Не нуждаясь в любви

~~~       Тишина. Гнетущая, жестокая и почти звенящая. Она накрывает его с головой, стоит только входной двери закрыться, но, впрочем — стоит только этому поганому, ебучему ублюдку высказать собственное «фи». Он разочаровывается в собственных вкусах? Тор не бьет его по лицу, только потому что у него на бедрах лежит пистолет, только потому что после этот пистолет оказывается в его руках, прижимаясь собственным холодным дулом к виску Тора.       Как будто бы, блять, он может кинуться на Локи?!       Брок не считывает возможности, считывая желания, и дернув головой среди всей густой тишины Тор злобно мыслит о том, чтобы выискать его в ближайшие дни и хорошенько ему наподдать. Не кулаком, так феромоном, чтобы в следующий раз зарывался поменьше. И помнил о собственном незавидном месте ублюдка, который находится у омег на побегушках. Который спасает тех самых омег, когда… Раздраженно щелкнув зубами, Тор вышвыривает эту мысль прочь и разворачивается на пятках, выходя прочь. Дверь чужой, не принадлежащей никому больше спальни закрывается с резким, остервенелым хлопком.       Локи же — просто уходит.       Расстегнув пиджак на ходу, Тор тянется ко внутреннему карману и быстрой рукой вытаскивает телефон. Номер Фандрала набирает почти не глядя — конечно же, успевает ошибиться в паре последних цифр. Дважды. И это злит, злит ровно так же, как и все происходящее, начиная от добившегося своего Патрика, продолжая омерзительным унижением от чужого удара посреди десятка пар альфьих глаз и, наконец, заканчивая — всеми теми деньгами, которые он теряет. Ему хочется помыслить о том, что Локи поплатится и иначе не будет, Локи придется вернуть ему все до последнего баня, только мыслить о Локи не получается.       Потому что каждая новая мысль приносит в собственных руках: синяк на плече, уродливую гематому на втором, отбитые ребра. Воспаленные, покрывшиеся коркой сухой крови царапины на запястьях? Тор отказывается, отказывается, отказывается смотреть, но смотрит все равно, а ещё злится — у них была договоренность. У них был брачный контракт. И в нем черным по белому было написано: он обеспечивает Локи безопасность. Ни слова о том, что Локи имеет право вмешиваться в его дела, в его, блять, работу, там не было. Как, впрочем, и слов о том, что он сам имеет право подвергать Локи угрозе любого вида…       Так был устроен мир и так велись дела. И если Локи не нравилось это, если это бесило его так сильно, он мог съебывать с этой планеты нахуй, потому что ни этот мир, ни Тор в частности — они не собирались прогибаться под его сраные омежьи хотелки.       Ни сейчас. Ни когда-либо.       — Да? Мне подняться? — Фандрал снимает трубку сразу же, стоит Тору только набрать правильный номер. Брошенный на парковке и оставленный дожидаться его, чтобы вместе вернуться на работу, он звучит напряженно и сухо. И он ждёт. Что Тор будет плакать? Что Тор будет расстраиваться? Тор чувствует, как в груди колотит от прибитого к тазовым костям бешенства, и открывает дверцу бара в кухне с таким остервенением, что та врезается в соседний шкафчик. Рявкает в ответ, без попытки сдержаться:       — Езжай в офис и скажи Сенду, чтобы остановил заключение договора о строительных работах в выбранном коттедже, — выхватив с полки уже открытую бутылку с виски, он с грохотом ставит ее на столешницу, после достает рокс. Пальцы впиваются в телефонную трубку той угрозой, которую Фандрал вряд ли слышит, но мишенью которой так и не становится. Молчит, не пытаясь ни встрять, ни вызнать, что случилось. Тор не собирается обсуждать это с ним. Тор не собирается ничего и ни с кем обсуждать. Резким движением пальцев, он открывает виски. Бросает жесткое, твердое слово: — И передай ему, чтобы выслал мне на почту документацию, которую нужно вычитать. Сегодня я в офис не приеду.       Вся подготовка, вся многомесячная работа, все потраченные на сбор строительного отдела средства. Он всирает все из-за тупоголового, омежьего ублюдка с инфантильными, утопичными идеями о великом мире — в реальности дела делаются не так. Пока Локи является просто сумасбродным, поехавшим идейным фанатик. Он действительно думает, что все будут бегать перед ним на цыпочках, только бы не ранить его хрупкое омежье сердечко, отказывающееся видеть вещи такими, какими они являются? Тор не собирается заниматься подобным. Отодрав телефон от уха, уже слышит и тяжелый вздох, и спокойное, твердое:       — Тор… — что Фандрал желает спиздануть, Тора не интересует. Он сбрасывает вызов, ничуть не менее жестко сбрасывает телефон на столешницу и с плеском взволнованных капель наливает себе виски. Забавно даже получается — только сегодня, только с полтора часа назад Фандрал предупреждает его о Локи, но в конечном итоге это ничего не меняет. В превентивных мерах любого рода оказывается отказано. Патрик делает собственный ход, а после его делает и Локи. Тор не собирается возвращать его, выпивая весь виски залпом, и мыслит лишь о том, кому ещё будет хуже от этого расторгнутого контракта.       И недели не пойдет, как Локи сам прибежит к нему в поисках защиты от своей ебанутой семейки — Тор выставит ему счет. В первую очередь и первым делом Тор выставит ему счет. И только потом согласится выслушивать его извинения.       Сглотнув обжигающий глотку виски, он возвращает рокс на стол почти броском и сдирает с себя пиджак резкими, остервенелыми движениями рук. Сомнения или любые возможные просьбы простить его мрут среди сознания лучше любых блох под действием дихлофоса. Локи поганит все. Локи поганит все то, что Тор выстраивает с такой тщательностью, так по итогу ещё и смеет ему угрожать.       Если только попробует прислать ему повестку в суд, Тор закроет все его сраные центры нахуй, выкупит его дом, где бы тот ни прятался, и заберёт у него все. До последних трусов и последнего баня — за исключительное, отвратительное унижение, за это гадкое высокомерие. Вот о чем он думает, сбрасывая пиджак на спинку одного из высоких стульев и направляясь назад в глубь квартиры. Его шаги пересекают коридор быстро и разъярённо, дрожащие от злобы пальцы расстегивают рубашку, успевая вырвать пару пуговиц с мясом. Злоба же закручивается глубоко внутри, но лишь подрагивает, прибитая, прибитая, прибитая к тазовым костям. Синяк на плече. Уродливая гематома на втором. Отбитые ребра.       Он клялся себе не вредить ему!       И он не навредил. Он не сделал ничего, что могло бы поставить Локи под угрозу. Тот точно был виноват в каждом из собственных увечий сам и Тор не собирался пускать в собственные мысли и единого сомнения на этот счет. Для начала ему нужно было успокоиться. Но успокоиться — не было и единой возможности. Сбросив рубашку на пол уже в гардеробе, он срывает майку и брюки, а после тянется за спортивными штанами. В собственных резких движениях чуть не падает на пол, качнувшись на одной ноге в бок. Ладонь успевает хлопнуть запретом по поверхности стены, руки надевают штаны резче.       Угрожать ему… Как Локи смеет зарываться на него, а? Грозить ему смертью! Тор поставит его на место и иначе не будет, потому что среди всех собственных бесполезных достижений, среди всех своих реабилитационных центров и среди всего чужого потакания ему, Локи явно забывается — кто действительно властвует этим миром и кто дает ему необходимые катализирующие толчки для развития! Не эти забитые, сопливые омеги, ныкающиеся по реабилитационным центрам, только бы трусливо спрятаться. Не те же сраные беты, о которых забыть проще, чем сменить белье.       Это делают альфы. Делают и будут продолжать делать даже перед лицом всех недовольных!       Вроде того же Локи? Его злоба граничит с бешенством, но все равно его феромон провоцирует жаркими мурашками возбуждения и мелкими спазмами отсроченного в будущее удовольствия, которого не случится. Его лавовый, раскаленный и тягучий феромон — перед лицом его же синяков эта реакция ощущается омерзительно. Но — Локи провоцирует ее. В этом его суть. В этом суть их всех, и Тор натужно, взбешенно скрипит зубами, захлопывая за собой дверь спальни с грохотом среди всей гнетущей, глухой тишины квартиры. Вибрация брошенного в кухне телефона сопровождает каждый новый его шаг собственным эхом, но Тор не оборачивается к ней. Тора нет и Тор вне зоны доступа, потому что прямо сейчас и прямо здесь он не собирается во имя чужой милости разламывать собственную жизнь этим гневом. Хватит с него того, что расхуяривает Локи. И пускай поплатится после — Тор не позволит ему ни сломать что-либо ещё, ни обокрасть себя ещё больше.       И эта жестокая, жестокая, жестокая злоба… Он врывается вместе с ней в тренировочный зал, резкой ладонью хлопает по выключателю, а после доходит до стойки со снарядами. На каждом новом шагу чувствует, чувствует, чувствует — злоба бурлит и ворочается, но разойтись в полную ширь у нее не получается. Придавленная к тазовым костям, будто бы гравитацией Юпитера, она может разве что метаться из стороны в сторону. Пока выхоложенная грудь уже звучит свистящими сгустками его вдохов и выдохов. Как будто бы эти несколько синяков не заживут за пару недель!       Что ещё успевает случиться там, внутри недостроя и о чем Локи не говорит? Тор наматывает тренировочные бинты на кисти, наплевав на ровность полосок ткани и отказываясь поднимать глаза к панорамному окну. Где-то за ним на Бухарест опускается молчаливо исходящий снегом февральский вечер, но в сравнении с тем собственными отражением, что ему мерещится в стекле, он выглядит чрезвычайно безобидно. Собственным холодом. Собственным ветром. Если Броку не хватит ума включить обогреватель в машине, на какой бы край света он ни решил отвезти этого придурочного омегу по его указке, Тор скрутит ему голову. Если Броку не хватит… Ровно так же, как не хватает самому Тору? Он отказывается, отказывается, отказывается мыслить хоть о чем-либо прямо сейчас, потому что ни единая новая мысль не даст ему спокойствия, только каждая из них все равно лезет, и лезет, и лезет.       Патрик получает свою оплату — Тор займётся этим завтра. Тор вернёт себе все, отзовет транзакцию и не забудет взять с собой пистолет, но и с Локи стребует в любом случае. За унижение. За каждое из всех произнесенных оскорблений. Локи считает его омерзительным теперь? Надо же, как кардинально все это меняется. Отчего-то ни прошедшим утром, ни на выходных от был вовсе не против, что целоваться с ним, что дрочить ему. Сраный, высокомерный фанатик! Лживый и лицемерный, не содержащий в себе ни единого баня честности… Как будто бы он все это время не знал, как выглядит реальный мир? Хлопнув по предплечью, чтобы посадить липучку на конце тренировочного бинта на ее место, Тор гневно, в омерзении морщится. Стоит ему разве что сделать шаг, стоит ему разве что обернуться к боксерской груше, как острая мысль тут же жалит сознание: все это было подстроено. Если они выпустили его живым, если они ничего ему сделали… Патрик вместе с остальными своими людьми был не меньше чем подсадным, засланным Локи ублюдком. Вот в чем было всё дело! Локи просто желал заработать на нем, на Торе и его работе, денег и продумал все заранее. Тут уже не удивило бы, даже если бы Тюр с Бюлейстом и с Лаувейем в придачу оказались бы подсадными тоже.       Бедняжка-омега, которому угрожает его семья?! Если бы это было правдой, если бы это было реальностью, Локи был бы у них ещё месяцы, если не годы назад! Если бы он действительно не знался с Патриком, он точно не смог бы выйти оттуда на своих двоих!       Хотел ли Тор именно этого — он отказывается осмыслять так же, как отказывается поддаваться, но на грушу все равно накидывается с остервенением тех ударов, ни единый из которых так и не достался самодовольной роже Брока. Ни единый из которых не мог достаться Локи… От этой злобы не было спасения так же, как не было возможности позволить ей взорваться где-то внутри. Раздразнить ее, развить ее, расширить, а после просто с беззвучным внутренним хлопком освободиться от нее и никогда, никогда, никогда больше с ней не сталкиваться. Прибитой гравитацией чужих синяков к тазовым костям. Пойманной, не добитой и еле живой против лица каждой гематомы. Прошло уже больше пяти месяцев, но они, эти сине-фиолетовые гематомы, шли Локи и его бледной, нежной коже все так же, как тогда, на их первом ужине в NOR.       И вспоминать об этом было нелепо настолько же, насколько омерзительно.       Вспоминать об этом было охренительно зло, потому что этим вечером они тоже должны были быть там. Сидеть в NOR. Ужинать. Обсуждать дела. И притворяться, что общий на двоих флирт до сих пор придерживается какой-то границы. У Тора была идеальная, самая идеальная из всех возможных, жизнь теперь!       Локи похерил ее за час времени, почти не приложив для этого должного количества усилий.       Должен ли был… Получить наказание там, среди недостроя. Или быть найденным среди собственной разорванной одежды и с заляпанной чужой спермой кожи. Тор не успевает сделать и единого спокойного первого удара, срываясь в суматошный бой. Его руки двигаются быстрыми искрами боли на поверхности костяшек, меж губ рвётся жестокое, яростное рычание, что разбивает всю гнетущую, глухую тишину. Ублюдок разрывает брачный контракт с такой же легкостью, будто сминает в пальцах использованную салфетку за ужином в NOR! Он просто уходит. Он оставляет Тору честь быть униженным, быть опозоренным перед десятком пар высокомерных, насмешливых глаз и под их же взглядами говорить с Патриком меньше минуты времени. Когда тот вываливается из недостроя — еле дышащий, помятый, с покрасневшими глазами и стойким смрадом блевоты. Локи делает это с ним? Он явно не нуждается в защите и не нуждался в ней никогда, вот о чем Тору хочется помыслить. Он просто подстроил все это, он просто продумал все заранее, был знаком с Патриком ещё летом и просто собирался развести Тора на деньги.       Теперь уже не будет удивительным, если все строительные работы потребуют дополнительной реконструкции через каких-то полгода!       Не потребуют. Его мысль мечется, бесится и рычит, пока жесткие, четкие удары рук врезаются в плоть покачивающейся груши снова, и снова, и снова. Вся прибитая к тазовым костям злоба вскипает, но отказывается — подниматься к груди или хотя бы выше пупка. Она липнет, она вгрызается в его кости, причиняя почти ощутимую физическую боль на первом же ударе голени по груше. Что он может выдумать и каковой является реальность.       Синяк на плече, гематома на другом, отбитые ребра.       