История Келебримбора, сына Куруфина из рода Феанора

Келебримбор оказался неправ. В Арверниэне их ждало не крушение надежд, а дом. Маленькое поселение в устье Сириона казалось невероятным, удивительным, до боли прекрасным миражом — такой обычный и жилой у него был вид. Как будто не весь Белерианд разорила война. Как будто не все еще было потеряно. Келебримбор, однако, узнав, кто основал это поселение, почувствовал, что потеряно гораздо больше, чем все. Больше, чем когда-либо был властен отобрать Моргот. Беженцы из Дориата. Гавани Сириона основали беженцы из Дориата, разоренного сыновьями Феанора. Келебримбор знал, конечно, что Дориат пал и даже как он пал. В Гондолин дошли вести. Король Тургон, правда, оказался слишком добр и на этот раз не стал ничего сообщать Келебримбору, но слухи ходили и, как ни занят был мастер Келебримбор своими делами, достигли его ушей. А смерть отца он почувствовал еще раньше. Этого нельзя не почувствовать, как нельзя не заметить, что кто-то вырвал у тебя сердце и на твоих глазах растоптал. Поэтому отца Келебримбор тайно оплакал до всяких вестей. А после оплакал и его злую судьбу. Куруфин, сын Феанора, был одним из лучших эльдар, которых когда-либо рождала земля. Блестяще умный и талантливый, сильный, решительный и отважный. И вот он погиб. И не сражаясь с Врагом или его тварями. Он был убит эльфами за то, что вторгся в их дом и разрушал его. Можно ли вообразить более ужасную участь? Куруфин, сын Феанора, был Келебримбору отцом. Долгие годы — самым близким из эльдар. Всегда — бесконечно дорогим, безмерно любимым. И вот он погиб. И всякая память о нем для всех навеки отравлена знанием, как он погиб. А имя, по той же причине, покрыто позором. Наверное, такой итог не должен был стать для Келебримбора неожиданностью. Не после Нарготронда. И все же стал. Хотелось выть в голос от ужаса и боли. Отец. Отец. Отец!!! Мысли об отце доставляли Келебримбору мучения, почти нестерпимые, и он старался, как мог, гнать от себя эти мысли. Но если Келебримбор не думал об отце, то вспоминал о дядях и оплакивал их также. Равно тех, кто погиб, и тех, кто остался жить. Мысли о них тоже причиняли ему боль. Постоянно, непрерывно. Дни, месяцы, годы. Келебримбор умел это скрывать. Но не мог перестать чувствовать. И все же со временем боль притупилась. Как притупляется всякая боль. А вот теперь она вспыхнула вновь с оглушительной силой. Стоило Келебримбору только увидеть здесь, на краю земли, беженцев из Дориата, перемешавшихся с другими эльфами и людьми, со всеми, кто бежал от власти Врага и его тварей, захвативших Белерианд почти целиком. Они стали едва различимы теперь. Обездоленные странники, неожиданно обретшие новое пристанище и пытающиеся жить дальше. Но дориатцы не были жертвами Моргота. Они были жертвами рода Феанора. Не первыми жертвами. Но если раньше можно было найти утешение и оправдание, твердя себе и другим, что братоубийство было только трагической случайностью, несчастьем, которого никто не хотел и от которого все пострадали, то теперь никаких спасительных иллюзий не оставалось. Невозможно разрушить эльфийское королевство без всяких к тому намерений. При мысли об этом Келебримбору хотелось бежать. Исчезнуть. Перестать существовать вообще. Но он не мог, по множеству причин, а потому оставался на месте и делал вид, что ничего ужасного не происходит. Каждую минуту ожидая, что, узнав и осознав, кто он, его попросят уйти. В лучшем случае, его попросят уйти. И он, конечно, тогда уйдет. Но время шло, а уйти Келебримбора не просили. Гондолинцы обживались в Гаванях. Знакомились с дориатцами, рассказывали им свои истории, и уже, конечно, все знали, кто такой Келебримбор. Не могли не знать. Некоторые синдар, которых он никогда прежде не встречал, при виде его лица теряли дар речи и каменели. Келебримбор догадывался, кого им напоминает, поэтому тоже каменел и терял дар речи. Но уйти его так и не попросили все равно, и со временем Келебримбор совсем прижился в Гаванях, проникся их духом, странным, но покоряющим сердца всех, кто оказывался в поселении. Каждый в Гаванях Сириона знал, что Гавани вовсе не крепость и первый серьезный штурм сметет их с лица земли, а выжившим защитникам придется бежать по морю, на Балар. Договоренность об этом с Кирданом давно существовала, и ни для кого не было секретом, где именно в зарослях тростника спрятаны маленькие корабли для этого бегства. Но никому в голову не приходило бежать немедля, пока еще цел, потому что каждое новое утро в Гаванях было вызовом власти Моргота, его стремлению захватить и разрушить все, каждый прожитый день — маленькой победой. Суть