Не с чистого листа

Они с Галадриэль молча шли через лес, и Маэдрос теперь куда больше наслаждался такой прогулкой, потому что мог видеть окружающее. В отличие от лесов Белерианда, тут не прятались под каждым деревом пауки или орки. И ему не нужно было беспокоиться о том, что тех, кто вверен его заботе, могут в любую минуту убить. И меча у него не было. Что за благословение! Даже ссадина на щеке, казалось, болит меньше, чем это было бы при обычных обстоятельствах. Эта мирная тишина, однако, продлиться вечно не могла. — Могу ли я спросить, — поинтересовалась Галадриэль, — Гил-галад был сыном Фингона? Мне всегда было интересно. Маэдрос не удержался от смеха. — С таким-то цветом волос! Он не больше выглядел сыном Фингона, чем моим! Нет, напротив, я всегда думал… — Маэдрос осёкся, прежде чем с его уст могло сорваться что-то, что могло обидеть Галадриэль. — Что думал, Руссандол? — прошипела Галадриэль, и в её тоне был такой яд, что стало совершенно ясно, что она знает, о чём он подумал. — Думал, он сын кого-то из твоих братьев. — Думаю, уж я бы знала о детях моих братьев! Маэдрос не сдержался и откликнулся в тон ей: — А я думаю, уж я бы знал о детях моего мужа! Галадриэль рыкнула совершенно не по-женски: — Пусть так, но корона была у рода Финголфина! И перешла к… возможно, бастарду одного из моих братьев… Да, можно было её понять. Корона перешла к её роду… но к тому, чьих истинных родителей никто не знал. И даже не то что пропустить в этом ряду законную дочь Финарфина, но и просто ничего ей не сказать, и вправду казалось фатальной ошибкой. — Госпожа моя, ты не поняла. Фингон сам всё решил и сделал его своим наследником, ведь у него самого никогда не было бы наследника по крови. По причинам, которые, уверен, очевидны. И я сам не знаю точно, чьим же сыном по крови был Гил-галад. А если знал Фингон — я уверен, что он знал — мне он не сказал. И именно он, в конце концов, выбрал ему имя «Эрейнион». Галадриэль слегка утратила боевой пыл. — Ох, конечно, это в духе Финьо. Нужно иметь очень щедрое сердце, чтобы усыновить мальчика, рождённого не на той стороне кровати, и сделать его королём. Маэдрос не сдержал улыбки. — У Финьо в сердце всегда было столько любви… даже к тем, кто этого вовсе не заслужил. Маэдрос не заслужил Фингона, но всё равно обрёл его любовь. И это стало одним из немногих истинных благословений в его жизни. — Должно быть, ты по нему скучаешь, — сказала Галадриэль, и Маэдрос принял эти слова как предложение пойти на мировую. — Да. Но он жив, и у меня есть хотя бы это. — В свою очередь, Маэдрос произнёс: — Не знаю, был ли Гил-галад рождён не на той стороне кровати, или отец его решил, что лучше отдать сына под защиту, которую мог предложить своему сыну Фингон… На что Галадриэль кивнула, а затем указала вперёд: — Гляди! Они подошли к городу-крепости, что вздымался среди деревьев. Между огромными ветвями петляли тропинки и гнездились жилища. Город отличал хаос, которого были лишены великолепно спланированные города Валинора, особенно, Тирион, ибо нолдор были исключительно организованным народом. Но в то же время этот древесный город казался обустроенным исключительно мудро. Должно быть, инженерам потребовались десятки веков, чтобы понять, как выстроить его, не препятствуя естественному росту деревьев, и чтобы те выдержали столь большой вес. — Финдарато понравилось бы, — наконец проговорил Маэдрос, и, наверное, это так и было бы. У того была типичная для нолдор любовь к строительству. Улыбка, которой Галадриэль одарила его, была искренней. Маэдрос понял это по тому, как в глазах её сверкнул отблеск былого света Древ. Самому Маэдросу понадобились годы, чтобы понять, почему у нолдор в глазах свет, какого нет ни у одного из авари. Справедливости ради, он тридцать из этих лет провёл под пытками, а более чем тридцать последующих разум его был в таком состоянии, что большую часть времени