Локи злится так сильно? Когда Тор дергается в его сторону, Локи не вздрагивает, потому что за мгновения до этого не расслабляется и не теряет бдительности. Он воспринимает Тора угрозой теперь и поэтому остается в настойчивом, крепком напряжении. А ещё показывается во всей красе — Тор отказывается мыслить об этом, всеми силами пытаясь оторвать всю прибитую гравитацией злобу от дна собственных внутренностей. Тор отказывается, запрещает и все равно с каждым новым ударом чувствует, как-то и дело руки покрываются дрожью. Он идет изнутри, протягиваясь резонансом толчков от самого костного мозга, выглаживает мышцы и добирается до самой грудины.       Синяк на плече является недостаточным? Гематома на другом, отбитые ребра и вероятные повреждения внутренностей. Сам факт — это случилось. Он допустил это. Он недоглядел. Он позволил себе промедление, доверившись — никто не посмеет рыпнуться, потому что его власть много больше любой другой. Та самая, чью длань он укладывает на макушку Локи? Он никогда, никогда, никогда не посмел бы неволить его, но в брачном контракте было написано черным по белому.       «Супруг-альфа обязуется предоставлять супругу-омеге защиту любого рода, которая только может потребоваться, и обеспечивать постоянную безопасность для его физического и психологического состояния.»       Или быть может.       «Супруг-омега не несёт ответственности по сделкам, совершенным супругом-альфой.»       Пока отец повторял ему не единожды: если омега не может спать спокойно, альфа не должен вести дела. И где все это было теперь? Ничего из этого не случилось бы, если бы Локи ни был гребанным ублюдком, так сильно любящим лезть не в свои дела! Нанеся новый удар со всей силы, Тор отступает на шаг назад и с тяжелым, рваным дыханием поводит головой, дергает покрывшимися пленкой пота плечами. Время сворачивается в ту самую газетную трубку, которой отлично можно было прихлопнуть одну-единственную, выбешивающую до крайнего муху, но — синяк на плече, гематома на втором, отбитые ребра. Как он допускает это? Как смеет он опуститься настолько низко, чтобы подобное допустить?! Дёрнувшись вперёд правой ногой, Тор бьет по качающейся груше с левой, но лишь мажет по ее поверхности голенью. Устойчивость отказывает ему так же, как вся злоба отказывается шириться и расходиться во всю собственную мощь.       Среди глухой, гнетущей тишины он валится на колени, с рычанием выдыхает, пока дрожь в его груди все расходится кругами по поверхности костей и легочных мешков. И среди всех жестоких, злых мыслей, среди всего отказа вспоминать и обдумывать — Локи шипит на него почти змеиным наречием, говоря о том, что Тор омерзителен ему, и Тор дергается в его сторону, желая схватить его за плечи, желая потребовать от него посмотреть вглубь, а не пройтись пустым взглядом по поверхности. Брок останавливает его собственным пистолетом? У Локи плечи в синяках и посметь коснуться его равносильно убийству. Жестокости любого вида. Бесчеловечности любого рода. К нему прикасаться больше нельзя, его самого здесь больше не будет вовсе. Тор теряет деньги, успевая где-то среди всего случившегося потерять то, что много важнее.       Каждую собственную клятву себе — он не навредит.       Каждое собственное обещание, каждую собственную мысль — он отстреливает их попустительством, промедлением и безответственностью.       Потянувшаяся к липучке тренировочного бинта ладонь меняет вектор собственного движения, настигая его лицо. Она точно желает прочесать всклокоченные, взмокшие пряди волос, вот о чем Тор пытается соврать себе, но она же замирает поверх глаз. Притворяясь, что ещё получится спрятать: как горбятся его плечо, как грудь опускает вперёд, укладываясь почти что поверх бедер, под мерный такт покачивающейся груши. И все его рычание обращается сиплыми, дрожащими вдохами, пока меж губ рвётся переполненное ужасом и разочарованием:       — Что я сделал… О боги, что я…       Это было важно для него и это было оправдано, но не имело права вредить Локи. По вине его попустительства. По вине его промедления и того, как он случайно и не намеренно потонул среди всей собственной идеальной жизни.       Но, впрочем. Лишь по его — вине. ~~~       Он не спит. Вообще или в первую ночь. Бессонница настигает его, пересекая порог квартиры и становясь молчаливым сожителем, который не нуждается ни в спальне, ни в отдельной постели, ни в личной зубной щетке в стакане в ванной. Бессонница настигает его, всматриваясь в него со спины взглядом глухого осуждения, и вовсе не пытается сообщить о собственном приходе. Тор замечает ее и так. Тор не спит больше, Тор урывает себе четыре часа сна где-то под утро, вырубаясь случайно посреди собственного, сумеречного кабинета и напротив камина. На одной кисти так и сидит влитую тренировочный бинт. Тот, что живет на другой, разматывается случайно по ходу из зала в кабинет. Его лента вьется настоящей змеей по поверхности тихого ковролина где-то в том коридоре, где Тор теряет ее…       Вся его идеальная жизнь разламывается, осыпаясь крошками проклятого, генномодифицированного печенья, переполненного ядовитыми вкусовыми добавками. Вяжущая на языке сладость шоколада. Горькое ореховое послевкусие. Все, что он получает, все, что он забирает сам — он не спит больше и лжет себе, что количество сна просто немного уменьшается. Реакция на стресс, реакция на обстоятельства, реакция на всю разруху, которой обращается его идеальная жизнь, его почти утопичный мир. Отличная работа, достижения, привлекательный омега под боком, выручка с завидным количеством нулей на конце собственных значений и полное отсутствие любых родительских напоминаний о том самом потомстве, которому сейчас вовсе не время. Чтобы рождаться? В ночи и напротив яркого, электрического пламени ему вспоминаются все те бесчисленные планы, что они с Локи обсуждают… Как много времени проходит? Пять месяцев растягиваются на несколько лет, переполненных разговорами, ссорами и столь невыносимым усердием, что от его количества хочется взвыть. Все те пять месяцев, что уже вовсе не смогут превратиться в пять безмятежных лет, но — Локи одумается. Пройдёт неделя или две, пройдёт месяц, но он вернётся в любом случае, потому что Лаувей не исчезает.       Тор просто платит Огуну за его голову, добавляя: Локи позвонит.       Верит ли все ещё, что это правда случится однажды? Он не спит больше или по крайней мере не спит в ту ночь, урывая себе несколько случайных часов дремы в кресле своего кабинета. Проснуться оказывается не так просто, но настойчивый звон будильника, доносящийся из кухни, будит его все равно. Солнце поднимается вновь. И новый, новый, новый день начинается… На то, чтобы раскачаться и стряхнуть тяжесть непомерной усталости, ему требуется на час больше, чем обычно, но к нужному времени выезда на работу он все же успевает — вымыться, одеться, позавтракать.       Гнетущая, глухая тишина, что стоит в квартире, оказывается много сильнее даже аудиосистемы в кухне, которую Тор включает на предел собственной мощности. Произвольный, случайно выбранный плейлист. Треки, которые он слышит, не воспринимая. Много важнее — черный, дорогой костюм и запонки. Завязать галстук, подпоясать брюки ремнем, не забыть жилет. Уверенности не существует будто бы ни в чем больше, но, впрочем, это не имеет значения. У него все ещё есть обязанности, которые он должен выполнить — он не спит. У него все ещё есть работа, есть планы, есть цели — глухая, глухая, глухая тишина, что стоит в квартире с момента, как в прошедшем вечере хлопает входная дверь, и пустая постель в его спальне. Именно она, заправленная ровным до идеального покрывалом, дразнит глаз сильнее всего, но Тор не идиот, Тор поступает умнее.       Он заходит в свою спальню лишь единожды, чтобы надеть запонки.       Он отказывается заходить в ту, вторую, что никому больше не принадлежит, потому что она пуста.       Заходит все равно. Тормозит с выездом на работу, зачем-то вымывает посуду до издевательского блеска тарелок и кружки. Не той, что принадлежит Локи или могла бы принадлежать хоть когда-нибудь, пускай все они так и стоят в кухонном навесном шкафчике. Их там будто бы десяток, но, вероятно, больше. Разношерстные, разноцветные, разных форм и размеров, с разными надписями. Тор берет одну наугад и не поднимая глаз — все равно берет свою. Делает себе крепкий кофе, вряд ли замечая, как сильно успевает объесться за завтраком. Вряд ли замечая ещё хоть что-нибудь, кроме гнетущей, глухой тишины… В иные дни они всегда редко встречаются за завтраком. Тор просыпается раньше, Тор бесшумно бродит по квартире, чтобы не потревожить чужой сон, но, вновь и вновь возвращаясь в спальню, всегда находит закутанный в одеяло ком чужого тела. Черные пряди волос, рассыпавшиеся по подушке. Негромкое сопение. Идеальная жизнь! В спальне Локи им почти не пахнет. Там стоит полупрозрачный, бесплотный остаточный запах его злости и всё та же жестокая тишина, Тор же совершенно точно не собирается туда заходить. Он уже проснулся, он сыт, он одет и собран. Ему нужно выезжать на работу, но голова отделяется от тела где-то среди прошедшего вечера и омерзительного, сухого рыдания, с которым не удается справиться.       Как он допускает подобное? Свершенного изменить уже не получится, и он притворяется, что эта мысль перечеркивает инцидент, а ещё успокаивает его до самого настоящего штиля. Пока глухая, гнетущая тишина прибивает к поверхности пола — вовсе не туго завязанный галстук душит ничуть не меньше, чем застегнутый ворот рубашки. Для чего он заходит в пустую, никому не принадлежащую спальню и что он ищет — любой расчет на возвращение Локи является заведомо проигрышной ставкой в казино, где на каждую карту в колоде найдется пара таких же в рукавах у крупье. Никто не позволит Тору выиграть, но, впрочем, никто просто не понимает.       Этот мир устроен так. У него есть определенные правила. И Локи может ненавидеть его за честность, но правда проста — омеги являются неспособными ко многим вещам отнюдь не потому что кто-то не позволяет им заниматься ими. Отнюдь не потому что кто-то что-то им запрещает. Этот мир устроен так и у него есть правила, Тор же заходит в спальню, что никому не принадлежит, а все же ещё не является пустой. Книжный шкаф заставлен книгами, на заправленной постели валяется несколько пар обуви, стол заполнен хаосом мелочевки. Что насчет гардеробной? Тор не оборачивается к ней, пускай ее пустота и привлекает, привлекает, привлекает внимание придавленной к костям злобой и несогласием. Этот мир устроен именно так! Локи же грозится ему, что придет за ним, что принесёт ему собственное возмездие, и Тор не боится этого вовсе — что ему какой-то высокомерный, обиженный на альф омега. Без адвоката, лишь с толпой альф, что ходят перед ним на цыпочках и умеют разве что стрелять.       Как долго они ещё будут отмалчиваться в ответ на весь его инфантилизм — это не имеет ни веса, ни значимости. Тор отказывается мыслить. Тор отказывается волноваться. Ровно так же, как отказывается заходить в ту спальню, что никому больше не принадлежит — лишь на время. Пустая гардеробная, подвыветрившийся запах когда-то столь привлекательного феромона, раскиданная на постели обувь. Он заходит бездумно и отказывается оглядываться, а ещё не вдыхает глубже должного. После произошедшего, когда Локи вернётся, ему придется знатно извиняться за собственное поведение. Но все же — Локи уже не вернётся. Тор знает это, не мысля. Тор видит это достаточно чётко, чувствуя всем собственным, иступленным телом, что не ощущает ни боли в мышцах после тренировки прошедшего вечера, ни боли в сбитых, покрытых синяками костяшках.       Но Тор умнее. И он не собирается точно заходить в эту спальню, вторую, дополнительную, лишившуюся собственного, заносчивого жильца. И он же заходит в нее все равно, без промедления подходя к книжному шкафу. Игнорирующий всю гнетущую, глухую тишину и всю обстановку прощания взгляд, пробегается по корешкам книг, вычисляя — французский перевод «Джейн Эйр» ложится в ладонь, ощущаясь отчего-то непомерной тяжестью меж его напряженных пальцев.       Тор не мыслит. Тор знает, что будет дальше, потому что видел это уже однажды — то, как тихо и быстро из жизни Локи пропал Сигюн. Или то, как Шмидт пропал почти без вести? Они с Локи прожили вместе больше пяти месяцев, и Тор знал его достаточно хорошо, чтобы судить обо всех будущих событиях. Локи не смог бы его убить и убивать бы не стал, пока все его угрозы были пустым звуком, кроме разве что переезда прочь из его квартиры. Именно это, что побег, что избегание, было самым базовым фундаментом его действий, было фундаментом действий любого омеги, и потому бояться Локи было бессмысленно.       В следующий раз, вероятно, они встретятся на расторжении брачного договора. Локи будет груб, быть может, попытается зазвать его в суд, они вновь поругаются, поговорить не получится. Вернуть его? Тор отказывается вновь заходить в ту спальню, что никому больше не принадлежит, как и прежде становясь его полноценной собственностью, но все же Тор заходит, а ещё выискивает нужный том и вытаскивает его с полки. Книга тяжелит ладонь молча, но грохочет почти взбешенно, когда Тор скидывает ее в один из ящиков стола в собственном кабинете минутой позже. В следующий раз, вероятно, они встретятся на расторжении брачного договора, потому что это Локи и потому что он никогда не посмеет уйти, не сказав крайнего слова. Уйдёт ли в действительности?       Ему придется вернуться за книгой лично. И тогда они поговорят. И после он вернётся весь. И все вернётся на круги своя. Идеальная жизнь! Тор заставит его, если потребуется, но ни за что не посмеет смиренно глядеть на собственный проигрыш.       Свою идеальную жизнь он так просто не отдаст. Даже если для этого Локи придется распрощаться со всеми своими инфантильными фантазиями о том, что мир может быть каким иным или когда-нибудь будет. Даже если ему будет очень больно признавать истину — Тор определенно ошибся, но ничего страшного не случилось.       И больше этого не повторится. ~~~       Он больше не спит, но пятница настигает его все равно — неумолимо и с ледяным спокойствием. Проходит день, второй… Сколько-то ещё? Он просыпается по утру, выполняя всю рутину собственных дел, но все же просыпается на диване в гостиной. Среди тусклого восхода спрятавшегося за облачным, февральским небом солнца. Среди все той же гнетущей и глухой тишины собственной квартиры. Находиться в собственной спальне дольше минуты у него больше не получается, переступать вновь порог той спальни, что раньше принадлежала Локи, совершенно не приходится. Во вторник же вечером Тор замечает отсутствие всех его кружек в кухонном шкафчике и безмолвный, громоподобный звон сам собой разносится в его сознании.       