с терпким привкусом

оставшийся кусочек мела скрипел по покрытию доски в не очень умелых пальцах ученика, кончики перьевых ручек царапали тетрадные листы слишком громко для полной тишины класса во время урока. мельтешащие головы, то поднимающиеся, чтобы глянуть на доску, то утыкающиеся обратно в тетрадь, чтобы записать увиденное, вызывали тошноту. натертые твердыми туфлями ступни ныли от постоянного напряжения, но арсений отказывался садиться: на ходьбу шаг-туда-шаг-обратно он мог хотя бы немного отвлечься от бесконечной путаницы мыслей. он бесцельно смотрел на записи белым мелом по зеленой доске, но не видел слов — просто читал буквы и забывал, переходя к каждой следующей. ему бы вести урок, рассказывать о древних государствах междуречья, но все, что попов мог делать, это не падать с ног после очередной бессонной ночи. с тех пор, как Антон появился в его квартире, арсений едва ли проспал больше двух часов за сутки. дни смешивались воедино, и только учебная суета помогала запоминать хотя бы дни недели — на календаре был четверг. простая школьная математика позволяла легко выяснить: Шастун спал на его диване уже пять дней. и это не было удивительным, что попов буквально начинал потихоньку терять рассудок. четвертый урок подряд арсений просто задавал вопросы и не слушал ответы — терялся в своих мыслях и только думал, думал, думал без конца. о том, чтобы купить в аптеке норсульфазол (сульфамидицин и заканчивался, и не помогал) для заболевшего Антона, которого попов не пускал в школу, заставлял лечиться и выгораживал перед директором; о том, как теперь их завтраки и ужины проходили вчетвером, если у мальчика были силы встать с дивана и не болело горло; о том, что за пару дней Кьяра, как сильно бы маргарита пыталась не пустить ее в гостиную, чтоб не заразилась, подружилась с Антоном так, будто знала его с рождения. ему нравились мысли о том, что мальчик стал небольшой, пусть и временной, частью их семьи, что улыбался больше и пошел на поправку, что не прятался больше в гостиной от разговоров и взглядов и, выпив "лечебные" отвары маргариты по рецептам ее бабушки, помогал ей с готовкой или заботой о дочери. но вот мысли о том, что именно из-за Антона его семья была на грани разрушения, что после этих улыбок и затишья их ждало нечто более страшное, чем простуда, что с каждым днем он привязывался к мальчику все сильнее и сильнее, арсению не нравились совсем. его горло болело тоже, так что ученики понимающе молчали и слушали, когда учитель говорил — легче все равно не было. озноб пробивал тоже, но у попова все еще оставалась способность функционировать. волнение затухало сразу же, потому что арсений всегда знал, что Антон был дома. — правильно, арсений сергеевич? — спросил мальчуган у доски, вырывая преподавателя из транса. ему понадобилось несколько секунд, чтобы сфокусироваться на написанных словах, прочесть и хотя бы вспомнить вопрос. — вы в порядке? вы очень бледный сегодня. — да-да, в порядке, — мотнул арсений головой и все же сел на стул. голова начала болеть, и попов понял, что это просто Антон проснулся. — я всего лишь приболел, обычная простуда, не беспокойся. — хорошо, — пожал плечами дима и поправил пиджак. — так правильно? еще с пару мгновений попов будто бы с пристрастием изучал начерченную схему устройства аппарата власти в древнем государстве, но на деле лишь скользил глазами по написанному, не зная даже, способен ли был найти ошибки. арсению было так наплевать. — да. — ученики все равно не стали бы возмущаться, даже если бы дима исписал доску табелью о рангах, приняв все на веру. — садись, пять. молодец. через боль в конечностях — Антон опять залежал плечи, — арсений подвинул к себе классный журнал, нашел на странице фамилию позов, поставил оценку и замер немного, словно набираясь сил. наручные часы показывали, что до звонка оставалось всего ничего. арсений снял очки и сдавил переносицу пальцами — синяк начал болеть, но мужчина все продолжал. немного отрезвляло. чей-то тетрадный лист перелистнулся так громко, что попов поморщился от боли в голове — да к черту эту мигрень. к черту недосып. ему надоело. надоело постоянно волноваться о том, что произойдет, если они продолжат