ему трудно было встать с постели. Но всё равно, когда, наконец, он сложил два и два, Фингон так хохотал, что у него вино полилось из носа… этот момент хранился среди хороших воспоминаний Маэдроса. — Пойдём, — сказала Галадриэль, — вход в город с другой стороны. — Ты уверена, что приводить меня туда — хорошая мысль? — сам Маэдрос был уверен, что мысль это плохая. — О, будь уверен, плохая! Но оставлять тебя одного за стенами города — выбор ещё хуже, а если ты придёшь со мной, по крайней мере, мой муж тебя не казнит. Что совершенно не утешало, о чём Маэдрос тут же ей и сообщил. Может, они бы ещё поговорили, но уже подошли к страже города и больше не были одни. Глазом не моргнув, Галадриэль представила его как Гэлона, великого воина и сторонника Финрода, которого все считали погибшим в Первую эпоху. Связать его имя с Финродом было хорошей идеей: это объясняло, почему Маэдрос — нолдо. Но это делало его более достойным доверия, да ещё и приближало к самой Галадриэль. Гораздо позже она объяснила ему, что так, к тому же, удалось оправдать его отличные знания событий Первой эпохи, притом что он не пережил её вместе с остальными выжившими. Почти все обитатели Нарготронда погибли в Первую эпоху или позже. Или уплыли. А тех, кто остался, не было в Лотлориэне, и усомниться в легенде Маэдроса было некому. И наконец они вошли в город, избавившись от сопровождения стражей. Внутри была по меньшей мере тысяча эльфов, а может и больше, хотя, насколько Маэдрос мог судить, строился город для куда большего количества жителей. И совсем не было детей. Это поразило Маэдроса более всего. Наверное, предположил Маэдрос, дело в том, что сократилась жизнь эльфов в Средиземье. И детей у них стало меньше. Это его опечалило. Дети были одной из немногих радостей в его жизни, и узнать, что у квэнди больше их нет, было и вправду невероятно грустно. Те взрослые, которых они встречали, поворачивались и откровенно пялились на Маэдроса, когда он проходил мимо. Должно быть, то, что гостя сопровождала в город сама королева, было в диковинку. И пусть Галадриэль и не называла себя королевой, её точно таковой считали. А может, невидалью стал его внешний вид — чрезвычайно высокий и рыжеволосый нолдо… Если бы не две руки и полное отсутствие шрамов, кроме свежего пореза на щеке, его бы моментально опознали, он был уверен. Сколько бы ни было у него рук, у Келеборна заняло не так много времени наконец обо всём догадаться. Когда они вошли в тронный зал, тот тут же отпустил всю охрану и служителей. Затем, подобно хищнику, ходил вокруг Маэдроса кругами. Может, они встречались и раньше, Келеборн был очень похож на прочих своих родичей… Утвердившись в своих догадках, Келеборн выхватил из складок мантии длинный кинжал. Маэдрос даже не попытался защититься и, сдаваясь, поднял руки. Галадриэль же оказалась не такой покладистой. Она вырвала кинжал у мужа и пнула его в лодыжку. — Ты с ума сошёл проливать здесь кровь?! — взорвалась она. Келеборн не отводил глаз от Маэдроса. Затем у них с Галадриэль состоялся безмолвный спор, и продолжался он не менее получаса. Ни один не произнёс ни слова, но противостояние было очевидным. Келеборн размахивал руками в воздухе, решительно указывая на Маэдроса, а Галадриэль расхаживала по залу, испепеляя мужа взглядами. Сам Маэдрос решил воспользоваться паузой. Спустя минут пять после начала спора, когда стало ясно, что выяснение отношений потребует времени, он уселся на пол и вновь занялся щитами в своём разуме. Он ощутил, в каком направлении был Фингон, увидел, где крепится связь, теперь он мог сдвинуть свои защиты, и этот последний этап занял у него около двадцати минут. И когда он закончил, их связь с Фингоном зазвучала в его сознании как чудесная чистая песня. Призвав все унаследованные родовые силы, всё своё приобретённое мастерство, всю свою любовь к Фингону, он отправил с помощью этой связи послание. Расстояние