с терпким привкусом

глядя на едва проглядывающие из-за темных ночных облаков редкие точки звезд, арсений старался не вслушиваться в четкое дыхание над ухом. не маргариты — ее сопение тоже можно было различить, — но гораздо более родное. не прямо вплотную рядом, но и не из-за преграды тонких стен — за спиной, в паре метров. только шуршание еловых ветвей на слабом ветру разрушало тишину улицы, припорошенной ранним снегом. никто не ходил, ни одна машина не проезжала мимо по двору в столь поздний час. лишь фонари горели и горели, создавая иллюзию жизни и наполненности. ночь была пуста. всегда пуста. ночью не было ничего, кроме ложащейся на плечи тяжким грузом тишины и полумрака четырех надоевших стен. арсению всегда хорошо думалось по ночам: только боль отвлекала. тупая, в районе сердца — никогда не прекращалась. в часы бессонницы наоборот, лишь напоминала о себе все сильнее. звезды, редко выглядывавшие его поприветствовать в каждую из таких бессонных ночей, всегда были отстраненными и холодными. они будто осуждали, молча ненавидели, смотрели с высока со всем присущим звезде презрением. даже кому-то, живущему там среди этих белых точек, попов был омерзителен — и это не отрезвляло, но заставляло сходить с ума. — чай будешь? — продолжая смотреть в окно, спросил арсений шепотом у пространства кухни. за спиной скрипнула табуретка и раздался вздох — как будто до этого мальчик старался вообще не дышать. отстучали секунду часы. из-за стен не раздалось ни единого шороха. — нет, — сиплый голос казался чересчур громким в тишине. — нет, спасибо. — зря. холодно все-таки, — попов опустил взгляд и засунул руки в карманы домашних штанов. воровато почти обернулся, пытаясь украсть хоть мгновение вида на сидевшего за кухонным столом Антона. — как твое самочувствие? — горло болит немного, но в целом здоров, — стул скрипнул вновь, костяшки пальцев чуть стукнули по поверхности стола. — вы опять пытаетесь обойти разговор пространными вопросами, да? арсений хмыкнул. покачал головой то ли в согласии, то ли в усмешке; поднял глаза почти к потолку и прикрыл веки, вдыхая через нос. воздух не казался свежим и вообще воздухом не казался. если бы попов хоть что-то знал, он бы поклялся, что это все Антон не мог нормально дышать. может, из-за его запахов, может, из-за болезни — без разницы особо было. — не пытаюсь, — историк вытер лицо ладонью и взглянул на очертание луны за облаками. — просто интересуюсь. в школу завтра пойдешь? — если отправите. — а по личным ощущениям? не подождешь до понедельника? — с димкой уже, если честно, поговорить хочется, — тихо признался мальчик и подтянул ноги к себе. табуретка была ему слишком низкой. — да и для приличия пора появиться. не все же вам меня прикрывать. до хруста в шее резко, арсений обернулся. сумрак не скрывал кругов под глазами школьника и красноты его щек — плакал не так давно. попов не осуждал. сам бы разрыдался уже вечность назад, если бы мог, да только эмоций ни на что не хватало. — мне не сложно, ты же знаешь, — взмахнул рукой в неопределенном жесте мужчина и чуть присел на подоконник. Антон лишь пожал плечом в ответ, мотнув головой. нерадивая птица врезалась в карниз за окном. — мне для тебя ничего не сложно. — мгм, — кивнул мальчик с необъяснимой слабой улыбкой на губах, будто что-то понял или, наоборот, упустил. арсений сделал шаг вперед по старому линолеуму, вслушиваясь в шепот стен. коммуналка молчала, даже холодильник почти не жужжал, и даже ощущение, что у всего вокруг были глаза и уши, начало пропадать — ненадолго, ненадежно, но все же начало. легче не становилось, но хотя бы какая-то часть тревоги уходила вглубь сознания. крышка кофейника чуть стучала по стеклу горлышка от попыток Антона сыграть подушечками пальцев на столешнице что-то то ли из баха, то ли из моцарта. если прислушаться, можно было вообразить себе "либештраум", но арсений прислушиваться не стал. подошел к столу ближе, отодвинул вторую табуретку и замер над ней на мгновение. прочистил горло, вдохнул через нос и сел, напротив мальчика, глядя ему прямо в красные глаза. сел, будто говоря: я спускаюсь со своего обеспеченного социальным статусом более высшего уровня, чтобы быть с тобой равным. не говори со мной, как с учителем или взрослым. будь со мной тем, кем ты хочешь со мной быть. — вы звонили моим родителям? — подросток нарушил повисшую тишину. арсений кивнул в ответ. — вы хотели отправить меня домой? и снова кивок. — вы подумали, отец позволил бы мне вообще вернуться? — мальчик усмехнулся