с терпким привкусом

голод пожирал антона изнутри огромными кусками холодеющей плоти, часы показывали третий час дня — шастун не ел почти двое суток. он в последнее время вообще мало ел, но пытался хотя бы не загнать себя в ловушку собственных ошибок. чтобы не сойти с ума и не умереть, нужна энергия, а с тех пор, как он почти не спал из-за постоянно преследующих запахов, ее могла дать только еда. это физика — не то чтобы антон хорошо ее знал, но такие вещи понимал в принципе. запахи — в тот день они ощущались чересчур приторными; как будто кто-то пролил на мир огромную бочку духов. антон иногда оборачивался, потому что казалось, что арсений сергеевич стоял за спиной, источая все эти ароматы своих эмоций. их родственность душ сводила с ума, нарастая с каждой минутой; их неоспоримая связь становилась практически осязаемой. если честно, антон боялся представить, каково было арсению сергеевичу — особенно после вчерашнего. после сильных отцовских рук на шее, пощечин за "плохие слова" и брошенного в грудь "Капитала"; после долгих криков на отсутствующие ответы, все новых пощечин и толчка в стену; после хотя бы упавшего сверху ящика. арсений сергеевич чувствовал это все, знал, что происходило с антоном, где и почему, и вряд ли мог что-то поделать. и он знал, что шастун сейчас шел к его кабинету, поэтому юноша даже не стал снова играть статую у двери кабинета истории и ковырять пальцами штукатурку, а сразу вошел, не стучась даже. — здравствуйте, — прохрипел антон, чувствуя, как краснели щеки. учитель стоял спиной к двери и не торопился поворачиваться; его костюм выглядел каким-то помятым, как и он сам. — я знаю, что не вовремя, но нам нужно поговорить. когда арсений сергеевич повернулся, антон увидел пластырь на его лбу и тут же ощутил укол совести где-то внутри. все те же глупые очки не скрывали пустоты в глазах и темно-синих мешков под ними. воротник рубашки был поднят, волосы лежали почти беспорядочно. уголки губ опустились ниже, чем шастун помнил. глядя ему прямо в глаза, арсений никак не ответил; чуть повел левым плечом, разве что. но смотрел пристально — в душу прямо, в такую родную душу. от него пахло маргаритками и горьким шоколадом, но не так, как обычно — почти враждебно. не делая больше ни шага вперед, антон застыл у края кафедры. метры между ними ощущались пропастью. — зачем вы вчера приходили? арсений сергеевич усмехнулся, как если бы шастун сказал что-то веселое. как если бы все было в порядке. как если бы на них не было симметричных синяков и как если бы антон не сходил с ума, чувствуя запахи эмоций попова и не зная, как их расшифровать. — за тем, о чем тебе сказала мама. я волновался, Антош, ты же знаешь, — он говорил тихо, но так вкрадчиво, что у антона свело плечи от мурашек. — а если честно? — вздохнул юноша и опустил ранец из руки на пол. он смотрел на неровные движения арсения сергеевича, демонстрировавшие, что у того болели абсолютно те же места на теле, которые болели у антона. и пластырь на лице, и поднятый воротник — все это из-за антона, и это было больно осознавать. — вы знали, что я был в подвале. вы могли зайти. вы могли... да вы что угодно могли сделать. — мог. — так зачем вы приходили? — голос парня дрожал, почти как будто он собирался заплакать. пальцы, выглядывавшие из-под чересчур длинных рукавов школьного пиджака, сводило тремором. кабинет словно сужался вокруг них. дышать становилось сложнее — может, это потому что в трахее застревали запахи. казалось, в его горло натолкали маргариток и подожгли, а потом оставили таким страдать и смеялись со стороны. может быть, вселенной было даже весело, когда антон сгибался пополам от тяжести всех этих чувств. его тянуло к арсению сергеевичу, всегда тянуло. тянуло оставаться после уроков и думать по ночам. тянуло учить предмет и приходить под его окна. тянуло носить его перчатки в ранце и стоять у кабинета. тянуло рисковать своей свободой ради малейшей толики