Локи съезжает окончательно на следующий день. Ровно так, как обещал.       Локи же не отправляет ему повестки в суд. Ровно так, как клялся.       Вечер вторника стирается из памяти Тора благодаря выпивке и переполненному смехом угару, в который он проваливается, будто в трясину. Тот смех, больной и озлобленный, смех возмездия и вины, пытается пробить глухую тишину его квартиры подобно иным звукам — у него так и не получается. Пока Тор просто продолжает жить. Уже не так идеально, как с пару дней назад. С эфемерно оторвавшейся от онемевшего тела головой. Фандрал заходит к нему в кабинет во вторник утром, Фандрал теперь заходит к нему в кабинет каждый день, но вновь и вновь не успевает добраться до того вопроса, что очень явно читается в его глазах.       Как Тор? Как он себя чувствует?       Ничего не происходит. Все в полном порядке. У Тора есть работа и он занимается ею, почти не прикладывая усилий, чтобы заметить — Сенд больше не смотрит ему в глаза. Продолжает составлять его расписание и вносить правки, продолжает выполнять задачи, которые Тор ему поручает, но в глаза не смотрит. Его вежливость холодеет быстрее, чем квартиру Тора окутывает гнетущая, гнетущая, гнетущая тишина. Как Локи и обещает, съезжает на следующий же день, и Тор замечает отсутствие всех его кружек, но не переступает порога его точно вычищенной на вещи спальни. Вместо этого проверяет ящик в столе в кабинете, чтобы убедиться.       Ничего ещё не закончено. Да, Локи заявится к нему на расторжение брачного контракта, как только разыщет себе нового, не сильно верного адвоката, да, Локи, вероятно, принесёт ему повестку в суд и откажется с ним говорить, но когда Тор разобьет каждую из его высокомерных атак вдрызг, Локи придется вернуться к нему — за книгой.       А после он вернётся и насовсем.       Теперь Фандрал заходит к нему в кабинет каждый день, но ни единожды не добирается до злосчастного вопроса, который Тор не желает слышать. У него все просто заебись. У него куча работы. И он позволяет себе замереть в ожидании, стирая настойчивые воспоминания одно за другим: синяк на плече, гематома на другом, отбитые ребра. Повреждения внутренностей? Первым же делом, которое Тор выдает Фандралу, становится поиск Патрика и его людей, но те будто сквозь землю проваливаются. Номера, адреса, имена даже… Они уходят в подполье, или просто уезжают куда-то, или возвращаются в тот загон, в котором Локи содержит всех им подобным, чтобы проворачивать все свои ебучие схемки, чтобы только обокрасть как можно больше чужих кошельков. В последнее, конечно, совершенно не верится и заставить себя поверить вовсе не получается. Но отсутствие возможности воздать хоть кому-нибудь — она могла бы свести его с ума, Тор просто к ней не оборачивается. Он занимается работой в очередном дне, бездумно проваливаясь в трехчасовую дрему под утро следующего, а после просыпается по будильнику и бездумно же собирается на работу вновь. Все переживания скручиваются в ком сумасбродной, болезненной оргии где-то внутри, то и дело подергивая.       На каждом взгляде в окно? Молчаливый снег так и не прекращается, у Локи же все ещё нет шапки. Но по крайней мере Брок обеспечивает его мазью от синяков — Тор желает верить в это, с почти провокационной злобливостью ожидая, когда же, ну, когда Локи исполнит собственное обещание. Придет по его голову? Он ничего не сделает. Проходит день, второй. Ещё сколько-то проходит тоже. Пятница настигает его не датой в электронном календаре, но словом Сенда, когда Тор выходит на своем этаже Bucharest Tower Center. Сенд говорит:       — Доброе утро, мистер Одинсон. Собрание директоров уже началось, ждут только вас, — уважительно, прохладно и с лживой улыбкой, вот как он произносит это, Тор же в свою очередь лишь кивает. Пока Сенд выполняет собственную работу настолько хорошо, от него не требуется ничего большее. Вроде дружелюбия или заигрываний? Если ему тоже так сильно не нравится, как устроен весь этот мир, Сенд может уволиться в любой момент, только вот ведь он, самый главный нюанс — Сенд не уволится. Сенд никуда не уйдёт. Ему, как и всем другим, хорошо там, где много платят, есть теплое, удобное кресло и отлично работающий компьютер последней модели. И за все это он будет держаться до последнего.       Так устроен этот мир.       Синяк на плече. Гематома на втором. Отбитые ребра.       Он точно клянётся не вредить, он точно собирается позаботится и его обязательством является обеспечение безопасности, но голова отделяется от тела — все мысли, что в ней есть, Тор отсеивает, забивая неуместные в самые темные углы. Все те, что желают пробиться наружу, к онемевшему, бесчувственному телу, лишаются возможности пересечь границу. Не заметить в новом утре правда вовсе не получается — на крайную дырку собственной длины ремень брюк не застегивается. Тор замечает и застегивает на соседнюю, ту, что ближе к концу. Тор не обращает собственного внимания. Самая лучшая тактика — ожидание? Локи вернётся в любом случае и иначе не будет. Сейчас, через неделю, через месяц. Потому что Тор не делает ничего, чтобы от него можно было посметь уйти или убежать, потому что Тор все ещё может нанять ему телохранителя, чтобы инцидент не повторился.       Потому что Тор будет согласен — принять извинения Локи за унижение и всё брошенные ему, Тору, в лицо оскорбления.       Сейчас же просто кивает Сенду и разворачивается в сторону конференц-зала, так и не заходя в собственный кабинет. Руки сами тянутся к манжетам рубашки и пиджака. Пальцы поправляют запонки. Локи угрожает ему, но ни единую угрозу не исполнит — он не посмеет рыпнуться. Он не посмеет тронуть ни Тора, ни все то, что у Тора есть. Повестка в суд и судебные тяжбы, конфликты, грызня, угрозы… На каждого Брока найдется свой Огун, вот каков этот мир и это его истинная реальность. Тор же останется все столь же милосердным — даже не спросит с Локи за все причиненные неудобства, пускай и потребует с него материальную компенсацию за все потраченные на Патрика деньги. Но за неудобства не заикнется. Вроде собственного треснувшего надвое сна, вроде той твердости, с которой прямо сейчас ему нужно будет лгать партнерам компании прямо в глаза. Почему новый договор по строительству все ещё не заключён? Возникла задержка со стороны заказчика. Данные обстоятельства от них не зависят. У них есть пара запасных проектов. И они наймут новую строительную бригаду.       Почему? Почему, почему, почему?! Да, прошлая бригада была хороша, но некоторые цифры стоимости оборудования в отчетах не сходятся. Тор займётся этим лично. Никто не потеряет деньги. Их репутация не дрогнет.       Эта ложь дастся ему легко, пока все его милосердие не умрет и не уменьшится: он простит Локи эту необходимость лгать другим в ответ на все его омежьи извинения и денежный перевод в полном объеме. До самого, самого, самого последнего баня. Одернув лацканы, Тор ровняет спину, вдыхает и поджимает губы. Твердый, крепкий, стальной — все, что существует, находится под его контролем. Его компания. Его жизнь. Его власть. О том, что происходит в реальности со всей идеей расширения в сторону строительной отрасли, знает разве что Фандрал, но Фандрал не станет его предавать. Ещё знает Сенд, но ему слишком дорого его место.       Патрик же пропадает, будто и не было его никогда, а Локи — не посмеет.       То единственное его условие по возврату средств Тор выполняет, и даже если Локи захочется прямо сейчас уличить его в чем-либо в глазах общественности, сделать этого у него не получится. Совет директоров компании ему и его омежьего голосу просто не поверит. Чего он стоит против голоса Тора? Как бы там ни было, но Локи является его омегой все ещё и до сих пор, Тор же является его альфой — вот каков реальный мир. И именно поэтому, что бы Локи ни задумал, что бы сделать ни захотел, у него не получится.       Тор же позволит ему извиниться и вернуть деньги. Тор будет добр к нему.       На котором по счету шаге прочь от лифта за его спиной звучит:       — Совсем забыл сказать! Я получил два важных письма, мистер Одинсон. Они уже ждут вас на вашем столе в конференц-зале, — уважительный, спокойный и холодный тембр Сенда, что умеет выполнять собственную работу именно так идеально, как требуется. Тор усмехается пусто и остро, не тратя лишнего движения на то, чтобы обернуться к нему. На то, чтобы сообщить — он все услышал и он доволен тем, что все необходимые места уже заняты теми, кто и должен на них сидеть. Без попыток зарваться. Без пустых стараний прыгнуть выше головы. У них, омег, нет предрасположенности к этому, и, как бы такая реальность Локи ни претила, она именно что является — реальностью. Ничуть не альфьим миром, но обычным. Миром для всех и для каждого.       Потянувшись к карману пиджака уже на середине коридора, Тор подмечает взглядом нужную дверь и парой быстрых движений выключает на телефоне звук. Час времени на ложь и с десяток отчетов. С яркими графиками роста. С диаграммами развития и прогресса. Он выслушает их все, он выскажется и он точно дождется тех самых, на самом деле пустых угроз Локи, но, впрочем — ждать так и не приходится. Стоит ему тронуть ручку двери и уже толкнуть мысль приветствия на язык, обращая ее в слова, как перед глазами предстает полностью пустой конференц-зал. Длинный Т-образный стол с его местом у противоположного конца. Пустые кресла и определенное отсутствие стаканов с водой. Кроме единого?       Тот стоит на противоположном конце стола, у самого входа, Локи же не оборачивается от того окна, у которого возвышается. Он походит то ли на иглу, то ли на черное лезвие стилета. И вовсе не вздрагивает, пускай точно слышит — открывается дверь, вперёд первым же шагом выносится крепкий, пока что не причиняющий вреда феромон Тора и лишь новым шагом тот проходит сам. Это его территория. Здесь лишь его власть. Напряженно замерев на пороге на долю секунды, Тор произносит чётко и твердо:       — Что ты здесь делаешь? — каждое слово приветствия просто проглатывается. Здороваться с ним Тор не станет так же, как прятать жесткости, но лишь до момента первого прозвучавшего извинения. За унижение. За оскорбления. За нелепую сцену собственной истерики. Локи ведь задолжал ему? Синяк на плече, гематома на другом и отбитые ребра — Тор просто не мыслит и не выпускает ни единой из этих мыслей за пределы самых темных углов сознание. Отупевшее, бесчувственное тело не спотыкается на пороге.       Все же — игла или стилет? Локи покачивает головой, будто насмешливо, а после оборачивается, и Тор не станет произносить, насколько хорошо на нем сидит черный костюм-тройка и как красиво длинные, черные волосы лежат концами собственных прядей на его плечах. Этот раз не становится первым, когда Тор видит его в костюме, но что-то слишком уловимо меняется. В его движениях, или в его взгляде, или в нем во всем — Локи оборачивается к нему, кривя губы в пренебрежительной улыбке, а после пожимает плечами. Закрыв за собой дверь с предупреждающим хлопком, Тор говорит:       — Тебя не было в моем расписании. Если тебе необходима встреча, ты можешь записаться у Сенда на выходе, — понятность, прозрачность и обязательная уважительность, вот чем являются его слова, потому что слать Локи нахуй Тор не намерен сейчас так же, как ругаться с ним. Дело ли в том, что Сенд перепутал что-то и совет начнётся получасом позже. Дело ли в том, что Локи успевает Сенда купить? Единоразовая выплата, какой бы большой ни была, никогда не перебьет весь омежий трудовой договор, страховые выплаты и повышенную почасовую ставку. Теплое, удобное кресло. Компьютер последней модели или отпускные? Как минимум, тот факт, что любые отношения среди сотрудников запрещены, и то, с какой легкостью Тор закрывает на это глаза, когда дело касается Сенда. Тот выполняет собственную работу корректно и с ощутимой отдачей.       Но последние дни в глаза ему не смотрит. Звучит холодно.       Локи — негромко, пренебрежительно смеется.       — Я что же не могу в последний раз повидаться со своим бывшим супругом, дорогой? — развернувшись к нему лицом, Локи наблюдает за тем, как Тор обходит длинный, широкий стол с другой стороны от него. Точно уродливо кривит свои мелкие, тонкие губы. Надменно глядит своими отвратительными, нелепого цвета глазами. А ещё говорит, но каждая из его атак является заведомо мелочной и проигрышной. Что Тору расторгнутый брачный контракт против всей его жизни — как только что-то случится, Локи тут же сам к нему прибежит. Потому что знает, что Тор сможет его защитить. Потому что это знание вовсе не станет натирать ему нигде, если появится необходимость его использовать.       И Фандрал ещё его самого упрекает в лицемерии? Тор бы и рассмеялся, но голова отделяет от его тела собственными мыслями ещё где-то в том вечере, где он не может запретить себе взвыть и зарыдать. Больше подобного, конечно же, не повторится. Эта слабость была минутной, пока факты были тверды — реальный мир был именно таков. И Локи мог выебываться на его правила сколько ему хотелось, но правил это не изменило бы никогда так же, как Тор не собирался изменять себе.       Вначале работа — после что угодно иное.       — Не можешь. У меня встреча здесь через пять минут. Будь добр, покинь кабинет и не заставляй меня вызывать охрану, — не поворачивая головы, Тор не отдает ему ни взгляда, ни презрительной кривизны собственных губ. Хочет ли Локи его спровоцировать, хочет ли он поругаться или же пришел расторгнуть брачный контракт — ничего из этого сделать сейчас у него не получится. Вмешиваться в жизнь и работу Тора, когда ему заблагорассудится. Выламывать ее, если она ему не нравится. Дела делаются именно так, только Альферд вновь, и вновь, и вновь напоминает.       Если омега не может спать спокойно, альфа не должен вести дела.       