с терпким привкусом

тусклый свет потрескивающей лампочки подъездного фонаря отражался на падающих снежинках. ранний ноябрьский снег для воронежа был редкостью, оттого антону казалось, будто это небеса осыпались солью на его раны, солнце разорвалось на ледяные глыбы, крошась на кристаллы в верхних слоях атмосферы, облака развеяли его прах над пятиэтажками. воздух блестел, будто искрился. снежинки ложились на не по размеру большой даже для антона пиджак, тут же тая. было зябко — пальцы уже начали даже белеть, почти не чувствуя пронзающего колючего холода. зубы стучали, как бы антон ни старался. арсеньевы перчатки он надеть не решался, держал рукой в кармане, перебирая в пальцах. в другой он сжимал ручку портфеля, до тех пор, пока не перестанет чувствовать кончики пальцев от мороза — потом менял правую на левую и наоборот. ему казалось, что это касание к перчаткам арсения сергеевича было прикосновением к его ладоням; даже эфемерное тепло будто бы ощущалось. антон отдал бы все, чтобы прямо в ту же секунду оказаться рядом с учителем, посмотреть в его голубые глаза даже если в последний раз, извиниться за все, может, дотронуться до его руки хотя бы на чуть-чуть. просто быть — главное рядом. чтобы дышать (и пусть переносица болела с каждым вдохом) настоящим его ароматом, а не всеми этими запахами эмоций, от которых хотелось только умереть и от которых нельзя было скрыться. антон отдал бы все, чтобы арсения сергеевича больше никогда в жизни не видеть — казалось, его сердце не выдержит еще одной встречи. щеки болели от холода и заледеневших на коже слез. кровь под носом запеклась плотной корочкой. тонкую ткань школьной формы продувало ноябрьским ветром так сильно, что уже колени подкашивались. пятиэтажки сменялись пятиэтажками, дворы — дворами, воронеж не менялся, куда бы антон ни шел; будто он застрял в бесконечной петле и не мог выбраться. у него не было выхода из того угла, куда его загнала жизнь. на него давило советское пространство одним своим существованием: окна виделись глазами вездесущего КГБ, железные горки на детских площадках силой воображения превращались в тюремные решетки, волги и запорожцы будто бы преследовали по пятам. создавалось ощущение, что весь союз следил за ним с пристальным вниманием, чтобы в один момент скрутить прямо на тротуаре и бросить на растерзание голодным до скандалов коммунистическим ртам. а на деле антон шастун не был нужен никому. он не оборачивался и не смотрел по сторонам — мокрые пятна от растаявших снежинок на покрытом трещинами тротуаре интересовали его гораздо больше. носки ботинок и угол портфеля — вот была его картина мира. ноги несли его сами, и антон, пусть и не думал о направлении, в глубине души знал, куда шел. его тянуло — это нельзя было остановить; и антон не хотел останавливать. если его тело хотело идти туда — оно шло, и шастун был готов позволить ему делать это до тех пор, пока он не замерзнет насмерть или не попадет под машину. город светился глазницами окон и уличными фонарями, город скрипел каруселями детских площадок и подшипниками колясок одиноко гулявших мамочек, город выл ветром, попадающим в щели и между ветвей облысевших деревьев в парке. город был противен, потому что пах сыростью земли и гнилых маргариток. антон бы сбежал из воронежа, если бы мог бежать. он бы сбежал, если бы было куда. если бы было, зачем. небо над головой хмурилось тучами на темно-синей вечерней глади, звезд не было видно — их вообще было сложно увидеть в воронеже. на секунду антон задумался, чем пахнут звезды, но тут же его мысли вернулись в пустое и черное ничего. он не думал ни о чем, и, может, не мог думать. ему было холодно. настолько холодно, что, казалось, его сердце переставало качать кровь. наверное, его губы были синие. наверное, его волосы покрылись снежинками. наверное, он выглядел жалко со стороны. на улицах воронежа в шесть часов ноябрьского вечера не было почти никого — помощи ждать было неоткуда. антон ее и не ждал, скорее, надеялся не дождаться. — зачем вы такой? — прохрипел шастун в пустоту дороги, морщась от боли в заледеневших губах. арсений сергеевич был не таким, как все. да, у него была типичная советская семья — жена и дочь. у жены типичная стрижка на мелких кудрях, у дочери — косички с бантами. квартира тоже коммунальная была, свои пока только у москвичей да ленинградцев имелись. костюмы — как у всех остальных учителей, одежда — как у всех остальных мужчин, прическа — тоже. зарплата по госплану, учебная программа по госплану, жизнь — тоже по госплану. зато у него взгляд был другой — глубокий и цепляющий, по-глупому красивый, спрятанный за диоптриями квадратных очков. и руки были теплые, и ямочки на щеках под щетиной иногда проглядывались. и глаза он опускал