с терпким привкусом

вечерние сумерки плавно опустились на воронеж. за окном зажглись желтоватым светом уличные фонари, подсвечивая редкие падающие снежинки. миновав семерку, часовая стрелка медленно стремилась вверх на циферблате напольных часов прихожей. со двора доносились детские визги и топот ног по железным горкам. кончалась вторая кружка бергамотового чая. заваривать третью арсению не хотелось, но руки мерзли так, будто не все окна в квартире были закрыты. черненко на кухню больше не заходил, чтобы пройти на балкон покурить, оставив попова в гордом одиночестве за столом. сгорбленной спиной арсений чувствовал, как Антон лежал на диване, и эхом внутри головы слышал, что тот смотрел новости по второй программе. между ними было три стены и ковер на одной из них, но попов ощущал дыхание мальчика прямо над своим ухом, и при этом казалось, будто их разделяли тысячи километров; будто они были на разных полюсах такой несправедливой к ним планеты. потянуло геройствовать. взять в руки арматуру, как меч, и дверцу плиты, как щит, вскочить на стол с воплем истинного победителя, разогнать людей вокруг, схватить Антона за руку и броситься прочь из союза. понаобещать ему с три короба, что все у них будет в порядке, поцеловать прямо на красной площади, выйти на балкон здания совнаркома и прокричать о свободе и любви, а потом убежать куда-нибудь на аляску и сыграть громкую свадьбу. вот только сил и возможностей хватало лишь на то, чтобы встать из-за стола и сполоснуть в раковине чашку. арсений задвинул стул, поправил вязаный шерстяной свитер и вышел из кухни в коридор. около стены между двумя дверями в спальни разных семей ютилось достаточно старое черное фортепиано. изначально его тут не было — арсению понадобилось три недели, когда они только сюда заехали, чтобы перекупить инструмент и поставить в прихожую. тогда, с еще ленинградской душой, он жизни не чаял без искусства, все мечтал бросить учительскую карьеру и податься в актеры. учил песни на гитаре, сочинял небольшие этюды на фортепиано и постоянно — постоянно — ходил на спектакли. возможно, именно такого арсения маргарита гордеева и полюбила. кочующая по городам сталеварка, она явно искала в свою рабочую жизнь чего-то творческого и беспрецедентного. и нашла — арсения попова, одинокого учителя с невероятными идеями в голове. идеями, которым покинуть пределы этой головы не было суждено. после переезда в воронеж поменялось все и при этом ничего — арсений так и остался учителем истории, маргарита так и работала на заводе, но в жизни попова больше не было искры искусства, а гордеева забыла свою тягу к искусству в семейном быту. некогда любовь угасла в непонятную им обоим привязанность скорее к дочери, чем друг к другу, коммуналка съела мечты и оставила неприятные будни советского города. дождливый Ленинград оставался только в душе, в самом дальнем ее уголке. добрым и самым приятным воспоминанием о том, что вряд ли получится вернуть. руки сами подняли крышку, тело само приземлилось на фортепианный стул, ноги сами встали на педали, пальцы — прикоснулись к пожелтевшим клавишам. арсений глубоко вдохнул, прикрыл глаза и сыграл до-минор. аккорд разлетелся по квартире, впервые заставляя мужчину чувствовать себя на своем месте. тоска медленно испарилась, оставив место лишь вдохновению. все воспоминания про город на неве перестали играть на струнках его души, лишь пальцы заиграли на клавишах инструмента. это была какая-то фуга, которую просто помнили мышцы, что-то из давно не слыханного, оставленного вместе с мечтами в старой ленинградской квартире. нота за нотой сливались в приятную мелодию, успокаивая душу арсения. он так устал. ему так хотелось просто прекратить все это. вернуться во времени назад и уволиться перед новым учебным годом, забрать жену и дочь и рвануть обратно в объятия северной столицы, да можно даже не туда, главное, чтобы подальше от Антона Шастуна и его чертовой родственной души. когда дверь из гостиной осторожно приоткрылась и этот самый Антон Шастун выглянул в проем, арсений, лишь кинув на него взгляд, понял: глупости все это. без этого мальчишки — никуда. ни что на свете на эти глаза променять невозможно было. — вы играть умеете? — тихо спросил он, когда прозвучал завершающий аккорд. открыл дверь пошире и вышел в коридор полностью, опираясь плечом на стену. мальчик кутался в плед из-за холода, и попов не смог сдержать улыбки, глядя на его еще сильнее растрепавшиеся