игнорировать связь. надоело беспокоиться о будущем Кьяры без отца, потому что оно определенно ее ждало. надоело врать самому себе, что все будет в порядке. надоело держать свои мысли в узде и пытаться скрывать, что у него вверх дном переворачивались внутренности, когда Антон говорил, и начиналось помутнение рассудка при каждом пересекающемся взгляде. черт подери, арсений не мог без него никак, но и с ним никак не мог тоже. он однажды принял решение: оторвать быстро и резко, как пластырь, но что-то пошло не так, и теперь этот пластырь только становился все больше. он уже разбил Антону сердце (это было так больно — чувствовать все за двоих), попытавшись выбрать жену и дочь, но теперь каждая чертова улыбка мальчика словно крошила уже его собственное сердце в мелкую пыль. отвернуться, чтобы потом медленно пытаться посмотреть вслед, было худшим решением, которое арсений попов принимал в своей жизни. и пусть его давило системой и сковывало запретами, и пусть собственное воспитание кричало изнутри, и пусть совесть семейного советского человека выла волком от каждого принятого решения — попов, может, даже был готов выбрать Антона. если бы он мог выбирать. типичный школьный звонок ударил по ушам, заставляя поморщиться. дав ученикам какое-то домашнее задание, арсений отпустил всех, не особо даже глядя. под топот подростковых ног он подпер ладонью голову и прикрыл глаза — затылок болел от недосыпа просто чертовски. в горле пересохло, но попов просто скинул это на то, что у Антона снова проснулся кашель. — вы точно в порядке? — дима стоял над ним, держа ранец перед собой, с каким-то непонятным беспокойством в глазах. — вы правда очень бледный и как будто сейчас упадете. — да, дим, я в полном расцвете сил, — арсений попытался улыбнуться, но вышло криво. так криво, что, наверное, было больше похоже на гримасу боли. — тебе лучше поторопиться на географию. — елена витальевна может и подождать. — звучит дерзко, — усмехнулся мужчина и вновь опустил глаза на свой рабочий стол. пора было прибраться в этом хламе. — не говори так ей самой, главное. повисла чуть подзатянувшаяся тишина. последняя ученица выбежала в коридор, захлопнув дверь чересчур громко. в коридоре нарастал шум толпы старшеклассников, смешивающихся классами в поисках нужного кабинета и простых ничего не значащих беседах. арсений был бы так счастлив, если бы ему позволили вести только такие беседы — без попыток умолчать что-то, лишь бы стены не услышали, без нужды поскорее уйти от темы, чтобы не врать больше, без чувства вины на кончике языка и без стыда за молчание, просто потому что тебе нечего ответить. если честно, попов так сильно бы хотел поговорить с Антоном вот так — о глупостях. о ценах на хлеб, о вреде сигарет, о бедной соседке елизавете, похоронившей мужа. так, как они говорили в сентябре с октябрем, когда мальчик оставался после уроков в этом кабинете. когда арсений давал ему кружку (она до сих пор стояла, нетронутая, в его шкафу) с молочным улуном и предлагал печенье, которое специально покупал по вторникам и пятницам в соседнем ларьке. когда Антон садился прямо на парту, особо не стесняясь, и улыбался ему мокрыми от чая губами. попов посмотрел вперед себя — на ту самую парту, первую в третьем ряду. от воспоминаний его начало мутить. — вы не знаете, где Антон? ну, Антон Шастун. из моего десятого "б", — тихо, будто собравшись с мыслями, спросил дима. все нутро арсения провалилось внутрь: позов все понял? не просто так же у него спросил. преподаватель, тщательно скрывая волнение, посмотрел в глаза ученику, словно указывая говорить дальше. на деле в горле арсения встал ком, и он просто не мог выдавить из себя и звук. — просто мы с ним друзья, я вот вернулся с чемпионата — а его нет. и учителя не говорят, где он. и родители бросают трубки, а возле дома он не появляется — я ждал. наша классная — ну, валентина степановна, — все улыбается и говорит, что у него все хорошо, просто приболел. но он бы сказал мне, если бы болел! к директору я боюсь идти, а из учителей тоже никто не знает. ну, вот только вы остались. правая рука арсения начала сильно зудеть, но он лишь сжал пальцы в кулак и слабо улыбнулся диме — теперь уже искренне. ему нравилось