знания о том, что это такое между ними было. если антона это будоражило так сильно, то учителя разрывало на части вдали от него, наверное. если антон чувствовал все на эмоциональном уровне, то ощущавшего все физически попова это ломало, как карточный домик, наверное. все эти попытки прикоснуться, поправить галстук, разговоры ни о чем после уроков — арсений сергеевич просто пытался быть рядом, заполнить пустоту в душе от неустоявшейся связи, переиграть судьбу и сделать вид, что им будет хорошо и так. — я не знаю, — ответил учитель после паузы, и эти три слова заставили что-то внутри антона сломаться. арсений сергеевич всегда все знал, просто знал. и теперь они дошли до точки невозврата, где уже даже эта простая аксиома не работала. — можно я заберу ваши перчатки? — забирай. антон коротко просмеялся, но его глаза выдавали печаль и слабость. он пробежал глазами по полу, отмечая пыль у кафедры, щели между кусками линолеума и сломанную ножку парты — и ботинки арсения сергеевича, такие советские грубые ботинки, обычные, что вообще в этом человеке особенного? у него просто чехословацкий костюм в клеточку с этим идиотским твидовым пиджаком, у него как-у-всех-длинные штанины и ремень с квадратной бляшкой, у него глупые очки и дурацкий орфей на голове, как у всех работников, как у всех школьников, как у антона — по-другому парикмахерши стричь не умели в воронеже. а еще у него за этими очками глаза непонятно какого завораживающего цвета, в которых можно было захлебнуться, у него длинные мягкие пальцы, у него небольшие ямочки на щеках и скулы были видны, когда он говорил; у него голос был, как растопленный шоколад, и движения рук плавные чересчур. и грустный-грустный взгляд. — арсений сергеевич, вы отвратительны, вы знаете? — знаю, Антош. — учитель слабо усмехнулся и подошел чуть ближе. они шагали навстречу медленно, как если бы быстрое сближение спровоцировало мощнейший взрыв. может, антон просто боялся подойти ближе. может, арсений просто не хотел заставлять его подходить. запахло обожженной корицей, терпко и почти грубо; шастун прикрыл глаза на несколько секунд, силясь не вдыхать — аромат существовал будто внутри его обоняния. сам по себе, не вокруг — но в голове. — почему вы никогда не говорите, когда это нужно? — антон вдохнул глубоко, чуть морщась от боли в груди, и посмотрел в светло-голубые глаза напротив. — никогда. — потому что я отвратительный, — арсений сергеевич чуть ухмыльнулся и подошел ближе, остановившись в метре от ученика. — это не смешно, вы ведь понимаете? — понимаю, — сделал последний шаг, встал близко-близко, так, что носки их ботинок почти соприкасались. между их лицами оставалось ровно столько расстояния, чтобы поместилась гостовская железная линейка. они были близко: антон мог видеть небольшие пятнышки на радужке арсения сергеевича, легкие морщинки у уголков губ и пропущенные при бритье редкие волоски. они были близко: антон мог чувствовать дыхание арсения сергеевича где-то в районе подбородка и практически слышать его пульс. они были близко: антон прекрасно ощущал все эти малейшие запахи, так, что мог сказать, в какую долю секунды чабрец сменялся на маргаритки, и замечал все сокращения лицевых мышц учителя. они были близко, но ровно на таком расстоянии, чтобы антон мог держать себя в руках. казалось, будто руки арсения сергеевича едва заметно подрагивали, пока он медленно поднимал их к груди антона. его пальцы легли на слабо затянутый галстук, но ни капли не тянули — он знал, что на шее шастуна под слоем одежды скрывались болезненные отметины от отцовских пальцев. антон был готов положить свои руки на запястья арсения сергеевича и заставить его затянуть узел на галстуке так сильно, чтобы превратить его в смертельную петлю и задушить прямо там, потому что жить не хотелось. жить в мире, где единственное, что он мог получить от арсения, это пальцы на галстуке — не хотелось совсем. — вы не сказали мне об этом всем. почему