна, долгий сон и какая-то иная реальность, где не было ни этого вечера, ни всех предыдущих. Ее, конечно же, нет. Сам он, конечно же, вновь отказывается. То ли от трусости, то ли от сохранности, когда договаривает: — Я хотел помочь ему, но он наорал на меня, обматерил и послал нахуй. Мы почти сразу поехали домой и я хотел поговорить с ним об этом уже там, я хотел объяснить ему, что я не…желаю ему зла, — на едином слове случается запинка, потому что во всей его ненависти на самом деле таится великое благо. Оно не позволяет надеяться и не порождает сомнения. Оно не предлагает иной альтернативы, утверждая: он был бы рад видеть, как они перегрызают друг другу глотки. Не зависимо от того, что желал бы просто жить. Не бояться. Не видеть насилия. И не оказываться в ситуации, где оно является для него единственной возможностью защититься. — Но он не стал даже слушать. Он сказал, что от меня слова о том, что я хотел помочь, звучат жалко.       Это было буквально жестоко. Оно причинило боль и с той болью он дождался Брока, он пересёк с ней все расстояние от Бухареста до Плоешти, он собирался поехать с ней вместе назад. За каждую его попытку быть лучше и милосерднее, за все его большое, искреннее желание просто убедиться, что этот временами забавный, часто рассудительный и почти всегда говорящий языком фактов альфа в порядке — Тор почти кидается на него, перед этим швыряя в него всю собственную брань и все собственное презрение.       Локи точно знает, что не заслуживает этого.       И Брок говорит:       — Я отвратительно разбираюсь в человеческих отношениях, — он явно подбирает слова нарочно так, чтобы они звучали двояко, вот о чем Локи стоит уже давно начать задумываться. Каждый раз, конечно, вся та двоякость не оправдывает его ожиданий, но звучит все равно. Быть может, так Брок готовит почву, быть может, он просто кретин — Локи склоняется ко второму варианту, уже поворачивая к нему голову, но не имея ни единой возможности разглядеть его лицо в темноте ночи. Брок говорит: — Но, что я знаю точно, так это то, что если его мнение не поменяется, когда он успокоится, то бань ему цена, — большая и столь необходимая ради сомнительного выживания альфья солидарность умирает прямо у омеги на глазах. Брок точно пожимает плечами, Брок точно хмыкает без сомнения, а ещё звучит твердо и спокойно. Если он действительно вывозит собственных любовников в лес, чтобы те от него отъебались, то он определенно точно не разбирается в человеческих отношениях, но прямо здесь и прямо сейчас его слова все же успокаивают. Локи медленно, глубоко вдыхает, качает головой утомленно. Решение о дальнейших действиях случайно принимается в тот же миг, но он уже чувствует — потратить всю дорогу до Бухареста, чтобы с ним согласиться. Смириться. Сжиться. Привыкнуть. Брок говорит: — Поехали назад. Поздно уже.       И больше правда не спрашивает. Ни о том, куда его везти. Ни о том, какого черта Локи не ответил на его предыдущий вопрос. Вместо этого он тушит ополовиненную сигарету о ступеньку рядом с собой, а после бросает ее назад в пачку. Забирает с собой все следы, забирает с собой зажигалку. За несколько мгновений до того, как он поднимается, Локи спрашивает негромко:       — Непереносимость сладкого феромона это особенность Защитников? — это почти не звучит, как признание поражения, в котором он не повинен. Это почти не звучит, как беспомощность или отчаяние. Он собирается расспросить Питера об этом, а ещё о том, может ли его феромон, как генетически не опасный и физически привлекательный, помочь Тору с интоксикацией. Он собирается расспросить Питера о многом, попросить его составить генеалогическое древо Тора, проверить его, найти на него всю информацию… Выходит, конечно же, нахуй не так. И возвращаться прямо сейчас Локи никуда, конечно же, не будет.       Это вряд ли является вопросом гордости, но определенно точно является ответом — ещё что-то он сегодня просто не вывезет. Ему нужна горячая ванна. Ему нужен долгий сон.       Поднявшийся на ноги Брок уже говорит:       — А? Не думаю. У меня такого нет. А у этого твоего бедолаги, вероятно, обычная аллергия… — подняв голову следом за ним, Локи кивает еле заметным движением. Видит, как Брок безобязательно пожимает плечами. Он зовёт Тора бедолагой, и Локи точно стоит воспротивиться, но вместо этого он осторожно встает на ноги. Выскрести из собственного сознания картинку чужого, перетянутого ужасом взгляда не получается. И решение уже, конечно же, принято, пускай он и вряд ли сможет вывезти ещё хоть что-нибудь в этом вечере. Точно не Питера. И вряд ли Тора, но Тор ему по крайней мере не врет, оказывается чист и говорит языком фактов. Не то чтобы Локи дает ему мысленный шанс. Он лишь оставляет себе весь обратный путь до Бухареста, чтобы просто успеть согласиться с тем решением, что уже принято. Помедлив, Брок чуть протяжно добавляет: — Хотя, я тут вспомнил… — и эта его слишком знакомая интонация точно не несёт никому ничего хорошего. Локи закатывает глаза досрочно, чувствуя уже почти на генетическом уровне: сейчас он услышит знатную херню. Брок произнесет ее от начала и до конца. Брок будет очень собой гордиться. Брок будет и дальше — пытаться запиздеть его до смерти, возвращая тем самым в ненапряжное, безопасное пространство, которого не существует, но иллюзии которого очень важны. С мелкой, секундной задержкой звучит: — Временами меня тошнит от запаха альфьей мошонки. Может спросишь у Тора, есть ли у него что-нибудь подобное тоже? Можем даже следственный эксперимент провести, я готов предоставить себя во имя науки.       Все оказывается ещё даже хуже, чем можно было предугадать или вообразить. Локи отворачивается от него на новом же, не сильно твёрдом шаге, кратко, звучно щелкает кончиком языка о верхнее небо. А после бросает без должной жесткости:       — Когда-нибудь я уволю тебя нахуй, честное слово, — и, конечно же, врет. И, конечно же, мелко, с невидимым во тьме облегчением позволяет себе выдохнуть и утомленно улыбнуться, пока Брок ехидно посмеивается, идя следом. Локи никогда в собственной жизни не станет спрашивать у него, насколько велика была доля шутки в его словах, а ещё мысленно клянётся.       Забыть об услышанном в ближайшие же пять минут. И никогда нахуй не вспоминать. ~~~       В квартире Тора пахнет металлом несуществующей крови и не выпущенных пуль. Локи открывает дверь собственным ключом, а после почти бесшумно вводит комбинацию пароля — на табло дополнительного электронного замка высвечивается дата заключения брачного договора. Собственным присутствием прямо перед его глазами она точно смеется над ним, но вероятнее смеется с его вопиющей, сумасшедшей глупости.       После всего случившегося в этом вечере, Локи возвращается — вот какой решение он принимает посреди тьмы недостроя на севере Плоешти, вот на какое решение он соглашается. Порог полночи дразнит его уставший, желающий только спокойствия и сна глаз, пока порог квартиры и правда встречает: свет горит в гостиной, в кухне, а ещё он горит в прихожей. Тор то ли успевает уйти из квартиры и вернуться, то ли просто отказывается выключать всё после его ухода, и правда почему-то играет какую-то важную, собственную роль, но Локи не оборачивается — ни к догадкам, ни к волнениям, ни ко всему тому, что желает нести имя фактов, жаль, совершенно не дотягивает.       Ровно так же, как Тор? Среди гостиной он орет на него, не реагируя даже на несдержанный, мелкий тычок феромоном, а еще точно требуя справедливости. Его закручивает в петлю переживания, страх же пробивается сквозь всю злобу и сквозь каждое оскорбление. Страху Локи верит. Ещё до сих пор верит Питеру, когда Питер говорит — чист. Почти невиновен, почти действительно неопасен. Объяснить ему что-либо Питеру так и не удается. Локи — просто не жалеет, что не спрашивает.       Он не желает слушать ни единого слова больше и ровно до следующей, определенно вынужденной встречи. Эмоциональный интеллект Питера явно пасует перед обычным и не выдает ему ни сострадания, ни чего-либо другого, присущего нормальным людям. Вопросом о том, есть ли это что-то человеческое у Тора, Локи задаваться определенно не желает, потому что сравнение никуда его не приведет.       Задается все равно.       Пока стаскивает кроссовки уставшими руками, пока стягивает с плеч промерзшее насквозь пальто, что не успевает согреться достаточно и на всем обратном пути среди тепла салона автомобиля Брока. Крючок принимает на себя петлю и тяжесть черной, шерстяной ткани, он же в следующий раз точно четырежды подумает, прежде чем надеть его среди зимы. И к черту Тора, у которого есть машина, на которой они поедут до благотворительного аукциона, а после назад, и к черту Брока, у которого подогрев сидений и вживленное куда-то в верхний шейный слепое обязательство заботиться вопреки и наперекор. На протяжении всей их поездки до Плоешти он так и не выключает обогревателя — заряд аккумулятора тратится в пустую, заботясь о теплоте салона, продуваемого ледяным, январским ветром. Им везет, пожалуй, что аккумулятор не садится посреди трассы, но в везение Локи больше не верит. Пускай на обратном пути окна так и не открывает.       