волосы и упавшую на глаза челку. — как видишь, — улыбнулся, пожал плечами. — давно учились? — в школе еще ходил на музыкальный кружок. арсений хотел было опустить крышку и встать, но Антон резко потянулся вперед и не дал ему закрыть клавиатуру, схватив за запястье. они встретились взглядами: попов восхищенным и удивленным, а Шастун — теряющим решимость и приобретающим смущение от необдуманного поступка. — сыграйте еще, — сдавленно попросил он. — пожалуйста. кожа на руке арсения горела огнем под подушечками длинных мальчишечьих пальцев, сердце колотилось в груди. тук-тук. пульс бил по вискам. тук-тук. тук-тук. горло сдавило чужим сердцебиением; тук-тук, тук-тук, тук-тук. мир вокруг замер между ударами пульса, воздух сгустился до состояния металла — ни вдохнуть, ни выдохнуть. с приоткрытыми губами попов замер на месте, не в силах оторвать от Антона взгляда: он был такой чертовски красивый. глаза эти его широко посаженные, что одновременно в оба не посмотреть, хотя так хотелось. нос сломанный в сторону, но все равно не потерявший притягательности. искусанные и потрескавшиеся губы, которые, черт возьми, манили не хуже сирены в бесконечных просторах океана. почти сошедшие с лета веснушки на щеках. весь Антон был такой невероятный, что арсений готов был капитулировать прямо в тот момент. если бы не стены собственной квартиры, соседи за стеной и маргарита с дочкой, которые должны были скоро прийти, попов бы бросил все к чертям, вскочил бы на ноги и поцеловал мальчика со всей возможной страстью. он бы отнес его в собственную спальню, не прекращая ласкать языком его кожу, он бы оставил на нем как можно больше следов, чтобы показать, чья душа ему родственна. он бы показал Антону, что такое любовь. наплевав на законы и правила, позабыв о разнице в возрасте, спросив разрешение лишь одного маленького человека на этой планете. арсений любил бы его так сильно, что они бы оба забыли, каково это — быть друг без друга. арсению даже не нужно было запираться с Антоном в спальне, чтобы любить искренне и безоговорочно, но демонстрировать эти чувства способом, отличным от молчания, он никак не мог. он мог просто молчать, скрывая ложь, потому что не мог признаться вслух в правде. все его невысказанные фразы и непроизнесенные слова — самые искренние признания и самая честная исповедь. просто молчать о чувствах, чтобы не говорить о другом — единственный способ, которым попов вообще мог высказать мальчику эти заветные, но запретные слова. я не могу без тебя. я умираю без тебя. я бы все отдал, чтобы быть с тобой. я ненавижу себя за то, что не твой. я лучше бы умер, чем без тебя. я на все готов ради твоих рук на моих руках. я, черт возьми, люблю тебя так сильно, что лучше слепым стану, чем увижу этот мир без тебя еще хоть раз. — хорошо, — улыбнулся арсений, сглотнув все признания, вставшие в горле. он не убирал своих рук на нужные клавиши, Антон — не отпускал его запястий из своих пальцев. — что-нибудь ваше любимое, — сипло прошептал мальчик, быстро моргая. его руки задрожали, попов поднял от клавиатуры левую и накрыл ладонью длинные пальцы. его сознание путалось в прикосновениях, уходя в приступ невыносимой одержимости каждой клеточкой тела этого чересчур высокого мальчишки перед ним. — все для тебя, — кивнул историк и напоследок сжал пальцы школьника посильнее. он нашел способ говорить иначе. он вспомнил "либештраум"*, как олицетворение всего возвышенного, что он мог только найти в своей утопленной в тоске и водке жизни. его руки сами приняли нужное положение, подушечки его пальцев сами надавили на клавиши. каждая восьмая нотка была откровением, каждый интервал левой руки — робким, но искренним признанием. все паузы были криками о сокровенном, все крещендо сводились к шепоту о том, о чем нельзя было заикаться. движения рук заменяли ему слова, нажатие на педаль служило эквивалентом прикосновений. затылок ощущал жжение под пристальным взглядом Антона, который буквально едва ли моргал все это время. в груди горело, и арсений не мог понять, это переполняющая его любовь или он просто забыл, как дышать. или Антон забыл, как дышать. или они оба забыли, что такое дыхание в принципе. — вы пахнете карамелью, — едва слышно прошептал мальчик, когда отзвучала последняя реприза. — вы никогда раньше так не пахли. сначала это было что-то сливочное, но сейчас, знаете, как жженый сахар. арсений кивнул, не в силах что-то ответить. по спине текла капля пота: он высказал