было слишком велико, а связь — слишком уж туго натянутой, чтобы передать слова. Так что Маэдрос просто передал чувство. Самое естественное и простое чувство, что можно было передать через супружескую связь — любовь. В ответ последовала долгая пауза, а затем — ответ, слабый, будто эхо. И Маэдрос просиял улыбкой. — Тебя веселит всё это, братоубийца? — гневно выдохнул Келеборн, голос его звенел от сдерживаемой ярости. — Господин мой, — предостерегающе позвала его Галадриэль. Вновь подняв руки, Маэдрос пояснил: — Я только что сумел перестроить защиты своего разума так, чтобы поместить обратно свою супружескую связь. Уверен, ты знаешь, как же это приятно. Такие слова возымели успех: Келеборн оказался в дипломатическом тупике. Маэдрос не стал ничего уточнять. Он же просто сделал ремарку, что Келеборн наверняка наслаждается своим браком. Любое возражение на это можно было воспринять, как несогласие с тем, что ему в браке хорошо — а это, пожалуй, было не лучшими словами прямо перед собственной женой. Когда-то Маэдрос был мастером в дипломатии, и использовал подобные приёмы с братьями. Келеборн и Галадриэль спорить перестали, а, может, им потребовалось обратиться к Маэдросу, потому что они синхронно развернулись и посмотрели на него. — Пока можешь остаться, — мрачно сказал ему Келеборн, — но ты должен будешь уйти вместе с братством. — Валар послали тебя к нам не просто так, — добавила Галадриэль, с лёгкостью забирая лидерство в разговоре в свои руки. — Гэндальфа больше нет, и им нужен старший — тот, кто знаком с врагом и у кого больше силы. Мы с Келеборном нужны здесь, а значит, самый доступный братству подобный опытный сопровождающий — это ты. — Более того, враг не знает, что ты здесь. Может, он и подозревает, но госпожа моя супруга сумела отвлечь его. Он пока не будет тебя искать так, как нас или Глорфинделя. Ты сможешь пройти незамеченным. Какой-то части Маэдроса очень хотелось отказаться. Он так долго был мёртв… Ему нужно было найти брата, сына, понять, что это за голос прозвучал при падении щитов у него в голове. А ещё у него был муж за гранью мира, с которым так хотелось воссоединиться. Если он пойдёт в поход против Саурона, он может всё это потерять. Если его убьют, Валар могут воскресить его ещё через пару эпох. А проживёт ли Маглор их в одиночестве? Вспомнит ли Элронд Маэдроса, если того не будет столь долго? Фингон-то подождёт — но какой ценой? Может ли Маэдрос обречь его на такие страдания? Но, с другой стороны, были эти земли, здесь и сейчас, этот народ. Жители Лотлориэна, которые хранили любовь к этому миру, даже когда вокруг сгущалась тьма. Братство, члены которого были готовы отдать свою жизнь — свои единственные жизни — чтобы защитить свой дом и друзей. Гимли и Леголас, с их собственной историей и восхищением теми землями, в которых они никогда не бывали. Хоббиты, так слабо приспособленные для приключений, но преданные братству как никто другой. Боромир, по природе своей вовсе не такой уж и добряк по сравнению с остальными, но готовый сразиться за них с балрогом. Арагорн, лидер не по своей воле — а значит, лучший из лидеров — понимавший свой долг и готовый исполнять его во что бы то ни стало. Халдир и Орофин, защищавшие свой народ даже тогда, когда рядом не осталось почти ни одного соратника. И Румиль. Румиль, который с готовностью внимал россказням глупого старого братоубийцы. Румиль, который хотел спасти брата — не от насилия над ним, но от насилия, который тот мог содеять сам. Позволить всем им противостоять тьме одним было бы актом колоссальнейшей трусости. И с этой другой стороны — правой стороны, там, где теперь у него была правая рука, которой, по его подсчётам, пожалуй, ещё неделю назад не было, был ещё Саурон. Хозяин его был мёртв, но Повелитель волков ещё охотился в этих землях. Убивший Финрода. Убивший Гил-галада. Один из многих приспешников Моргота, многие