понимать, что у Антона были люди, которые заботились о нем, потому что мысли о его родителях, так и не позвонивших в школу или куда-либо еще за это время, действительно удручали. мальчик казался никому не нужным всю эту неделю, а теперь — словно затеплилась какая-то надежда. в глубине арсения все еще зиждилась мысль о том, чтобы отдать Антона в чьи-нибудь любящие руки и не подвергать его всему тому сумасбродному бреду, что мог бы твориться в их жизнях, если бы они пошли на поводу Судьбы. — он и правда простудился. просто... там действительно сложная ситуация, дим, я постараюсь передать ему, что ты вернулся, и он сам тебе позвонит домой. договорились? — историк мастерски пытался увиливать от прямого и полного ответа, при этом сокращая ложь до самого возможного минимума. — вы передадите? то есть... ну, то есть, как вы это сделаете? он же не отвечает. или вы знаете, где он? — позов поморщился, явно силясь сообразить, что было к чему. казалось, что шестеренки вертелись почти видимо на его лбу. — все правда сложно. и я постараюсь передать, — арсений сделал ударение на слово, потому что взаправду не знал, захочет ли Антон говорить вообще с кем-либо. про диму-то он вспомнил от силы один раз за эти дни. — так что? — ладно, — ученик пожал плечами и закинул ранец за спину. — договорились. — он уже сделал шаг в сторону, а потом его лицо засияло, словно его осенило. — погодите, так... деревянная дверь кабинета распахнулась, впуская в душное помещение энергичного и позитивно заряженного преподавателя немецкого. рукава его пиджака были подвернуты до локтей, рубашка расстегнута на две верхние пуговицы, а ботинки, как всегда, сияли воском и касторовым маслом. поправив почти элегантным жестом свою непривычную для союза прическу, павел добровольский прикрыл дверь и зашагал к столу арсения. вся его фигура источала уверенность в себе и эксцентричность. вообще, ученики, которые так сильно ненавидели уроки немецкого языка, на удивление верно и преданно обожали павла алексеевича — странствующего кочевника по школам, откуда ему частенько приходилось уходить из-за разногласий с директурой или влюбленных старшеклассниц. скорее всего, добровольский преувеличивал свое влияние на учениц, но так уж гласили легенды. — позов, выметайся, нам с сеней надо перетереть за выходные! — махнув рукой на дверь, громко указал паша. — давай-давай, шуруй. буркнув что-то типа "дсвдния", дима пулей вылетел из кабинета, выглядя почти раздосадованно. арсений же был безумно счастлив, потому что придумывать вранье насчет Антона ему хотелось меньше всего, а говорить правду было попросту нельзя. так что попов проводил ученика взглядом и затем посмотрел на коллегу. на фоне темной доски он казался еще бледнее, чем обычно. — и тебе добрый день, паш, — зевнул арсений и отвернулся к своим бумагам, бесцельно перебирая их в руках будто бы в попытках разложить по датам и темам. — чего хотел? — перетереть за выходные, сказал же, — добровольский довольно уселся на край учительского стола и подбросил в воздух кусок мела. — ты как смотришь на то, чтобы выбраться на рыбалку? я просто снасти прикупил, лодку занял, а ехать — не с кем. уважь старого товарища, м? расшатанная множеством захлопываний дверь шумела на петлях, стуча о косяк. пол ощутимо трясся от бесконечных шагов школьного коридора, голоса учеников смешивались в один единый белый шум. арсений снял очки, устало потер саднящую переносицу и быстро поморгал, стараясь избавиться от сонливости. — нет, павел алексеич, не уважу, — дернув болезненно ноющим плечом, попов откинулся на спинку стула. — не люблю я рыбалку. к черту рыбалку, когда у тебя в квартире болеет подросток, чье сердце зачем-то крепко повязано с твоим. — неблагодарный ты друг, арсений, — вздохнул паша без особой досады в голосе. — чего такой никакущий? заболел что ли? — не выспался. — нашел ты себе развлечения и без меня и моей рыбалки, погляжу? — рассмеялся учитель немецкого, похлопал коллегу по плечу и встал со стола. — ты никуда не годишься, сеня. иди домой. проспись, поешь нормально, таблеточек там выпей. над картошечкой подыши, не знаю. а то вид у тебя, как будто сейчас лапками кверху завалишься. идет? будучи не совсем