Из всех гребанных альф этого мира ему в пару для брачного контракта выпадает тот, который сможет убить его не моргнув и глазом, даже если Локи начнёт отбиваться. Даже если Локи решится ответить или решится убить его раньше — у него не получится, если он искренне не выложится на всю собственную мощь. Не говоря уже о том, что любая оборонительная попытка забрызгать Тора каким-нибудь сладким феромоном нейтрализации ради будет выглядеть просто нелепо. Среди конца января и светлой гостиной альфьего поднебесья Локи остается без защиты и под иллюзорной защитой одновременно. Быть этого просто не может. Но оно есть. Ровно так же, как ужас, мечущийся у Тора в глазах часы назад, ровно так же, как его вещи, сброшенные вместе с обручальным кольцом на поверхность кухонного стола. Локи замечает их ещё на пороге прихожей — та темнеет у него за спиной погасшими потолочными лампами и пытается выразить некоторую метафору. Он просто не слушает.       Так же, как Питера. Так же, как Брока. Ровно так же, как не собирается слушать в ближайшем будущем и Тора, потому что Тор вряд ли скажет ему хоть что-нибудь новое. Он точно извинится, он, вероятно, начнёт убеждать его, что никогда больше и ни при каких обстоятельствах этого не повторится. Это будет выглядеть так же жалко, как и весь его срыв, но, впрочем, не будет ведь. Дойдя до кухонного стола, Локи обходит его медленно, утомленно. Ведет кончиками пальцев по поверхности, не цепляя ими ни единую из чужих вещей. Он собирается налить себе воды, но пока идет, смотрит лишь на обручальное кольцо. Вглядывается в его золотой широкий бок, склоняет голову к плечу. Изнутри вгрызается в ребра разочарование и горечь оседает на языке — Брок не извиняется, но его объяснение звучит именно так. Его слова, он весь… Питер о таком не будет даже думать. Ни он, ни Огун, ни кто-либо другой — весь их мир действительно выстраивается вокруг их великого, требующего внимания «Я», которое никак не желает угомониться.       И Хэлл, конечно же, оказывает прав, пускай и не в той вековой обиде на альф, о которой ему говорит.       А Тор ведет себя иначе. Почти как Брок, но все же Тор не работает на него. У них вроде как равенство, обязательства и бесконечные бла-бла-бла, разрушаемые вновь и вновь каждым очередным конфликтом. Удивительно даже, как все это, ломающееся, раз за разом собирается назад в полноценную картину, переполненную ложью, жаль, только удивиться вовсе не получается. Тор ведет себя иначе и Стивен предлагает ему название — другой. Он говорит языком фактов, он ничего не прячет, он держит собственное слово, а ещё он боится, но не так, как боится запуганный, взятый альфами на излом и почти убитый ими же Питер.       И в этом вечере Локи определенно не собирается — ни слушать его жалкие заверения, ни разбираться ещё хоть с чем-нибудь. Хватит с него. Достало и остопиздело. Дернув головой, он отрывает собственный взгляд почти силком от чужого обручального кольца и все же доходит до раковины. Завтра по утру ему нужно будет, похоже, начать собирать вещи и на всякий случай созвониться с Тони, чтобы выпросить у него пару часов работы его собственного адвоката. Попутно, конечно, придется рассказать о контракте, но вряд ли Тору будет в чем его обвинить за пять минут до его расторжения. Сигюн узнает не сразу — уж об этом Локи позаботится. Выкроит себе пару месяцев, скармливая Бальдру одну ложь за другой, а после… Ничего сумасшедше хорошего не случится ведь. И его пустая, безликая надежда на то, что они опустят его, так никогда и не оправдается.       Но будет жить внутри вечно. Живет внутри него все ещё. И после писем папы. И после знакомства с Питером. И даже после четких и понятных слов — там, к югу от четвертого сектора и за окружной, уже есть его личное дело. Там есть его досье, там его очень ждут и очень желают видеть среди всех других подопытных с выжженным на затылке номерным клеймом. А как будет рад Видар… Устало качнув головой, Локи выпивает кружку воды, не имея возможности отделаться от аромата металлического феромона Тора, что так и витает в воздухе. Альфа не включает вентиляции, не выключает света нигде, а ещё его, кажется, вовсе в квартире нет.       Тут пахнет им, но ни единого шороха его присутствия не звучит.       Не то чтобы он Локи нужен. Локи не желает слышать ничего больше, Локи не желает говорить и этим собственным нежеланием все еще пытается придушить каждую громкую мысль, звучащую внутри — страх в чужих глазах выглядит совершенно неотличимым от омежьего. Страх в чужих глазах выглядит совершенно обычным и слишком человеческим. Что ему делать со всем этим, Локи не знает и знать отказывается — не изменяя себе ни на толику, Тор привычно не оправдывает его собственных страхов и совершенно точно не лжет ему, а ещё не предает. Питер говорит, что он чист, и каким бы бестактным куском дерьма Питер ни был, Локи все же верит. Локи платит за каждый новый его кабинет, Локи сдаёт ему литры своей крови для экспериментов, а ещё терпит все его молчание и весь его истинный, кристально чистый эгоизм — верит ему.       А от Тора ожидает зла, но Тор всего лишь оказывается Защитником. Случайное совпадение, непреднамеренный вред и немыслимая возможность — Тор оказывается Защитником так просто, будто их миллионы по земле бродит, не меньше. Чрезвычайное, запаздывающее желание побиться головой об стену настигает его на второй кружке воды. Мысль о том, что он все же догадывался, он все же не был таким уж слепцом, помогает уже не столь сильно. Она всего лишь возвращает его назад в каждый из тех моментов, где Огун с очевидным теперь уже, чисто альфьим высокомерием говорит, что Тор безопасен, но ничего не объясняет. Она всего лишь приводит его туда, где Тони соглашается на Тора в качестве его, Локи, выбора, так, будто он имеет какое-то сраное право голоса, а ещё приводит туда, где Питер проверяет Тора заранее и ничего ему не говорит.       Не про то, что Тор не насильник и не жестокий ублюдок, потому что по базам данным и архивам этого никак не проверить. Но именно про то, что Тор Защитник, а ещё про то, что он не связан с Лаувейем.       Он просто Защитник. И его родители, если они знали об этом с момента его рождения, ему просто ничего не сказали.       Проблемы в альфьей солидарности не было — она сама по себе была проблемой. Жестокая, надменная и все-все просчитавшая, со всем-всем разобравшаяся… Локи кривит губы в омерзении, выливает всю третью кружку воды в раковину, а после делает первый шаг прочь из кухни. Ему нужно дойти до спальни, раздеться, а после набрать себе горячую ванну и согреться. Ему нужно проверить, чтобы все двери ванной были закрыты, а ещё — узнать местоположение Тора. Наличие его или его отсутствие в квартире. Локи нужно точно знать границы собственной свободы и собственной иллюзорной безопасности. Только взгляд распахнутых глаз все равно по ходу прочь вновь задевает стол — Локи точно знает, что ему нужно на самом деле, когда цепляется собственным вниманием за мелкие, золотые запонки с гравировкой в виде первой буквы греческого алфавита.       Ему точно стоит злобно зашвырнуть их куда-нибудь под диван, а после притвориться, будто ничего и не было. Он не присутствовал. Он не участвовал. Тор их точно потерял так же, как за несколько часов до этого потерял самообладание, и Локи определенно не стоило ни обдумывать, ни рассуждать, ни вообще мыслить об этом. Первый шаг прямо сейчас был отнюдь не за ним. Ему нужно было переодеться, набрать себе горячую ванну, закрыть все три двери на замки, а после поскорее лечь спать. Думать о том, что у Тора не столь много времени на объяснения, — им завтра к вечеру ехать на ужин в особняк его семьи по приглашению Фригга, — не имело смысла.       Но не думать не получалось. Высокомерная, зазнавшаяся «α», выгравированная на чужих запонках, привлекает внимание и притягивает его к себе, почти силой вынуждая подступить, а после подхватить одну на ладонь. Качественная работа из золота без участия безвкусных громадных драгоценных камней, подобных тем, которые Видар инкрустировал себе в клыки в какой-то момент собственной бесславной жизни. С ними он выглядел ещё более дешево, чем даже без них, и сравнение определенно не имело смысла, жаль, Локи уже делал это. Стивен говорил, что Тор был другим, Стивен говорил об этом, не утверждая и не предлагая факты, а ещё не пытаясь с пеной у рта доказывать ему что-то. Был ли Тор действительно этим самым другим, Локи не знал. Он определенно был Защитником, ему определенно не составило бы труда просто придушить его голыми руками или и правда отдать Лаувейю за хорошую такую плату. Кровь Локи все же стоила дорого.       Как дорого стоил тот страх, который он увидел у Тора в глазах? Нисколько. Ничего. Он был бесплатен, прост и Локи чувствовал его постоянно. Локи его не просил, никогда о нем не спрашивал и чувствовал все равно. Сильнее или слабее, утрами за кружкой с чаем, где-то под ночь среди пиздежа задерживающегося после окончания своей смены Брока, в поездке в такси с таксистом-альфой, на улице и в квартире… Где угодно. Когда угодно. Постоянно. Инклюзивное положение в роли омеги как будто обязывало его бояться, но в реальности без страха жить было просто невозможно — страх помогал держать контроль и заботиться о собственной безопасности. Страх помогал, превращая его жизнь в бесконечный ад дрожащего в ужасе нутра, а ещё никогда не требовал оплаты.       Тор боялся тоже — это было чем-то сравни откровения, потому что никогда раньше Локи не видел подобного. У Тони была великая грусть по мертвому Фарбаути, у Брока был навык признания собственных ошибок, у Огуна было послушание и отсутствие потребности переламывать вертикаль их отношений, у Фандрала было утомленное разочарование миров, у Питера было банальное ПТСР, у Лаувейя же не было вообще ничего человеческого, но так или иначе все они и кто угодно другой — они могли переживать какие-то чувства, им не были чужды определенные эмоциональные состояния. Любые состояния, кроме страха и настоящей, самой жестокой и самой всеобъемлющей трусости случайного ужаса. Той, от которой ноги слабеют сами собой неконтролируемой физиологической реакцией. Той, ради которой в кровь впрыскивается дикая доза адреналина вынуждая биться или бежать. Той самой, с которой был знаком каждый омега, потому что угроза ждала везде. В собственной квартире и против лица партнера-альфы, в школе напротив преподавателя-альфы, в баре напротив бармена-альфы, в такси напротив таксиста-альфы и так до бесконечности.       