так красиво, что можно было умереть, и ресницы его были почти нереальные. и чай вкусный в кабинете у него стоял, а не бурда из пакетика. и почерк у него был практически неповторимый. и просто он сам был не как все — он словно был идеален. для антона — точно. — почему вообще именно вы? — сипло спросил шастун в никуда, теряя буквы от холода. вокруг них, в одном даже богом забытом воронеже, каждый день ходили сотни и тысячи людей, в союзе жили десятки миллионов. у каждого из них были десятки товарищей и огромная толпа незнакомцев около. их родственной душой могли бы оказаться пышногрудые красавицы, дамы-парикмахерши, соседки по лестничной площадке, комендантки или машинистки. да кто угодно мог оказаться — любая мимо проходящая девушка. у них могло в принципе не быть родственной души. а оказалось — они. двое мужчин, ученик и учитель, семьянин и парень, не нужный своей семье. они просто так ненужно и глупо совпали полярностями, так предательски не к месту и не вовремя. они не были нужными друг другу, коими вселенная захотела их сделать, и теперь только они страдали за этот выбор судьбы. — вы можете прекратить это? пожалуйста? — антон шептал, не в силах говорить громко. казалось, что цветочный запах отвечал ему. шастун все еще не мог расшифровать этот ответ полностью. он знал многое, он чувствовал многое: он прекрасно ощущал огонек внутри, который звали любовью, он осознавал, что замирал при виде арсения сергеевича, он ловил себя на не совсем пристойных мыслях и несбыточных мечтах. он чувствовал зависимость и привязанность, различал запахи тоски — чертовы апельсины — и спокойствия — молочным улуном будто грело его натянутые нервы; но что значило все остальное — антон понятия не имел. не читал запахи маргариток и асфальта, чабреца и корицы, сырой земли и горячего шоколада. вездесущего дыма, в конце концов. не понимал и не мог понять — и это было так глупо. вселенная давала им шанс ощущать друг друга, но не давала возможности понять эти ощущения. антону надоело просто слепо метаться от запаха к запаху. надоело просыпаться и засыпать с ароматами в легких. надоело пытаться задержать дыхание как можно дольше. надоело стараться что-нибудь понять из этих запахов эмоций. надоело так, что хотелось повеситься. — я знаю, что не можете, но попробуйте. я думаю, у вас получится. вы же все можете. ну пожалуйста, я очень вас прошу. прекратите это все, — шастуну казалось, будто он говорил с арсением сергеевичем, а не с вечерней темнотой ноябрьского воронежа. ему мерещился силуэт учителя в каждом столбе, его голос в каждом шорохе. — вам же тоже оно не надо. губы юноши едва размыкались, а голос почти не был слышен. последние силы, будто шутя, покидали его так медленно, но практически ощутимо. кончики пальцев перестали чувствоваться, ноги отнимались. веки опустились настолько, что видно было только край тротуара. антон пошатнулся и, чтобы не упасть, оперся на забор детской площадки. держась за прутья, добрел до лавочки с облупившейся краской. стряхнул бумажный пакет и еще не растаявшие снежинки и присел. тело пронзило холодом чуть сильнее. — арсений сергеевич, я вас прошу, — напоследок проронил юноша, выдохнул запах гари вместе с белесым паром и повалился набок. — пожалуйста. его плечо больно ударилось о деревянную поверхность скамьи. длинные ноги не помещались на лавочке полностью. тонкая струйка крови потекла по коже из носа снова. антон подложил под голову портфель и, пообещав себе, что это всего на пару минут, прикрыл глаза, натянув повыше на нос край промокшего пиджака. ему просто нужно поспать. просто нужно отдохнуть. только холодно было. совсем немного холодно. совсем чуть-чуть. и пахло сквозь холод и снегопадную свежесть — мокрым асфальтом, опять. с привкусом гари. за спиной высотой пяти этажей возвышался дом, в котором жил арсений сергеевич, где-то за углом находился ларек, у владельца которого антон стрелял сигареты, около площадки стояли лавочки, на которых частенько сидели старушки, когда шастун сюда приходил. он вообще часто сюда приходил — особенно, когда арсений сергеевич уже должен был быть дома. как будто бы это могло сделать их ближе друг к другу не физически, но душевно. это было так глупо, что они, вроде бы, постоянно находились недалеко друг от друга с утра и до обеда, а иногда — до ужина; говорили на всякие посторонние темы долго и оживленно, пили чай вместе; антон знал про семью арсения, его адрес, бывшее место работы и школьные годы; арсений знал, что отец антона работал директором завода, что его всегда дразнили шпалой и не особо принимали в коллективе, а с недавних пор имел понятие и о том, что дома у шастунов не было здоровых семейных отношений; но все равно — они никогда не говорили о важном, они все равно были