уверенным в ответе, арсений просто-напросто промолчал. отложил очки на стол, посмотрел в другой конец кабинета — стеклянные дверцы шкафа отражали солнце прямо в глаза. погода на улице вообще была приличной, до удивительного, уже неделю как. впору было Антона выгонять прогуливаться на свежем воздухе, чтобы проветривался. поймав себя на мысли, попов понял, что не заметил, в какой момент времени Антон стал настолько неотъемлемой частью его жизни. может, в сентябре, когда их взгляды впервые пересеклись, а может, на прошлой неделе, когда арсений нашел мальчика замерзшего под первым ноябрьским снегом. в любом случае, это все было чертовски неправильно, невероятно больно и до безумия неотвратимо. — отставить ломаться! прямо сейчас я пойду отпрошу тебя у завуча, а ты дойди до директора и домой — понял? а то совсем плох ты стал. — понял, понял, — вздохнул историк и опустил голову, собираясь с силами. — вот и отлично. тогда до завтра, сенечка! паша отсалютовал ему, поправил левый рукав симметрично правому и вышел за дверь, оставив арсения одного в душном классе. мысль уйти пораньше больше не казалась глупой или несбыточной — попову так сильно не хотелось ни секундой дольше там находиться. его пальцы сводило, рука зудела, все старые синяки чуть саднили на вдохах. организм будто подводил его полностью, сдаваясь под тяжестью связи, заполнявшей каждую клетку тела так стремительно, что скоро не должно было остаться ничего. задумавшись на секунду, мужчина бессознательно коснулся пальцами губ — как будто он мог так дотронуться до лица Антона. конечно же, он не мог. ни через расстояние, ни даже когда они были непосредственно рядом. арсений вообще мало что мог, из того, что хотел, и это уже совсем не казалось ироничным или смешным. это уничтожало изнутри, разбивая сердце раз за разом — даже если это и звучало слишком по-детски глупо. вся эта теория родственных душ долго была просто детскими сказками, пока ее не запретили — оказалось, что в ней мало чего детского. только взрослые проблемы и чертовски взрослые страдания. выругавшись под нос, попов вскочил со стула, схватил ключи и портфель и вышел из кабинета так быстро, как мог, чтобы воспоминания о разговорах с Антоном перестали нападать на его уставший мозг. коридор за дверями вызывал воспоминания гораздо более худшие, так что арсений только и успел, что запереть дверь и унестись прочь от этого проклятого места. шаги звучали эхом от стен, но внутри попова фантомно никто не шагал.

***

сильный ветер раздувал песок поземкой по асфальту, ноябрьское солнце совсем не грело, но ярко светило прямо в лицо. в детских садах как раз наступило время прогулки — полдень. закутанные в слои курточек дети бегали по площадкам, рылись в песке лопатками и увлеченно играли в что-то вроде пряток под неугомонные вскрики воспитательницы, тщетно пытавшейся уследить за двумя десятками малышей. арсений очень давно не видел этого, находясь в такое время в стенах дома или на работе. ранее никогда не испытывавший неудовлетворение профессией учителя истории, попов резко замечтался о том, как бы он с нее уволился и нашел другое местечко, лишь бы вот так ходить по улицам и видеть жизнь. в семь утра еще никто не появлялся на улицах, а в шесть часов, когда мужчина возвращался домой после долгих проверок журналов и работ, как раз наступало время ужина, и люди прятались по своим коммунальным квартирам. видеть жизнь воронежа было чем-то новым и одновременно прекрасным. даже кривые изломанные ветки голых деревьев не казались больше уродливыми, но листьев на них все равно не хватало. смотреть на людей и детей, на машины во дворах, на бегущего из бакалеи с бидоном молока мальчика — все это было до мурашек невероятно. арсений улыбался. шел, держа в руке портфель и натянув куртку повыше на и так больное Антоном горло, защищая от ветра, позабыв всю ненависть к месту, из которого трусливо сбежал — и улыбался улицам не то чтобы очень родного ему города. в ленинграде он был бы почетным учителем, наверное, если бы не уехал несколько лет назад. в ленинграде солнце было бы редкостью. в ленинграде он бы пробирался тайком от семьи и милиции на подпольные концерты, позволяя себе отрываться от рутины. в