В мире альф подобного не было. Они были самыми сильными, они держали власть в собственной руке, и страх, помимо того, что не был им знаком, вряд ли был для них позволителен. Тор же был напуган, и Локи определенно стоило начинать ненавидеть себя за это, но по прошествии всех последних часов изнутри все ещё было живо и твердо единственное — убедиться, что он в порядке. Увидеть, как его глаза теряют весь заполнивший их ужас, дождаться, пока состояние аффекта пройдёт, а после предложить воды. Погладить по плечу так же, как он всегда гладит омег, случайно встречающих в чужих лицах собственных призраков прошлого, а после вновь и опять сказать, напомнить, произнести: здесь безопасно. Здесь никто не обидит, никто не тронет и никто ни к чему не принудит.       Самое обыденное и самое человеческое сострадание — Локи крутит меж кончиков пальцев чужую запонку, а после горбится и тяжелым движением опирается локтями на стол. Его голова опускает низко и тяжело, глаза прикрываются. Тор почти кидается на него с кулаками и страх не сможет стать оправданием этому никогда, даже если Лаувей все же поймает его, заберёт его себе и проведет ему десяток лоботомий изучения ради. Тор орет на него и материт его, вместе с этим говоря с жестоким, непримиримым вызовом: Локи может смеяться над ним и презирать его сколько угодно, потому что это — именно то, чего Локи хочет.       Локи просто хочет найти правду и проверяет Тора снова, и снова, и снова ради нее. Он ищет жестокого, беспринципного ублюдка и насильника, а находит перепуганного до усрачки альфу, который срывается на него, защищая собственную правду, которая не является для Локи ничем. Смеяться над ним? Добивать его? За все десятилетия той жестокости, которая опадает ему на голову, слушаясь движения альфьей руки, омеге действительно хочется поглядеть — как они все сгрызают друг друга насмерть и просто растворяются в вечности, подобно мертвым богам. Это будет жестоко. И это будет заслуженно.       Но Тор ему не лжет. Он считается с ним много больше, чем Огун или Питер или они все вместе взятые — потому что когда среди леса у подножия Альп Локи говорит ему, что молчание противоположно защите, Тор принимает это к сведению. Тор слышит его. Тор выказывает ему уважение. И за каждую собственную ошибку извиняется, потому что Локи не пустое место и не примечательный аксессуар.       Потому что Локи не опасное химическое оружие, которое необходимо охранять, которое необходимо желать присвоить себе, за которое необходимо биться и с которым нет никакой нужды — считаться, как с человеком.       Медленно, глубоко вдохнув, Локи в отчаянье стискивает в пальцах чужую запонку почти до боли, а после откладывает ее на стол. Ему хочется солгать себе, что от начала и до конца, что от самого основания и до самой вершины — все это во имя брачного контракта; но у него просто не получается. Он распрямляется, трет лицо ладонями, а после все же направляется к коридору. Под легкой, все ещё холодной и лишь ещё более утомленной ладонью щелкает находящийся на стене выключатель. Гостиная утопает во тьме вместе с кухней прямо за его спиной и впереди его не должен ждать ни единый источник света, но он ждёт.       В тишине и молчании открытой двери чужого кабинета, среди отблесков алого, электрического пламени — Локи застывает на месте так, будто присутствие альфы на его собственной, альфьей, территории оказывается чем-то неожиданным или удивительным. Его ладонь опускается на обклеенный обоями угол стены. От порога коридора не видно почти ничего, кроме теплого, обещающего безмятежность и покой света. Он покрывает собственным цветом противоположную стену коридора, задевает самым краем дверь его спальни, будто желает постучаться, но все никак не решается. Чтобы убедиться, что Тор там, что это не ещё один след его давнего присутствия, Локи нужно сделать шаг и пройти вперёд. Миновать собственную спальню, но до двери ванной не доходить.       Не издавать ни единого звука? Уже поздно. Если Тор там, он уже услышал его, он уже заметил его возвращение. Он точно собирался либо молчать, либо орать, и Локи не имел ни единого желания в этом участвовать. Ни раньше, ни теперь тем более: в случае насилия он не смог бы защититься от Тора, потому что не собирался собственным феромоном пользоваться. В случае чужого срыва, в случае пальцев, вплетающихся в волосы и протаскивающих его сквозь пространство по направлению к спальне, в случае первого настоящего удара и каждого последующего… После всех прошедших месяцев каждая эта мысль выглядела много более ужасающей, чем в самом начале. Все они теперь были не только вопросом унижения и жестокости, не только вопросом нежного раненного и избитого тела, но ещё и преданного доверия.       Предательства каждого того мгновения, в котором он целует Тора в щеку благодаря единственным, что является наиболее дорогим среди всего остального — сближением вплотную. Собственной уязвимостью. Собственной невозможностью защититься.       Локи вдыхает кратко, притворяясь, что делает это на всю глубину легких, а после делает первый шаг. Ткань носок мелко шуршит по поверхности ковролина, в реальности крича на него о том, что это — самое рационально худшее, что он может сделать на исходе всего прошедшего вечера. Не просто убедиться, что Тор здесь, но и убедиться, что он в порядке? Локи хочется огрызнуться на себя самого, что Тор не заслуживает этого, но у него не находится для подобного прав. Чужой страх приобретает наивысший приоритет, потому что иначе быть не может и просто не бывает.       Потому что Локи знает, что значит в этом страхе жить, и не желает вовсе, чтобы другие знали о чем-то подобном тоже. Чтобы другие — проводили в нем каждый собственный день и каждый собственный час.       Кабинет Тора пуст на слова и звуки, но все же чрезвычайно полон. Чем больше шагов Локи делает, тем лучший вид открывает ему. И, впрочем, на него — тоже. Тор, правда, не смотрит. Он сидит в своем излюбленном, дальнем от входа темно-бордовом кресле и кожа обивки не издает ни единого звука, потому что альфа не движется. Выглядит будто спящим, только вряд ли пытается обмануть и поймать в одну из столь сильно любимых Лаувейем ловушек — его глаза открыты и глядят они точно в камин. Туда, где языки электрического пламени умирают в бесконечной, бессмертной пытке, которая не завершится, пока камин не выключат, но возобновится вновь, когда его включат. Свой кабинет Тор называет тихим местом ещё в тот день, когда Локи только переезжает к нему в квартиру и вряд ли просит, но скорее требует — показать территорию. Провести, дать его омежьему запаху разрешение на то, чтобы оставить собственный невидимый, но ощущаемый кожей след.       В тихом месте кричать не принято так же, как и в горах — Локи не знает откуда у него эта мысль, но именно она настигает его, когда он дерганным движением останавливается на пороге. Он точно не собирается заходить, пока ноги устало предлагают: второе кресло свободно, у него мягкая спинка и приятное, необременительное сиденье. Второе кресло не его, но оно свободно, только меж ним и другим стоит невысокий столик.       Поверх него восседает початая бутылка виски. И в ней не хватает доброй половины.       Высокоградусный алкоголь совершенно не друг. Локи знает это, Локи не единый раз видел этому подтверждение, пускай сам временами любил выпить. Где-нибудь там, у барной стойки и под софитами клуба, помеченного невидимым тавро безопасности, под шумом долбящей сквозь барабанные перепонки музыки. И без планов. Без обязательств. Просто пара коктейлей, просто час на танцполе — будто окружающего мира не существует, будто в разномастной, жаркой толпе у него действительно получится затеряться так, что его никогда уже не найдут. Все это долгое время было определенным удовольствием для него, пока вряд ли случайно, пускай и вряд ли намеренно не растеряло собственный шарм вмешательством Фандрала. От единого воспоминания о его пьяной жестокости хотелось разве что запереться в собственной спальне и никогда больше не показываться ни в едином, даже самом безопасном клубе.       Локи определено точно стоило сделать это и определенно точно не стоило замирать вот так — на пороге тихого места чрезвычайно пьяного альфы, что чуть не сорвался на него несколько часов назад. Страх не мог быть ему оправданием. Ни страх, ни ужас, ни смертельная опасность — Локи не заслуживал этого. Пускай и сам не до конца понимал, как сильно должен ненавидеть себя за ощущаемое внутри милосердие и сострадание, он желал помочь. Вызвать скорую, найти в отеле врача, Брока призвать, будто самого черта, не понятно даже, чего ради — он правда волновался, что Тор подохнет там. Что придется разбираться с последствиями брачного контракта, что придется остаться без такой, пусть и формальной на тот момент, защиты…       Что придется увидеть — Тор перестает дышать чуть ли не поверх его рук. И все пропадает. Какие-то мелкие забавные колкости, какие-то диалоги, беседы и рассуждения, бесполезные, но слишком красивые цветы, какие-то планы. Они ведь почти стали друзьями, не так ли? И месяцев через восемь могли бы даже стать ими полностью. Где-то там, за горизонтом бессмертной угрозы в виде Лаувейя, где-то там, за порогом его собственного непримиримого страха, убывающего по капле теперь. Локи ведь рассказал ему, а Тор так и не солгал — ему правда было жаль. И с Лаувейем он был не связан. Стивен говорил, что он был другим, Локи же уже назвал его дефектным, но ему явно стоило сменить вектор внимания.       