Такая уж большая проблема? У Тора есть статус и авторитет. У Тора есть власть и деньги. И Тор может нанять Локи телохранителя, Тор согласен даже с Броком договориться и заплатить ему, чтобы тот сопровождал Локи, когда тот находится вне дома или работы. Потянувшись к пиджаку, Тор расстёгивает его пуговицы парой движений собственных пальцев и, наконец, достигает собственного стола. Локи говорит:       — Мне казалось, сегодня в это время у OdinsonGroup совет директоров, — и Тор не спотыкается все ещё. Не поскальзывается на льду чужой интонации. Не чувствует, чувствует, чувствует — быстрый, напряженный и твердый взгляд бросает к Локи все равно. Рослый, стройный, собранный. Этот костюм-тройка ему явно очень идет, но распознать любого восхищения или иной реакции не получается. Его голова отделяется — когда невыносимое переживание роняет его на колени так, как он никогда не позволит себе опуститься на них перед Локи. За собственную ошибку? За собственное попустительство или безответственность? Локи смотрит на него, делая первый шаг, но отнюдь не в сторону входа. Он направляется к противоположному от места Тора концу стола. Он направляется именно туда, где стоит единственный стакан с водой и не лежит ни единого листа бумаги.       — Моя работа тебя не касается. Выметайся, — он отвечает жестко и чётко, высылая отказ поддаваться на любую провокацию, продолжать этот разговор или хотя бы слушать. Локи все ещё думает, что Тор станет заниматься чем-то подобным, именно последним, когда ему вздумается? Этого не будет. Локи разрывает брачный контракт в одностороннем порядке, забирает свои сраные шмотки из его квартиры и устраивает ему сцену — Тор будет слушать его теперь лишь тогда, когда пожелает этого сам. И определенно не собирается грубить, потому что Фригг воспитывает его вовсе не так, только грубость все равно вырывает. И она определенно заслуженная.       Синяк на плече? Гематома на другом? Отбитые ребра?!       Тор отодвигает кресло, уже подмечая глазом два конверта, что лежат на его месте. Сверху — алый, почти кричащий предупреждением. Никакая повестка в суд не пугает, потому что у Локи не остается и единой спины, за которой он сможет спрятаться. Нет, конечно же, Тор не станет бить его в ответ, Тор никогда так не поступит. Тор просто выждет. И будет наблюдать за тем, как Локи возвращается сам. Со слезящимися глазами и мольбой защитить его в словах? Тор не желает этого, Тор согласится принять его и простить — после того, как услышит извинения и найдет на собственном счету все до последнего баня, что Локи смеет у него забрать.       Сейчас же усаживается в кресло. Подвигается к столу, выкладывает телефон на его поверхность, чтобы было недалеко тянуться, когда нужно будет вызывать охрану. Есть, конечно, стационарный, но присутствие Локи здесь ставит преданность Сенда под сомнение уже — Тор не станет рисковать с этим. Но слышит чётко:       — Не касалась бы, но, боюсь, теперь ты работаешь на меня, Тор, — Локи говорит вновь, привлекая его внимание собственным словом и движением. Он подходит к столу, отодвигает кресло для себя, неспешно садится. И его лицо не вздрагивает — значит внутренности не отбиты. Значит он в полном порядке и Тору вовсе не о чем переживать. Или мучиться от чувства вины? Синяк на плече, гематома на другом и отбитые ребра под руку с тем моментом, когда Тор дергается в его сторону и когда Локи не вздрагивает. Он видит перед собой угрозу, он ждёт нападения, он собран и готов отражать атаку. Его расслабленность и легкость — мертвы. Но ведь ему не больно сейчас! Отделенная от тела голова не может передать ему мысль физическим ощущением, и все же Тор почти жалостливо поджимает губы в ответ на чужие слова. У них есть доказательства? При них есть факты? У Локи нет ничего и эта его игра пуста, а ещё фальшива, как и любая другая, пускай он и выглядит именно так — Тор видит его в костюме не в первый раз, но точно впервые видит его на тропе войны. Не той мелочной склоки, что случилась со Шмидтом. Не той драки, что была выставлена против Джейна. Настоящая, кровопролитная и жестокая война, вот как Локи держится, вот как звучит его интонация, Тор же только фыркает смешливо. Вся ситуация, нелепая изначально, обретает собственную абсурдность по щелчку пальцев, Локи же явно его почти истинно веселого настоя совершенно не разделяет. Усмехается ядовито и холодно. Кивает в сторону писем, попутно закидывая ногу на ногу где-то под столом. Его бедра все такие же привлекательные? Тор ждёт извинений и денег в первую очередь. Тор будет милосердным с ним — во вторую. Локи же просто говорит: — Прочти письмо.       Вероятно, он мыслит, что это высокомерие и эта заносчивость дадут ему больше власти, но в реальности Тор еле держится, чтобы презрительно не скривить губы. Как Локи смеет приказывать ему? Не приказывает — предлагает. И между дело тянется к манжету собственного пиджака, поправляя его поверх запястья. Но смотрит все так же в глаза. Внимательно. Пристально.       И безжалостно.       Закатив собственные, Тор тянется пальцами к конверту больше по нужде — чем быстрее закончится этот разговор, тем быстрее Локи вылетит нахуй из этого конференц-зала. Тор не согласен говорить с ним сейчас. Обсуждать что-либо, разводить полемику. Конверт берет все же из вежливости. Во имя всех тех правил приличия, которым его обучает Фригг, во имя такта. Локи ведь все же стоит отдать должное? Он много работает, но о его адекватности Тор судить уже не берется. После того, что случается вначале недели, вся адекватность Локи явно ставится под сомнение. Пока надорванный конверт встречает его белым листком бумаги. Тор ожидает увидеть там судебное постановление, которое точно обсмеёт. Тор ожидает увидеть там пару-тройку угроз, что априори будут недостаточными.       Видит только уведомление. Черным шрифтом по белой поверхности бумаги вытащенный из алого конверта лист рассказывает — все и каждый из двадцати членов совета директоров OdinsonGroup вчерашним четвергом добровольно продали собственные акции компании Тора некоему Локи Лафейсону в связи с чем на данный момент именно он, Локи Лафейсон, является держателем контрольного пакета активов в размере пятидесяти одного процента. И теперь он является генеральным директором OdinsonGroup. Он руководит всем штатом сотрудников. Его слово является решающим.       Тор чувствует, как мелкая усмешка сползает с его лица, и общий текст почти не дочитывает, устремляясь вниманием к самому низу. Единая подпись, вторая… Два десятка подобных, настоящих и узнаваемых. Лист уведомления завершает подписями каждого из членов совета директоров и Тор не поверил бы никогда, но он знает эти росчерки наизусть. Инициалы. Имена и фамилии. Иногда это просто случается — никогда. Не в его жизни. У него есть власть, у него есть авторитет и Локи, даже если пожелает, не сможет отнять у него ничего, но отнимает все и разом. Чувствуя, как в груди что-то резко ухает и проваливается на самую глубину кишок, Тор произносит еле слышно:       — Что… — его пальцы сжимаются на краю листа, но ладонь покрывается оторопевшей, ледяной дрожью ужаса. Он прокатывается по плечам, спускается вдоль его позвонков, выхолаживая грудину и вынуждая желудок сжаться почти болезненным спазмом. Как это вообще случается? Локи лжет ему. Локи не может не лгать ему, потому что никто в собственном уме не продаст ему собственные активы никогда, никогда, никогда… Это случается. И у Тора не набирается слов больше того единого, что он произносит еле слышно, пока его оторвавшаяся от тела голова возвращается на собственное место почти звучным, глухим ударом. Ужас перехватывает глотку будто ошейником — ни вдохнуть, ни сглотнуть не получается. И сердце замирает, отказываясь секундой позже нестись в скорый, торопливый бег. Куда девается весь тот адреналин, что должен выплеснуться и защитить его от угрозы?       Угрозы нет. Все уже решено. Все уже разрушено. Его работа, дело всей его жизни, компания, что переходит к нему от его отца, а к тому переходит от его отца. Долгий и важный семейный бизнес — Тор чувствует, как у него слабеют колени, и еле поднимает к Локи собственный остекленевший, почти неподвижный взгляд. Омега лжет ему точно, иначе просто не может быть, но все же он улыбается мягко, высокомерно и спокойно. Он не волнуется. На нем черный костюм-тройка, что знаменует войну, в его руках вся жизнь Тора и все то, что важно для него. Медленно, глубоко вдохнув, Локи говорит:       — Ты сказал, что нас нет здесь, среди вас всех… — и Тор не узнает его. Тор смотри ему прямо в глаза, Тор смотрит в его лицо, почти не видя того омеги, с которым познакомился больше пяти месяцев назад. Или все же видя слишком отчетливо? Того, кто отстреливался от Джейна, того, кто выступил против слова Шмидта, того, кто сказал тогда, среди темного вечера заснеженных Альп: это будет заслужено. Безжалостная твердость и полное отсутствие запаха феромона в присутствии ощущения — ледяная, вовсе не раскалённая лавовая волна травит его внутренности эфемерно, но будто бы по-настоящему. Локи становится во главе его компании? Он может уволить Тора. Он может разыскать Патрика и предоставить общественности факты бесчестности, лишив их репутации и порядочности. Он может распустить всех сотрудников. Он может сравнять дело всей жизни Тора с землей теперь. Самое важное, самое дорогое и самое ценное, что есть у Тора — его тело замирает под натиском ледяного жестокого ужаса и невозможности мыслить здраво. Вспомнить о фактах? Вспомнить хотя бы о том, что контрольный пакет акций всегда был у него и был больше пятидесяти процентов? Каждая мысль обращается в густое нечто и каждая же умирает, вычищая его сознание до идеальной, стерильной пустоты. Он не помнит. Он не мыслит. Только смотрит прямо Локи в глаза, не имея возможности двинуться и чувствуя, как дрожь кистей уходит к плечам. Горло запирает ком, но, впрочем, сглатывать его не приходиться, потому что сглотнуть просто не получится. Жесткая хватка ледяной ладони ужаса сдавливает горло болью будто бы настоящего ошейника. Тор забывает, как нужно дышать. Но Локи уже говорит: — Я здесь. Я здесь и теперь все, что есть у тебя принадлежит мне. Я стою прямо перед тобой, Тор, — гордый, спокойный, высеченный из остывшей магмы. Тор не желает и даже не пытается укусить его до самого нутра, но клыки обламываются все равно. Локи обламывает их ему сам. Усмехается плавающей, живой дрожью губ и говорит, говорит, говорит — Тор точно слышит его, не чувствуя ничего, кроме ужаса. Тот оказывается настолько объемен, что думать не получается. Не получается ни разозлиться, ни дернуться вперёд, добежать до него и хватить за глотку, с рычанием требуя прекратить этот фарс. Как смеет он зарываться?! Тор ощущает, как его кисть болезненно и грузно валится на поверхность рабочего стола. Предплечье ударяется о край столешницы. Локи же тянется вперёд медленно и опускает раскрытую ладонь движением власти на ее поверхность с собственной стороны стола. Локи говорит негромко и требовательно: — Что же ты молчишь? Вот я, прямо здесь, так говори же, блять, со мной, Тор! — его голос подскакивает резко, подрывается к самому потолку, ладонь же дергается, бьет по столу почти без размаха, но с звучным хлопком. Тор дергается. Тор дергается, и вздрагивает, и не имеет ни единой возможности удержать от этого произвольного движения собственное, остолбеневшее и выхоложенное тело. Что Локи требует от него? Тор не понимает, точно слыша его слова. Тор чувствует только как эта сумасшедшая дрожь усиливается, оцепляя его плечи и пробираясь в самую грудь. Сердце стискивает почти физической болью от беспомощности: Локи ведь не позволит ему выкупить все назад? Локи смотрит именно так. Жестко. Безжалостно. И с ощутимой жестокостью. Его губы кривятся, рот растягивается в оскале, уже без предупреждения оголяя омежьи клыки. Он не собирается нападать — он сделал это уже. Он пришел. Он забрал все то важное и дорогое, что у Тора было. Дело всей его жизни. Дело его семьи. Почему? Локи говорит: — Я омега и я могу делать то же, что делаешь ты. И я пришел сделать это. Ты сказал, что это не в моей природе?! Я выбираю свою природу! И даю выбор тебе, — его тел тянется вперёд, будто он весь вот-вот заберется на стол и, обратившись диким зверем, кинется к нему, чтобы просто добить. В его милосердие поверить не получается. От его милосердия становится только хуже и Тор сглатывает через силу, чувствуя боль в сведенных мышцах собственной глотки. Ему нужно отказаться или ему нужно согласиться. Ему нужно противопоставить что-то. Ему необходимо защищаться! И он не может. Ни вдохнуть, ни двинуться. Только смолкшее сердце еле слышно бьется где-то в его груди, перекачивая густую, ледяную кровь, переполненную ужасом. Разве же он не выстраивает свою жизнь так, чтобы никто не мог разрушить ее? Разве же он пренебрегает мерами безопасности? Он является альфой и это просто не может случиться с ним, но именно это случается. Локи лишает его всего по щелчку пальцев, оставляя ему только беспомощность и еле слышный, уже нарастающий мысленный скулеж. Так просто… Раз — и ничего нет… Это не может быть правдой! На листе уведомление подписи бывших членов совета директоров. Он заверен. Он придавлен несколькими печатями. Это, блять, официальный документ! Тор разорен. У Тора не остается ничего больше, пока его кресло генерального директора обращается обычным стулом. Но Локи ведь дает ему выбор? Локи ведь не посмеет уволить его совсем?! Локи ведь не посмеет лишить его ещё большего?! Его омежье лицо искажается уродливой жестокостью, озлобленный глаз пугает безжалостностью, пока рот двигается и уже звучит истинным рычанием: — Умоляй меня. Унижайся. Клянись мне всем, что у тебя есть! Лги мне! Покажи мне, как сильно ты хочешь и дальше руководить моей компанией! Как сильно хочешь жить в своем поднебесье! Как сильно желаешь и дальше видеть, как твой отец гордится тобой! — это не случается никогда, но происходит прямо сейчас, и Тор чувствует, как почти физическая боль выпущенных вместо пуль слов разбивает ему сердце. Ребра выламываются, обращаясь осколками костей. Внутренности перекрывает удушающая, тошнотворная боль. Локи желает, чтобы он унижался? Локи говорит именно это и смотрит так, что уточнять не приходится: у него не найдется для Тора милосердия. У него нет для Тора ничего больше и ничего человеческого в частности. Еле разжав пальцы, Тор выпускает из них лист уведомления, но сказать что-то просто не получается. Его голова обращается полым колоколом с единым язычком ужаса, что бьется, и бьется, и бьется о стенки, сотрясая все тело дрожью резонанса зловещего звука. Тор прикрывает рот. Тор беспомощно пытается сделать вдох. Как он будет объяснять это отцу? Как он будет дальше… Вся его жизнь разрушается прямо у него на глазах, Локи же все так и скалится, уже крича и чеканя новые слова: — Давай же, Тор! Что же. Ты. Блять. Молчишь, а?! Я здесь. Я пришел. Так говори же со мной, гребанный ты кусок альфьего дерьма! — в Торе не остается ничего из того, чего хватило бы на мольбу. Или на рычание? Разозлиться не получается. Его тело заполняется, заполняется, заполняется ужасом и беспомощностью так, что никакого свободного места просто не остается. Среди этого ледяного ступора. Среди этого остолбенения. Это ведь не может происходить в реальности? Это происходит и Локи забирает у него все, что является самым важным и самым дорогим. Статус, обеспечивающий безопасность и уверенность в новом дне. Целостность планов и целей. Определенность жизни. Суверенность. Тор разве что прикрывает рот и чувствует, как сиплый, позорный скулеж уже подрагивает где-то в легких. Локи спрашивает крайнее с театральным, наигранным удивлением: — Нет? — а после откидывается вальяжным движением на спинку кресла. То, насколько спокойным он выглядит, звучит самым настоящим гоготом напротив всей невозможности Тора ни двинуться, ни вдохнуть. То, насколько он увереный, расслабленный и крепкий… Он ведь не посмеет уволить Тора? Он говорит: — Так я и думал, — и в нем нет милосердия так же, как в звуке его голоса. Он не станет соглашаться на полумеры больше. Если пожелает, навредит. Если пожелает, уничтожит все и останется безнаказанным. Что Тор может против его власти? От этой несправедливости хочется взвыть, закричать и почти хочется разрыдаться. Так просто не может происходить! И это происходит уже. Качнув головой, будто разминая шею перед крайним, последним ударом, что вот-вот будет нанесен, Локи говорит: — Открой второе письмо.       