годы пытавший самого Маэдроса. Маэдрос мстительным не был, он видел, что месть сотворила с его отцом. Но вот шанс остановить Саурона, чтобы он перестал творить зло… Это… искушало. Чтобы тот заплатил. За сына Фингона. За то малое, что осталось от собственной невинности Маэдроса. — Я сделаю это, но при одном условии, — наконец проговорил Маэдрос, встречая взгляд Галадриэль. — Если я погибну, обещай мне найти путь домой. Кто-то должен сказать Фингону, сказать моей матери, что я любил их. И что погиб за правое дело. Галадриэль отвела глаза. — Могу поклясться, что попытаюсь. Но не более того. Маэдрос встал и протянул ей руку. — О большем я бы и не мог просить. Они пожали друг другу руки и скрепили уговор. Чувствуя, что аудиенция с ним окончена, Маэдрос направился к выходу. Но что-то заставило его остановиться в дверях. — Владыка Келеборн, пусть мои слова и стоят немногого, но прошу простить меня за столь многие горести, что причинила моя семья твоей. Келеборн посмотрел на Галадриэль, и Маэдросу показалось, что взгляд его будто смягчился. — Это моя семья, что бы она для кого ни значила. Знай, я никогда не смогу простить тебя за разделившую нас тьму. Но всё же, как я могу призвать тебя к ответу за волю Врага? Маэдрос уставился себе под ноги. — Я задаю себе этот вопрос каждый день. — Так как я могу привлечь тебя к ответу? — Так, как я сам считаю себя в ответе. И, прежде чем Келеборн мог бы что-то сказать, Маэдрос откланялся. За дверями тронного зала обнаружился Румиль, нервно стиснувший за спиной руки. Завидев Маэдроса, он потянулся к нему, словно хотел коснуться его лица, но в последний миг отстранился, заметив поблизости стражу. — Прошу, следуй за мной, — деловито сказал он и затем повёл Маэдроса через город, вверх по деревьям, к самым вершинам, и, наконец, через небольшую дверку. — Халдир собирался поселить тебя с братством, но я подумал, что тебе понравится уединение, а у меня достаточно места для гостя. — Спасибо, Румиль, — кивнул Маэдрос. — Своей добротой ты оказываешь мне честь. Домик был небольшой, всего несколько комнат, и везде царил беспорядок. По столам и полкам были разбросаны книги, запасной лук валялся на кухонном столе рядом с недоделанными стрелами. Освещался он, в основном, естественным светом, проникавшим через большие окна и заливавшим почти всё пространство. Те места, куда свет снаружи не проникал, озаряли фонари и свечи. Фонари совершенно не походили на затейливые нолдорские светильники, и отец Маэдроса был бы очень разочарован их внешним видом. А Маэдросу всё показалось очень уютным. Опустив за ними занавеси на двери, Румиль наконец коснулся щеки Маэдроса. — Позволь мне помочь тебе с этим, — роясь то в том шкафу, то в этом, он уточнил: — Это моя госпожа тебя ударила? — Да, — признал Маэдрос. — Ты заслужил? — Да, — подумав, повторил Маэдрос. Румиль наполнил чистой водой чашу и принёс Маэдросу, протянув ему также и тряпицу. Следуя указаниям Румиля: «левее, прости, это для меня левее» — ему удалось отереть кровь с лица. — Завтра меня отсылают на границу, — сказал ему Румиль. — Как и Халдира. Больше нам не позволят тут оставаться. — Уверен, вы нужны там, — пробормотал Маэдрос. Конечно, ему будет не хватать Румиля… кого-то, с кем можно поговорить. За эти два коротких дня Румиль стал ему… другом, какого у Маэдроса не было с тех пор, как они с Фингоном полюбили друг друга. — Что там нужно, так это больше стражей на границе, чтобы мы с братьями не остались в Лотлориэне единственными опытными воинами, — парировал Румиль. Он злился, но не на Маэдроса — и снова его сходство с Карантиром поразило Маэдроса. Хотя, несомненно, Румиль справлялся с гневом куда лучше. Маэдрос положил ладонь на его ладонь. — Ты старался как мог, исполняя свой долг. Но какой смысл в границах, если внутри них нет возможности жить мирно? Эту логику Маэдрос использовал и со своим народом, в те годы, когда