Тор был обыденной, удивительной случайностью. Защитник, не имеющий ни малейшего понятия о собственной мутации, но имеющий достаточно сильный феромон, чтобы противостоять Лаувейю — нелепая, дрянная и слишком реальная шутка. Локи бы стоило посмеяться, но сил на это уже почти не было. Ему нужна была горячая ванна и долгий сон без сновидений. В чьей постели? Нелепо, но в постель Тора он возвращаться не собирался точно. Не сегодня и вряд ли даже после извинений. Если Тор действительно считал так, если Тор действительно считал, что равенство есть, а насилие заслужено… Он же был тем, кто убеждал его, что насильником не является, и все это, вся эта ебнутая до основания картина было пуста на важные, растерявшиеся в чужом бранном крике детали. Их не хватало.       Но говорить с ним сейчас, когда он пьян, было ещё более небезопасно, чем когда он был взбешен. Это до банального не имело смысла.       И ему определенно стоило отступить назад, а после развернуться. Ему стоило просто уйти. Потянувшись правой ладонью в сторону, Локи цепляет пальцами дверной косяк и не делает ни единого шага ни вперёд, ни назад. На кончике его языка крутится важный, напряженный вопрос, который он совершенно точно не сможет задать Тору никогда так же, как никогда не задаёт омегам, успокаивающимся после очередного рецидива. Ответ на этот вопрос по ним всегда видно. По тому, как они начинают глубже и внимательнее дышать, по тому, как расслабляются их плечи, а плач становится не таким неистовым.       Тор выглядит то ли гипсовой статуэткой, то ли мраморным изваянием. Он точно дышит, Локи замечает, как вздымается его грудь, а ещё как он покачивает почти пустым роксом в пальцах. Его плечи и их напряженность с такого ракурса не разглядеть, слез не видно тоже. И дыхания — не слышно. А правда в том, что Локи нужно уйти, только пальцы все равно хватаются за дверной косяк и ему хочется просто, нелепо и совершенно тупо подвергнуть себя опасности напротив того, кто вряд ли будет теперь уже милосерден с ним тоже. Ему хочется просто, спокойно и мягко спросить:       — Всё ещё страшно? — без насмешки и без издевки. Осторожным прикосновением к плечу, печальной улыбкой… Локи живет с этим всю свою жизнь и он желал бы, чтобы ему не кого было понимать, но он понимает. Каждого омегу, скулящего от ужаса в его руках и глядящего на него полными непонимания и боли глазами о том, как так вообще можно жить. Каждого альфу… Забавно и точно забаненно. Альфы не боятся. Им чужд страх, им больше под руку агрессия. Только у Тора в глазах именно он — животный, но самый человеческий из всех возможных и существующих.       И Локи чувствует, как мелкое сожаление бьется внутри — он должен бы ненавидеть себя за него, но ненавидеть совершенно не получается. И каждая новая мысль лишь тяжело, печально вздыхает.       Если бы кто-нибудь дал ему слово, он промолчал бы, но думать вряд ли перестал: о том, что никогда не хотел бы, чтобы другие знали, каково это — чувствовать подобный страх. Просыпаться с ним и засыпать, делить с ним завтрак и ужин, делить с ним постель, поездку в такси, обсуждения дел EpoqueHotel с Огуном и даже подписание брачного договора с Тором. Дышать им и пахнуть им же.       Бесконечным, стискивающим все внутренности страхом и ожиданием нападения. Обещанием, отсроченным в будущее — вернуть в самое жестокое, самое-самое беспринципное и кровавое прошлое. Вернуть и никогда больше не выпускать.       — Джейн сделал это… Со мной, — Тор начинает говорить настолько неожиданно, что Локи вздрагивает и пошатывается. От того, чтобы завалиться назад, его спасают вцепившиеся в дверной косяк пальцы, только сути это не меняет. Тор говорит — у Локи сжимаются зубы и губы поджимают в омерзении. Непригодное для существования имя режет слух, а ещё режет сознание появлением собственного призрака. Тор пытается повернуть к нему голову, но Локи буквально видит, как он успевает передумать. И прикрывает глаза, и впивается пальцами свободной руки в подлокотник кресла. Прямо сейчас его было бы так просто добить — Локи пытается подумать об этом почти физическим усилием, но у него не получается. Чужая уязвимость заставляет медленно, глубоко вдохнуть. Чужая уязвимость заставляет его отпустить дверной косяк, а после скрестить руки на груди. И ни в коем случае не делает шага за порог кабинета — Тор говорит о Джейне и Локи ждёт нового его слова с преувеличенным скептицизмом, что выглядит обычной твердостью, только забыть не получается. Их третья встреча. NOR. Локи опаздывает и у него неслабый синяк на скуле. Тор соглашается остаться. Они говорят о Regeneratio, они говорят о брачном контракте, а ещё об отношениях. И Тор говорит ему: — Я чувствую, что это окупилось. Та влюбленность, которую я чувствовал в начале… Эти отношения были восхитительными, знаешь.       Брок называет это когнитивными искажениями, и Локи мимолетно выкраивает себе секунды молчания Тора, чтобы подумать о том, что ему стоит перестать — так много думать о Броке. О его словах, о его действиях, а ещё о том, как он почти извиняется перед ним этим вечером. Успокаивает Питера, похуй даже какими способами, а после выходит к нему и объясняет без тупых и нелепых «я не хотел тебя волновать» или «я боялся твоей реакции». Он говорит о семье. И каждое это слово звучит так, будто бы его помилование в глазах Локи лишь вопрос минимального количества времени.       И Брок знает это. Брок знает собственную значимость. Собственную важность. А ещё собственную власть в Regeneratio — Локи не имеет ни малейшего понятия, как управлять всеми находящимися в группах быстрого реагирования альфами без него. Не увольняет все еще, конечно, не поэтому. Но в любом случае — Брок знает о собственном месте всё, что знать может, и всё равно не пытается выдать одно за другое. Он не оправдывается. Он объясняет. И даже не пытается запугать или прибедниться.       Лишь поэтому помилование случается чрезвычайно быстро, только реальность остается проста — Брок называет это когнитивными искажениями. А Тор говорит и Локи скептичен к нему, ко всей его влюбленности в саму концепцию любви, только лжи разглядеть так сразу не удается. Тор говорит очень искренне, Тор лжет, Тор не рыдает — или рыдает, но отнюдь не так, как все те растерянные, с желтыми пятнами сходящих синяков омеги, которые плачут на групповых сессиях в Regeneratio и спрашивают у пустоты, как же так получилось. Они ведь любили. Они любили так сильно и все ведь было так хорошо. Где-то там, в самом начале и до самого первого замаха руки. Где-то там, до того, как однажды нежелание заниматься сексом оказалось вовсе не препятствием для чужого эгоистичного удовольствия. Где-то там, в самом начале, когда… Локи обнимает себя за бока ладонями и осторожно поглаживает большим пальцем по голой коже в вырезе водолазки. Уголки его губ печально, чуть болезненно опускаются. Пока Тор с медленным, тяжелым вдохом говорит:       — Ему всегда было как будто бы мало… — и Локи не может позволить себе отвернуться. Он вслушивается в слова, какой-то собственной частью ожидая оскорблений в сторону Джейна, но точно зная — их не будет больше. Все они уже случилось, уже были произнесены самому Локи в лицо. Лучше от этого понимания, конечно, не становилось. Ни лучше, ни проще после всех уже сказанных Тором слов, после всей его агрессии… — Он любил меня, как он говорил, а ещё очень хотел, чтобы я стал лучше. Он повторял это постоянно… Снова, и снова, и снова, будто заезженная пластинка. А ещё устраивал истерики, если я задерживался на работе допоздна… Он думал, я изменяю ему, как минимум, с десятью омегами, а я просто… Я просто любил свою работу и любил его, — беспомощно качнув головой, Тор морщится, поднимает ладонь к лицу и его кресло отзывается звуком скрипа натуральной кожи. Локи наблюдает за тем, как альфа массирует висок, сам же медленно, утомленно опирается плечом о дверной косяк. Тяжелые ноги все ещё предлагают сделает лишь несколько шагов вперёд и опуститься в кресло, но это будет ошибкой и Локи знает это со стопроцентной точностью.       Пока Тор вовсе не выглядит ни пьяным, ни буйным, ни всесильным. Та самая его слабость, которую Локи ищет вовсе в ином месте, обнажается, наконец, делая его уязвимым. Это должно бы принести то ли радость, то ли успокоение для страха, но не приносит ничего вовсе кроме печального сожаления. А после Тор говорит:       — Я старался для него, — и Локи просто прикрывает глаза. Беспомощная дрожь интонации вынуждает Тора запрокинуть голову и омега слышит, как скрипит натуральная кожа кресла вновь, слышит, как мелко плещется виски у самого дна чужого рокса. Не поверить Тору не получается, пускай он и не пытается вовсе: Тор переживает смерть Джейна, потому что это необходимость, но продолжает говорить о нем, продолжает отзываться о нем без агрессии. С любовью? Локи не знает, какого это, но очень сомневается. Прямо сейчас Тор звучит беспомощно и больно. Вопрос же так и не звучит — что ещё он должен был сделать и где ещё должен был постараться, чтобы достичь идеала. Локи не знает, что значит любить, но все равно мыслит — любовь вряд ли нужно заслуживать, как какую-то награду. И Тор говорит: — Дарил цветы, ухаживал, проводил с ним время, старался, чтобы секс был не сносным, а хорошим, качественным… Я заботился о нем и отдавал ему все, что у меня было, но ему всегда как будто бы было мало. Он хотел, чтобы я стал настоящим альфой, хотел, чтобы я перестал изменять, хотел, чтобы я… Я уже даже не знаю, чего он хотел на самом деле, хах, — качнув головой, Локи опускает ее и открывает глаза, упираясь взглядом в паркетный пол чужого кабинета. За мгновения его попустительства никто к нему не подкрадывается и никто его не бьет. Тор просто говорит, а ещё вовсе не выглядит пьяным. Локи мыслит о том, что бутылка виски, вероятно, была открыта ещё давно, а следом слышит тяжелое, вымученное шипение. И стук. Альфа отставляет рокс на столик, поднимает обе ладони к лицу и трет виски указательными пальцами, пока где-то в не столь далеком прошлом Питер выбешивает Локи собственным, истинно альфьим эгоизмом так сильно, что тот совсем забывает спросить — может ли он Тору помочь. Брок говорит, что это очень вероятная аллергия, а после говорит кучу чуши. Тор же завершает и зацикливает все собственное, трудное слово: — Но до него этого не было. Никогда не было.       