далеки. и никакая сила не могла бы сделать их близкими друг другу, потому что любую сверхъестественную чушь останавливал вполне себе естественный советский закон. антон ощущал, как его губы без конца повторяли пожалуйста, или, может, он просто начал дрожать от холода настолько сильно. трясло — снежинки попадали на виски и ладони, не скрытые под тонкой тканью школьной формы. казалось, что он не проснется больше, если вдруг провалится в сон. и шастун бы соврал, если бы сказал, что не хотел этого. где-то сзади, расплескивая свежие лужи, раздались шаги. быстрые, но не бег — кто-то явно спешил, словно не веря в происходящее. в кино такими шагами главные герои приближались к умирающим женщинам — чересчур драматично. антон даже не стал открывать глаза. слабым дыханием через приоткрытые окровавленные губы он едва-едва согревал кончики пальцев. ему было плевать, если какой-то житель соседних домов пришел его прогнать; если какая-то продавщица ларька спешила принести ему одеяло. ему было плевать, если там приближался кто-то, но антон прекрасно знал, кто это был. и на этого человека ему не было наплевать. просто он в принципе не имел сил даже обернуться. шаги утихли, остановившись прямо за спиной шастуна. даже полностью продрогшее, его тело чувствовало присутствие сзади. может, потому что он боялся всего на свете под ледяной коркой обморожения. может, потому что арсения сергеевича он мог почувствовать просто так. запахи усиливались, но антон почти не дышал — и все равно ощущал их, как будто маргаритки росли прямо в его носоглотке. — что ж ты с собой делаешь, Антош, — голос учителя будто резал ледяную оболочку. в тоне сквозило болью. антон шмыгнул разбитым носом и издал нечленораздельный хрип. — и вот как мне с тобой, м? а как мне без вас? шастун хотел кричать, но мог лишь шумно вбирать замерзшими губами воздух в саднящие от запахов легкие. его тело, вроде бы, билось в судорогах, но антон не мог сказать точно — он не чувствовал своих конечностей. арсений сергеевич обошел его, остановился, почти не дыша. по горлу вместе со вдохом резануло ароматом сырой земли и погребенных в ней маргариток — мужчина смотрел на него. даже не открыв глаз, антон ощущал это: взгляд на своем лице, пристальный, от синяка на переносице до застывшей крови на посиневших уже губах; на трясущихся кончиках пальцев и заиндевевшей челке; на слабом белом пару от редкого рваного дыхания и на свернутом в клубок на скамейке теле. наверное, антон выглядел жалко. внутри все равно он выглядел еще плачевнее. если бы он был замком, то одним из тех, которые разрушились от запустения и того, что все их забыли; на его каменных стенах пошли бы трещины от ударов, а всю мебель бы покрошило под натиском несправедливости. и его крепостные стены рухнули б уже давным давно. — что ты с собой делаешь, — повторил шепотом арсений сергеевич, судя по звукам, присевший на корточки так, чтоб лицо у лица. — а вы со мной? что делаете? — антон просипел на последнем издыхании и медленно приоткрыл веки. глаза попова были близко — почти слишком близко. так, что видно было лучики на радужке и глубокую скорбь в зрачках от того, что шастун спросил. он спросил, не ожидая ответа, и арсений сергеевич, очевидно, отвечать не собирался. его ладонь, непривычно ледяная, слабо коснулась лба. тыльной стороной мужчина провел вниз, до посиневшей переносицы, ласково и почти не нажимая; затем — еще ниже, до самых губ. пальцами, едва-едва касаясь, дотронулся до верхней, вытирая кровь, потом — до нижней, трепетно почти. антон лишь смотрел, не моргая, в арсеньевы глаза. словно понять пытался — зачем. почему. за что. и понять не мог. — ты же синий весь. дрожишь, трясешься. куда ты пошел-то, в снег и без куртки? — он спросил и не ждал ответа тоже. — пойдем ко мне, отогреешься. не стал тянуть время, поднялся на ноги и аккуратно подхватил шастуна под плечами и коленками. тело школьника, даже такое длинное, лежало в его руках почти идеально. и практическое отсутствие тяжести скорее пугало, чем приносило облегчение. антон бы хотел не верить, восторгаться и чувствовать эйфорию в желудке — но вместо этого ощущал только голод и мороз в каждой клеточке организма. в руках арсения было как надо, пусть и не тепло еще — наверное, тело мужчины просто леденело одновременно с телом шастуна. связь работала тогда, когда они бы оба ее не хотели. носом антон уткнулся куда-то попову в грудь, руками прижал к себе такой уже ненужный совсем ранец. глаза открыть больше не сумел. вблизи не пахло ни маргаритками, ни пропитанной гарью сырой землей, ни ржавчиной — только сквозь типично советский одеколон пробивался чуть сладковатый, по-настоящему человеческий запах. свой, такой обычный. просто человеческий. и дышалось будто бы легче.