они держали первую линию обороны от сил Моргота. Их всегда бесило, что они днём и ночью сражаются за выживание, в то время как Тингол сидит у юбки своей жены и ничего не делает — и не только для тех эльфов, кто был под защитой Маэдроса. Даже для тех из его народа, кто от его бездействия попал в плен. Румиль с тяжёлым вздохом откинулся на спинку стула. — Знаешь, я люблю Лотлориэн, по правде люблю. Я бы никогда не покинул его. Я бы никогда не уплыл за Море, не бросил бы эти места на разорение… — Валинор прекрасен, — ответил Маэдрос. Но думал он не о белокаменных городах, или бесчисленных милях свободных лесов, или о звёздах, не затенённых дымом твердыни Моргота. Он подумал о мальчике, которого ещё не коснулась случившаяся трагедия… о мальчике с золотом, вплетённым в тёмные косы, и смешинками в глазах. — Но это не мой дом! — И не мой, — что было правдой, — не совсем мой. Несмотря на все ужасы, более всего собой я был в Белерианде. Но, по моему опыту, дом — это то, что мы творим сами. Взять Химринг, к примеру. Такой холодный, скорее, одинокий ночной кошмар, а не замок. В дверях и окнах по полгода свистели ветра, а другие полгода не свистели лишь потому, что щели затыкал лёд. Но Химринг был моим, а народ, что жил там — моим народом, и это имело значение. Любить Химринг было легче теперь, оглядываясь назад. Призраки, что преследовали его в первые годы жизни там, со временем потускнели, и яркими маяками в памяти остались лучшие воспоминания. Возможно, именно там они с Фингоном полюбили друг друга. А может, они всегда друг друга любили так, просто именно там сумели это понять спустя годы дипломатических визитов. Лучшие воспоминания о Химринге всегда были наполнены живыми. Маглор, так часто навещавший его, с весёлой песенкой на губах и арфой на коленях. Карантир, размахивавший перед ним пергаментом от гонца, со страстью на лице. Куруфин и Келебримбор, всегда по очереди, недолго, потому что один всегда должен был следить за своими владениями, а ещё потому, что они пытались сохранить свои отношения, избегая друг друга. И это напомнило ему… — Румиль, прошу тебя, знай: я слушаю твою боль и понимаю, о чём ты. Но есть кое-что важное, о чём я должен спросить тебя! — Что же? Маэдрос приготовился к плохим новостям. — Келебримбор, мой племянник! Что с ним случилось? Он должен был пережить нас всех. Выражение лица Румиля внезапно переменилось полностью. Казалось, он ушёл в себя и что-то в нём будто надломилось. — Ох, Маэдрос… хотел бы я не быть вестником такого горя, — он встал, подошёл к книжной полке и снял с верхней полки толстый книжный том. Похоже, это была биография. На обложке на Тенгвар было аккуратно выведено имя Келебримбора рядом с именем биографа, Лирель Менориэль. — Лучше услышать от тебя, чем от неё, — сказал ему Маэдрос. — Дурные вести легче перенести, когда их сообщает друг. Румиль покачал головой. — Меня там не было, я даже ещё не родился. Ты захочешь лучше понять особенности случившегося, я не смогу… — Расскажи то, что можешь, — Маэдрос почти умолял, стиснув ладонь Румиля, — прошу тебя… Румиль отодвинулся, хотя руки и не отнял, и произнёс, голосом холодным и неживым. — Саурон предал его. Келебримбор сам впустил его в город… в свой дом. Кое-кто говорил, что и в постель, хотя обвинения эти беспочвенны, и любой историк, достойный того воздуха, каким дышит, это знает! Саурон научил его, как сковать магические кольца. Келебримбор создал их девятнадцать и раздал. Девять — королям людей, семь — гномьим королям, а три — эльфам, за всё сотворённое ими добро. А Саурон втайне сковал двадцатое, чтобы поработить их всех и подчинить своей воле. Но лишь Келебримбор знал, у кого розданные им кольца. Говорят, Саурон пытал его неделями без перерыва. И Келебримбор рассказал о людях, и те превратились в призраков. О гномах тоже, но судьба их неизвестна. А эльфы… — голос Румиля прервался. Эта часть