этого ярче других выразила во фразе, адресованной не то внуку, не то правнуку, одна смертная старуха: — Ты же еще не умер! Так не стой столбом, делай что-нибудь! Старуха эта умерла в тот же год. А ее слова жили еще долго, очень уж они полюбились всем жителям Гаваней, особенно эльфам-нолдор, и Келебримбору доводилось слышать их в Линдоне больше полутысячи лет спустя. Но в Гаванях Сириона Келебримбор ничего не знал о том, что когда-то будет существовать Линдон и там будут жить нолдор. Келебримбор жил, как и всякий в Гаванях: день за днем, не пытаясь заглянуть в будущее. Стоял на страже и работал, пел и слушал песни. Бродил по берегу моря, слушал и его песни тоже. Теперь море пело ему без грозы, успокаивало душу, врачевало ее раны. Так что Келебримбор забыл свой старый страх перед стихией. И даже был счастлив. Недолго. Дюжину лет или полторы. Пока в Гавани не пришел вдруг эльда с востока, от подножья Синих Гор, с посланием для Эльвинг, дочери Диора, которая к тому времени успела вырасти, стать женой Эарендиля и матерью его сыновей, а кроме этого — владычицей Гаваней Сириона. Что было в этом послании, сперва никто не знал, но слух, что пришло оно от сыновей Феанора, распространился с быстротой лесного пожара и вверг жителей Гаваней в изумление и ужас. Но больше в изумление, поначалу. Ведь о сыновьях Феанора не было ничего известно с самого разорения Дориата. Келебримбору, который пытался осторожно выведать хоть что-нибудь, достались лишь поэтические строки о том, как они появились из сумерек, словно тени, и в сумерках же растаяли, словно тени. Больше ничего. А теперь они явились снова, как будто прямиком из прошлого. Словно тени. И потребовали вернуть им Сильмарилль. Снова. Известие об этом заполнило сердца жителей Гаваней Сириона гневом, который быстро вытеснил все остальные чувства: — Кто они, чтобы приказывать нашей госпоже? — Кто они, чтобы требовать Сильмарилль, который другие отобрали у Врага? — Кто они, чтобы лишать наш дом благого света? — Неужели они думают, что мы не станем защищать себя и нашу леди? — Как они смеют вообще обращаться к ней, хоть за чем-нибудь? Эти вопросы слышались отовсюду. Келебримбор внимал им с ужасом. Желая оглохнуть, чтобы только не слышать. Но слух его оставался все так же остер. И то же самое услышала Эльвинг, когда собрала жителей Гаваней на совет. Только там это были уже не вопросы, а утверждения. — Они не смеют ничего требовать у тебя, госпожа! — Немыслимо отдать им камень, который дарит процветание нашей земле и хранит корабли! — Немыслимо отдать им камень, за который страдали и умирали столь многие твои родичи! — Мы не сдадимся безропотно, мы будем защищаться! — Мы сделаем все! Все! Только не отдавай им камень! Пожалуйста. Келебримбор не в силах был больше терпеть это, и он ушел с совета. И бродил один по берегу моря, пока не стемнело и на небе не засияли звезды. Но их свет ничего не мог поделать с отчаянием и предчувствием беды, которые не покидали душу Келебримбора, с тех пор как послание от его дядей было принесено в Гавани. В конце концов Келебримбор возвратился в город. Там он сразу узнал, что Эльвинг приняла решение не отвечать сыновьям Феанора ни да, ни нет, а лишь сказать, что, если они хотят получить определенный ответ, им придется дождаться возвращения из плавания лорда Эарендиля. Когда вернется Эарендиль и возвратится ли он вообще, неведомо было никому. Выслушав все это, Келебримбор направился прямиком в дом Эльвинг. Он готовился убеждать и настаивать, если его к ней не пустят. Но услышал: — Леди Эльвинг ждет. Эльвинг приняла Келебримбора не в большом зале совета, куда, при необходимости, могла вместиться большая часть жителей Гаваней, а в своем рабочем кабинете, маленьком и очень скромном. Она не улыбнулась Келебримбору, но поднялась ему навстречу. — Лорд Келебримбор! Я знала, что ты придешь. Эльвинг да и вообще синдар не называли Келебримбора лордом, у них не было для этого никакой причины, и он был в общем-то вполне доволен быть просто нолдо, одним из многих в Гаванях. Но сейчас Эльвинг явно стремилась показать, что готова и даже желает говорить с ним на равных, и Келебримбор с благодарностью принял это. — Леди Эльвинг, — ответил он. — Едва ли я мог не прийти. Эльвинг кивнула и тут же сказала: — Но, если ты пришел убеждать меня, что я должна немедленно отдать Сильмарилль сыновьям Феанора, потому что только они имеют на него право, не трудись напрасно. Это я уже прочла в их письме. Келебримбор со вздохом ответил: — Я пришел сказать, что лучше отдать им камень, потому что тогда они оставят тебя в покое. — Точно ли оставят? — спросила Эльвинг, глядя