Поверить ему должно быть сложно, а страх все еще не может быть оправданием ни агрессии, ни оскорблениям — Локи верит. Поджимает губы, крепче обнимая себя за бока. Его ноги устало перетаптываются на пороге, плечо задевает дерево дверного проема, подтираясь о него. Он не знает, что сказать, и определенно точно не желает дразнить чужое пьяное сознание собственным сочувствием, которое, вероятно, вновь воспримут, как вопиющую, оскорбительную жалость. Пальцы все равно окутывает дрожь мыслей и того вопроса, который он не задаст.       Все еще страшно?       И что можно сделать, чтобы было не?       — Хэлл заказал его феромон. Ландыши и липа. Проклятые запахи… — опустив руки вниз, Тор поворачивает к нему голову — в первый раз после всего случившегося смотрит ему в глаза. Он выглядит уставшим, будто бы изможденным, а еще у него точно болит голова. Локи смотрит на него в ответ, пряча где-то в уголках собственных глаз все сострадание и не собираясь открывать слабины сейчас. Ему жаль, ему правда и искренне жаль, но что делать теперь и дальше — нет ни малейшего понятия; потому что Тор почти переходит черту и то не походит на их ругань посреди отельного номера Фандрала или посреди брачной ночи… Стоит омеге только вспомнить именно о ней, как он тут же мысленно отказывает сам себе — этот конфликт походит на тот почти полностью. Тор не жалеет оскорблений и мата, проходясь по всему, что омеге дорого, а после приходит и извиняется. Насколько те его извинения честны и как дорого они стоят? Локи не знает. Локи не желает проверять. Но ему все еще нужен брачный контракт. А еще Тор говорит: — Я не хотел срываться на тебе. Точнее, я хотел, но это… Это было…       В его глазах не мелькает сомнения, но тревожно дрожит беспомощность и невозможность подобрать слова. Понять его должно быть сложно, но Локи понимает — он знает все, что знать можно, и о жертвах насилия, и о когнитивных искажениях. Он знает, что признание в слабости временами равносильно публичному самоубийству. Он знает, он не забывается. И вытягивать Тора из этого не собирается, пока изнутри все вздыхает тяжело и трудно.       Ему точно стоит ненавидеть себя, потому что печься об альфе… Он же убьет его потом. И все отданное Локи сострадание не будет стоить и единого баня. Он убьет, или врежет, или изнасилует, или сделает еще что угодно. Только где-то в ночи, в лесу у подножия Альп, действительно не понимает — почему Локи вновь и вновь соглашается.       Быть убитым не привилегия, но отказаться убивать — по крайней мере достойно.       — Я — не он, Тор, — качнув головой, Локи не дожидается даже, пока альфа подберет слова, и ставит твердую, важную точку, а еще проводит границу. Он отличается. Как бы страшно ему ни было и какого бы рода ни были их с Тором отношения, он отличается от Джейна точно. И, конечно же, подмечает — вопиющую чужую уязвимость, которую не намеренно жалит собственным словом вновь и вновь в последние месяцы. Он называет Тора дефектным, потому что не знает, как вообще разыскать то слово, которое сможет описать весь его подрагивающий внутри ужас и все его удивление. Он называет его минет сносным, потому что согласиться с удовольствием — много больше того, что он может себе позволить. Согласиться с ним, согласиться на него, согласиться на Тора, довериться… Это слишком опасно.       А Тора ранит — слишком достаточно, чтобы этот вечер вообще случился.       Стоит ему произнести свое краткое слово, как Тор замирает с приоткрытым ртом и заглядывает ему прямо в глаза. От всей его твердости не остается ничего. От всей его стойкости, мощи и силы. Тор осматривает его, будто видит впервые, моргает несколько раз. И кивает с болезненной усмешкой, откликаясь честно, достаточно искренне, чтобы Локи мог не поверить ему, но по крайней мере принять его слово:       — Я знаю, — смотреть на него, видеть всю его беззащитность и уязвимость — Локи не знает совершенно, что делать с ними именно ему и надо ли делать хоть что-то. Тор вовсе не прячется. Или прячется не так усердно, как хотел бы? Его взгляд сбегает в сторону, на мгновение прикрываются глаза, поддаваясь тяжелому вздоху, от которого вздымается его грудная клетка под тканью футболки. Локи смотрит, Локи верит, не веря вовсе, а ещё чувствует: чем дольше Тор молчит, тем плотнее в пространстве комкается недосказанность. Потому что Тор знает, что он не Джейн, и все равно срывается на него. Потому что его не отрезвляет: ни тычок феромоном, который Локи просто не удается сдержать, ни пощёчина, сдерживать которую он просто отказывается даже во имя собственной безопасности. Нервно поведя плечом, Локи поглаживает себя пальцами по боку и успокаивает, успокаивает, успокаивает… А после Тор говорит: — Просто ты… Омеги, не так ли? Всегда страдают только омеги и никогда альфы, и я просто…       Кончик его языка щелкает о верхнее небо, перебивая альфу быстро и определенно намеренно — это не злоба. Это не ярость, не ненависть и даже не страх, но определенное несогласие. Тор поднимает к нему глаза, подбирается весь и напряженно поджимает губы. Пальцы одной его руки сжимаются в кулак. Чем дольше он говорит, тем лучше Локи понимает, насколько бессмысленно с ним драться. Не то чтобы это могло иметь собственный смысл в каком-то их прошлом, но Тор определенно ждал этого. И его ожидание было самым полным ответом на так и невысказанный Локи вопрос о том, было ли страшно до сих пор или же больше не было.       — Слушай, — кратко, собранно выдохнув, Локи отводит глаза и все же откидывается плечом на дверной косяк вновь. Ему стоит радоваться, что никто не требует от него говорить о насилии, только для радости не остается места. Тор ждёт от него обвинения и осмеяния по половому признаку: и в уборной Grand Hotel Continental, и посреди гостиной его территории. А ещё Локи называет его дефектным. И секс с ним — сносным. Мелкие, но важные собственные ошибки вычленять удается с легкостью и даже без дополнительного обвинения. Потому что Тор делает именно это — он объясняет ситуацию, так ни единым словом и не пытаясь призвать его к ответу за каждое из произнесённых оскорблений. Это его молчание определенно несёт им отсроченное в будущее зло, но, впрочем, приносит ещё часы назад. Мысль о том, чтобы хотя бы объяснить, трогает сознание Локи уже во второй раз за прошедший вечер, но омега на нее даже не смотрит. Он смотрит на Тора. И спокойно, лаконично и твердо говорит: — Я не идиот, Тор. Я прекрасно знаю, что происходит. Я прекрасно все это вижу. И каждого избитого омегу, который поселяется в центре, и каждого из них, кто после на группах рассказывает о том, что делал сам… — о фактах реальности говорить много легче, чем о насилии, даже если все его нутро желает гневно возмутиться и перебить. Обвинить, гордо вскинуть голову, а после… Только бы защититься от всего уже принесенного Тором зла, только бы предупредить все то, что он еще точно принесёт. Если ударить первым, то можно выиграть, можно показать силу, можно пригрозить не связываться с собой. Выхода, правда, здесь нет и никогда не было. И Локи знает это достаточно хорошо — даже если все внутри него нуждается в обвинении всех и каждого, кто подобен Бюлейсту, Тюру, Лаувейю. Или просто подобен альфе. Альфой является. Тор смотрит на него, не отрываясь, и все его напряжение медленно сменяется вниманием. Он хмурится, отводит глаза ненадолго. Локи не знает вовсе, как ему выразить собственное сожаление и при этом не оказаться самому уязвимым и открытым. Поэтому просто и твердо говорит: — Не жди от меня, что я буду защищать Джейна или ему подобных, но каждый раз, когда альфа будет поднимать на омегу руку, я буду на стороне омеги. Потому что физические силы и силы феромонов в большинстве случаев не равны, но насилие в любом случае недопустимо.       Тор поднимает к нему глаза и их взгляды встречаются — предпосылка и последствие, последствие и предпосылка. Локи ждёт от него зла и призывает то зло, потому что слишком близко знаком с ужасом ожидания. Тор ждёт от него зла и выходит на тропу войны заочно, превентивно и заранее. Ни то, ни другое ни к чему не ведет. А Локи вообще не стоило ни подходит к этому порогу, ни, вероятно, возвращаться сюда на ночь, но необходимость убедиться была важнее — и чужой половой принадлежности, и собственных, все ещё ожидаемых увечий.       