все в музыку. — мне очень нравится этот запах, — быстро-быстро кивая, пролепетал школьник. — он... это хороший запах. есть плохие, я знаю, и их почему-то больше всего, но этот — он хороший. мне нравится, когда ваши эмоции пахнут чем-то хорошим. давно такого не было. — а как... — мужчине пришлось прокашляться, потому что его голос сел до состояния, будто он выкурил пятнадцать сигарет разом. — как пахнет чаще всего? — когда как, — мотнул плечом Антон и прислонился к стене спиной полностью. — дымом, наверное. дымом обычно пахнет, даже если еще как-то. и я не знаю, что это означает. дым — запах сжигаемых мостов. дым — аромат горящего будущего. дым — зловоние адского пламени, ждущего их обоих. дымом костра пах Антон, когда они впервые встретились — на уроке в начале сентября, в понедельник, после школьного похода. дым шел из сигарет, которые они оба зачем-то курили. дым связывал их души воедино сильнее, чем что-либо. арсений знал: дымом пахло его неотвратимое влечение к Антону, — но молчал все равно. лишь смотрел — пристально, внимательно. вглядывался в каждую родинку на шее, в проглядывающие волоски на подбородке, в выпирающие на ладонях вены. во всего мальчика целиком — и не мог оторваться. просто не мог. а зачем? — сыграете еще? — конечно. давя все чувства внутри тисками реальности, попов играл дальше. привкус металла во рту свидетельствовал, что он случайно прокусил щеку, пытаясь сдержать все внутри себя. а может, это все был Антон — да какая к черту разница? больно не было. только тоскливо на сердце — за обоих.

***

в трубке трещало, связистка уже с минуту назад замолкла, но с шастунами так и не соединили. стуча пальцем по пластиковой крышке циферблата и медленно обводя языком ранку на внутренней стороне щеки, арсений продолжал прижимать телефонную трубку к уху, как будто это было последним его шансом на спасение. пятничный вечер впервые не встречал его бутылкой и граненым стаканом за несколько последних недель, но легче не было. легче быть уже не могло как будто бы в принципе. лампочка в прихожей оставила желать лучшего, издав слабый треск напоследок. в полумраке зеркало отражало размытые силуэты, из-за стены раздавался смех Кьяры и попытки маргариты поддержать ее игру с тряпичными куклами. и Антон. его мальчишеский голос выделялся особенно сильно, пока он мастерски озвучивал то ли рыцаря, то ли дракона, то ли обоих. рыцари и драконы существовали только на поверхности детских ковров — миновало уже их время. не было больше принцесс, не было замков и кладов, не было злых королев и справедливых королей. и царя тоже не было уже. как бы все было проще, если бы жизнь заключалась в простой формуле из юноши в латах, девы в атласном платье и не так уж сильно похожего на чудовище дракона. как бы все было легко, если бы между двумя сердцами стоял только один замок с единственным чудищем, а не двадцать три инстанции, одержимая партия и сотня-другая миллионов пропитанных предрассудками граждан. принцессе-рыцарская система упала, чтобы обнажить нового дракона, чьи головы не кончались, а силы множились; любовь с первого взгляда перестала быть сказкой, превратившись в проклятие. злая ведьма заколдовала этот мир, дав ему истинное чувство, но совсем не показав, как правильно им управлять. — беги от меня, чудище! мой меч вонзится в твою грудь в эту же секунду! умри, чудище, умри от рук сэра ланселота! не позволяя голове кружиться от кульбитов, которые выписывал мальчик, изображая кровавую битву рыцаря с драконом, арсений слабо улыбнулся и прикоснулся ладонью к стене, разделяющей их двоих. его дочь смеялась, явно восхищаясь талантом нового друга изображать персонажей для ее историй, а попов не мог отделаться от натяжения внизу живота и глупых мыслей, что вот она — его семья, нужно только сотворить невозможное. нужно только забыть про жену и остывшие к ней чувства, забыть про запреты и тюрьмы, забыть про мир вокруг и найти такое место, где время бы скрыло их от пути, на конце которого их неминуемо ждало что-то непоправимое. четыре стены одиночной камеры или шесть граней деревянного гроба — одна судьба. — дракон пал от моих рук, принцесса! позвольте попросить вашей руки и сердца за сей невероятный подвиг. а в реальности от рук Антона пал только один арсений попов, не так сильно похожий на дракона. у величественных драконов не дрожали пальцы, не болело сердце, не сжимало ребра невидимыми силками, ломая грудную клетку. его товарняк уходил на