Приказная интонация не предполагает непослушания, но двинуть руками сразу не получается. Его одеревеневшие пальцы дрожат. Его руки дрожат тоже, пока сердце, наконец, заходится боем, но тот бой продиктован страхом. Что ждёт его во втором письме? Что ещё может ожидать его там, если у него нет ничего больше? Локи может его уволить, но его жестокости хватит на то, чтобы оставить Тору место и смотреть, какую боль ему причиняют все те привилегии и вся та безопасность, которых он лишается. Его жестокости хватит на что угодно, и Тор не желает, не желает, не желает открывать второй конверт, но все равно тянется к нему дрожащими руками. Криво надрывает край, открывает не с первого раза. Внутри для него не находится ни документа, ни достаточно большого листка. Лишь стикер с одним-единственным словом.       «Шутка.»       Тор вдыхает рвано, не заполняя воздухом и половины мешков собственных легких. Этот вдох становится скорее автоматическим, слишком случайным, но все же он звучит именно так, как чувствует — беспомощность усаживается на его место и во главе стола. Беспомощность забирает себе все, что у него есть. Самое дорогое. Самое важное. Его дело, его работа, его смысл… Потянувшись руками к груди, Локи сплетает их поверх нее, а после говорит:       — Мне не нужно всё, что есть у тебя. И в этом разница между нами и вами — пока вы, варвары, забираете чужое, мы свое создаем себе сами, — Тор поднимает к нему глаза в неверии. Тор чувствует, как отступает холод, чувствует, как отступает весь ужас. Локи решил, что имеет право издеваться над ним?! Вместо злости сознание высылает ему скорой почтой облегчение и его дрожь прокатывается от шейных позвонков до самого копчика. Качнув головой, Локи оглядывает его, кривится в отвращении, но все же — глаза отводит. И тянется в сторону, уже поднимаясь из-за стола. — Забирай, Тор. Забирай свое альфье поднебесье, забирай свою компанию, свой штат сотрудников… Только смотри не подавись, когда будешь сглатывать.       Кем он мнит себя и кем является в реальности — Тор комкает лист стикера в пальцах, сминает его в мелкий, будто сдавленный прессом, комок. Он нуждается в том, чтобы зарычать, но получается лишь сипло прошептать:       — Ты… — почему и в ответ на какую жестокость. Просто забавы ради, ради нравоучения или ради того, чтобы пригрозить. Локи делает, делает, делает это с ним, и это же оказывается его жестокой шуткой, пока Тор не желает слышать ни единого ответа на все вопросы, что заполняют его сознание скопом. Чем он заслужил это? Он заслужил, но в реальности в тех местах нет справедливости. Ни сейчас. Ни когда-либо. Это просто случается, но не случается с альфами — случается со всеми. Локи ведь помнит о Джейне?! Задвинув собственное кресло и не притронувшись к стакану с водой ни единожды, Локи одергивает пиджак, выглаживает ладонями его рукава. Он уже слишком занят собой, но все же поднимает глаза и к Тору. С немыслимым, почти искренним удивлением интересуется:       — А что ты такой взволнованный? Ничего же не случилось, Тор, — его брови хмурятся в непонимании, губы поджимаются напряженно и внимательно. Тор так и замирает, с приоткрытым ртом, не имея возможности поверить, что Локи действительно не понимает, насколько жестоко было то, что случилось только что. Но все же — это лишь новая ложь. Локи понимает. Локи знает. Локи спланировал все это сам. И Локи говорит: — Я тебя не избил и не изнасиловал. У тебя ведь руки-ноги на месте, так и живи дальше, как жил, — от того, как он легко и необременительно пожимает плечами, Тору хочется свернуть ему голову. Ударить его. Убить его, только бы получить компенсацию собственного ущерба. За весь этот ужас! За всю пережитую только что беспомощность! Он дергается вперёд, не успевая подняться с кресла на тех ногах, что все ещё слушаются его еле-еле. Локи же гордо поднимает подбородок выше. И говорит размеренно, спокойно и холодно: — Главное помни… Место под тобой. Очень. И очень. Хрупкое.       Развернувшись на пятках с эхом звона крайней интонационной точки, Локи просто выходит из конференц-зал. Не ждёт слова Тора. Не оборачивается к нему больше. Только собственный голос так и оставляет звучать — той самой лавовой волной, что накатывает, выжигая плоть до кости и обнажая гнилое-гнилое нутро. Является ли отсутствие той гнили привилегией? Даже если бы было таковым, Тор никогда не смог бы похвастать, что обладает ею.       Потому что Локи говорит ему ровно то же, что говорит пятью месяцами раньше и Шмидту.       С той лишь разницей, что Тор все же останется в живых.       Но того, чего уже лишился, назад получить не сможет. Ни благодаря угрозам и насилию. Ни благодаря выкраденному французскому томику «Джейн Эйр». ~~~       Тишина. Гнетущая, жестокая и почти звенящая. Она накрывает его с головой, стоит только входной двери закрыться, но, впрочем — она ощущается бессмертной. Усиленная гравитация тяжелит ему шаг и каждое новое движение конечностей, уже не пытаясь прибить его злобу к тазовым костям. По крайней мере она пропадает? Эта жестокая, жестокая, жестокая и лицемерная злоба… Безжизненные языки электрического пламени вылизывают пространство внутри камина, будто живые и настоящие. Сухой, плотный жар тянется к нему от стены, трогает подлокотники кресла, выглаживает его кисти, что лежат поверх. Тор не спит больше или же Тор не спит теперь — Тор просто смотрит в огонь сейчас, крепко держа в ладони почти параноидальную мысль.       Сегодня был понедельник. Вчера — воскресенье. Локи приходил в прошлый четверг, Тор же перепутал дни и Сенд — солгал ему. Сенд был причастен. Но сегодня понедельник, а завтра будет вторник. Ничего не случилось. Его жизнь при нем, как и вся его компания. При нем его власть. При нем его деньги. Весь статус, все привилегии, банковский счет, квартира и каждый из его классических костюмов, висящих в его шкафу — он не потерял ничего и все на своих местах. Но расслабиться и отпустить мысль из хватки сознания, не получается все равно.       Сегодня был понедельник.       Откуда-то справа звучит:       — Знаешь… — тембр не тот, интонация совершенно иная, пускай и знакомая. Как давно в последний раз Фандрал заходил к нему, чтобы занять соседнее кресло напротив ненастоящего, фальшивого насквозь камина? Сейчас он здесь и он говорит, пока Тор который день кряду мечется изнутри тела, будто оказавшись запертым в клетке — он не желает знать, даже если ещё не знает. Он не желает слышат. Он не желает смотреть…       Прямо случившемуся в глаза?       Электрическое пламя лжет о собственной живости ничуть не хуже его самого и выглядит необычайно настоящим. Как будто бы стоит разве что протянуть ладонь и кожа тут же покроется волдырями ожогов. Алыми, раскаленными и болезненными — каждый новый день походит на предыдущий теперь, будто они все были рождены одновременно. Неразличимые близнецы с мелкими вкраплениями изображений, что так и мелькают перед его глазами. Он находит Локи в собственном кабинете, находя истинный, пятиминутный ужас, потому что вместе с Локи находит на собственном столе письмо. Ярко-красный, кричащий конверт предупреждает ничуть не меньше, чем сам омега днями раньше.       Он придет за ним. Тор не доживет до суда.       Тор выживает с уроном, который засчитывает мысленно минимальным, пока все сознание заполняется параноидальным счетом. Сегодня был понедельник. Вчера — воскресенье. В субботу утром папа приглашает его на обед вместе с Локи, которого больше не существует. В этой квартире, или рядом с Тором, или просто на расстоянии досягаемости. Ублюдок забирает часть собственных вещей сам, его же люди забирают все остальное на следующий день, но только в пятницу вечером Тор обнаруживает связку ключей на кухонном столе — все его внимание сужается до сухих, однобоких фактов. Трехчасовая дрема это сон, безмолвное прозябание в кабинете с пустым взглядом, глядящим в экран ноутбука, это работа. Двойной завтрак обычный, отказ в тренировке вечером это просто усталость после тяжелого дня. Папа пишет ему в субботу утром и Тор без зазрения совести отказывается, ссылаясь на загруженность Локи. Про его собственную работу папа ничего не спрашивает.       Вместо этого предлагает воскресенье и вот уже два дня его сообщение висит прочитанным и не отвеченным.       Потому что сегодня был понедельник. А в прошедшую пятницу — совет директоров. Весь привычный, полный состав, разве что без присутствия Шмидта. Тот мертв уже пять месяцев как и Тор успевает забыть о нем, но слишком хорошо помнит теперь. Каждая мысль о Шмидте, что порождает его сознание, вгрызается в него пастью волка-омеги, и треплет, и треплет, и треплет, пока возможность согласиться легко и просто — отсутствует. Что он сделал? В чем вообще проблема? Тор знает и чувствует, как на то знание тело реагирует тяжелыми плечами, рассредоточенным взглядом и мутными сознанием. Думать ясно как будто вовсе теперь уже не получается. В то время как лгать получается необычайно просто.       Почему новый договор по строительству все ещё не заключён? Возникла задержка со стороны заказчика. Данные обстоятельства от них не зависят. У них есть пара запасных проектов. И они наймут новую строительную бригаду. Почему? Почему, почему, почему?! Да, прошлая бригада была хороша, но некоторые цифры стоимости оборудования в отчетах не сходятся. Тор займётся этим лично. Никто не потеряет деньги. Их репутация не дрогнет.       Ему верят, потому что все то, чем он обладает, остается при нем. Положение. Статус. Но все же — не те деньги, которые он выплачивает пропадающему с радаров Патрику. За эту растрату все ещё нужно бы спросить с кого-нибудь, но Тор не смотрит, не смотрит, не смотрит в лицо этой мысли, потому что, если посмотрит, не сможет ответить — за себя, за себя, за себя.       Самое важное — помнить о днях и не допускать путаницы. Самое важное беречь все свое и не дрожать, но, впрочем, дрожать ведь и не нужно. Его никто не тронет? Справедливости не существует. Ничего, случившегося в прошлом, он уже не изменит. Синяк на плече, гематома на другом, отбитые ребра и тот самый миг, когда он дергается в сторону Локи, но Локи не дергается в ответ — иногда бывает страшно настолько, что как будто уже вовсе и не страшно. Ничего ужаснее просто не может случиться. Ничего хуже того, что есть, уже не произойдет,       Все уже разрушено и так.       Тор смотрит в огнь, не чувствуя его тепла собственным, безжизненным телом, что больше не может воспроизводить ни злобу, ни гнев. В нем остается только бесконечная вина. Той самой, слабой пятой, которую никто никогда не увидит и в которой никто его не уличит. Никто не посмеет воспользоваться его слабостью, чтобы ранить его! Пока все последние дни сливаются в один-единственный, подразделяясь на разные кадры. Это четверг, тот день, в котором он находит Локи в конференц-зале. Это четверг, Тор же теряет его среди всех предыдущих, а ещё верит Сенду, когда тот говорит:       — Доброе утро, мистер Одинсон. Собрание директоров уже началось, ждут только вас, — и уже после, где-то среди пустого, молчаливого воскресенья, Тор мыслит: Сенд ведь предупреждает его. Поэтому ли остается на собственном месте? Сенд предупреждает его, Сенд говорит ему о двух письмах и Сенд точно знает, что в них находится, но Тор просто не замечает. Как Локи может быть угрозой для него или как Локи может ему навредить — Локи с ним хорошо. Локи расслабляется за все прошедшие месяцы, Локи доверяет ему и любое доверие всегда является двусторонним. Оно нарабатывается ничуть не проще того же уважения, пока Локи говорит с ним, приходя к нему даже после того, что позволяет себе Хэлл и что позволяет себе сам Тор. Вот оно его истинное милосердие — его генетический код существует в чужой ДНК под боком у безжалостности.       Они ходят под руку.       Сенд — предупреждает.       Тор же просто продолжает крепко держать важную мысль — сегодня был понедельник. Завтра будет вторник. Он снова не сможет уснуть и не сможет выспаться, но двойной кофе за завтраком и за обедом даст ему те силы, которые развеиваются по ветру. Самое главное не терять дней, перепроверять календарь, перепроверять ежедневник… Его ведь никто не трогает? Никто ведь не причиняет ему вреда? Сенд предаёт его и Тор вываливается из конференц-зала не позже чем через десяток минут — как только у него получается подняться с кресла. Размять ноги, мысленно выматерить ослабевшие колени, дойти до двери. Планировать каждое собственное слово в сторону Сенда не приходится, потому что Тор знает, что скажет ему, и так. Тор знает, что спросит с него и в каком количестве.       