с терпким привкусом

стараясь не издавать ни звука, антон приоткрыл по-советски коричневую входную дверь квартиры и скользнул внутрь. надавил на ручку, закрыл и отпустил, чтобы язычок не стучал об косяк. стер какую-то грязь с правого носка о коврик. из кухни доносились голоса — мать, видимо, опять что-то готовила, соседи по коммуналке ужинали, кто-то ругался на телевизор. кинескоп в их квартире часто ломался, особенно по вечерам. антон опустил глаза на свои промокшие и испачканные в песке носки, чуть повел плечами от холода и поморщился от боли в правом — где-то на ключице ощутимо созревал синяк. половицы старого ламината заскрипели под грузными шагами, которые антон вряд ли мог когда-либо спутать с чьими-нибудь чужими. из гостиной широким шагом вышел отец парня, продолжая глядеть в газету на ходу. шастун дернулся, принял наиболее непринужденную позу, сделал вид, что только что разулся, и поставил ранец на обувной стеллаж. его кости будто дрожали изнутри, а кровь остановила течение в жилах: антон до одури боялся отца. партийного аппарата и дореволюционного времени он боялся меньше, чем Андрея Шастуна — директора сталелитейного завода города воронежа. грузного и широкоплечего, ростом выше самого антона, с густой бородой и низкими бровями, нависающими на темные уставшие глаза, заключенные между морщинами и складкой на нижнем веке. старший шастун был королем шахматной доски этой коммуналки, а может, и целого дома. или, возможно, антон просто вырос таким, что боялся всего на свете. или, возможно, его отец просто был не самым хорошим папой. — привет, пап, — тихо ответил парень на тяжелый взгляд отца, остановившегося посреди коридора. мужчина очертил глазами ссадину на виске сына, затем опустил их на грязные носки и растрепанный вид в целом. — антон, ты вернулся что ли? — притворно заботливо спросила мать из кухни. загрохотала посуда. приземистая дама вышла к дверям, вытирая руки полотенцем. она всегда выглядела тихой и покладистой при муже. и всегда говорила много, когда тот возвращался домой. — почему не говоришь, что пришел? где ты вообще пропадал? — она кудахтала и вертелась вокруг смущенного сына, но ее рост не закрывал антона от пронзительного отцовского взгляда. — ты вообще на часы смотришь, антон? — парень хотел было соврать, что задержался у арсения сергеевича, но вовремя сдержался. — твой учитель истории заходил, сказал, что волнуется за тебя. что-то случилось? что ты опять натворил, антон? опять подрался? — майя заметила царапину на его лице и шумно вздохнула. юноша лишь опустил глаза в пол, непроизвольно дергая ушибленным плечом. — точно, подрался! ну что с тобой сделаешь! антон не слушал ее. по спине покатился холодный пот мелкими каплями, когда он понял, что арсений сергеевич был здесь. его взгляд невольно метнулся на тумбочку возле входа, на которой он оставил перчатки, одолженные преподавателем — они все еще лежали у края. сердце младшего шастуна чуть сжалось. арсений точно видел их, когда заходил. арсений не забрал. челюсть антона засаднила от силы сжатия. мать пыталась отряхнуть пыль с пиджака, ругала за драку, которой не было, то и дело оборачивалась на отца, чтобы пожаловаться на сына. антону лишь казалось, что его легкие перестали накапливать воздух. отец убрал газету. достал из-за уха сигарету и вставил между зубов, посмотрел на часы; коридор наполнился запахом тлеющих маргариток. — когда ужин? — совсем негромко, но как будто оглушающе спросил мужчина, словно осуждая жену за неторопливость. — я голоден. — ох, да-да-да! — майя отлипла от сына и засеменила обратно на кухню. — через двадцать минут подходите. и, антон, приведи себя в порядок! как только ее спина скрылась на кухне, отец сделал шаг к антону, заставляя того вжаться лопатками в дверь. в воздухе будто закоротило, на мгновение от страха парень перестал чувствовать запахи вовсе — а потом в нос ударило сыростью асфальта и ржавым железом. антон закрыл глаза на пару секунд. даже в темноте он ощущал, что отец стоял