вы не сказали? вы же знали с самого начала, что... — тише, Антош. у стен есть глаза и уши, — перебил юношу учитель, пытаясь выдать печаль за поддержку своей слабой улыбкой. — да мне наплевать, — антон сморщился от отвращения к такой жизни и поднял голову к потолку, шумно выдыхая через нос. — почему? вы не хотели, чтобы вашим... — арсений положил на его губы указательный палец, зная, что шастун собирался сказать "соулмейт"; юноша лишь мягко убрал его руку от своего лица, взяв за кисть и почему-то не отпустив, — чтобы им был я? что со мной не так? — я не хотел такой судьбы для тебя, — тихо, едва слышно ответил арсений сергеевич, чуть сжимая пальцами ладонь антона поверх своей. — я всего лишь надеялся, что это неправда. что такого не бывает. что это просто... в моей голове. а вот как оно вышло. — вышло? я живу с этим с сентября, арсений сергеевич! с сентября! и вы тоже, и почему вы молчали, если знали, что это такое? откуда вы вообще про такое знаете? — шастун издал полустон-полувсхлип и почти вцепился рукой в пальцы арсения. все его нутро молило: не отпускайте. все его нутро пропиталось запахом дыма. — спокойней, Антош, пожалуйста, — попов покачал головой и отпустил его руку, убрав в карман обе. одна прядь упала на его лицо, антон едва сдержал себя от того, чтобы поправить это. что-то внутри его ребер чуть ли не различимо слышно треснуло. — я не могу. не могу спокойней. — я знаю, что можешь. — сделал шаг назад. опустил голову. повел плечами и взял портфель и ключи с кафедры. — пойдем отсюда. — да хватит делать вид, что все хорошо! хватит прикидываться спокойным, я тоже не дурак, я знаю, что вы тоже хотите! — антон встал на его пути, раскинув руки в стороны. — хочу что? казалось, что арсений сергеевич превратился в камень; его губы сжались в единую полосу, его пальцы сжали портфель до белых костяшек — но он остановился. смотрел на шастуна выжидающе, почти с интересом, но больше как-то со скорбью. пахло пеплом маргариток над костровым дымом. — кричать. бить кулаками стены. я не знаю, ударить меня. да хоть что-нибудь сделать, арсений сергеевич, я знаю, что у вас внутри! — юноша истерически засмеялся, чуть не как сумасшедший. — я ведь чувствую это. вы прекрасно знаете, что я чувствую это. вы не можете меня обмануть, я знаю, что вы тоже хотите... этого! это сияло недостижимой луной, до которой пока никто не добрался. это казалось чем-то настолько невозможным, что проще было представить развал Союза. этого не стоило ждать и на это не стоило надеяться — лишь хранить какие-то крупицы веры в отдаленных уголках сердца, и не уповать на них. — это глупо, антон. обошел стороной и двинулся к двери, отмеряя шагами каждую новую трещину на сердце шастуна. больше никакого Антош — холодное и какое-то слишком привычное антон. так его мама называла. и преподаватели. и друзья иногда, а иногда тохой, чуть реже — шастом. но Антошей — никто. и, видимо, больше никогда. арсений сергеевич остановился у выхода, обернулся и встретился взглядом со спиной ученика, смотревшего куда-то в окно на советский воронеж с его пятиэтажками. — пойдем отсюда, правда, — позвал он практически мягко, но все еще с металлическим отзвуком. антону хотелось вытошнить из себя легкие прямо на дырявый старый линолеум из-за резкого запаха дыма, пропитавшего каждую альвеолу, и мановения тропических фруктов, как издевки, поверх сожженных клеток. — ты ничего не скажешь. это был не вопрос, а скорее утверждение, с которым антон был согласен полностью. скорее всего, потому что он просто не мог говорить, иначе с первым же звуком, слетевшим с языка, он даст волю истерике, которая бурей захватывала все его тело секунда за секундой. — мы не будем говорить об... этом здесь. пойдем, Антош. антон выдохнул. и несколько мгновений не смог вдохнуть обратно из-за смрада маргариток вокруг себя. развернулся, поднял с пола ранец и медленной поступью пошел к арсению сергеевичу, глядя точно в его