И вместо всего-то что знает, спрашивает ещё за два десятка шагов до секретарского стола:       — Что ты делаешь? — грозная интонация вязнет среди глотки, обращаясь сипом, который очень претендует на твердость. Претензия отклоняется. Сенд — просто неторопливо собирает свои вещи в картонную коробку, но убирать шокер, что лежит на краю стола, не торопится. Его занимают ручки и ежедневник. Его занимает мелкая, выделанная под мрамор деревянная рамка с фотографией внутри. На фотографии он и заспанный, ничего не понимающий Джофранкл.       Тот самый, с которым Сенд разговаривает, когда Тор уже подходит к столу. Тот самый, которого Сенд без объяснений просит подойти к себе.       Что Тор может сделать ему? Сенд собирает вещи и не выглядит ни напуганным, ни виноватым. С него точно необходимо спросить, как много Локи заплатил ему, и Тор собирается сделать это, пока на нетвердых ногах идет по коридору. С него стоит потребовать за неисполнение обязательств трудового договора, и это Тор собирается сделать тоже, пока пересекает коридор этажа, травя ковролин жесткостью собственных шагов. Он ищет виноватых или козлов отпущения — он знает правду, прижимая ее собственным телом ко дну глубокого бассейна и не давая ей всплыть трупом на поверхность. Он отказывается задаваться вопросом, как много воздуха у него самого ещё осталось. Они никому, никому, никому не позволит себе навредить!       Сенд отвечает спокойно:       — Я уже положил заявление об увольнении по собственному желанию на ваш стол, мистер Одинсон. Оплату за две будущие недели отработок можете оставить себе, — и Тор останавливается где-то там, в десятке шагов от его стола, а ещё смотрит на ту руку, которой Сенд опускает один из своих суккулентов в картонную коробку. На шокер, лежащий на краю стола, Тор не смотрит. И не думает, не думает, не думает. Сенд говорит: — Я ухожу от вас.       Тора взращивает Фригг. Собственными мягкими руками, истинной любовью и важными наставлениями о том, что нужно следовать правила приличия, защищать тех, кто в защите нуждается, а ещё быть честным. Тора взращивает Альферд. Собственной несгибаемой твердостью, собственным расчетливым спокойствием и великой, важной мудростью: если омега не может спать спокойно, альфа не должен вести дела. Но все же, если может? Альферд не учит его той честности, которой учит Фригг, отдавая чуть большее, более уместное для того альфьего мира, в котором Тору предстоит жить.       Если омеги находятся в том положении, в котором их находиться вынудили, это не значит, что они не заслуживают ни уважения, ни равенства.       Но что если они просто не способны то уважение и равенство получить?       Простой мир, что вовсе не альфий. Простые правила. Простые дела. Где они все, те, кто так сильно желает встать вровень с Тором? Сенд собирается собственные вещи, разрешая не оплачивать ему двухнедельную отработку, потому что не собирается на нее заявляться. Выслать ему повестку в суд за неисполнение условий трудового контракта или запретить — Тор собирается говорить с ним не так, отнюдь не этими словами. Тор планирует на выходе из конференц-зала, Тор набрасывает мысленный скрипт: обвинение, вопрос о взятке со стороны Локи и ее величине. Он ведь должен знать, как дешево продаётся омежья задница! Сенд собирает вещи и на краю его стола лежит точно работающий шокер, Тор же говорит вовсе не то, что сказать планировать и что сказать собирался. Тор говорит:       — Я отказываю тебе в увольнении. Ты остаешься здесь, — и точно слышит, как невидимые стальные балки, из которых Bucharest Tower Center сложен, будто конструктор Lego, начинают гнуться. Коррозия его злобы порывает их, пока молот беспомощности бьется с неистовством. Сколь многих он может найти, что заменят ему и Сенда, и весь штат сотрудников — отпустить его, значит признать поражение. Отпустить его, значит признать собственную вину, которой нет, нет, нет… Синяк на плече, гематома на другом и отбитые ребра, за которые ему никогда не рассчитаться. Он допускает это. Он ничего уже не может изменить. Пока Сенд не посмеет!       Сенд опускает в коробку второй суккулент и подняв к нему голову, говорит:       — Я не стану извиняться. Я не стану принимать понижение в должности. И теперь унижения от вас я не намерен, — прямая узкая спина, твердые узкие плечи. Против его комплекции Тор может сделать что угодно, но много ниже его слабых коленей уже дрожит и весь этаж, и весь каркас здания. Локи ведь просто шутит — мир все равно рушится. Будто износившийся, не пригодный для жизни больше. Эта жизнь принадлежит Тору! Она хороша, она безопасна, в ней есть власть и в ней же отсутствует справедливость. Как он может согласиться с этим? Ему не откупиться за собственную вину, ему ничего уже не изменить, допущенная же ошибка точно будет преследовать его — если он согласится с тем, что она была.       Только ее ведь и не было… Ее ведь не было?! Среди безответственного попустительства идеальной жизни он забывает обо всех собственных обещаниях и о том, что было столь важно для него. Не вредить. Не вершить насилие. Защищать. Заботиться, заботиться, заботиться из той самой позиции власти, что никогда не могла бы обернуться жестокостью в чужую сторону. Но она оборачивается. Сенд собирает вещи, Сенд отзванивается Джофранклу, Сенд выставляет условия, а ещё на краю его стола лежит шокер. Как будто бы Тор действительно может кинуться на него? Как будто бы он действительно стал бы делать нечто подобное. Быть хорошим альфой. Быть альфой, который несёт справедливость, потому что имеет определенные привилегии. Быть альфой, который защищает по праву сильного.       Только ведь — где они все, а? Эти требующие равенства, будто голодные псы мяса, омеги. Самодовольные, высокомерные выскочки. Бесславные, ничего не добившиеся ублюдки. Где они все — Локи приходит к нему, одеваясь почти так, как положено, а ещё не выпуская собственный феромон в границах конференц-зала, чтобы не провоцировать конфликт. В том конференц-зале ему точно пахнет Тором, потому что это все, от одного горизонта и до другого, территория власти, территория альфы, отнюдь не территория милосердия, пускай и должна была быть ею. Ведь этому учил его Фригг? Локи приходит к нему, показывая то, что Тор знает и так — они могут. Они могли всегда. Они стоят на одном уровне с альфами. Они просто выбирают теми альфами не быть.       Тор знает это среди того четверга, что вовсе не является пятницей. Тор знает это сейчас, пускай Фандрал уже говорит откуда-то справа:       — Знаешь… — он точно желает обвинить его в лицемерии, но отнесется ли с пониманием к этой громоздкой, не перевариваемой боли. Тор должен был защищать его! Так гласил брачный контракт. В том была вся суть и в том был его собственный выбор.       Но там, где он должен был выполнить собственные обязательства, он выбрал увязнуть и потонуть среди удовольствия от идеальной жизни. Среди попустительства. Среди безответственности.       Среди четверга и в десятке шагов от стола Сенда просто сказал:       — Я не буду понижать тебя в должности. Унижений не будет, — под аккомпанемент скрежета металлического каркаса всего Bucharest Tower Center, среди боли коррозии, порожденной вернувшейся к телу голове, и в самом центре переживания ужаса, стиснувшего его глотку. Он ведь опускает его после? Тор считает дни и с параноидальным усердием крепкой хватки держит мысль: сегодня был понедельник. Вчера — прошло воскресенье. Он все контролирует. Он в безопасности. Никто не посмеет ничего у него отнять. Ведь этот мир справедлив? Тор рявкает почти отстервенело: — И извинения твои мне нахуй не нужны, Сенд.       Омега не дергается, лишь крепче впиваясь пальцами в картонный край коробки. В его глазах плещется страх и смотреть на него невозможно так же, как на шокер лежащий на краю стола. Как будто Тор стал бы…! Он сделал это уже. И поэтому Локи пришел. Не как к другу или любовнику. Не как к партнеру по брачному договору. Локи пришел к нему, как к Шмидту, к тому самому великому злу, что должно было быть уничтожено, но будто бы заслуживало пожить ещё. И это его милосердие было унизительным, а ещё причиняло боль. Локи ведь не стал бы прощать его, не так ли?       Но был вопрос и получше: как Тор мог простить себя сам теперь?       Синяк на плече, гематома на другом и отбитые ребра — он не спит больше, урывая по три часа дремы. Он отказывается смотреть себе в глаза в отражении зеркала. Он может остаться в собственной спальне? Не дольше чем на минуту. Со включенным светом или без него ему видятся тени, призраки и душный морок той жестокости, что не свершилась в этой спальне ни единожды, лишь выбрав себе иное место. Недострой. Пропавший будто бы без вести Патрик. Деньги, переведенные на настоящий, но словно бы подставной счет.       Сенд поджимает губы тогда. Тогда же напряженно и твердо говорит:       — Я соглашусь остаться при одном условии, — и Тору хочется расхохотаться ему в ответ. Все дело, как и всегда в деньгах, пока лицемером именуют лишь его самого. Будто бы никто больше не причастен?! Будто бы все остальные невинны и просты?! Тор так и не смеётся, но зубы стискивает все равно, готовясь согласиться не больше, чем на пятипроцентную прибавку к чужому жалованию. И этого будет уже слишком много, но он не может позволить себе — проиграть, проиграть, проиграть. Согласиться с тем, что Локи прав. Согласиться посмотреть той правде, что Тор знает слишком хорошо, прямо в глаза. Этого не будет! Но Сенд говорит: — Я принесу вам результаты последних исследований, проведённых ООН. О коррупции, насилии и дискриминации по половому признаку. И об их влиянии на общество, — его тело напрягается, губы поджимаются крепко и жестко. Милый, добродушный Сенд — омега. Он обращается не меньшим линчевателем, чем Локи, но вовсе не потому что требует чуть ли не рыком: — И вы прочтете их.       Лишь потому что так и не просит. Повышения? Перевода в другой отдел? Надбавки? Он не нуждается ни в чем из этого и не собирается забирать больше, чем ему нужно. Он точно знает, почему Тор не желает отпускать его, и он соглашается — не разрушать, не разрушать, не разрушать весь Bucharest Tower Center до самого основания. Металлический балки каркаса выламываются все равно. Краска облезает с исходящих трещинами стен. И потолок этажа обрушивается, погребая Тора под собой навсегда и навечно, когда он соглашается. Когда он уходит в свой кабинет, четким, жестким шагом слабых коленей и дрожащих ног.       И когда у самого порога он слышит голос подходящего Джофранкла. Тот спрашивает, спрашивает, спрашивает, что случилось и почему Сенд дрожит. Тор ведь не ждёт ещё большего зла? Сенд просто просит Джофранкла обнять его, не произнося ни фактов, ни единой жалобы, ни ответа на вопрос о том, откуда у него шокер.       Или все же — для чего он ему?       Тор задыхается среди смрада бетонной пыли погребенный заживо под обломками стен и потолка. Но самое важное — помнить. Сегодня был понедельник. Вчера — воскресенье. И по правую руку от него все так же, как в старые-добрые, сидит Фандрал. Перед лицом выплясывающих языков пламени, перед лицом молчания и гнетущей, глухой тишины, что теперь живет в этой квартире вместе с Тором. Она не просит выделить ей комнату, вместо этого занимая их все. Меж стен. От пола и до потолка. В этой тишине не остается воздуха после утра четверга — Тор соглашается не дышать. В этой тишине нет уже ничего, кроме ощутимого следа хватки ужаса где-то поверх его горла и кроме громкого, игнорируемого скулежа беспомощности.       Он клялся себе не вредить и он не сделал ничего, чтобы ту клятву сдержать.       Только Локи или всем в принципе?       Фандрал говорит:       — Я думаю, мне стоит забрать свои слова назад, Тор. Когда я сказал, что он расхуярит все и оставит тебя ни с чем… — спокойная интонация, тяжелый выдох без дрожи. Совсем как в старые-добрые, но в руках у Фандрала кружка с яблочным соком вместо виски. Теперь он больше не пьет, теперь он дразнит себя суррогатами собственных истинных желаний, а ещё дразнит собственное удовольствие общением с Бальдром. Они ведь все ещё общаются? Тор не знает. Тор не спрашивает. Он теперь почти не спит, сдвигает язычок пряжки на соседнюю дырку ремня, а ещё каждый раз, когда Фандрал заходит к нему в кабинет, выдает ему работу раньше, чем Фандрал успеет спросить о его состоянии. Потому что у Тора все отлично! У Тора все просто заебись! Синяк на плече, гематома на другом, отбитые ребра — заживет, блять! Но следы все равно останутся. Жестокие-жестокие следы. Стивен ведь поможет ему? В тот злой четверг, что не оказывается пятницей, Тор получает уведомление на электронную почту о том, что его договор с психологическим центром расторгнут. Все деньги за будущие, уже оплаченные сессии, будут возвращены в течении десяти дней на указанный в договоре лицевой счет. И это точно не становится последним, что ещё связывает его с Локи, это не станет последним никогда. Омеге придется вернуться в любом случае — за книгой. И они поговорят. И Тор ничего не изменит. Синяки заживут, глубинный ущерб выкупить не получится. Даже за цену той безжалостной мести, что Локи себе позволяет? Фандрал говорит: — Я был не прав. Ты сломал все сам.       Как будто бы Тор не знает этого! Как будто бы Тор идиот и ничего не понимает! Что случилось, что происходит сейчас… Самое главное — помнить о дне недели и не смотреть в глаза. Кому-то определенному, или себе самому, или тому мгновению, в котором Локи не вздрагивает, когда Тор дергается в его сторону. Не смотреть, не смотреть, не смотреть и никогда не соглашаться — он не может уже ничего, чтобы это изменить. Он не сделал ничего, чтобы это предотвратить. Ему некого наказывать. Нет ни единой головы, которую он мог бы принести Локи на стол в качестве извинения.       Кроме собственной?       Фандрал говорит:       — Но все же я должен… Предупредить тебя? — его интонация вздрагивает вопросом, который пропитан сожалением настолько же, насколько пропитан твердостью. Задумчивый отзвук голоса, негромкий тембр, шорох ткани рубашки поверх плеча. Тор смаргивает наваждение, потому что не ожидает зла, но, впрочем, ждёт его отовсюду теперь. Только ведь это Фандрал? Он никогда, никогда, никогда не бросит его и не предаст. Он будет идти с ним плечом к плечу. Он сидит сейчас подле него именно так, а ещё вновь и вновь заходит к нему в кабинет, чтобы узнать… Что Тор будет делать теперь или как Тор себя чувствует? Его голова отделяет от тела, оставляя то безжизненным и бесчувственным на считанные дни, а после Локи ставит ее на место собственным существованием. И прямо сейчас Фандрал говорит: — Я не буду стоять за тебя в суде в этот раз, Тор. Ты можешь взять любого альфу, бету или омегу из юридического отдела, чтобы подать на Локи в суд, но я тебе откажу.       