рассказа была невыносима, и Маэдрос положил вторую ладонь поверх его ладони. — Румиль, что произошло с эльфами? Встретив его взгляд, Румиль сказал полушёпотом: — О них он ничего не сказал Саурону. И погиб, сокрыв это знание. Три кольца остались свободными от воли Саурона, и их сила чиста. Маэдрос коснулся пореза на щеке, припоминая свои первые впечатления от Лотлориэна, и как ему магия напомнила Келебримбора. Конечно, Келебримбор был слишком доверчив… как и всегда. Он всегда был верен отцу, Маэдросу — куда дольше разумного. Вдруг всё, о чём мог Маэдрос думать, свелось к Тангородриму, но в воображении его был Келебримбор, а не он сам, и Саурон пытал его. Во рту появилась горечь, казалось, сейчас он задохнётся. — Похоже, меня сейчас стошнит, — проговорил Маэдрос, но ничего такого не произошло, однако, дурнота его не оставила, лишь утихнув так, что стало возможным её переносить. Лучше бы его вырвало, по крайней мере, тогда всё бы кончилось. Румиль помог Маэдросу улечься на пол и сам лёг подле него. — Прости… при всех прегрешениях вашей семьи, Келебримбор такого не заслужил. Маэдрос, всё ещё ощущавший призраки лезвий, кнутов и раскалённого железа на своей коже, перекатился на бок и свернулся клубочком, словно ребёнок. «Никто такого не заслужил, — подумал он в гневе, — и мой отец не заслужил. И Саурон не заслужил, и сам Моргот не заслужил того, что заставляет чувствовать, потому что это никогда тебя не оставит. Эру одарил смертных возможностью выбирать свой конец не просто так. А когда ты лишён даже этого, даже чести быть убитым… это невыразимо жестоко…» — Я убью Саурона. Даже если это последнее, что я сделаю в этом мире, я его убью, — это не было клятвой, он не призывал себе в свидетели никого, кроме самого себя да Румиля, но слова прорезали тишину в комнате подобно клинку. — Надеюсь, у тебя получится, — прошептал Румиль. — Он убил моего деда. — А его хозяин — моего деда, — отозвался Маэдрос, хотя нужно было быть эльфом, совершенно не сведущим в истории эльдар, чтобы не знать этого факта. — Мм-м… — промычал себе под нос Румиль и прислонился головой к голове Маэдроса. И так они долго лежали и отдыхали. Маэдрос сначала робко коснулся пальцами волос Румиля и, в конце концов, принялся плести ему сложные косы. Правая его рука была не столь проворна, как когда-то, но зато левая стала куда искуснее, и это их уравняло. И когда они достаточно отдохнули, ум Маэдроса стал яснее, и неожиданное прозрение ударило его молнией. — Так вот что они несут, да? Братство! У них кольцо Саурона! Румиль кивнул. — Они собираются его уничтожить. Сейчас силы его достаточно слабы, чтобы это уничтожило и его самого. Неудивительно, что никто не хотел, чтобы Маэдрос знал цель их путешествия. Вещь такой великой силы, что стоила жизни члену его рода! Если бы Маэдрос был его отцом, он бы, без сомнения, возжелал объявить его своим и забрать себе. Но Маэдрос всё ещё ощущал, как жжёт ладонь Сильмарилл, и без принуждения Клятвы ничто ни подкупом, ни силой не побудило бы его забрать себе предмет, обладающий такой мощью. Такие вещи несли владельцам лишь горе. Бедный Фродо, чья судьба теперь в опасности, как в своё время судьбы Тингола, Диора, Эльвинг… Но Маэдрос, по крайней мере, не причинит ему вреда. Он собирался держаться подальше и от Кольца, и от всех его чар. — Итак, твой дом не выстоит перед разрушительным действием времени, — прошептал Маэдрос, возвращаясь к предыдущей теме. — Он истаивает, и нам придётся уйти, или мы истаем вместе с ним. Какая злая судьба — потерять дом без надежды на возвращение! Маэдросу она была очень хорошо знакома. Не в исходе нолдор, не в затоплении Белерианда было дело. Нет, он встречался с ней с каждой смертью, что видел в Белерианде, ведь нолдор были прокляты, и каждая потеря была безвозвратной. Его отец. Фингон. Куруфин, Карантир, Келегорм. Амрод и Амрас. И тысячи тысяч других, чьих имён Маэдрос