запад, а он — остался на перроне, потерявшись в ложных выходах; потому что выхода — не было. если бы рыцари все еще существовали, арсений не был бы таковым — но пытался бы стать. перерезать глотку государству, покорив воздушный замок недостижимых мечт. спасал бы мальчика, так не походившего на принцессу — спасал бы их обоих. от того, что ждало их в ближайшем будущем; от того, о чем говорили ленинградские книжки и зарубежные друзья. умирать не хотелось — а иначе было никак. идти наперекор Судьбе — равнялось смерти. возможно, мучительной, возможно, быстрой — но неизбежной. и арсений знал это лучше, чем все остальное. и все по своим же придуманным правилам — молча об этом. скрывая от Антона зачем-то, будто, если он об этом не скажет, ничего не случится. — алло? — женский голос прорезался сквозь надоевший треск. — кто это? прокашлявшись в кулак, попов глухо вдохнул. голос матери Антона звучал почти горьким, источающим яд, таким неправильно резким. никак не говорящим о том, что эта женщина когда-то имела детей и могла этим голосом с ними говорить — с детьми обычно говорили по-другому. как учитель, арсений встретил много матерей в свое время, и ни одна из них не звучала столь сильно похожей на наждачку, сколько майя шастун. — это арсений попов, — представился, закрыв глаза. собственное имя казалось чужим. — я учитель истории вашего сына, я приходил к вам пару недель назад, помните? — как же. помню. — она хрипло выдохнула в трубку. — ближе к делу. — что случилось в вашей семье? — арсений говорил прямо и немного с грустью. — ничего не случилось, все в порядке, — майя обманывала, но совсем не убедительно. — и с вашим сыном тоже? — с ним — особенно. вы по какому поводу звоните вообще? они ходили вокруг да около, словно оба боясь перейти невидимую черту: заговорить об Антоне; о том, что он сказал в тот вечер — мать должна была помнить каждое слово, а арсений не смог бы забыть эхо в своих ушах и боль в новых синяках даже под дулом автомата на плацу. — он у меня, — тихо признал историк, жадно глотая воздух. — он спал во дворе на скамейке, и я отвел его к себе домой. он приболел немного, но сейчас ему уже лучше, если вам интересно. — и давно он у вас околачивается? — несколько дней, — завуалировал мужчина. в тоне майи слышалась тщательно скрытая забота и легкое беспокойство, но ее принципы явно стояли выше собственного сына. — моя дочь даже привязалась к нему. он у вас очень хороший мальчик, вы знаете? — я знаю больше о нем, чем вы, — ее голос дрожал все сильнее с каждым словом. — не говорите так, будто вы обо всем в курсе. — я и не претендую на это, майя сергеевна, но вы сами должны понимать: ему еще нет восемнадцати, по закону он должен жить у вас. вы — родители. что бы ни случилось и как бы сильно вы ни повздорили. я думаю, вы и сами уже пожалели, что все так случилось, правда? вы же мать. вряд ли вам нравится вся эта ситуация, — арсений сжал провод в пальцах, сдерживая в себе гнев на столь безответственное поведение четы шастунов. — надеюсь, вы его хотя бы искали? в любом случае, я предлагаю вам забрать его домой. дети должны быть дома, понимаете? за спиной скрипнула, открываясь, дверь комнаты. попову не нужно было оборачиваться, чтобы знать: Антон вышел за водой, — в горле пересохло у обоих. и задумываться не надо было тоже: мальчик все прекрасно расслышал. остановился, не стесняясь особо, а арсений не стал прекращать разговор. все равно они оба знали, что это случится. — нам не нужен малолетний преступник в доме, — в ее голос проникали характерные звуки надвигающихся слез. — нам не нужен... нам не нужно этого. оставьте его у себя, сдайте в милицию или детский дом — делайте, что хотите. просто... — она понизила голос до едва различимого шепота, тонущего во всхлипе, — пусть он будет в порядке. теряя самообладание в урагане эмоций, арсений зачем-то кивнул и оперся рукой о стену, лишь бы не упасть. ему не нравились родители, которые бросали детей. ему не нравились отцы, выгоняющие сыновей из дома. ему были страшны те матери, которые могли ради принципов себя и мужа отказаться от собственного ребенка. — хорошо, — просипел попов в трубку. — я понял. я понял вас, майя сергеевна. мне передать ему что-нибудь? — да идите вы к черту! она крикнула громко, до боли в барабанной перепонке, откинула, судя по звукам, на стол телефонную трубку, и заплакала. пришлось зажмуриться, чтобы не ударить кулаком о стену, не снести обувную полку и не разбить