ленинграде он бы не встретил Антона Шастуна. и иногда арсению казалось, что если бы он знал о том, кого встретит в воронеже, он бы никогда туда не переехал — ни по просьбам имевшей там семью маргариты, ни по велению интуиции рвануть куда подальше от большого, кишащего кгбшниками города. в другие же дни попову нравилось думать, что даже если бы он и знал, какая судьба его ждала в воронеже, он бы все равно перебрался туда — его, романтика, всегда тянула тема родственных душ. тогда, в ленинграде, он тешил себя мыслью найти когда-нибудь и свою. там о таком можно было хотя бы думать — дальше от столицы революции, казалось, даже подобные мысли были под строжайшим запретом. арсений завернул на свой гвардейский переулок, огибая василия петровича, что попытался продать ему то ли табак, то ли сигареты. знакомый двор встретил попова обилием людей на предобеденной прогулке: с собаками, с колясками, с детьми постарше. маленький мальчик на четырехколесном велосипеде промчался мимо арсения, едва не отдавив ему левый ботинок; мужчина лишь улыбнулся чуть шире и вдохнул чуть глубже — было свежо. перед глазами на детской площадке замаячила до боли родная долговязая фигура в арсеньевской теплой коричневой куртке на овечьей подкладке. светлые волосы, так и не уложенные расческой, забавно растрепались на ветру, превращая весь образ старшеклассника в мальчишку-непоседу. и без того тощие ноги казались еще тоньше в коротких штанах, которые одолжил арсений, после этих недель, когда у Антона просто не было аппетита из-за всех этих запахов, преследовавших его в каждом уголке жизни. запыхавшийся мальчик бегал за Кьярой по всей площадке, явно играя с ней во что-то. она заливисто смеялась и дразнила Антона, носясь во все стороны вокруг горок. останавливаясь, чтобы перевести дух, он говорил ей что-то, видимо, смешное, и улыбался вместе с ее хохотом. солнце путалось в его волосах, играя бликами; внезапно такой живой Антон с собственной дочерью арсения выглядел чем-то невероятно великолепным. он больше не кутался в плед, не прятал лицо в чашке чая, не уходил от разговоров — нет, он играл с дочкой попова в догонялки, заставляя ее смеяться так громко, что даже через дорогу арсений это слышал. он подошел ближе, к самому краю площадки, и встал в тени дерева: руки в карманы, пальто расстегнуто, взгляд неотрывно прикован к мальчику в его собственной куртке. внизу живота почти болезненно ныло от удовольствия, арсению захотелось остановить время и навсегда остаться в том моменте, когда все было хорошо, когда солнце светило и бездушный партийный аппарат не нависал над ними неизбежной угрозой; когда он мог вот так запросто чувствовать любовь к Антону Шастуну, на мгновение забыв, что между ним и Кьярой все же придется выбрать. в грудной клетке чужое сердце стучало быстро-быстро от долгого бега, ноги ощущали шаги по песку с каменной крошкой вместо асфальтовой тропинки. когда мальчик поймал Кьяру в свои руки и поднял в воздух, ладони чуть свело от зуда, пальцы пробило дрожью. арсений шумно вдохнул и провел большим пальцем по лопнувшему волдырю на указательном, словно это могло успокоить пульс, бившийся в горле. это было аксиомой: Антон сводил его с ума. в скором времени, наверное, это должно было стать буквальным. опустив дочь попова, школьник посмотрел чуть левее. встретился взглядами с арсением. замер на какое-то мгновение, разогнулся, сунул руки в карманы тоже — прятал перчатки, те самые, которые сам арсений ему отдал. его лучезарная улыбка на мгновение потускнела, чтобы стать еще ярче в следующую секунду. мальчик чуть наклонил голову, будто дразня, и шмыгнул заложенным носом. Кьяра, проследив взгляд парня, тоже увидела отца и с задорным криком побежала к нему. — папа, папа! — арсений поймал ее в свои руки и поцеловал в щеку. в груди защемило: почему ему нужно было предавать ее с каждой новой своей мыслью? с дочерью на руках попов подошел к Антону, что даже не сдвинулся с места, и улыбнулся ему в ответ. выпустил девочку на землю и выпрямился прямо перед мальчиком, который так глупо был выше него почти на голову. он выглядел так по-родному в арсеньевой куртке, в его же штанах и намотанным на больное горло шарфом. — ты чего без