даже не знал. Эльфы, которые гибли плечом к плечу с ним в битве или после, от потери тех, кто погиб. — Что ты выберешь? Румиль положил голову на ладони. — Если я останусь, это разобьёт моей матери сердце. А если уйду — разобьёт сердце отца. И Маэдросу были знакомы такие чувства. — А твои братья? — Халдир пойдёт за Владычицей куда ей угодно. А Орофин не пойдёт, и тем самым довершит крах сердца нашей матери. Маэдрос рывком сел. — Так, а что ты? Чего ты хочешь? Предположим на миг, что те, кого ты любишь, счастливы, сам бы ты предпочёл видеть, как угасает твой дом, или покинуть его? — Не знаю… правда. Как бы я мог, я даже не знаю, каков Валинор, не говоря уже о том, хотелось бы мне туда или нет. — Думаю, — проговорил Маэдрос, в голове которого забрезжила одна идея, — что в этом я могу тебе помочь. Румиль повернулся посмотреть на него. — Ты о чём? Маэдрос постучал пальцем по виску. — У меня есть воспоминания, Румиль из Лотлориэна. Совершенно ясные и чистые, не отравленные Клятвой. Объяснять не потребовалось — Румиль прекрасно понял, что предлагает Маэдрос. Он протянул руку и вложил её в руку Маэдроса. Это было неудивительно: он родился в поздние годы, и род его родителей не восходил к владеющим большой силой. Ему требовалась помощь в осанвэ. Прикосновение должно было сыграть свою роль. Самому Маэдросу такое подспорье никогда не требовалось, но он подозревал, что Румилю было бы стыдно показать, что он чего-то не умеет. Если б только они могли поменяться талантами! Таланты Маэдроса всегда оборачивались для него скорее проклятьем, кроме той связи, что была у него с Фингоном. Хотя даже она порой была проклятьем… например, тогда, когда была прервана, а боль была так невыносима, что Маэдросу казалось, что он вновь на Тангородрим. — Открой мне свой разум, — велел ему Маэдрос и потянулся к нему сквозь его защиты, чтобы установить связь. — Отлично. А теперь гляди! Так сложно было выбрать воспоминание, чтобы показать Румилю… Маэдрос перебрал несколько в поисках самого лучшего: Маглор с Финродом поют дуэтом, праздник в садах Тириона, и цветы ростом с самого Маэдроса, хотя, чей это был сад, он не помнил. Архитектура нолдор, и башни чуть не касаются звёзд, а фонтаны стекают сложными каскадами. Семейное путешествие в Валмар, как раз перед рождением Карантира, тогда Келегорм потерял штаны и чуть не стал поводом к дипломатическому конфликту. Но в конце концов, это оказалось то воспоминание, в котором свет Телпериона как раз начал тускнеть и сливаться с разгорающимся светом Лаурелина, а сам он сидел на обрывистом берегу, глядя на морские волны. — Как ты думаешь, что там, за всем этим? — спросил Финдекано. Он был как раз в том возрасте, когда расцветала его юность, и этот вопрос он задавал часто. — Прямо сейчас я склонен утверждать, что обширный океан, омывающий Тол Эрессэа, а за ним ещё один большой океан, — сам Майтимо был на той стадии юности, когда такие темы казались банальными и раздражали. Финдекано пихнул его в плечо. — Руссандол, ну-ка, прекрати! Ты знаешь, что я не об этом! Оба они посмотрели вдаль, на океанские волны, и где-то на задворках своего разума Маэдрос услышал, как ахнул Румиль, глядя на открывшийся вид. В свете Древ золотом и серебром переливалась вода. Вдалеке вздымался из волн Тол Эрессэа подобно чудовищному морскому змею. На переднем плане скользила пара лебединых кораблей. Финьо помахал морякам, один из них это заметил и, подтолкнув локтем под ребра товарища, помахал в ответ. То была девушка; её золотые локоны были подняты и закручены вокруг головы и, казалось, она на пару десятков лет старше Майтимо. Финдекано, явив свою юность, залился румянцем и отвёл взгляд. — О, Финьо, ты что, собираешься жениться столь же юным, как твой отец? — пошутил Майтимо, совершенно беззастенчиво подначивая кузена. — А что, ревнуешь? — поддел Финдекано его в ответ. «Да, — подумал нынешний Майтимо, — да, он