Это было благодарностью, вероятно. За всю чужую стойкость прошедших месяцев, за всю крепость и за каждый их разговор — Локи ненавидел их и не собирался вслух соглашаться, что они были полезны, но наедине с самим собой и среди собственных мыслей прекрасно знал правду. Тор говорил языком фактов, и Локи почти не солгал Тони: если бы он влюбился когда-нибудь, то точно во что-то подобное. Понятное, обстоятельное, рациональное и крепкое. Фактическое, имеющее ощутимую кончиками пальцев, ничуть не иллюзорную плоть и гипотетическую безопасность. У Тора было это. И вчера, и позавчера, и прямо сейчас, но не в прошедшем вечере. Именно прямо сейчас в его глазах, опаленных отблесками электрического пламени, Локи виделось понимание и принятие: Локи знает, что происходит, и не собирается подменять понятия.       Ещё — не собирается разбираться с предпосылками, потому что это выше того, что он может себе позволить.       Но имея возможность поехать ночевать куда угодно, куда ему только захочется, все равно едет назад. И весь путь до жилой башни думает только о том, как много ему будет стоить это: если он все же покажет, что действительно хочет, чтобы Тору не было страшно.       Тор понимает, Тор слышит это, пускай Локи и не произносит именно этого прямо и вслух. Они смотрят друг другу в глаза несколько мгновений. Говорить достаточно просто, когда не приходится говорить о насилии или уязвимости, и поэтому Локи говорит, пока Тор сам для себя завышает планку сантиментов, звучащих в диалоге. Для чего? Локи отказывается начинать коллекционировать вопросы, на которые не имеет ответов, и все равно слышит прямо перед собственными глазами:       — До того, как встретил его, я даже не думал… Он говорил, что я должен быть благодарен ему за то, что он любит меня, потому что это… — голос не звучит синтетическим и компьютерным, но рот Тора двигается именно так. Тупая, застарелая боль покидает его мысли, формируясь в звуки и вылетая меж губ механическими движениями — жестоко, вот как это случается, но отнюдь не прямо сейчас. Где-то в том прошлом, где-то подле Джейна. Он вряд ли рождается ублюдком, но точно выбирает им стать и Локи не удается сдержать краткой, быстрой гримасы омерзения. Любовь так не выглядит, и он знает это, пускай ни единожды не видел ее лица. Любовь так не звучит и звучать просто не может. Но попытка привязать к себе, сковать подле себя, будто одомашненные животное — определенно. И Локи на самом деле не желает совершать ошибки, не желает добивать, только Тор уже интерпретирует выражение его лица по-своему. Его рот закрывается резко, пальцы напряженно давят в кожу подлокотников кресла. Дернув головой, будто это спасет его от уже произнесенной уязвимости, он говорит лживо необременительно: — А, ладно. Проехали.       Вопиющая пред любой угрозой слабость открытого перелома или воспаленного ожога. Он прячет ее, потому что это самое очевидное и самое адекватное. Защититься, закрыться, не позволить ранить себя вновь… Почему он не обвиняет? Локи ждёт этого всю свою жизнь, потому что это тоже является насилием какой-то собственной частью, но сейчас ждёт в особенности, потому что случайно и ненамеренно уподобляется Джейну в собственных «дефектный» и «сносный». Тор не просит его извинится. Тор знает свою роль и знает, где лежит его чек, высланный ему за победу в генетической лотерее по факту рождения. Все то, что он произносит уже, является точно чем-то чрезвычайно большим и важным — Локи слышит, как его изнутри корежит непримиримым желанием никогда, никогда, никогда альф в их жестокости не оправдывать, но суть кроется именно в этом.       Он не оправдывает.       Он просто знает. Когнитивные ошибки, паттерны, модели поведенческого реагирования в ситуациях уязвимости — зайкам нужна прозрачность и понятность, потому что они всегда додумывают из боли, но не из рассудительности. Их нельзя обвинить в этом. И все же им можно предложить научиться действовать иначе. О них можно позаботиться, им можно вернуть ощущение безопасности и им можно рассказать — разнополярный мир содержит в себе все, что может в себя уместить.       Оно не всегда несёт зло. Временами оно несёт благо.       Поставив крайнюю точку, Тор не отворачивается. Он сидит боком, отказываясь отводить взгляд и делает движение головой — он знает, что он под прицелом, но по крайней мере думает именно так. Что Локи будет смеяться? Забавно и даже нелепо: между альфами и омегами пропасть из сотен вещей, но прямо здесь и прямо сейчас в собственной боли и в собственном страхе они с Тором равняются. Как люди. Как те, кто в единый момент отказался применять насилие и за весь свой отказ, за все свое хорошее огреб по самую глотку… Тор ведь не бил его, этого идиота Джейна, и Локи не должен был думать об этом сейчас, но не думать не получалось. Сквозь всю их прошлую и настоящую ругань, сквозь Тора, который чуть не кинулся на него, сквозь весь альфий язык фактов и все омежьи страхи: Тор любил Джейна и он точно мог быть хорош в этом.       А ещё не был зайкой. Рослый, широкоплечий, обыденно красивый альфа — вот кем он был; и Локи никогда не подумал бы, что окажется в подобной ситуации. Потому что Тор все ещё смотрел на него, потому что Тор все ещё ждал его слова, его зла и всей его к альфам ненависти. Что б только они грызлись, чтоб только горели синим пламенем на костре справедливости — Локи желал видеть это, желая никогда подле этого не оказаться. Однако, уже был здесь и Тор отлично притворялся, что не горел заживо среди всего ожидания удара. Он смог бы ответить на него и сейчас, но его ответная реакция не смогла бы спасти его от ущерба. А у них все ещё был контракт. Они могли расторгнуть его или могли остаться в нем, но оставаться в нем вот так было нелепо и до абсурдного тупо.       Со всей недосказанностью и с очевидной неверной интерпретацией выражения его, Локи, лица.       — Ты не плохой партнёр, Тор. Насколько я могу судить… — Локи говорит это, а после делает вдох и пожимает плечами, будто это самое честное из всего возможного. Его голос звучит спокойно, выражение лица расслабляется. И даже чужая, пустая на половину бутылка из-под виски уже не мозолит глаз столь сильно — не зависимо от того, она ли помогает Тору говорить или нет, Тор говорит. Тор реагирует на него в границах адекватности. Не срывается, не орет и просто держится среди всей собственной уязвимости, ожидая его слова. Это точно заслуживает уважения даже напротив всего его срыва: храбрость и твердость, плотная, ощутимая будто на кончиках пальцев сила духа. Тор глядит на него, удивленно и с легким непониманием, с предчувствием уже прозвучавшей лжи, Локи же не может не добавить: — И в те моменты, когда ты не орешь, как ебанутый, конечно… — это звучит честно и правдиво. Его собственные губы вздрагивают в мелкой, иррациональной усмешке, Тор хмыкает смешливо тоже, прикрывает глаза на несколько мгновений. Его лицо выглядит изможденным, мелко на мгновения морщится левый глаз и левая половина лица. Это все головная боль, а Локи может по крайней мере предложить — но он ведь не сумасшедший. Пускай он уже здесь, пускай они уже говорят, но ступать на территорию альфы, что пахнет альфой, что содержит в себе и виски, и отзвучавший часами ранее конфликт, и альфью уязвимость, которая всегда будет находить для себя защиту не меньше, чем омежья… Локи не имеет ни малейшего понятия, каким глупцом он должен быть, чтобы предложить Тору сейчас посильную помощь, которая, возможно, окупится. Приблизится к нему, встать подле него или сесть к нему на бедра, а после обнять — подавители ещё работают, у них суточный срок, но Тор Защитник и значит более чувствителен к его феромону. Сможет ли тот усмирить чужие пораженные интоксикацией рецепторы? Локи определенно точно не станет этого проверять и определенно точно не станет экспериментировать, потому что ему дорога его жизнь. Но, уже заговаривая вновь, мыслит все же о том, какое право имеет отказаться предложить помощь, если и правда может помочь. — Есть омеги, которым нравится это, и их достаточно. Все то, что ты можешь им дать. Заботу, цветы, защиту, деньги… — Тор явно не ожидает нового его слова. Он уже тянется ладонью к лицу, замирает на середине движения, а после открывает глаза. Он смотрит на него. Он слышит его и он слушает — Локи не лжет. И ни единой строчки контракта не нарушает: если бы он мог себе это позволить, его бы здесь не было. Ни подле Тора, ни в этой башне, ни в самом Бухаресте, пожалуй. Однако, реальности это вовсе не отменяло — для среднестатистического, минимально травмированного омеги Тор был не столь плох в качестве любящего и заботливого партнера. Локи сказал: — Если Джейну этого было недостаточно, потому что он был кретином, это не значит, что все остальные омеги такие же.       Он произносит это, почти сразу видя, как Тор мелко, еле заметно улыбается ему в ответ. В его глазах появляется благодарность, а ещё легкая под всей тяжестью утомленности позабавленность. Несёт ли она зло? Локи не знает и еле удерживается, чтобы нервно не переступить с ночи на ногу. Так и не тронув собственного лица, Тор опускает ладонь вниз, укладывая ее себе на бедро. А следом уже спрашивает вовсе без злобы и фактически без претензии:       — В отличие от альф, не так ли? — он точно засранец, вот о чем Локи думает сразу же. Смотрит на него чуть лукаво, склоняет голову немного на бок. И, конечно же, ждёт, но вовсе не требует — ответить за все то лицемерие, которого в Локи нет. Альфы лучше омег, омеги лучше альф, про бет все вновь позабыли, а ещё есть предпосылки и последствия. Тор спрашивает у него прямо о том, о чем говорить всегда тяжело и всегда жестоко. Тор спрашивает, но будет ли требовать ответа, если Локи откажется отвечать. Тор спрашивает, но будет ли пытаться уличить его. Ответы этим вопросам, что вопросами уже почти не являются среди спокойствия и тишины порога чужого кабинета, даже не пытаются тронуть сознание Локи. Они теперь вроде как друзья, а ещё они вроде как-то ли расторгают брачный контракт, то ли нет. Тор перед ним вроде как извиняется, но делает много больше: он объясняет ситуацию, не давая пустых и лживых обещаний о том, что «этого никогда больше не повторится» и что он «вообще-то совсем не такой». И это много честнее чего угодно другого. Глядя ему прямо в глаза, Локи чувствует, как его собственное сердце дергается, пытаясь запретить, пока необходимость быть честным в ответ и до конца становится почти вопросом принципа — без честности здесь все иные его слова будут звучать бессмысленно. Выгораживать одних, обвинять других и ни в коем случае не разбираться в ситуации досконально предполагает то самое линчевание, о котором он уже сказал сегодня Хеллу громко и четко, а ещё обвинительно. Чего бы он стоил сам, если бы посмел потворствовать ему, этому омерзительному слепому линчеванию?       