глаза. словно пытаясь прочесть. понять. догадаться. добраться до такой же бури внутри, как у антона самого. — идем. оставим это место в покое, — едва ли не ласково проговорил арсений, открыл дверь перед шастуном и выпустил его наружу. коридор казался враждебным, болотные светло-салатовые стены давили на черепную коробку. окна, перекрытые ветвями пришкольных деревьев, не пропускали достаточно свежего воздуха, оставляя помещение душным. или, может, антон просто не мог дышать из-за прожженной дымом носоглотки. он встал за спиной арсения сергеевича, который безуспешно пытался попасть ключом в замочную скважину. его руки тряслись, выдавая стресс. мышцы спины были напряжены, выдавая беспокойство. голова опущена в плечи, выдавая надрыв где-то внутри. и он все еще пытался играть из себя вечно спокойного учителя истории. антону, смотревшему в его спину, это даже казалось смешным. — почему вы делаете вид, что вы в порядке? — хрипло спросил он, закусывая щеку изнутри. — потому что я в порядке. — это не так. — с каких пор ты — тот из нас, кто ставит слова под сомнение? — арсений сергеевич повернулся и застыл взглядом на лице антона, явно делая над собой усилие, чтобы вернуться к замку на двери. — вы можете просто ответить на вопрос? хотя бы раз. арсений глубоко вдохнул, замер на секунду. одним движением вставил ключ в скважину и повернул, запирая дверь кабинета. сунул ключи в карман, поправил пиджак, поднял голову так, чтобы смотреть перед собой. медленно, так медленно, что антон забыл, каково это — моргать, повернулся к ученику лицом. его эмоции были почти нечитаемы с лица, но шастун все еще слышал их запахи. даже если он не мог их расшифровать — маргаритки с фруктовыми нотками все еще говорили сами за себя. — ты сам знаешь ответ на свой вопрос, Антош. — а вдруг не знаю? — знаешь. — прикрыл глаза рукой, а потом взглянул антону практически в самую душу своими синими лазерами. — я не могу просто отдаться этому, чем бы оно ни было. — но почему? — шастун чувствовал, как щипало в носу, и изо всех сил сдерживал слезы горечи внутри себя. — это запрещено. ты же и сам в курсе, что за такое — сажают. что за мужеложство, что за всю эту... вещь с родственными душами. антону казалось, что этот ответ разбил его на кусочки, потому что решение всего этого было таким простым. это не могло быть причиной — если арсений правда думал, что глупые законы глупого государства могли остановить душевную связь двух предназначенных друг другу людей, то шастун был готов ему врезать со всей искренностью. — мы могли бы просто сбежать, черт возьми. почему вы делаете из этого такую проб... — не могли бы, — перебил почти строго, почти по-учительски. не так, как он обычно вообще говорил. — да почему? — это ты тоже знаешь. — да вы бесите! — антон схватился руками за волосы и поднял голову к потолку снова, пытаясь сдержать в себе новые крики. — я просто не могу быть с вами, да? — да. — сурово сквозь зубы ответил арсений сергеевич, его лицо определенно выдавало боль. его эмоции пахли ржавым металлом. шастун задыхался. — у меня есть семья, Антош. антон знал. жена и дочь, красивые обе. у какого мужчины тридцати пяти лет в ссср не было жены и ребенка, а то и двух? антон прекрасно знал. антон осознавал, что не был выше их обеих. от этого осознания менее разрушительными слова арсения не казались. арсений не стал смотреть в глаза шастуна, в глубине которых плескались тоска и боль, но просто отвернулся и пошел по коридору к лестнице. запах ржавых маргариток стрелами вонзался в грудь антону. — а у меня есть сердце! — крикнул он вслед учителю, что тут же остановился. не развернулся полностью, только чуть повернул голову, чтобы антон слышал его слова. промолчал недолго, словно собираясь с мыслями. снова вдохнул поглубже, срываясь на хрип. запахло сырой землей. — прости, что я тот, кто его разобьет. вместе с уходящими шагами арсения у антона, казалось, ломались почерневшие от золы ребра.