шапки? — а вы почему так рано вернулись? они спросили одновременно и тут же усмехнулись друг другу. арсений кивнул мальчишке, указав, что дал ему говорить первым. снова шмыгнув, Антон вытер нос тыльной стороной ладони и заметил, что уже точно не смог бы скрыть перчатки попова на своих руках. — у вас же шесть уроков по четвергам. чего вы так рано? случилось что-то? — от волнения школьник чуть нахмурился, но тут же успокоился, когда арсений мотнул головой. — просто неважно себя чувствую. отпросился пораньше, — соврал попов: он не отпрашивался. паша, как хороший друг, все равно бы уладил. — сейчас определенно стало лучше. щеки мальчика покрылись румянцем от смущения, заставляя историка спрятать улыбку в кулаке, маскируя смешок в кашель. не найдясь, что ответить, Антон открыл рот, захлопнул обратно, и еще раз. даже его уши покраснели — он явно понял, что арсений имел в виду под своими словами. в груди разлилось тепло: попов чувствовал себя дома. — а ты? чего без шапки вышел? болеешь ведь. — да я шапки не ношу особо, — пожал плечами мальчик, понимая, что такой ответ преподавателя не устроил. — зато я шарф надел! и перчатки ваши, да. ваша жена спросила у меня, где я их взял, ну я и сказал ей, что вы дали, это же почти правда. — почему почти? я их тебе и дал, — чуть усмехнулся арсений и провел рукой по волосам. Антон улыбнулся ему в ответ. такого количества улыбок попов не видел от него уже очень давно. — тебя марго попросила с Кьярой погулять? — ага, — кивнул подросток и опять шмыгнул носом. насморк явно не прошел еще. — сказала, что и мне полезно будет, и Кьяре надо прогуляться, и она сама занята обедом. вот я тут и бегаю. — у тебя получилось с ней подружиться, — попов погладил по голове подбежавшую дочку. та просмеялась и вновь убежала куда-то к горке. — она у вас классная. — знаю. спасибо. молча стоять в момент, когда можно было поговорить, было сокровенным для них обоих. не упоминать то, что вертелось у них обоих на языке, но прекрасно знать об этом. знать, что Антон думал бы спросить: что дальше; а арсений — ответить: я не знаю. попов и правда не знал, а Шастун знать очень хотел. и это было порочным кругом, который ни один из них не был в силах разорвать. эта спираль, по которой они ходили, все сильнее вытягивалась по струнке натянутых до предела нервов. арсений бы соврал, если бы сказал, что все в порядке (но он все так же продолжал это говорить), потому что его голова все чаще кружилась, аппетит пропадал, голос — садился до того, что превращался в неразборчивый глубокий хрип. всем вокруг попов говорил, что заболел, но мальчик перед ним в такой очевидный обман никогда бы не поверил; хотя бы потому, что арсений знал: часть его боли — боль Антона. тоска на сердце — огромная доля его тоски, пропитавшей всего его полностью за эти долгие годы жизни в нелюбящей семье и несколько одиноких недель в последнее время. — ко мне сегодня дима позов подошел, про тебя спросил, — нарушил тишину преподаватель. на лице парня читалось удивление, граничащее с непониманием. — сказал, что уже вернулся с чемпионата по шахматам, а тебя нет. — о, — переваривая информацию, скупо ответил Антон и посмотрел в никуда, явно вспоминая что-то. — круто. — вы же друзья? — наверное? — с не к месту вопросительной интонацией ответил мальчик и почесал затылок. по его лицу было видно, что ему было стыдно перед димой за эту непростительную в дружбе оплошность. — забыл про димку совсем, да? — подсказал с улыбкой арсений, прекрасно понимая ученика: он бы тоже с удовольствием все и всех позабыл, если бы не имел огромную гору обязательств. — мгм. — кивнул, чуть покраснел и шумно вдохнул через заложенный нос. — я вообще про все, кроме вас, забыл. какое-то мгновение арсений не мог вдохнуть больше. его грудная клетка сжалась так, что ребра давили на вдруг всполошившееся сердце. на щеках появились ямочки от смущенной улыбки; взгляда попов так и не отвел — непоколебимо и так откровенно смотрел глаза-в-глаза, словно пытаясь ответить без каких бы то ни было слов. молча. на их собственном языке недосказанности. так, чтобы только Антон мог его понять и определенно понял: я так сильно хотел бы иметь право сказать тебе то же самое и много-много