Презрительно хмыкнув, Тор не пытается сдержать оскала губ, что высылает прямо в лицо электрическому пламени. То притворяется живым очень настойчиво. Ему самому притворяться приходится тоже и он в этом теперь очень хорош. Ничего, ничего, ничего не случилось… Локи больше не ходит к Стивену? Локи будет в порядке? У Брока не хватит ни мозгов, ни настойчивости купить ему шапку. Фандрал же предает самого Тора, отказывая ему в дальнейшей поддержке, пускай даже Тор не успевает произнести — он не станет отправлять Локи повестку в суд. Он просто не сможет сделать этого. Его рука не поднимется, чтобы взять ручку, а даже если возьмет, он больше не помнит.       Что значит писать или что значит вдыхать идеальную жизнь во всю мощь легких?       Скривившись, он выплевывает ядовитой клятвой не срываться на крик:       — Продаешь меня за омежью задницу… Именно сейчас, Фандрал?! — но интонация дергается сама собой, пальцы лежащих на подлокотниках кистей впиваются в кожу кресла. Его голова дергается рывком, оборачиваясь в сторону Фандрала остервенелым движением и новой клятвой: удержать феромон. Не позволять, не позволять, не позволять себе бить его. Не позволять себе ничего больше. Как может он причинить вред? Самое легкое — закрыть глаза. Ему нужны деньги и он может заработать их. Ему нужно вести семейное дело за ручку в светлое будущее и он может вышагивать без сомнения. Сильные будут сильны, слабые останутся слабыми. Этот мир прост и у него есть законы, Тор же не собирается лгать настолько яростно, но признаться в слабости, что заселяет его тело, отказываясь съезжать, нет и единой возможности. Он не желает видеть, как Фандрал смеётся над ним. Он не желает слышать и единого слова о собственной трусости, о собственном бессилии или о том, что на поверку вовсе не оказывается — тем самым альфой, которым себя считает. Но Фандрал уже смотрит на него с какой-то ядовитой, болезненной скорбью. Разочарованно хмурится, качает головой, не столько отвечая, сколько спрашивая: что с тобой стало? Тор в полном порядке! Тору просто охуительно! Но Тор же выплевывает словами тот яд, которого в нем будто бы никогда и не было: — Сколько он предложил тебе?       Все дело всегда в деньгах — это базис данного мира. Сильный будет силён, слабый останется слаб. Где они все, эти заносчивые и жадные до незаслуженного равенства омеги? Фрейр и Велунд держат под собой отдел производственной аналитики. Натаниель первым делом покупает толстую, металлическую дверью которую не взломать, как только покупает квартиру. Сенд стоит с ровной спиной и вызванивает Джофранкла, но вряд ли не догадывается — когда счет идет на секунды, не успеть слишком просто. Хэлл продолжает содержать капитал, оставшийся от его почившего супруга, и не оборачивается лицом ни к единому смешку, что точно раздается у него за спиной. Омега-вдовец да к тому же в возрасте — кому он будет нужен теперь? Его красота увядает, но это простой мир и у него простые правила: все, что есть у омег, это красота и послушность.       У Локи десятки центров Regeneratio, войска натасканных альф, что берегут чужое спокойствие, и тотальная благотворительность, выжирающая его бюджеты быстрее, чем Тор в последние дни жрет собственный завтрак. Или обед. Или ужин. Он почти не спит, он не смотрит себе в глаза и просто сдвигает язычок пряжки на соседнюю дырку ремня. У него все просто охренительно! И он нахуй не помнит, когда в последний раз ему так сильно хотелось удавиться.       Ещё — не собирается срываться на Фандрала, но Фандрал начинает первым, только это вовсе не котируется. Тор спрашивает с него все равно за деньги, за стоимость, за цену его верности и его чести, потому что предположить иной вариант нет ни единой возможности. Не может же Фандрал отказаться от него из-за собственных принципов?! Фандрал говорит:       — Прекрати, — и поджимает губы, единым взглядом выставляя запрет и почти прося не усугублять. Не раскручивать все происходящее до абсурда. Не продавливать. Не пересекать черту… Тор уродливо кривится ему в ответ, пытаясь оградить все собственное нутро от той угрозы, что является повсеместной теперь. И от того, что Локи не обвиняет его, становится лишь хуже. За синяк на плече? За гематому на другом? За отбитые, блять, ребра?! Локи почти не требует с него ответа за все обязательства так, будто ему не плевать лишь на других и слишком плевать на себя.       Тор не желает думать о том, что знает и так — этот дурень умрет среди реальности альфьего мира когда-нибудь.       Тор знает слишком отчетливо теперь — он же является одним из тех, кто Локи убьет.       — Прекратить что?! В какой момент, скажи мне, ты переквалифицировался из моего адвоката в его подстилку, а?! — его голос вскидывается, корпус тела дергается следом за головой, но феромон не вздрагивает. По крайней мере. Жалкая полумера отсутствия сдержанности и отсутствия боли. У Тора все заебись! Ему нечем крыть, ему ничего не изменить и от того, что Локи обвиняет его во всех смертных грехах, не обвиняя в допущенной ошибке, становится лишь хуже.       Как будто бы его совершенно не удивляет, что Тор проебался.       Как будто бы Локи никогда и не рассчитывал на него в полной мере.       Они ведь были командой хоть сколько-нибудь? Локи не нуждался ни в чем из того, что у Тора было, и свалил так же просто, как заявился. Дёрнувшись, Фандрал остервенело и с грохотом ставит кружку на столик между ними, а после рявкает:       — В тот момент, когда ты решил, что имеешь право позариться на то, что тебе не принадлежит! — и это не должно бы осадить Тора. Они ругаются не впервые. Они прошли всю таблицу элементом Менделеева вместе. И даже когда Фандрал посмел кинуться на Бальдра, рухнув на самое дно… У Тора не было аргументов и Тору не нужно было узнавать ничего нового. Тор знал все и так, пока крик Фандрала не должен был осадить его и, впрочем, не осадил, только что-то резко, болезненно оборвалось внутри. Оскалив собственный рот, Фандрал впивается ногтями в подлокотник кресла до скрипа кожи и плюется словами: — Я пошел в адвокатуру, чтобы следовать букве закона, Тор. Я пошел туда, чтобы мне не нужно было постоянно следовать этим тупым правилам…! — это его личное и оно никак с Тором не связано, но за этой мыслью нет и единой возможности спрятаться. Она пустая. Она никчемная. Пока Фандрал глядит ему прямо в глаза озлобленно и взбешенно, но его зрачок не лишается важного — так выглядит разочарование. Оно видится Тору в пряди коротких светлых волос, что падает на чужой лоб. Оно видится в складках на рукаве рубашки. Фандрал скребет ногтями по подлокотнику, стискивает руку в кулак, успевая отвернуться разве что на секунды. И тут же оборачивается назад, рыча: — Кто самый сильный, тот и прав, а? Кто сильнее ударит, кто выстрелит первым… Мне осточертело это! Я больше не желаю быть нормальным альфой, ясно?! — он вряд ли собирался кричать, пока Тор не собирался точно. Обнажать или открывать правды, что была очевидна. Что ему нужно было делать с ней теперь, а? Сносить чужие насмешки или унижения? Или слезно выпрашивать у Локи прощения… Только если за то, что не смог удивить его. Оказался одним из альф собственной категории. От двадцати двух до тридцати двух. Лживые и наглые. Бестолковые. Мнят себя королями мира. От них только беды и жди — ему точно стоит вменить Локи хотя бы то, что тот в единый миг прекращает ждать, но все, что касается Локи, ощущается теперь невозможным для любого касания. Приблизиться к нему, значит признать собственную несостоятельность. Прийти к нему, значит признать — он виноват и он не сможет изжить эту вину из себя никогда, потому что Локи не примет его извинений, потому что урон уже нанесен и потому что казнить некого. Патрик просто пропадает без вести. Тор, даже если действительно превратится в чудовище, никогда не посмеет прийти к Локи с тюбиком мази от синяков в руках — в качестве извинений. И новых обещаний, которые он не сдержит? Всплеснув руками, Фандрал зачёсывает пряди собственных волос назад, двигает нижней челюстью. Говорит: — Фандрал, сделай то, Фандрал, сделай это, Фандрал, съезди со мной на разборку… Сколько нам, Тор?! Да даже двадцатилетние уже не занимаются подобным дерьмом! Пиздить друг друга по подворотням арматурами, как дикие звери, брать заложников… Провоцировать подобные ситуации, Тор! Вот где это все уже сидит у меня! — его рука дергается вверх, тут же хватая его самого за горло, но Тор — не понимает, не понимает, не понимает. Просто отказывается. Он знает это и так. У него нет и единого аргумента против. У него нет ничего больше, кроме тяжести вины на плечах и этого омерзительного ощущения поверх кожи — от него не получается отмыться ни в едином новом дне. И Тор все равно выбирает не смотреть на него сразу же, заочно, пока Фандралу смотрит прямо в глаза. Стискивает челюсти, напряженно вдыхает. Фандрал рявкает самое крайнее: — Я пошел в адвокатуру, чтобы следовать букве закона, слышишь? Чтобы разбираться словами, а не кулаками и насилием, Тор!       Не ударить его сейчас, значит позволить ему ударить себя. Согласиться с ним, значит оказаться в положении беспомощности. Значит позволить ему себя убить! Тор не позволит этого никому и никогда. У Тора все просто охренительно хорошо, но ни о какой идеальной жизни нет больше и речи. Он больше не спит, только теперь уже считает, считает, считает дни, держа под контролем все так, будто бы это сможет спасти его несправедливости.       Той самой, от которой Локи не спасает ничто? Его или любого другого. Омегу, бету, альфу… Сильный будет силён, слабый останется слаб! У этого мира есть правила и они достаточно просты! Синяк на плече, гематома на другом, отбитые ребра — должно ли было случиться что-то ещё? Нужно ли было что-то дополнительное, даже если бы чужая кожа не покрылась уродливыми увечьями? Локи они были к лицу — Тор просто притворялся, что ему не хочется побиться головой об стену. Или взвыть. Или заорать, но именно с этим проблемы явно не было. Раскрыв собственный рот, что звериную пасть, он злобно смеётся, не имея возможности узнать себя, а после бросает Фандралу то, что точно собьет с него всю спесь, то, что уличит его в лицемерии:       — Надо же! Перед Бальдром ты так же оправдывался за то, что отпиздил его?! — это слово ему не принадлежит, но оправдаться после в необходимости защититься не получится. Это слово, каждый звук интонации, каждая мимическая дрожь презрения поверх его лица. Сенд собирает вещи? Тор не мыслит, не мыслит, не мыслит ровно так же, как огонь лживо и мертво издаёт хруст тех несуществующих веток, что не пожирает. В том огне их нет. Камин электрический. А у него дерёт нутро с момента, как голова вновь опускается на плечи — никто не собирается ее отрубать. Никто не собирался делать этого и раньше. Локи хотел показать ему? За все обвинения и за каждое оскорбление. За всю жестокость слов, за всю жестокость просто.       Он пришел — Тор не смог сказать ему ничего.       Но того, что знал и так, не сказал бы никогда: в этом не было правоты. В этом было лишь то самое лицемерие, в котором Фандрал уличал его вновь и вновь, держа на коротком поводке морали. Желал ли Тор сорваться с него? Но был вопрос и получше — действительно ли то, что было настолько важным для него, не могло быть понято? Работа, работа, работа, семейное дело, семейный бизнес, компания его отца и отца его отца.       Это было дорого ему. И всем было насрать. Какое в таком случае дело ему должно было быть до того, что важно другим?       Отшатнувшись, Фандрал подрывается с кресла, не имея возможности усидеть в нем ещё хоть сколько-нибудь. Всплескивает руками, крича:       — Ты думаешь, я горжусь этим? Ты думаешь, мне нравится это, а?! — его лицо искажается затаенной болью, в которую так легко ударить и которую так легко увидеть. Не перевариваемая вина, во имя которой Фандрал изо дня в день не смотрит в сторону бутылок с виски и ради которой не гуглит в какой бы бар ему заехать под ночь. Бальдр? Теперь они проводят время вместе. Теперь у них свидания среди недели и на выходных. Как будто бы это спасет хоть кого-нибудь от существования Тима? Тор дергается, отворачиваясь и не желая показывать — он не может ударить в ответ. Он знает, куда надо бить! Он знает, что нужно сказать! Но просто отворачивается в сторону камина, сжимая зубы и вдавливая пятки в пол. Тихое-тихое место вне времени и пространства. Здесь вообще-то кричать не принято, но все планы выламываются ничуть не хуже, чем выламывается металлический каркас Bucharest Tower Centre — Тор из-под него так и не выбирается. Тор остается умирать под ним в одиночестве вины и среди бетонной пыли. Дернув рукой, Фандрал указывает на него, озлобленно рычит: — Не смей даже пытаться обвинить меня в собственном лицемерии, понятно тебе? Я знаю, что я делал, и я знаю, что я виноват. Но я не буду учавствовать в этом больше. Все законное? Да, с радостью, но никуда больше я с тобой не поеду и Локи адвоката сам найду, если ты только посмеешь…!       Дёрнувшись резким движением, Тор будто бы даже порывается встать с кресла, но так и не поднимается. Только оборачивается. Только перебивает, крича в ответ и почти срывая голос:       — Да в чем проблема-то, а?! Как будто ты не ненавидишь его! Он же даже тебе не нравится! Думаешь, он даст тебе что-то в обмен на это?! Заплатит?! Переспит с тобой?! — отдать себя на растерзание или на новое унижение. Бросить себя на произвол жестокости, признав реальность такой, какой она является. Хоть кто-то отдает ему и его чувствам должное? Фандрал делает это, когда его, Тора, отношения с Джейном превращаются в дерьмо. Фандрал знает, как он любит свою работу и уважает это. Но Фандрал же говорит: он перейдет на другую сторону, если потребуется. Как много Локи платит ему? Что предлагает в обмен? Во втором конверте Тора ждёт оповещение о шутке и о забаве, но оно же явно оказывается ложью, потому что ничего не заканчивается. Локи уходит, но он ещё здесь. Он успевает подкупить Фандрала… От того, насколько эта мысль нелепа и в собственной нелепости тверда, Тора начинает тошнить. Болезненные мурашки омерзения бегут по его плечам и бокам.       Но согласиться с правдой, значит поставить себя под угрозу.       В лице Фандрала?       