вплотную. дышал медленно и почти сурово, словно вызывая сына на какой-то непонятный поединок. нависал сверху, угрожая одним своим видом. — где твои ботинки? — что? вопрос повторять мужчина не стал, лишь подошел будто бы еще ближе. антону казалось, что он дышал углекислым газом, который выдыхал отец; голова слабо кружилась. запахи — по-английски fragrance, он запомнил — отошли на второй план. в горле словно застряло дыхание, язык прилип к нёбу. — в стеллаже, — сипло попытался соврать антон; отец положил тяжелую ладонь на его плечо. слишком близко к лицу. — я уже разулся. — покажи. — уже зная правду, указал старший шастун. младший даже не двинулся с места, принимая поражение. — не ври мне, сын. не врать Андрею Шастуну — первое правило этой коммунальной квартиры, и антон с завидным постоянством в последнее время его нарушал. если бы ему было десять, его бы давно выпороли. тринадцать — лишили доступа к телевизору. в пятнадцать бы оставили без ужина. в семнадцать он уже научился прятать большую ложь за крупицами маленькой. в семнадцать его уже не ставили в угол и не наказывали ремнем, не лишали телевизора и приемов пищи. в семнадцать его просто забыли и, наверное, перестали любить окончательно. антон оттолкнулся от двери, чтобы встать прямо, но на деле лишь вжал голову в плечи сильнее. между ним и отцом было сантиметров пять — создавалось ощущение, что все двадцать. отец был крупнее, сильнее, старше — страшнее. рядом с ним антон был никем. может, разочарованием для главы семейства. может, последним человеком государства. — они забрали мои ботинки из раздевалки и спрятали, я попытался их забрать. подрался, — он лгал, глядя мужчине прямо в глаза. вытер ребром ладони нос. вдохнул шумно сквозь заложенные пазухи. пожал плечами для пущего эффекта; поморщился от боли в правом. — их было больше, так что ботинки не забрал. — сколько тебе лет? — отец перебил равнодушно, руку с плеча не убрал. — семнадцать. — почему проиграл? — их было больше, и... — антон оправдывался за то, чего не было, и, кажется, проигрывал свою репутацию сильнее, чем несуществующую драку. он не дослушал. сжал саднящее плечо сильнее, отпустил. сделал шаг назад, второй — развернулся и ушел в гостиную комнату. его шаги звучали разочарованно. его дыхание выдавало презрение. его спина ругала за слабость. закрыв глаза, антон ударился затылком о дверь. попытался абстрагироваться от всех надоевших запахов — чертовы маргаритки, чертов дым, — но аромат мокрого асфальта будто источало что-то буквально внутри его головы. от этого аромата было не скрыться. словно клетки соединительной ткани пропитались им полностью, молекулы тела перемешались с атомами запаха. страх и этот чертов мокрый асфальт с примесью дыма стучали по вискам изнутри, голова болела все сильнее, кровь пульсировала в затылке. антон кричал внутри своей черепной коробки, будто пытаясь до кого-то докричаться. до кого-то очень конкретного. юноша медленно снял грязные носки, взял в руку ранец и прошагал в свою комнату, держась за стену ладонью. упал лицом в покрывало и шумно вдохнул пыль. начинало казаться, что ящик слишком сильно ударил по голове. антона мутило. чем больше он думал и лежал в тишине, тем сильнее его со всех сторон атаковало запахами. терпкими, острыми, резкими, сводящими с ума и доводящими до белого каления. хотелось буквально вырвать из себя сердце и выбросить в окно, чтобы оно перестало чувствовать свое родственное, чтобы перестало возводить мосты и налаживать связь. наверное, к нему с каждой секундой все плотнее приближалась та самая "опасная возможность", но антон ни толикой души не хотел читать сейчас про это. не в таком состоянии. не в своем доме. никогда, желательно. часы тикали над кроватью, будто бы даже не совсем ровно. мгновения словно мчались все быстрее раз за разом, а потом резко замирали. стук секундной стрелки практически отмерял пульс антона — такой же рваный и неровный. неправильный. будто одно сердце пыталось отбивать одновременно два различных