***

обитая коричневой кожей дверь коммунальной квартиры выглядела воротами в преисподнюю. ключи звенели о замочную скважину, вызывая холодок по спине — антон не хотел, чтобы родители знали, что он вернулся. даже если отец еще должен был быть на работе — встречаться с матерью у шастуна не было никакого желания. ему просто хотелось пробраться в комнату, лечь под одеяло с "Теорией" и притворяться спящим, когда открывалась бы дверь. или собрать немного вещей в старый кожаный чемодан на застежках и рвануть куда подальше. в москву, может, или хотя бы тверь. а может, в одну из союзных республик, условные латвию или казахстан. пусть перемещаться по союзу без разрешения сверху было нельзя, антон не собирался делать это открыто. или, если быть честным, пока не собирался вовсе. в конце концов, ему все еще нужно было разобраться с арсением сергеевичем и всей этой чертовщиной между ними. с каждым днем становилось все хуже, поэтому просто сбежать казалось худшей идеей из всех. даже если мышца на месте, где обычно находилось сердце, работала не то чтобы в необходимом для функционирования режиме. где-то под ребрами словно не было больше ничего, пустота, холодная и пульсирующая болью. по грудной клетке изнутри скребло чем-то металлическим, будто выцарапывая такое родное и одновременно ненавистное имя. синяки на шее и плечах чуть ныли, но это не шло ни в какое сравнение с колюще-режущими ранами на легких от каждого вдоха. пахло дымом и сырой землей, почти как на свежей могиле, и антону это практически нравилось. если б только не резало по нутру и не сшивало горло. антон приоткрыл дверь на столь небольшое расстояние, чтобы он мог протиснуться и не сантиметром больше. петли не скрипнули, коврик у порога не шаркнул о подошву, ключи больше не дребезжали. спиной вперед шастун зашел в квартиру, мягко закрыл дверь и поднял ручку, не издав почти не звука. развернулся на выдохе. встретился глазами с матерью. встретился глазами с отцом. опустил взгляд чуть ниже на бумажный конверт, в котором мама хранила сбережения, зажатый в ее руке; со страхом скользнул по спрятанным за спиной рукам отца, который почему-то не был на своем заводе посреди дня. его костюм выглядел как с иголочки, но каким-то образом не таким идеально сшитым и не везде разглаженным. как будто даже костюм сморщился в складки, напрягаясь. — привет, пап. привет, мам, — тихо проскрипел антон севшим голосом. — ты думал, мы не узнаем? — без приветствия, без какой-либо паузы, подготовленно и строго отчеканила майя, поднимая конверт вверх, будто бы шастун раньше не понимал, что это. — ты думал, это все не раскроется? — я ничего не сдел... — лучше молчи, антон! ты уже достаточно сказал вчера. — она подошла ближе. на ней больше не было привычного фартука в подсолнух. — ты украл деньги нашей семьи, ты вчера вернулся домой побитый и без ботинок, ты несешь полный бред. скажи, ты наркоман, антон? запахи перекрыли доступ кислорода, эмоции — и свои, и арсения — захлестнули с головой, нервный срыв, который чувствовался на кончиках пальцев по пути домой, накрыл полностью. антон нашел вопрос матери настолько глупым, что рассмеялся. громко, истерически, прямо ей в лицо. он смеялся, глядя в ее обескураженные глаза; он смеялся, надрываясь от боли в желудке, где, казалось, бабочки превратились в крыс и поедали его живьем; он смеялся вселенной в ее проклятое лицо, делая вид, что он в порядке, но его смех выдавал его с потрохами. никто не смеется так, будучи в порядке. никто не смеется так грубо и надрывно, ничей больше смех не похож на крик о помощи и звук обрывающегося падения в пропасть. никто не смеется так, будто сейчас сойдет с ума и хохот превратится в вопль. антон смеялся так, будто больше ничего в его жизни не осталось, кроме этого смеха, и он мог лишь продолжать истерику, погружая себя все глубже в пучину бесконечной пустоты и забвения. — хватит! — вскрикнула мать и дала сыну затрещину, но он лишь продолжил давить смешки, уже немного тише. — он точно на наркотиках, андрей, точно! она повернулась к мужу, пытаясь