прямо в глаза Келебримбору. — Конечно! — без колебаний ответил он. — Они достойные эльдар и не желают зла другим эльдар! Или людям. Или кому угодно, кто не служит Морготу. Как только Сильмарилль окажется у них, между ними и твоим народом не будет никакой вражды. — И весь мир увидит, какие достойные эльдар сыновья Феанора, — странно ровно произнесла Эльвинг. — И они, конечно, показали бы это всем гораздо раньше, если бы кто-то все время не пытался им помешать. Например, мой отец. Он даже умер из-за этого, хотя мог бы не умирать. Должно быть, потому что он был недостаточно достойным, верно? За все время этой речи Эльвинг ни разу не повысила голос, только смотрела на Келебримбора. А он чувствовал себя так, словно она надавала ему пощечин. Понадобилось особое усилие воли, чтобы не прижать ладони к пылающими щекам. Но внешне Келебримбор остался спокоен и ответил ей в тон. — Не правда. — Но кто или что опровергнет это, если я отдам Сильмарилль? — спросила Эльвинг. — Я не знаю, — честно признал Келебримбор. — Но отказываться отдать его опасно! Для тебя, для твоей семьи и твоего народа! — он повысил голос. — Неужели ты сама не понимаешь?! Они придут сюда, чтобы забрать камень, и кровь потечет по улицам твоего города! Эльвинг ужасно побледнела и тихо спросила: — Теперь ты пытаешься меня напугать? — и, прежде чем Келебрибор мог ответить, продолжала: — Сыновьями Феанора, словно чудовищами Моргота. Так кто же они, достойные эльдар или чудовища, которых мне следует страшиться? Келебримбор не пытался ее напугать, скорее, делился с ней своими собственными страхами, но признание в этом едва ли могло помочь убедить Эльвинг, что она поступит правильно, отдав полный Предначального Света камень сыновьям Феанора, поэтому вслух Келебримбор сказал о другом: — Они не отступятся от притязаний на камень, никогда. Эльвинг покачала головой. — Это не ответ на мой вопрос. А бояться их я и так уже боюсь. Но страх не заставит меня покориться их воле. — Я не знаю ответа и на этот твой вопрос, — признал Келебримбор. — Но когда-то все они были... — Я тоже не знаю ответа, — перебила Эльвинг. — И в этом письме, — она подняла со своего стола свиток и протянула Келебримбору. — Его нет. Потому-то и я не сказала им ничего определенного. Я знаю о них много плохого, но и много хорошего, и ты, их ближайший родич, один из самых достойных эльдар, кого я знаю. Если они согласятся ждать, я пойму, что они и вправду готовы говорить со мной, и тогда, быть может... — Они не станут ждать долго в любом случае, — сразу ответил Келебримбор. — Ждать можно или сколько потребуется, или не ждать вовсе, — возразила Эльвинг. — Никто не волен сам выбрать, сколько он готов ожидать решения своей судьбы. Келебримбор не ответил ей, потому что принялся читать письмо. Сердце сжималось, когда за написанными словами ему слышались голоса Маэдроса и Маглора, Амрода и Амраса... И каждая фраза дышала усталостью, сожалением и болью. Для Келебримбора. Но, конечно, не для Эльвинг. Для нее это были требования, приказы, угрозы. И Келебримбор не мог объяснить ей всего, потому что у него не было для этого слов. К тому же, если бы он и сумел, это стало бы отчасти предательством, по отношению к его семье, обнажением тайн и слабостей, которые его дяди явно не собирались раскрывать. — В этом послании есть больше, чем ты можешь увидеть, леди Эльвинг. Поверь мне, — сказал Келебримбор, возвращая ей письмо. И, произнося эти слова, сам уже слышал, как они странны, неубедительны и слабы. — У меня нет причин не верить твоему слову, — сразу ответила Эльвинг. — Но в этом случае его мало. Я не изменю своего решения по причине, которой мне и узнать нельзя. И хотя очень может быть, что я ошибаюсь, я встречу свою судьбу лицом к лицу. Ее тон теперь был мягким, но непреклонным. Келебримбор, поняв, что все дальнейшие уговоры бессмысленны, сказал: — Тогда я должен проститься с тобой, леди Эльвинг. С рассветом я ухожу на восток. Эльвинг, услышав эти слова, побледнела еще больше. Но сказала: — Это твое право, они твои родичи. Прощай. Келебримбор несколько мгновений смотрел на нее непонимающе, потом потряс головой. — Нет, я не пойду к Синим горам. Я пойду за Синие горы, далеко на восток, так далеко, чтобы никакие вести не достигли меня. Я не желаю видеть лица судьбы, ни твоей, ни их. Эльвинг вздохнула, наполовину с облегчением, наполовину с сожалением, и повторила с гораздо большей теплотой в голосе: — Прощай. Да осветят твой путь и звезды, и Светила. — Да осветят и звезды, и Светила и твой путь, — ответил ей Келебримбор с поклоном. И сразу же ушел. Ему нужно было готовиться к дальней дороге.