***

звук скрипящей входной двери слился воедино со свистом чайника. яркий детский голос будто заполонил все пространство квартиры, глухо отзываясь в черепной коробке антона. подошвы резиновых сапог скрипели о линолеум. слова смешивались в неразборчивую кашу в голове шастуна, и он не то чтобы слушал. его пальцы, что на руках, что на ногах, все еще сильно дрожали, он не чувствовал тепло даже под махровым пледом и в сухой одежде. арсений сергеевич настоял, чтобы переодеть его — одолжил свои футболку (слишком узкая в плечах) и домашние штаны (чересчур короткие), натянул на ноги антона две пары теплых носков, укутал в вязаный свитер. за те двадцать минут, что шастун отлеживался на диване в гостиной, разве что, его губы потеряли синий оттенок. промокшая школьная форма висела на батарее перед его глазами. ранец стоял, прислоненный к креслу. часы на противоположной стене дребезжали едва слышно от старости, слишком громко отсчитывая секунды. напротив двери висел ковер, красный и в непонятных узорах, которые антон изучал все это время. в детстве он даже водил по орнаменту ковра на стене в своей квартире пальцем, пока делал вид, что спал, днем, чтобы не расстраивать бабушку и не злить отца. бабушки уже не было как семь лет. а разозлить отца ему все-таки удалось. — что это за мальчик, арсюш? — голос раздавался из дверного проема. женщина — очевидно, жена арсения сергеевича — шептала почему-то. антон отвык, что женские голоса могли звучать не враждебно. — у нас на диване какой-то мальчик. — один из моих учеников. его выгнали из дома, он очень замерз, я не смог не помочь. ты же понимаешь меня? — арсений сергеевич выключил чайник и вышел из кухни к своей жене. — это долгая история, он потом тебе сам расскажет. я сейчас сделаю ему чай, а потом накормлю вас, идет? — выгнали из дома? — почти шокированно переспросила женщина, позволяя мужу себя увести. — арсений! он что, хулиган? — нет. подожди немного, ему станет получше, он все расскажет, хорошо? — мужчина прикрыл за собой дверь, выходя, и остановил дочь, которая хотела посмотреть, о каком мальчике говорила мама. — пусть отдохнет. не надо его тревожить. антон медленно закрыл глаза, будто каждое движение приносило ему боль, и посильнее сжал челюсти. натянул плед до самого носа, кровь из которого арсений сергеевич бережно вытер. прижал пальцы к себе, словно это могло бы их согреть. подтянул коленки к груди, шумно выдохнул и шмыгнул носом, зарылся виском в подушку. изо всех сил шастун старался не вслушиваться в разговоры из-за стены. сквозь закрытую дверь слова доносились не совсем понятными, и антон не давал своему сознанию пытаться понять, о чем именно говорили поповы. ему не нужно было этого. ему нужно было просто отогреться и уйти отсюда — последнее, чего он хотел от этой жизни, это рушить семью арсения сергеевича. он фокусировался на скрипе механизмов в старых часах, на неугомонном топоте детских ног в коридоре, на каком-то гулком шуме от соседей снизу — но не на словах. антону было достаточно того, что эти слова пахли для него чабрецом и маргаритками. тлеющими. пусть юноша и старался не думать об этом, но в голову все лезли навязчивые мысли о книге, которая осталась у него дома, о стыде за украденные деньги, о криках отца и ненависти в его взгляде, о равнодушии матери, с которым она отпустила его уйти. и с каждой новой мыслью просто хотелось кричать. когда дверь слабо скрипнула и приоткрылась, впуская в комнату аромат молочного улуна из чашки, кричать захотелось только сильнее. воздух пах чем угодно: апельсинами и дымом, мокрым асфальтом, ржавчиной и горячим шоколадом, — но не молочным улуном. а спокойствие было так необходимо. — держи. выпей — согреешься, — присев на пол перед диваном, тихо-тихо сказал арсений. в его руках теплилась паром темно-зеленая кружка, почти до краев наполненная чаем. — мне тоже холодно, помни об этом. после этих слов антона потянуло стошнить. он не стал смотреть на тщательно скрытый синяк на переносице арсения сергеевича, усталость во взгляде, лейкопластырь на лбу у линии роста