одновременно кричать на сына, и антон мог лишь продолжить вздрагивать от полусмешков-полувсхлипов, медленно опускаясь по двери на пол. ноги не держали больше. ранец упал прямо на железную обувную ложку, вызвав продолжительный звенящий грохот. — встань, антон, — с отвращением приказал отец, оттолкнул жену и подошел вплотную к младшему шастуну. на носках мужчины были вышиты ромбики, одна из штанин загнулась и на вторую прилип длинный светлый волос. почему-то это казалось антону безумно смешным в тот момент. — встань, кому говорю! антон закрыл лицо руками и буквально забился в судороге от истерического гогота. со стороны могло показаться, будто он рыдал, но скорее кричал в ладони. пахло мокрым асфальтом и сыростью земли, но шастуну было уже так наплевать. это уже все равно не имело значения. — встань на ноги, позорище. — процедил сквозь зубы мужчина, ударил ногой сына по лодыжке. дважды. наклонился, схватил за грудки правой рукой и поднял в воздух, впечатав в дверь. — в глаза смотри, в глаза! шумно вдыхая и не прекращая нервно и криво улыбаться, антон вытер ладонью глаза от проступившей влаги и почти нахально взглянул отцу в его бешеные глаза. через мгновение его спина вновь встретилась с дверью сильным ударом, затылок встретился с твердой поверхностью следом. — прекращай смеяться. я сказал прекращай! — отец яростно ударил сына по щеке, из-за чего тот вновь врезался головой в дверь. улыбаться перехотелось. — так-то лучше. — нечего тут смотреть, уходите! — проворчала майя на двух детей соседки и прогнала их обратно на кухню. антон задыхался и не знал, от запахов это, от боли или кулака отца на солнечном сплетении. антон задыхался, и часть его хотела, чтобы на этом все закончилось. — что это такое, антон шастун? — прямо ему в лицо процедил отец, с силой вжимая книгу уголком ему в грудь. между их лицами было настолько малое расстояние, что юноша мог чувствовать тепло от раскрасневшейся из-за ярости кожи отца. — что это, черт возьми, такое? обложкой перед глазами, пальцами сжимая рубашку сына на груди почти до дыр в хлопке. у антона скрутило все внутренности, когда он увидел выцветшие слова на зеленом переплете. "о началахъ теоріи связанныхъ душъ" — что это такое, я спрашиваю тебя? — книга. андрей шастун отшвырнул ее прочь с шумным ударом о ламинат и указал пальцем в лицо сыну. воздух вокруг словно пропитался сыростью асфальта; воздух вокруг искрился ненавистью и опасностью для антона. еще чуть-чуть, и закоротит: в голове у отца от гнева, в воздухе от перенапряжения. — ты, щенок, не смеешь говорить в таком тоне. — отец едва ли разжал зубы, пока говорил. его эмаль, казалось, скрипела от той силы, с которой мужчина стиснул челюсти. — это — преступление, что эта книга делала в твоей комнате? дерьмо про родственные души запрещено! — это не дерьмо, — сдавленным голосом прохрипел антон, чувствуя, как за каждое слово его вжимали в дверь все сильнее. — это не дерьмо! — а что, научный факт? какая-то там теория?! — это доказанный феномен. — это — пропаганда капитализма и разврата! как ты смеешь приносить такое в дом? если бы антон мог, он бы вновь рассмеялся отцу в лицо, но ему не хватало воздуха даже чтобы дышать. от концентрированного аромата мокрого асфальта выступали слезы. он не стал говорить, что взял эту книгу здесь же, с фортепиано, что стояло в паре метров от них. — я встретил родственную душу и мне было плохо. я пытался найти хотя бы что-нибудь! — попытался воззвать к здравому смыслу младший шастун, но в ответ услышал лишь ненависть, пропитанную партийными запретами. — ты не встретил ее. — я встретил! вместе с тем, как в черепную коробку пробило все тем же запахом, в нос прилетел жесткий мужской кулак старшего шастуна. антон вскрикнул, зажмурился. перед глазами поплыл мир, над губами почувствовалось тепло собственной крови. больнее все равно было на сердце. — ты не встретил, потому что родственных душ не существует! андрей шастун кричал так громко, что дрожала статуэтка на комоде. андрей шастун сжал рубашку сына так крепко, что та порвалась на воротнике. андрей