сервиз рядом в серванте — арсений был готов сорваться на бешенство. от боли и горечи за бедного мальчика, от отчаянья, наполнившего сердце. все эти долгие секунды звонок не прекращался, а Антон так и стоял за спиной, не двигаясь не дыша почти. будто ловил каждое движение напряженного арсения, будто следил, чтобы все было хорошо — хотя все хорошо быть не могло по определению. обернулся попов медленно, не отнимая трубки от уха; как механическая игрушка со сломанным ключиком, теряющая остатки завода. посмотрел глаза-в-глаза, трепетно и со всем спектром бушующих эмоций — перегорая в пепел. мальчик выглядел подавленным, но, словно в нем еще были силы, сделал слабую попытку улыбнуться ради поддержки — вышло криво и совсем не воодушевляюще. между ними был какой-то метр, но словно ничего: арсению нужно было лишь чуть прикрыть веки, чтобы почувствовать на себе дыхание школьника. в динамике послышался шорох и слабые сдавленные всхлипы. майя будто боролась с желанием прекратить разговор и спросить еще что-то. — он сейчас рядом с вами? — хрипы выдавали плач. — нет, — соврал, глядя в глаза тому, о ком обманывал. — это вы, да? — что? — это вы. это вы, я знаю. я, конечно, не инженер и не гений, но и не дура — я все поняла: это вы. все из-за вас, — она истерически засмеялась, прерываясь на слезы. в глазах Антона, так сильно пытавшегося придать себе уверенный и спокойный вид, блестела влага. руками он обнимал себя самого, словно силясь сдержаться от полного краха, и арсений не знал — это потому, что он слышал слова матери, или потому, что знал, зачем попов ей позвонил. — я не понимаю о чем вы. — он не просто так сказал, что нашел его. душа — она моя, женский род, а он все кричал про него, него. про вас он кричал! думаете, я бы не поняла? вы не просто так к нам приходили. и сейчас он тоже у вас живет, и все эти ваши посиделки после уроков — пожалейте же свою жену! — майя вскрикнула так громко, что попову пришлось сжать зубы посильнее. она дышала в трубку гневом и истерикой, то и дело всхлипывая. — это вы весь этот бред в голову вбили, да? все вы. почему он? почему мой мальчик?! — вы не верите в это, да? — да во что там верить! побойтесь сталина, несчастный! вы уничтожили моего сына, да? скажите, что вы. скажите это. ответить оказалось сложнее, чем что-либо, что арсений делал в своей жизни. солгать, глядя Антону прямо в глаза, о том, что все это не так, и между ними ничего нет, виделось мужчине худшей пыткой человечества; но сказать правду, впервые вслух, словно признаться себе в том, что это действительно существовало, и больше не иметь возможности отменить это, вернуться к началу и притвориться, что ничего не было — это уже шло в сравнение только с муками ада. — да, — выдавил из себя арсений, опуская глаза. Антон шумно вдохнул сквозь сжатые зубы. — да, это я — родственная душа вашего сына. — вы — дьявол, вот кто вы такой! нет у вас души, — майя словно стояла прямо перед ним, крича в лицо. — ненавижу вас! за то, что вы сделали с Антоном — ненавижу! будьте же вы прокляты. хриплые звуки женского голоса разом сменились на гудки. арсений медленно, словно боясь разрушить последние остатки самообладания, опустил трубку на рычаг. столь же медленно поднял глаза с пола по босым ногам мальчика (нужно надеть носки, и так ведь болеет) к своим же домашним клетчатым штанам (слишком короткие, надо купить длиннее), до пояса (какой же все-таки тощий) и выше — к покрасневшим влажным щекам и отчаянию во взгляде. они стояли, не двигаясь, с минуту — только дыша по чуть-чуть; вразнобой, словно боясь вдохнуть один и тот же воздух. смотрели душа-в-душу, отстраивая себя заново изнутри из руин сломанного самообладания. затем Антон шмыгнул носом, вытер его тыльной стороной ладони и сделал шаг назад. опустил глаза на пол и отвернулся. стоя полубоком, оперся рукой о тумбочку и выдохнул так громко, что казалось, будто это самолет летел на их квартиру. — мы обсудим это? — спросил мальчик тихим шепотом, не глядя на арсения совсем. — не сейчас, — помотал головой тот и тоже отвернулся. — пожалуйста. — хорошо. но нам... нам надо. собрав в кулак последние силы, попов кивнул и издал нечленораздельный звук, означавший согласие. судя по шагам, Антон ушел на кухню, чтобы налить воды: как он собрался делать это столь сильно дрожащими руками — не понятно. арсений закрыл глаза. в висках колотило. и впервые не фигурально, но вполне себе ощутимо в груди острой болью прихватило сердце.