большее. в следующую секунду мальчик ощутимо вздрогнул и посмотрел вниз: в его ногу вцепилась Кьяра, громко смеясь. она потянула его куда-то в сторону: — пойдем играть! дядя тоша, пойдем играть! с извинением в глазах школьник посмотрел на арсения и повиновался ей, когда тот так же взглядом показал ему, что все нормально. спиной вперед Антон уходил все дальше, но глаз так и не отводил, словно ничто не могло заставить его перестать смотреть на арсения сергеевича попова. напоследок еще раз улыбнувшись мальчику, историк тоже сдвинулся с места и шагнул в сторону своего подъезда. чуть повел плечами от внезапно накатившего холода, который он рядом с Антоном просто не чувствовал; выдохнул немного хрипло. — позвонишь диме, когда дома будешь? — спросил громко он у мальчика и, дождавшись кивка в ответ, пошел за пределы площадки. его дочка сильно дернула юношу за руку, заставляя опустить на нее взгляд, и арсений замер на месте на пару секунд, чтобы просто еще хотя быть чуть-чуть посмотреть на Антона. на его длинные ноги с огромными ступнями, на которые не нашлось в доме поповых ботинок; на немного неуклюжие по-подростковому движения и взлохмаченные волосы; на собственные перчатки на его руках. на всего мальчика в целом, будто впитывая его образ до последней детали на подкорку. чтобы никогда больше не забыть. сжимая зудящие чужими прикосновениями пальцы в кулаки, арсений зашел в подъезд. в серых стенах дышать стало иррационально немного легче. смех за спиной отразился в черепной коробке эхом, попов хрипло вздохнул и собрал последние силы, чтобы не упасть. убедил себя, что все в порядке. на пробу через головокружение сделал шаг, потом еще один. поднялся на свой этаж, не совсем помня, как. стиснул зубы до боли в челюсти, чтобы не дать то ли болезни, то ли голоду, то ли чертовой обострившейся связи победить его. ему повезло, что дверь была открыта. фантомом арсений зашел в квартиру, снял ботинки, наступив носком на пятку, повесил пальто на крючок, положил портфель у этажерки — все машинально, по выработанной привычке. прошел мимо зеркала и даже не стал смотреть на свое отражение, прекрасно зная, что под фальшивой картинкой пудры и натянутой улыбки скрывалось разрушенное нутро обезличенного родственной связью с собственным учеником воронежского учителя, которого с потрохами выдавали глубокие синяки под глазами. под шум ложки по металлу кастрюли попов зажмурился до пятен перед собой. квартиру вокруг кружило и вертело во все стороны, потолок падал на него, а пол уходил из-под ног. связь хотела его вместе с Антоном, но государство вокруг них хотело лишь их души себе в копилку. их отстраненность была наказанием за неповиновение: Судьба не любила тех, кто ей противился. — арсений? ты рано сегодня, — обернувшись от стола, без приветствия и энтузиазма, но с упреком в голосе, сказала маргарита. — что стряслось? — я приболел. — я, знаешь ли, заметила. по своему обыкновению попов не ответил, прошел к графину, налил в стакан воды и выпил. механически, без особого желания и осмысления своих действий, как бездушная машина, игравшая роль человека, у которого все в порядке. это было смешно — арсений думал о том, что лучше бы вот так бездушно, чем иметь душу родственную. — ты так и не позвонил его родителям? — осуждающе спросила жена, размешивая картофель в кастрюле с маслом. — нет. — почему? — она отложила посуду и обернулась всем телом. — он, конечно, хороший мальчик, но не может же он жить здесь вечно! — Кьяре он нравится. — а черненко нет. — ты спрашивала? — кому понравится чужой мальчишка в доме? арсений фыркнул и чуть не повалился на пол от потери концентрации. голова болела страшно, так, что все вокруг чернело и не было видно, куда идти, чтобы не поставить на лоб синяк (еще один) об дверной косяк. — спроси. я думаю, он не может не нравиться. — не дождавшись ответа от явно возмущенной маргариты, попов вышел с кухни и закрыл за собой дверь. он не помнил, как дошел до спальни, как снял с себя пиджак и очки, как упал лицом в подушку на кровати и как начал задыхаться. он лишь помнил, что грудь давило будто наковальней, а воздух превратился в железо. он помнил, что было плохо — так плохо, что смерть была бы лучше.