ритма, и каждый раз проваливало попытку. будто вселенная всеми силами пыталась исправить то, что натворила, но уже не могла. они двое — ошибка. обыкновенная оплошность вселенского алгоритма, сбой в программе, недостаток системы. в здравом уме никакой высший разум не дал бы им эту чертову связь, ни по какому божественному или иному замыслу они бы не имели этого внутри себя. наделять двух мужчин в государстве, где теория родственных душ под правительственным запретом, этой чертовой родственностью душ — кощунство; никакое божество, есть оно или нет, не могло и не стало бы заставлять своих созданий так страдать. или, может, вся суть существования антона — страдать. может, он был создан, чтобы вырасти в семье, где его не любили, и получить соулмейта, который его не полюбит. может, вселенная просто не любила его тоже. — ужин готов! — голос матери был приглушен тонкими стенами. раньше ее едой пахло на всю квартиру — сейчас антон мог почувствовать только запах дыма. уже почти едкий. — антон, тебе что, нужно персональное приглашение? он встал — комната кружилась вокруг него. сделал шаг — чуть не свалился на пол. вдохнул глубже — чертов аромат дыма по ощущениям прожег ему всю носоглотку. антон вытер ладонями лицо, прокашлялся. снял школьный пиджак, галстук и брюки — бросил на комод к грязным носкам, пытаясь запомнить, что ему потом нужно будет отнести это в ванную к грязному белью. натянул чистую белую футболку и клетчатые штаны, не достающие до лодыжек. на его рост и тощие бедра не было штанов нормальной длины. почему-то вся его одежда пахла горячим шоколадом. и это сводило с ума. не особо обращая внимания на то, что мама снова звала его ужинать, антон зашел в ванную и остановился у зеркала. посмотрел на ссадину у линии волос и запекшуюся возле нее кровь. очертил взглядом черные круги под глазами и складку между бровей; покрасневшие белки и какой-то стеклянный зрачок. опущенные уголки губ и осунувшиеся щеки со впалыми скулами. казалось, что он стал еще более тощим. казалось, что он скоро упадет и никогда больше не встанет. если это то, что в книгах и брошюрах называли счастьем нахождения родственной души, то к черту антону было такое счастье. он подтянул ворот футболки повыше, чтобы закрыть синяк от плеча до ключицы; смочил руку и вытер лоб от красных следов. набрал в ладони воды и ополоснул лицо полностью, пытаясь привести себя в чувство. капли воды затекли под футболку, намокшая челка прилипла к коже. антон вытер влагу с лица полотенцем, вымыл руки с мылом и медленно побрел до кухни, почти не поднимая босых ног с ламината. лампочка внутри белого куполообразного абажура в коридоре чуть мигала и потрескивала, кошка путалась под ногами, книги снова сложили на старое фортепиано. между крышкой и штульрамой виднелся слой пыли — никто в этой квартире не вытирал клавиши. они не видели свет уже несколько лет, наверное. так в Советском Союзе двигалась жизнь: быт окружал и подавлял в себе искусство; оно становилось лишь элементом вычурного образа, на обратной стороне которого не было ничего, кроме режимной пустоты. под красным флагом росли сухие трудяги, кричащие лозунги на парадах, под красным флагом не было секса и настоящей любви, под красным флагом были заводы, планы и пятилетки — а фортепиано открывать не было времени. но фортепиано всегда было. дешевым напоминанием о черствой реальности бытия. антон приподнял крышку, протер пальцем штульраму и замочный брусок и бесшумно опустил обратно. отряхнул руку от пыли о собственные штаны и зашел на кухню, стараясь не смотреть на отца, сидящего к нему лицом за обеденным столом. сосед по имени евгений сидел на табуретке около дребезжащего холодильника и пытался настроить картинку на телевизоре, ругаясь, что кнопка на панели плохо работала. мама раскладывала вареную картошку по тарелкам, так и не сняв фартука. от запаха картошки антона начало тошнить. он не смешивался с ароматами гари или маргариток, и поэтому, возможно, чувствовался до безумия