шастун оттолкнул его от себя, как нечто отвратительное, как то, к чему стыдно и противно прикасаться, и отошел на пару шагов назад. его лицо было красным от гнева, его руки сжались в кулаки. глаза следили за струйкой крови, бегущей по губам антона, почти со злорадством. антону пришлось схватиться за дверную ручку, чтобы не упасть на пол. он не мог видеть полностью из-за боли в голове и вставшей пелены слез. дрожащей ладонью юноша растер кровь по подбородку, другой рукой попытался ослабить галстук. слабо сфокусировался на фигуре отца, но бросил эту затею. поморщился от асфальтового запаха. он был готов проклясть всю эту теорию родственных душ в тот момент и себя в первую очередь. он был готов биться затылком о дверь сзади себя, пока не раскрошит череп в мелкую пыль. он был готов заколоть себя статуэткой балерины, стоявшей на комоде. все равно у него больше не было причин оставаться здесь. — я встретил его в сентябре. он всегда добр со мной... не то что вы. он есть. — антон практически шептал, выскребая остатки слов из разбитой души. с каждым новым звуком, слетевшим с губ, он чувствовал ярость и злобу родителей все сильнее. — он правда есть, и весь этот бред с запретами просто не дает мне хоть раз в жизни почувствовать любовь! — тихий шепот превратился в истошный крик, младший шастун поднял с пола ранец, рывком открыл и, достав смятые брошюры и журнал, бросил все в отца. — почитай! давай, почитай. то, что вы такие твердолобые и не понимаете этого, не значит, что этого нет. у меня есть он, у меня есть родственная душа. не отнимайте у меня хотя бы это. майя выглядела разочарованной и ужасавшейся, закрывала рот рукой и смотрела на сына с таким страхом, что антону казалось, будто он превратился в шестирукого монстра у них на глазах. ее колени подрагивали, но юноше не было ни капли стыдно. сжимая челюсти до желваков, отец поднял с пола буклеты и разорвал пополам, сложил, порвал еще раз, и еще раз, и еще, пока от брошюр не остались только клочья. с каждым новым движением отцовских рук антон все больше ощущал, что на клочья рвали его. медленно и верно, все вокруг, начиная от матери и заканчивая арсением сергеевичем. отряхнув руки, будто от чего-то омерзительного, андрей шастун вонзил долгий взгляд прямо в лицо юноши, но совсем не в глаза, а во все вокруг. он словно искал признаки лжи, позерства; он словно пытался найти в этом лице черты того, кого еще вчера считал собственным сыном; он словно смотрел на непристойного крестьянина, встреченного среди собрания высшего общества. смотрел так, будто ненавидел больше всего на свете и не желал видеть больше никогда. — уходи. — сказал он. — что? — переспросил шастун. мужчина выпрямил спину и расправил плечи. встал увереннее и повторил, хотя никогда в жизни не повторял, если его переспрашивали: — уходи. и не возвращайся в этот дом. он отвернулся, показывая, что это было последнее слово. твердым шагом прошел в гостиную и хлопнул за собой дверью. от удара статуэтка вновь задрожала. антон тоже чувствовал себя так, будто сейчас начнет трястись. от холода — внутри и снаружи. от боли — на теле и где-то в его глубинах. от нервного срыва, подступающего так близко, что можно было уловить даже его запах. истерика антона пахла арсением сергеевичем. — мам? — позвал он, словно пытаясь найти поддержку. там, где никогда не находил. не говоря ни слова, она лишь посмотрела на него, как на незнакомца, и опустила глаза. нахмурилась и покачала головой. опустила руки от лица и вдохнула — глубоко и шумно, через нос. — пожалуйста, мам. он просил прощения этим словом. он просил посмотреть на него хотя бы раз снова. он просил не бросать его одного. он просил дать ему шанс. он просил остаться с ним. он просил быть его матерью. майя обняла себя за плечи и, так и не подняв взгляда, развернулась на пятках. ушла так быстро, как могла. и ни разу не обернулась. антон, теряя остатки уже убитой надежды, нажал на дверную ручку и вышел из квартиры, зная, что больше туда не вернется. его последний шаг через этот порог пах горелым чабрецом.