Меньше половины баня, даже при всей дороговизне собственной крови.       — Нил не такой. И Тони. Огун скрытный, но стабильный тоже… Предсказуемый, — не сделав и единого движения, Локи пытается удержать собственный взгляд поверх глаз Тора, но здесь все же пасует. Отводит его. Прячет его. Эта большая, непозволительная правда ощущается неуютно и некомфортно, потому что отрицает и прозрачность, и понятность. Когда все плохие, жить намного легче, потому что не нужно разбираться. Когда все хорошие, жить вовсе не сложно, потому что не нужно ждать подвоха. Реальный мир так, конечно же, не работает. Он устроен иначе, он выкрашен в серый градиент и перебирает его оттенки легкими, не обремененными руками. Огун же высокомерный мудак, а ещё существует Питер, о котором Локи Тору ничего не расскажет. Питер не имеет в собственном словаре слова «уважение» и «заботу» подменяет «обезличивающей опекой», которую не оправдает ни его ПТСР, ни все его прошлое. Локи же говорит, а ещё возвращается в поднебесье, прекрасно зная, что его здесь может ждать, но чувствуя, как сердце бьется — ему хочется, чтобы Тор был в порядке. За весь его язык фактов и за все отсутствие лжи и предательства. За заботу? Ещё недели назад Локи точно стоит припомнить ему непозволительное применение феромона в новогоднюю ночь, но он так и не делает этого, потому что тогда ему придется отвечать на вопрос, почему он позволил этому быть. Потому что тогда ему придется произнести, и признаться, и остаться без единой защиты: он просто хотел почувствовать себя в безопасности и хотя бы одну ночь поспать без страха. И он доверился Тору. И он доверял ему десятки минут назад, поднимаясь в лифте на этаж, и он доверял ему сейчас, уже произнося: — Ещё — Брок. И другие альфы из групп реагирования… — прямо у Тора на глазах он почти совершает публичное самоубийство, но не получает в ответ ни высокомерного смеха, ни мстительного взгляда. Тор явно вообще не ждёт от него тех слов, которые слышит — его глаза в удивлении раскрываются шире, рот приоткрывается. Не то чтобы он собирается сказать что-то, Локи же возвращает к нему собственный взгляд, чувствуя, как мелко начинает дрожать в груди. Он все ещё не говорит о насилии, но говорит именно о нем: они сломали его жизнь и он продолжает пытаться жить с ними в одном мире так, будто они хоть немного заслуживают быть именованными людьми. Он продолжает держаться за все свое милосердное нутро настолько, насколько может. Он стремится к тому, чтобы не нести ни войны, ни хаоса, пускай даже Лаувей селективно выводит его именно для этого. Тор выглядит пораженным, осматривает его всего так, будто видит впервые, но вовсе не липко и без обезличивающей похоти — Локи случайно понимает, что не видел от него этого взгляда ни единожды. А ещё Стивен говорил, что Тор другой, и верить Стивену было себе дороже. Но без веры ни в чем вовсе не было смысла. И именно поэтому Локи произнёс: — Если я не могу искренне согласиться с тем, что реальность выглядит иначе, чем ее вижу я, это не значит, что она не выглядит таковой. У меня не было Джейна, который разделил мою жизнь на «до» и «после». Вся моя жизнь это «после», Тор.       Его рождение начинается смертью его папы-омеги, которого убивает альфа. Его жизнь длится, и тянется, и несётся сквозь все коридоры поместья Лафейсонов, где за каждым углом его ждёт Тюр, а ещё ждёт Бюлейст. Бальдр выбивается из общего строя, фанатея по альфам так, будто те хоть когда-нибудь смогут это заслужить. И Видар подтверждает ничуть не меньше Лаувейя — не заслуживают. Не заслужат никогда ни уважения, ни любви, ни собственной, столь желанной чести. Тони же предлагает ему жизнь, а Огун — скрытная, высокомерная мразь, но сменяет вектор собственной деятельности и становится его правой рукой в EpoqueHotel. И Питер, и Брок, и десятки лет напролет это происходит вновь и вновь, а после он оказывается здесь: Тор глядит ему прямо в глаза, мелко, непонимающе хмурится, мелькая беспомощностью в складках сошедшихся у переносицы бровей. Все это не умещается в его картину мира, просто потому что они живут в разных.       И точно не могут обрести друг между другом понимания — вот как Локи мыслит, продолжая делать то, что делает.       И вроде бы обретают его — вот что предлагает ему его жизнь после заключения брачного договора.       — Тогда зачем…? — он спрашивает это почти шепотом. За каждое высказывание Локи об альфах, за каждый миг его недоверия и страха, за каждое мгновение его сломленной в прошлом возможности реагировать из рассудительности, за него всего и за все его решения. Не вздохнуть не получается. Прямо у Тора на глазах, прямо со всей своей самой глубинной уязвимостью, Локи прикрывает глаза, жмурится кратко и будто болезненно. Его не должно здесь быть и он здесь определенно не для этого, а ещё он может солгать, но Тор смотрит и Тор не идиот. Он всматривается, он вглядывается и ложь он точно заметит. Устало качнув коленом, Локи признается негромко и как можно более ровно:       — Как бы там ни было, где-то глубоко внутри я верю, что когда-нибудь наступит момент, когда начнётся мое «до». Я не могу ни приблизить его, ни отсрочить, но… Я все ещё могу предпринимать попытки, чтобы мое «после» не портило жизнь людей вокруг меня. Или по крайней мере портило ее минимально… — после брачной ночи, в которой так и не звучит насилие, он учится целоваться с Тором, а ещё к Тору прикасаться. Это приносит удовольствие, с которым не хочется соглашаться, потому что удовольствие в его голове существует лишь в связке с насилием и болью. Он учится все равно. Ему нужен брачный контракт, ему необходима эта отсрочка и лживая безопасность, а ещё в какой-то момент внутри случайно появляется интерес и это… Это низвергает его в самую глубину ямы ужаса, потому что зло существует, потому что от зла не откреститься и не спастись, а ещё потому что защищаться от него он отказывается. Он отказывается убивать в ответ на свое убийство. Он продолжает верить — однажды ему хватит сил, однажды его сможет спасет случайность и тогда все изменится. Тяжелый, утомленный ком горечи становится почерк его горла, опуская его взгляд к паркету пола вновь. Он не собирается добавлять ничего больше, но говорит все равно выставляя будто бы одну галочку за другой и закрывая историю этого вечера, но отнюдь не ради единой надежды, что брачный контракт не будет расторгнут. Ещё ради Тора. Ещё ради себя. Ради всего самого честного, самого искреннего и самого безопасного он говорит о том, в чем его пытались уличить и за что ему матом выдвинули незаслуженные обвинения: — Я просто хотел убедиться, что ты в порядке. И единственное, что вызвало во мне презрение… Твоя реакция на меня. Но не твое состояние.       Это отнюдь не последнее, конечно. Ему ещё нужно убедить себя не предлагать помощи во имя собственной безопасности. А ещё, к слову, необходимо соврать про феромон… Про подавители, которые правда перестали работать корректно? Тор не сможет проверить этого и не сможет его обличить. Но, подняв к нему глаза, Локи не видит вопроса об этом на его лице. Альфа улыбается ему осторожно и будто печально, после кивает. Говорит спокойно:       — Хорошо… — вот и все, чем он отвечает на самое хрупкое и самое нежное, что в Локи есть. На его веру, на его бесполезную надежду, на него всего. Пока уязвимость цветет и колышется, уравнивая величины, что были одинаковы всегда, с самого зарождения мира. В том, правда, не было удобства и физическая сила победила очень быстро. Предрасположенность к деторождению или к агрессии, к завоеваниям или охране домашнего очага, придуманная во имя контроля предрасположенность, предполагающая на самом деле помимо прочего лишь единое — понятность. Искаженную, нелепую определенность. И, конечно же, правила, чтобы не нужно было задаваться вопросом, кем быть и как себя вести.       Все было решено ещё давным-давно во имя трусости и деградации.       Локи это не подходило. Тору — на удивление будто бы тоже.       — Я ездил в круглосуточную частную клинику… Подавители действительно начали сбоить, — Тор отворачивается от него и медленно, с осторожностью склоняет голову то к одному плечу, то к другому. Он пытается размять шею и дать больший доступ крови к мозгу, но это явно не помогает. Локи видит, как он морщится, внутренне чувствуя колющую, несуществующую боль — он может, он может, он может… Помочь? Подойти к нему, приблизиться, дать почувствовать свой феромон, дать надышаться им и разбавить в его крови присутствие аллергена. На таком расстоянии Тору никто не запретит и никто не помещает причинить ему вред. Поэтому Локи просто смотрит. Давит кратких, тяжелый и обличающий его ложь вздох. Не сомневается в том, что занятый попыткой облегчить собственную боль Тор слышит его слова. Не сомневается и лжет до конца: — Мне подберут новые, но привыкание займёт несколько месяцев, может быть полгода. И эмоциональный фон будет штормить, так что…       Он не собирается делать этого. Тор — Защитник, и какие бы подавители Локи ни подобрал, они все равно не будут работать. Тор будет чувствовать его феромон, потому что генетически настроен на поиск и уничтожение таких, как он. Это эволюционная чушь, генетическая деформация, последовавшая за влиянием на клетки солнечной радиации. Но по крайней мере он выиграет себе время — на то, чтобы разобраться с Лаувейем, или на то, чтобы вновь отказаться с ним разбираться. На то, чтобы обдумать новую ложь. На то, чтобы заняться этим вопросом. Сейчас он прикрыт фальшью брачного контракта и без него Лаувей получит буквальный, отчетливый призыв к действию, Тор же вряд ли в том контракте захочет остаться, чувствуя его постоянно, ведь… Локи желает додумать, но спотыкается где-то на мысли о том, что Тору нравится его аромат, а ещё спотыкается на движении Тора. Тот оборачивается чуть резче, чем хотел бы, морщится от головной боли, а после дёргано, медленно, но очень твердо качает головой. Он против? Локи не успевает спросить, уже слыша ответ:       — Тебе не нужно… Я имею в виду, что… Тебе не нужно делать этого ради меня. Если это не мешает твоей жизни, тебе не нужно менять их, просто потому что я чувствую твой феромон, — Тор вскидывает пару пальцев на поверхности подлокотника, будто желая передать этим движением ещё больше истины и правды. А ещё смотрит. То ли ему в глаза, то ли на его шею. Его растерянный, удивленный взгляд стекленеет, мелкая улыбка трогает уголок губ. Локи же трогает тоже — слово. Очередной факт в череде других. Тору от него ничего не нужно и власть над ним совершенно точно не нужна. Тор обособлен, самостоятелен и не увлекается камерной работорговлей. Не воспринимает омег вещами, которыми может распоряжаться, как ему будет угодно? Стивен говорит, что он другой, Локи же почему-то вовсе не хочется ему врезать прямо сейчас. Но тронуть хочется. Ткнуть пальцем в плечо или щеку, чтобы проверить на отсутствие галлюцинации. Он не помнит, где видел подобное в последний раз. В глазах Брока, быть может, но для начала Брок работал на него и знал границы, а для конца Локи точно стоило прекратить сравнивать. Потому что происходящее прямо сейчас вряд ли вообще подобному сравнению поддавалось: Питер забирал себе власть над ним, умалчивая реальность, Огун делал ровно то же самое, Тони властвовал просто по факту, имея при себе право одобрять, как минимум, выбранного им партнера. Все они делали это. Все они занимались этим. В тех или иных формах, в тех или иных видах, но в том была их альфья суть — властвовать, править и не разделять омег на людей и вещи, складывая всех в корзину с одной подписью. А Тору было плевать. И Локи не лгал ему минуты назад, говоря, что он не столь плохой партнер, сейчас же думал о том, что Тор все же был хорош. Если в тех отношениях, где существовала любовь, он был таким же, выбравший его омега мог быть в порядке. В безопасности? Додумать он не успевает. Тор смаргивать собственный ступор, чуть нервно, будто неловко отводит глаза. Добавляет торопливо, с мелким смешком: — Он не делает мою жизнь хуже или типа того. Я спросил, потому что… Подумал в какой-то момент, что с ума схожу и у меня обонятельные галлюцинации, вот и всё. Я не против, если все останется так… — ничего не может остаться, и они понимают это в ту же секунду, как Тор произносит свое новое слово. Он почти кидается на Локи сегодня, Локи не слабо бьет его по лицу, что вряд ли является позволительным, а ещё Тор так и не требует с него извинений за каждое «сносный». С «дефектным» Локи вроде бы даже разбирается, давая пояснения и все же звучно и вслух соглашаясь — Тор другой, Тор хороший партнер. Только не то чтобы это делает их положение лучше. Тор проебывается по-крупному и много крупнее тех случайных слов, которые Локи себе позволяет от невозможности выразить сплетенный с удивлением ужас. Что Тор сделает в следующий раз? Что в следующий раз скажет? Сейчас поворачивает к нему голову вновь, вздыхает и глядя прямо в глаза негромко, будто извиняясь, говорит: — Если мы останемся так, как есть.       Локи смотрит на него, не слыша ни единого оправдания, а ещё чувствуя, как гудят уставшие ноги. Согревшаяся на обратном пути до Бухареста плоть требует горячей ванны, чтобы прогреть и мерзлые кости тоже. Ему хочется спать, ему хочется проснуться где-нибудь в другом месте, а еще не хочется принимать решения, именно потому что хочется — дать шанс. Не согласиться, но отдать что-то взамен и на каждый произнесённый факт, и на всю твердость, и на всю мутационную мощь. То, насколько сильно она сплетается с характером Тора, вызывает где-то внутри легкий, точно случайный зуд интереса. Локи находит его слабость, и это не убивает его страха, но теперь реальность высится перед его лицом: Тор — Защитник. Он ведет себя, как один из них, он держит собственное нутро моральным и целостным. Локи никогда не произнесет ни вслух, ни мысленно, что это привлекает, но допускает размышление — месяцев восемь и они смогут подружиться. Не то чтобы что-то очень изменится. У них останутся все те же редкие ужины вместе, какие-то вылазки в город, а еще, конечно же, званные вечера, на которых они оба будут резонировать собственным недовольством и нежеланием там находиться.       Пять лет могут пройти спокойно? Локи мыслит о том, что для начала ему пережить бы Лаувейя, а еще медленно, но твердо кивает. Он отдает Тору свое согласие, вычеркивая из мысленного списка дел сбор вещей и переезд. Брачный контракт остается цельным. Они не то чтобы очень мирятся, но, впрочем, не то чтобы и ругались. Это просто случается — почти без насилия, почти без жестокости, почти без убийства. От небольшой довольной улыбки Тора, а еще от всех его слов по плечам пробегает облегчение. Локи не требуется ни отвага, ни храбрость, чтобы противостоять ему вновь в этом вечере, потому что противостоять не приходится. Есть ответственность и есть обязательства — при всех сопутствующих данных прошлого они не столь плохо справляются со всем этим.       Вот о чем Локи думает, а после, видит вновь, как Тор кратко морщится. Он тянется ладонями к лицу, трет его, а ещё жмурит глаза. Оставить его так вовсе не сложно — он не маленький, он в состоянии выдержать боль, а ещё выпить обезболивающее. Это не навсегда, это точно пройдёт, а Локи нужно уйти.       Но он задерживается. Он спрашивает все равно:       — Голова всё ещё болит? — и с секундной задержкой понимает, как тупо звучит его вопрос. По Тору буквально видно, что так и есть, но в Торе же нет ни единого предложения для того, чтобы любой подобный разговор завести. Он не просит помощи, потому что не знает, что Локи может помочь, он не говорит о боли, потому что… Альфа, не так ли? Неуязвимая, агрессивная хуета, которая чаще портит чужую жизнь, чем несёт благо. Ещё — защищает свое слишком хрупкое при всей внешней оболочке эго. Локи удерживается, чтобы не закатить глаза, потому что это определенно будет бестактно. Локи слышит:       — К утру пройдёт… Таблетки от этого дерьма ни черта не помогают, — в чужой интонации звучит усталость и беспомощность. Он может выпить таблетки? Локи мог бы предложить ему это прямо сейчас, прямо после отзвучавших слов, чтобы просто высмеять и добить. Чтобы не дать себе самому сделать и единого шага через порог, взяв на излом всех присутствующих разом. И Тора, и собственное милосердие, и собственное отсутствие инстинкта самосохранения. Пока Тор трет ладонями лицо, пока вновь укладывает их на подлокотники кресла, медленно откидывая голову назад — Локи смотрит на него и медленно, глубоко вдыхает. Это не принесёт ему ни добра, ни блага, ни чего-либо минимально хорошего, вот о чем кричит все его сознание, пока негромко и мягко тело напоминает — позитивный опыт прошлых прикосновений без жестокости и насилия. Он оказывается впритык к Тору не единожды и тот не использует этого, чтобы ублажить собственное желание возвыситься над ним. Тор просто целует его, или просто отсасывает ему, или просто обнимает его где-то среди сна…       Чем больше месяцев проходит, тем больше Локи тупеет, не иначе. Потому что медленно становится ровнее. Потому что говорит:       — Мы можем попробовать… — между лопаток заходится отвратительная дрожь, что предвещает его смерть и страдание, а подле кресла Тора стоит ополовиненная бутылка виски. Алкоголь отнюдь не друг и другом после Фандрала никогда уже не будет. Спасибо за опыт, благодарить не будем, верните деньги — Локи помнит и не забывает, а ещё расплетает руки. Те опускаются вниз, замирая кончиками пальцев в воздухе — они желают сжаться в кулаки. Они желают выдать его, они желают его обличить. Пока Локи просто желает, чтобы все было в порядке. Чтобы было не больно и не страшно. Чтобы было просто хорошо. Этого точно нет в его части брачного контракта, а ещё он вовсе не обязан. Но он может попробовать — просто попробовать убрать с чужого лица мелькающую вновь и вновь гримасу боли, просто попробовать нивелировать нанесённый вовсе не им ущерб. Если не получится, то ничего страшного не случится, а если получится, то Тору станет легче, но и так, и так Локи необходимо подойти. Приблизиться. Позволить тронуть себя. Тор точно понимает это, когда оборачивается к нему, и заглядывается ему прямо в глаза, и слышит звучащее: — Мой феромон.       Он не выглядит удивленным. Он просто смотрит. И он точно видит. Как Локи делает первый шаг через порог и границу.       Его территории. ~~~