волос, гематомы на шее, которые он нашел под слоем одолженной у жены пудры лишь потому, что знал, где искать, — просто поднял глаза куда-то в никуда, оглядел мебельный гарнитур из темного дерева с фотографиями в дешевых рамках на шкафах, а потом опустил, словно боясь взглянуть в лицо. если бы его руки не тряслись от холода, то начали бы в тот момент — от нервного срыва, подкатывающего к горлу, но до сих пор сдерживаемого внутри. — простите. простите, что из-за меня у вас... это все, — антон проглотил истерику и приподнялся, чтобы взять чашку и не пролить на себя кипяток. — я не хотел, чтобы вам было больно. — я знаю, Антош. конечно, я знаю, — арсений сергеевич кивнул ему, передал кружку и не встал на ноги. остался сидеть на месте, изучая взглядом осунувшееся лицо школьника. — вы не злитесь на меня? — за что? — за боль. ну, синяки. и за все то, что наговорил, — ломающийся на хрип голос шастун спрятал в глотке чая. будто бы найдя что-то смешное, арсений сергеевич слабо улыбнулся. покачал головой, а потом медленно, словно пытаясь себя остановить, поднял руку и чуть сжал в пальцах коленку антона. — нет. — наверняка он прекрасно мог ощутить, как под его ладонью задрожала нога юноши. — я на тебя вообще не могу злиться. я бы хотел. не могу. никак, понимаешь? — мгм. это звучало равнодушно и спокойно, это звучало так, будто антону было плевать на эти слова. почти. его с потрохами выдавал потерянный взгляд, резкое напряжение и сжатые до желваков челюсти — арсению сергеевичу нельзя было ему такое говорить. в конце концов, он уже мог бы слышать, что после таких фраз ребра юноши начинали трещать от беспорядочных ударов остатков сердца по грудной клетке изнутри. все еще не глядя учителю в глаза, антон отхлебнул еще чаю, обжигая горло. керамика, нагретая кипятком, отдавалась теплом в пальцах, медленно теряющих болезненную красноту. шастун чуть дернулся, принимая положение поудобнее, и лишь выдохнул с облегчением, когда арсений не убрал с колена руку. вся его бравада испарилась, спокойствие утонуло в молочном улуне; от кричащего на учителя подростка не осталось и следа. каждая клеточка его тела будто бы дрожала, руки тряслись, ноги сводило судорогой. все багровеющие на коже синяки лишь придавали ему еще больший вид побитой собаки. антон и правда чувствовал себя немного собакой: бездомной дворнягой, которую подобрали добрые люди, чтобы отдать в чьи-нибудь еще не столь теплые руки; послушным домашним псом, с которым все просто любили играться и вовремя кормили и вычесывали; выросшим щенком, чьим взрослением никто не остался доволен; преданным и верным другом, чью привязанность так легко было бы использовать, если бы арсений сергеевич захотел. если бы он сказал, антон бы выполнил любую его просьбу. ушел, спрыгнул с крыши, почистил картофель на ужин — любую. ему можно было бросить палку и уйти, пока шастун бы за ней мчался, будучи уверенным, что его ждут. он бы ждал дальше, прямо там, где его оставили. до самой своей смерти — все равно антон чувствовал себя так, будто она была близко. — ну, отдыхай. я поговорю с женой и соседями, думаю, они не будут против, если ты тут поживешь немного, да? — арсений сергеевич, похлопывая по коленке, улыбнулся ему, до ямочек на щеках. улыбнулся так, как только он умел. — или у тебя есть, куда идти пожить? антон мотнул головой, морщась, пока попов вставал на ноги и шел к двери. его шаги всегда звучали так мягко. он остановился у выхода, обернувшись. не выдержав, шастун, впервые за вечер, посмотрел на него в ответ. в глубоком море глаз арсения плескалось что-то нечитаемое, что запахи в комнате прочитали, как аромат домашней шарлотки. это было ново — и все равно, больно почти. — все будет в порядке, Антош. в ответ антон кивнул, еле-еле, не отводя взгляда. проводил глазами, словно рисуя на подкорке обтянутую полосатой футболкой спину. сглотнул вставший в горле ком и прилег обратно, глядя в никуда. — не будет, — прошептал он и поморщился. в пищеводе что-то засвербило. — вы же знаете. словно по щелчку тумблера, запах в комнате сменился на дым.