отвратительным. — совсем глухой стал, — вздыхала майя, стуча тарелками и чашками. отец ничего не говорил. не поднимая глаз от больших пальцев ног, антон сел за стол и слабо выдохнул. он пытался не дышать, чтобы не становилось хуже, но хуже становилось само по себе. — почему твой учитель сегодня пришел? — спросила мать; антон не привык, что она к нему обращалась. она вообще мало с ним разговаривала, если рядом не было мужа. — из-за твоей драки? у тебя проблемы с учебой? ты опять прогуливаешь, антон? сколько можно, только вроде уладили конфликт из-за твоих пропусков литературы!.. — я подрался возле его кабинета, вот он и пришел, — пробурчал младший шастун себе под нос, но так, чтобы его слышала хотя бы мама. — у меня все нормально с оценками. и я не пропускал с тех пор. — где ты вообще был все это время? — искал ботинки, — это прозвучало скорее как вопрос, чем как утверждение, но антон позволил себе сделать вид, что это все — чистая правда. он чувствовал себя так глупо. что-то внутри его груди надламывалось каждый раз, когда он понимал, что арсений сергеевич был здесь. и что, может быть, за дверями подвала стоял тоже он. потому что арсений сергеевич всегда знал, где он. арсений сергеевич был "зрячий" в их неразумной связи. и антон понимал, что тот знал про ссадину, знал про украденные деньги, знал про все. просто знал. как антон слышал все эти запахи эмоций арсения, так и арсений — просто так. не задумываясь, не стараясь. их связь была просто. просто была. их связь не была каким-то дефектом на полотне мироздания или инородным предметом в композиции сосуществования, но существовала, как неотъемлемая часть жизни. без нее было более неправильно, чем с ней. антону в глубине души нравилось слышать эмоции арсения сергеевича. но на поверхности он ненавидел это — за неопределенность, за резкость и нарастающую остроту запахов, за запреты и внутренние предубеждения. их связь была — и была прекрасна. все остальное вокруг их связи было испорченным и пропитанным духом социализма. ничто вокруг них, а может, они сами тоже, не позволили бы этой связи существовать. — ботинки? — удивленно спросила мать, не знающая всей истории. — какие ботинки? ты потерял ботинки?! — вы слышали про самолет ленинград-мурманск? — отец имел привычку перебивать домочадцев. он знал, что никто не перебьет его и не сменит тему обратно. — это который разбился вчера? — сосед отвлекся от кнопки на телевизоре и прекратил дергать антенну из стороны в сторону. — да. говорят, сели раньше, чем надо. — но как? там же огни, там же диспетчеры. я вот слышал, что это все из-за снегопада их снесло. — снегопады бывают часто, но не сбивают каждый самолет. я думаю, что все-таки посадили не вовремя. — ой, будет вам! — подала голос майя, тоже присев за стол. — что бы там ни было, наше Советское руководство примет соответствующие решения. и больше ни один самолет не упадет в такой ситуации — будь там снегопад, ошибка пилота или диспетчера. чувствуя горечь на кончике языка и першение в горле от бесконечного запаха дыма, антон прикрыл глаза и попытался отвлечься от разговора. он молчал — всегда молчал — на ужинах, потому что не мог говорить про партийное руководство, про героизм властей и про социалистическое будущее. его мать говорила только об этом — и это было так глупо. ее собственный сын родился, нарушая запреты партии. — сегодня партия — завтра мир, — поддержал сосед, глядя на нетронутую еду в тарелке антона. — к слову о завтра. на производстве все наладилось, наконец. после экономической реформы пришли деньги, мы подняли зарплаты и набрали новых работников. завершим семилетку на доброй ноте — дадут еще больше денег. отец говорил о работе только тогда, когда давали деньги. если на заводе все было плохо — он молчал. ведь для всех вокруг на его заводе все могло быть только хорошо, а если плохо — то никто и не знал. иногда антона смешила эта привычка, но чаще раздражала. за этим столом вообще никогда о плохом не говорили — только о хорошем. и о