Фандрал говорит:       — Если есть хотя бы мельчайший шанс, что в какой-то момент он откроет нормальные, адекватные группы для альф вместо того невыносимого, омерзительного дерьма, куда я хожу сейчас, я буду стоять за него и против всего мира, и против тебя, и против себя самого, Тор, — его слово выстреливает в пространство между ними быстрым, взбешённым речитативом звуков, что предвещают конец, но все же лгут. Сжатые в кулаки ладони, остервенелый, озлобленный и больной взгляд, перекрутившийся на плечах пиджак. Фандрал дергает головой, а ещё дергается весь, но так и не делает шага. Тор смотрит на него, еле сдерживая желание все же врезать ему — стальной феромон не дрожит в воздухе. Он защищается, как может, он защищается изо всех сил, но на самом деле ему не на что злиться здесь. Фандрал говорит — Тор знает это и так. Тор знает все это. Но Тор же никогда, никогда, никогда не признается. А после звучит: — Ты не понимаешь этого. Ты наслаждаешься, упиваешься собственной жестокостью столько, сколько я тебя помню, я же не желаю заниматься этим больше. Лучше я буду дефектным трусом в чужих глазах, но я отказываюсь и дальше возносить все это альфье дерьмо так, как будто бы оно правда этого стоит, — тяжело дыша, Фандрал отступает на шаг назад и вскидывает обе руки, принимая то поражение, которого Тор не пытается добиться и к которому не стремиться. Как долго они знакомы? Фандрал отказывается от него прямо здесь и прямо сейчас, и у Тора нет и единого аргумента — они есть друг у друга, но есть вещи много важнее. Именно из-за них Тор выставляет запрет после того, что случается с Бальдром. Именно из-за них? Фандрал говорит твердо и жестко сейчас: — Это граница, Тор. Я люблю тебя и я дорожу тобой, но это — граница. И если ты не понимаешь, в чем проблема…       Фандрал не может посметь отказаться от него, Фандрал не может посметь просто уйти и просто распрощаться из-за всей этой дряни, что невозможно уже обозвать ситуацией. Скорее инцидент. Чрезвычайное событие. Экстремальная обстановка. Вскинув руку, Тор хлопает ею по подлокотнику и ранит плоть ладони о стальной внутренний каркас, но не морщится. Кричит разъярённо:       — Я просто хотел заработать, блять! Это дело моей семьи, Фандрал! Дело всей моей жизни! — Фандрал не желает видеть, не желает понимать, не желает занимать его сторону. Если он уйдёт сейчас, Тор ничего не лишится. Если он уйдёт сейчас, Тору будет также охренительно шикарно, как и до этого. Но если он и правда уйдёт… Тор прочесывает собственным влажным, больным и озлобленным взглядом всю его фигуру и не может запретить себе видеть: как Фандрал поджимает губы разочарованно, а после качает головой. Медленно. Безапелляционно. Он делает ровно то же, что желает Локи, почт не спрашивая с Тора за невыполненные обязательства — он так и не смеётся. Он говорит дерьмо, он говорит громадные кучи дерьма, но Тор не может заставить себя злиться на правду так же, как не может признать: он не сможет изменить уже ничего. Его квартира погружается в глухую, гнетущую тишину. И Локи! Просто съезжает. Просто уходит. Не мстит. Не вызывает в суд. Ничего не требует. Дернув головой, Тор сжимает зубы крепче, отказываясь и рыдать, и сдаваться не понятно на чью милость. — Для меня честь привнести больше, чем привнес мой отец и его отец. Это привилегия, ты понимаешь?! Заботиться об этой компании, находить для нее новые пути развития… — вскинув руку, он сжимает ее в кулак и бьет по подлокотнику вновь, тут же дергаясь от резкой искры боли, что пробегает до самого плеча. Он рявкает: — Что в этом плохого, а?!       И Фандрал отвечает ему:       — В том, чтобы забирать чужое, нет ни чести, ни привилегии. Там есть только твоя собственная жадность. И ничего больше, — без крика. Без злобы. Без жестокости. Это все равно приговор и нет никакой разницы, Тор же не собирается обнажаться — по долгу дружбы Фандрал сдирает с него кожу сам. Не расшаркивается. Не церемонится. Тор отворачивается в противоположную сторону и тяжело дыша хватается воющей от боли ладонью за подлокотник. Пусть Фандрал уходит, пусть выметается нахуй и не возвращается никогда, блять — Тор его не уволит. Тор жмурит глаза, закрывает их ладонью, тут же впиваясь пальцами в уголки глаз до боли. Горячие слезы по консистенции слишком похожи на кровь, но это такая же ложь, как головы, что могут отрываться от тел, оставляя хозяев в живых, или как разрушение Bucharest Tower Centre. Бесконечная ложь во имя выживания и соблюдения тех правил, которых не изменить и не разрушить. Сильный будет силён, слабый останется… Локи ведь будет в порядке? Хоть кто-нибудь, блять, додумается купить этому идиоту шапку, чтобы он не отморозил свою больную башку?! Тор не в порядке и сам. Тор больше почти не спит, забивает голову работой и нутро едой, пытаясь вытеснить, вытеснить, вытеснить каждое из тех переживаний, с которыми ему не разобраться уже никогда. Вернуться в прошлое и предупредить угрозу в виде Патрика? Не быть ублюдком и найти другой способ расширения компании? Или просто не заключать брачный договор? Теперь в его квартире всегда тихо, как бы громко ни была включена аудиосистема. Он не может спать, он не хочет есть и всё равно ест. Каждое утро становится автоматическим. Открыть глаза, дойти до душа — не пытаться смыть омерзение к себе, потому что оно уже вросло, оно уже прижилось внутри в кратчайшие сроки. Подавив пробивающееся сквозь резь в глотке рыдание, Тор жмурит глаза и шумно быстро вдыхает. Снова, и снова, и снова. Ему нужно успокоиться, пускай больше и не от кого защищаться, потому что Фандрал ушел. Но, впрочем — скрипит второе кресло, звучит тяжелый вдох, а после громкий глоток. Фандрал допивает свой сок, разваливаясь в кресле вновь. Он много честнее, чем Тор сможет когда-нибудь быть, потому что он не бросает его и остается, и это чувствуется не менее погано, чем все остальное. Как Тор? Он ведь в порядке? Ему хочется удавиться. Ему хочется побиться головой об стену. Ему хочется вернуться в тот миг и не дергаться так резко в чужую сторону в едином желании подойти и убаюкать чужую боль. Не бить, не вершить жестокости, а просто убедиться… От его резкого рывка Локи тогда не вздрагивает, а ещё подрывается на ноги Брок. И реальность оборачивается к Тору лицом — ему больше нельзя. Подходить. Прикасаться. Смотреть. Или говорить. Это вряд ли было привилегией, но, даже если и было хоть когда-нибудь, ее у него больше нет. Локи же боится его настолько сильно, что этот страх уже не чувствуется. И поэтому он не дергается. Поэтому он не пытается убежать, а все равно бежит: часть своих вещей забирает сам, за другой присылает своих людей. Тор ведь скажет ему, что украл у него книгу, чтобы вернуть его? Никогда, никогда, никогда. Тор просто дышит, в попытке продышать агонию, что взрывается внутри с последними словами Фандрала. Тор заставляет себя успокоиться, только ни единая его власть больше не существует внутри его тела. Дрожь неперевариваемой, тяжелой вины, а ещё негромкий, утомленный голос Фандрала, который говорит: — Какое обвинение ты ему выставишь?       Все, что он может теперь, является пустым. Все, что он умеет, все, что он знает, все, на что он способен — Тор сжимает зубы, проглатывая каждое новое рыдание и обещая себе не благодарить Фандрала после за это притворство. Будто бы ничего не происходит? Еле дыша в попытке продышать все, что было, все, что есть, и все, что ещё только будет, Тор слышит его вопрос, но просто не справляется. То ли с новой, напускной и лживой до основания злобой, которую может произнести его в ответ. То ли с оправданиями. Как может он навредить Локи и как может он навредить кому-либо, но, впрочем — вредит уже. И голова отрывается от его тела, в желании избежать ущерба, пока неосознанное слово выносится в сторону Фандрала по линии связи.       Заключение договора с новым строительным объектом приостанавливается. Тору просто требуется немного времени. Тор уже почти готов, чтобы продолжить. Тору нужно ещё немного… Новой жестокости? Времени, времени, времени не остается, потому что возможность вернуться в прошлое отсутствует. Медлит ли он с наймом телохранителя, потому что знает, что Локи воспротивится его делам, или же потому что действительно вязнет во всей идеальности собственной жизни? Он медлит просто. Он знает, что происходит. И он цепляется за все те бесконечные крохи — просыпаться с ним по утрам, видеть, как он усмехается в ответ без дрожи страха в глубине черного зрачка, а ещё забавляться с ним посреди обеда в особняке Одинсонов. Локи ходит без шапки — Тор вообще-то не хочет детей. Это просто игра, и Тор тонет на самую глубину, забываясь: брачный контракт предполагает обязательства так же, как предполагает партнерство, но отказывает в любой романтической подоплеке.       Это является важным до момента, пока не раздается первый звук смеха Локи.       Это является ничуть не менее важным, чем его работа!       Кто-то понимает? Фандрал относится именно так, но у Фандрала есть исключительная привилегия, заключающаяся в бесстрашии перед лицом любого лицемерия самого Тора. Когда бы он ни получил ее и как бы она ни оказалась в его руках, она существует в них до сих пор, Фандрал же не продает и грамма собственной верности, говоря ему прямо в глаза — Тор все сломал. Тор все разрушил. Тор расхуярил все, что было создано не им одним, и все, что было ему подарено. Бережность чужих рук. Внимательность чужих слов. Милосердие, милосердие, милосердие… Синяк на плече, гематома на другом и отбитые ребра — об этом невозможно было думать, потому что любая мысль была разрушительна. От них всех нижняя челюсть покрывалась беспомощной дрожью, пока шепот среди головы рвался в клочья речитативом вины:       — Как же это… Что с тобой… Ты ведь будешь в порядке… — ни единый вопрос не существует, Тор же знает все ответы. Тору не нужно узнавать ничего больше. Тор просто желает дорваться до самой вершины поскорее, обходя фактическую, фундаментальную ошибку собственным вниманием. Жестокость, несправедливость, коррупция, отмывание денег. Сильный будет силён, слабый останется слаб! Он остается ни с чем, а ещё, конечно же, остается и при собственной компании, и при Фандрале, пока гнетущая, глухая тишина квартиры глаголет той самой потерей, которую не удается предупредить и которую уже не убить. Локи забирает свои вещи. Локи забирает себя.       Весь его мир подчиняется единому правилу: не верить обещаниям и бежать при первом же проблеске жестокости, не забывая — она существует по нарастающей. Сегодня злое слово, завтра жестокость руки. Побег не является стыдным, когда является необходимостью во имя выживания, Тор же никогда не посмел бы стать тем, от кого нужно бежать.       Тор становится именно им.       И когда Фандрала задаёт вопрос, не может ответить ему на протяжении десятка минут. Мокрое, беспомощное рыдание вины и потери дерёт ему глотку, пока заткнутые пальцами в уголках глаз слезные каналы выплевывают все новую и новую влагу. Французский перевод «Джейн Эйр»? Локи купит себе новый, если заметит, что прошлый пропал. Локи сбросит трубку, как только Тор позвонит, и не позволит ему произнести — среди глухой, гнетущей тишины собственной квартиры он нашел книгу. Но Фандрал спрашивает уже и Тор требует, требует, требует от себя успокоиться, пускай никто больше не требует этого от него вовсе. Слабость рыдания, слабость боли — Фандрал не собирался его бить. Фандрал так и не ударил.       И сказал ровно то, что Тор знал и сам: ничто не было сломанным теперь, все было просто прекрасно и просто замечательно, но Локи Тор лишился.       И не было никакой необходимости произносить вслух, как велика была эта потеря.       Поведя плечом, Тор вдыхает глубже, утирает глаза тыльной стороной ладони, а после утирает и ее о брючину костюма. Лучше не становится. Лучше скорее всего уже и не будет. Только если Локи будет в порядке? Тор не узнает об этом так же, как не узнает, если Лаувей придет за ним, если что-то случится. В единый день Regeneratio просто закроется, первые полосы напишут гнилые, проклятые строки о денежных махинациях или об омежьей слабости, что не справилась с альфьим миром. Локи просто пропадёт, Огун вернёт Тору деньги — и когда это случится, ему останется только беспомощными больной вой. Но прямо здесь и прямо сейчас он все же вдыхает. Он прочищает сдавленное горло, прежде чем отвечает очень даже твердо и очень спокойно:       — Никакого… — на самом деле выходит погано. С хрипом и запертым комом горечи горлом. С очевидной правдой — он все знает и так. Что такое хорошо. Что такое плохо. Всем ведь просто плевать на то, насколько ему дорога его работа? Никому не плевать на то, что происходит в мире, на жестокость, которая процветает. Поэтому Сенд собирает вещи, а Локи продолжает, и продолжает, и продолжает спускать весь собственный бюджет на то, чтобы открыть ещё больше центров Regeneratio. Поэтому Фандрал одергивает его, ставит его на место, но отнюдь не поэтому говорит — он больше не поедет с Тором. Фандралу претить это, Тор уважает, но лишь до момента, пока это не становится ему поперек горла, потому что становится — комом боли и очевидной истины. Здесь нет чести. Здесь нет ничего. Только смерть, смерть, смерть. Прочистив горло вновь, Тор прочесывает волосы ещё влажными от слез пальцами, резким движением руки расстёгивает пару пуговиц рубашки, чтобы воротник не душит так сильно, пускай душит вовсе не он. В камин смотреть нет ни сил, ни желания, но смотреть на Фандрала — ещё хуже. Тор говорит: — Я не собирался затаскивать его по судам.       Он просто желал, чтобы его жизнь была идеальной. Он желал задержаться в ней, пускай тогда, в августе, и не рассчитывал, что обретет его. Работа среди дня и омега, сопящий в ночи в его руках? Крепкий, умный, временами вовсе безболезненно насмешливый… Тор лишается его теперь, не желая мысль о том, как быстро сам Локи лишится жизни.       Фандрал говорит:       — Иногда ты такой кретин, — и не добавляет ни единого обвинения. Только ноги вытягивает вперёд, в лживо живому камину. Съезжает чуть ниже по сиденью, откидывается затылком на подголовник. Тор не смотрит ни на него, ни на его прикрывающиеся глаза, пока перед его собственными, саднящими и больными, уже вновь выплясывает мертвое, мертвое, мертвое пламя.       В его свете Тору мерещится пустой и безжизненный взгляд Локи, что не улыбается притворно, но все же потирает воспаленный, болящий и помеченный Видаром затылок. Тор не желает ни смотреть, ни видеть, но глаз так и не закрывает. Лишь чувствует — сердце режет остро и больно.       Его сердце обливается кровью за ту чужую жизнь, которую он разрушает, оставаясь при собственной, целой и почти не изломанной. ~~~