ревнует. Но не признает этого, пока не сломается достаточно, чтобы никогда уже не суметь любить тебя так, как ты того заслуживаешь». — О да-а, моё сердце разбивается от ревности! Как ты можешь столь жестоко разбивать моё сердце? Мне теперь придётся распевать печальные песни об этом, чтобы успокоить мою сердечную боль. — Ты повторяешься: дважды упомянул разбитое сердце, — заметил Финдекано. — И, будь добр, лучше не пой. — А я всегда знал, что ты любишь Макалаурэ больше меня! — вскричал Майтимо и драматично рухнул на спину. Но долго хранить эту мину он не сумел и в следующий миг разразился хохотом. Воспоминание вспыхнуло золотом и рассеялось, и опять были Маэдрос с Румилем, сидевшие на полу. — Должно быть, при свете солнца там всё иначе, — проговорил Румиль, когда пришёл в себя от увиденного. Маэдрос пожал плечами. Этого он никогда не видел. — Думаю, всё равно прекрасно. — Но не столь прекрасно, как населяющие его эльфы? О да, Румиль видел и Финдекано… того юного Финдекано, которого так любил Маэдрос, даже прежде чем оба они поняли это. — Когда ты это понял? — спросил Румиль; контакт их разумов одарил его предвосхищением. Маэдрос медленно отстранился и опустил свои щиты. Так тихо… и одиноко. Но у него был Фингон, и, по крайней мере, враг не мог до него добраться. Когда-то, когда у Маэдроса было так много связей: друзья, семья — он был уязвим. Сколько их смертей он пережил, подвешенный на Тангородрим?.. Скольких из них враг мог использовать против него? Нет, это было слишком небезопасным, это было возможно лишь в неискажённой Арде. — Я и сам точно не знаю. Теперь я думаю, что любил его задолго до Белерианда, но тогда мы о таком не говорили. Помню, как сказал ему, что люблю его, когда, на Тангородрим, думал, что умираю. Но и сам не помню, имел ли в виду романтическое или платоническое чувство. А он думал, я ничего из сказанного не помню, потому что слишком много крови потерял, и оттого и не спрашивал. Затем, когда его отец стал королём, сам он часто меня навещал… куда чаще, чем дозволяли приличия. И всегда находил поводы: проверить охрану на границах или боевой дух войск… Никто не верил этому ни на грош — ведь он к другим родичам вообще не ездил… А затем, наконец, спустя десятилетие после того, как был достроен Химринг, он вновь появился, словно из ниоткуда. Я спросил его, какой же повод привёл его ко мне сегодня, а он сказал, что любит меня, так что повода у него нет. И я ему не поверил. Я просто не мог поверить, что кто-то вроде него может любить кого-то вроде меня… Пойми, тогда, после Тангородрим, я всё ещё был в когтях врага. Служившие мне люди могли с точностью меня опознать только на прямом солнечном свете… в темноте они вряд ли отличили бы меня от призрака. Не то чтобы они хоть раз сказали мне это в лицо… но смертным никогда не понять, насколько остёр слух эльфа. Так что то, что Фингон признался мне в любви, когда я стал совсем не тем, чем был когда-то… это был, мягко говоря, шок. И мы говорили и говорили об этом, и прошло много времени, прежде чем мы вступили в брак. Если бы кто-то спросил у меня совета в любви, я бы сказал: говорите с возлюбленным! Спешка в таких делах может ранить, даже в самые тяжёлые времена. Нам столькому нужно было научиться. Иногда он приезжал на неделю или на месяц, и мы говорили: о малом, о великом, обо всём том, что всегда стояло между нами. Наши отцы. Враг. Лосгар. Братья, его сестра. И мы говорили, пока нам не перестало хватать слов — и тогда мы поженились. Наедине, без благословения отцов и Валар. Только он и я. И Эру вездесущий. Как перворожденные эльфы. И с тех пор я всегда знал, что никогда не полюблю другого. Лишь его. Румиль пробормотал что-то неразборчивое в знак понимания, и они вновь улеглись на пол. Поразительно, но Маэдрос сразу уснул. Здесь было уютнее и безопаснее, чем в местах, что он знал многие и многие годы — и не так одиноко.