власти. наверное, это потому, что Андрей Шастун был директором завода, но антон не мог знать точно. — никто не выступал больше? в тот раз обошлось, но раз дали денег, лучше стало? — майя упорно делала вид, что ей это интересно. а может, ей и правда было интересно — если честно, ее лицо всегда выглядело одинаково, антон не мог даже предположить. вместе с лицом одинаково выглядела вся ее жизнь. — жаловались, что есть нечего, но не я же засухами управляю. зарплату поднял — замолчали. и будут молчать, кто ж им сказать-то даст. — отец выглядел невозмутимо, разламывая дольку картофеля вилкой. антон сжал свою в пальцах посильнее. — в новочеркасске все тоже так начиналось, — тихо вставил он, так и не подняв глаз. сосед оборвал фразу на выдохе, так и не издав ни звука. за столом замолкли. вся страна делала вид, что не знала о новочеркасске, кроме тех, кто и правда не знал из-за тех, которые делали вид. руководители заводов — знали. чтобы больше не повторялось. предупреждать повторные катастрофы руководство ссср всегда могло. в кипящей тишине антону пришлось поднять голову и посмотреть в суровые глаза отца и разочарованно-испуганное лицо матери. его тошнило от их реакции. его тошнило от этой картошки. его тошнило от запахов. его тошнило от всего. — за этим столом не говорят о новочеркасске! — возмущенно воскликнула майя, чуть привставая из-за стола. наверное, чтобы дать сыну подзатыльник. — а о чем говорите? о солженицыне с пастернаком? — продолжил язвить антон, не в силах больше держать слова внутри себя. он прекратил опускать взгляд — смотрел точно в глаза матери, чье лицо багровело с каждой секундой сильнее. — за этим столом не говорят о запрещ!.. — да вы ни о чем вообще за этим столом не говорите! — перебил юноша мать, за что тут же получил затрещину от отца, сидевшего напротив. антон лишь вдохнул — воздух застрял в трахее. — антон шастун! — отец приказным тоном попытался поставить сына на место, прекрасно зная, что это работало. но, как и все в этой стране, этот механизм тоже дал сбой. — что? да вы никогда не говорите ни о чем, кроме партии. партия хорошая, власть великая, социализму будущее — да к черту эту вашу партию! она не дает нам поговорить о чем-то и правда важном, нет? — антон тяжело дышал. отошел на шаг назад, когда отец замахнулся вновь. мать выглядела, как вареный рак, и, казалось, готова была взорваться. — новочеркасск — это важно, но кто вообще об этом заикается? а о зарубежной музыке и фильмах? а о книгах? о научных открытиях и теориях, которые эта ваша партия запретила? почему вы не говорите про родственные души, черт возьми? про воспитание детей и про защищенный секс! да хоть про что-нибудь! к черту эту вашу партию, если я даже сказать не могу ничего, кроме "да здравствует первомай"! антон с силой ударил по столу кулаком, размашистым жестом опрокинул стул и под грохот падающей мебели и собственного сердца удалился широкими шагами. отец позвал его вновь — парень лишь вдохнул чуть более шумно, чем обычно. его ждали проблемы, и он это знал. дверь хлопнула за спиной, антон повалился на постель и закрыл лицо руками. правое плечо ныло все сильнее. по коридору послышались грубые тяжелые шаги. нельзя было говорить плохое о партии — у стен были глаза и уши. нельзя было молчать о хорошем. нельзя было стоять, когда говорят сидеть, и сидеть, когда приказано стоять. нельзя было дышать не в такт и думать не о том. нельзя было жить — по крайней мере, антон так думал. грудная клетка вздымалась высоко вверх, пока он пытался вдохнуть достаточно воздуха, чтобы его мозг включился обратно. холодные руки тряслись, зубы сводило от сильнейшего запаха сырого асфальта — до ощущения крошки гравия на эмали. даже шаги отца отдавались гневом. с каждой секундой они были все ближе к двери; антон почти мог расслышать яростное дыхание. он лежал и смотрел в потолок, пока отец шел, чтобы наказать его за необдуманную и явно зря высказанную тираду, и ему было почти плевать — только запах дыма так сильно прожигал язык.