до боли грустно и отчаянно. попов промолчал и не кивал больше. — он бы... он бы скорее съел свой партийный билет, чем позволил мне снова войти в его дом. — твоя мама ответила на звонок. — и вы сказали ей, что я — ваша родственная душа, — на его лице можно было прочитать искренний интерес вперемешку с непониманием. — вы же... вы не говорили даже мне такого. вы же боялись даже вслух это сказать. чтобы не сойти с ума, пришлось вдохнуть. легкие болели изнутри. — я сказал это скорее тебе, чем ей. чтобы ты знал, что я больше не боюсь, — арсений посмотрел мальчику глаза-в-глаза. в ответ Антон опустил взгляд в пол, сжимая челюсти до желваков. — спасибо, — прошептал он так тихо, что попов бы не заметил даже, если бы не смотрел прямо на его лицо. арсений кивнул то ли сам себе, то ли мальчику для уверенности. проморгался и вслушался чуть внимательнее: удары пальцев по столу становились все более хаотичными и нервными. дрожь в дыхании отражалась от холода стен. — она и так это знала. я думаю, твои родители еще остынут. твой отец... — она тоже не очень торопилась принять меня обратно, так ведь? — его голос дрожал, как если бы он сдерживал в себе давно копившуюся истерику. слез ранее определенно не хватило, чтобы выразить его душевную боль, которую арсений чувствовал, как свою. — я не нужен им. но спасибо, что попытались. — не говори так, Антош, — попов потянулся через стол и мягко накрыл своей ладонью пальцы мальчика, барабанившие по дереву. — родителям нужны их дети, а детям — родители. я помогу тебе вернуться домой. — что, если моим родителям я все-таки не нужен? — школьник поднял блестящие от слез глаза, глядя мужчине прямо в душу. пристально, неотрывно, не моргая даже — прямиком в самые глубины сознания, словно пытаясь найти ответы на вопросы, которых не существовало вовсе. — что, если я сам не хочу домой? пропустив шорох за стеной через себя, арсений, уверившись, что никто не проснулся, встал с места и подошел к мальчику вплотную. сел на колени прямо перед ним, оказываясь практически лицом к лицу. пол под ним скрипнул едва, но в этой коммуналке мало что не скрипело. — не глупи, Антош, ты так не думаешь, — помотал он головой и мягко сжал пальцы мальчишки в своих. грудная клетка отозвалась гулким эхом резко застучавшего громче сердца. — здесь лучше, — тихо-тихо прошептал парень, опустив взгляд вниз. сумерки безуспешно попытались скрыть румянец на его щеках. — здесь. с вами. в ответ арсений смог лишь промолчать. сглотнуть вставший в горле ком, перенести вес с одного колена на другое, моргнуть едва ли не с сотню раз за пару мгновений — но промолчать. тепло в груди перекрыло острой болью в висках. бабочки в животе погибли под давлением саднящих синяков по всему телу. — мне трудно смотреть на вас и вашу семью, зная, что я могу ее разрушить. я вижу вашу дочь, и каждый раз думаю, что должен лишить ее отца — и я не могу. я не хочу. я не хочу быть лишним в вашей семье, а Судьбу не обманешь, да? но здесь — лучшее место на свете, где я когда-либо был, — захлебываясь собственными словами, зашептал Антон. его глаза загорелись, но искры почти сразу потухли во влаге подступающих слез, которые мальчик стер тыльной стороной ладони. — от вас больше не пахнет мокрым асфальтом и меньше маргаритками. появляются какие-то новые запахи, старые не пропадают, но некоторых становится больше, некоторых меньше. а по ночам... по ночам от вас пахнет отчаянием. я знаю, что это оно; яблоки — это оно. и сейчас тоже. маргаритками, яблоками и сырой землей. это плохие запахи, я знаю. почему вам плохо сейчас? это из-за меня? вам плохо из-за меня, да? его голос сорвался на хрип, губы задрожали, очевидно показывая, что вся его детская оборона безэмоциональности стремительно разрушалась под бурей подошедшей к самому краю истерики. вся скопившаяся в его тонком мальчишеском теле ненависть к самому себе находила выход в самых неожиданных для них обоих словах. штора хлопнула по подоконнику, ведомая сквозняком из приоткрытой форточки, кровать в спальне скрипнула под вечно ворочающейся маргаритой, глупый голубь снова врезался в карниз; мир потратил разом все свои звуки, оставляя только тишину между шагами секундной стрелки для момента, когда Антон сдался перед лавиной нервного срыва. в мертвой тиши его полувсхлип-полустон звучал оглушительным выстрелом, отражаясь в черепной коробке арсения. не успев что-то понять и даже попытаться себя остановить, попов ворвался в личное пространство мальчика, как раненый зверь, и крепко-крепко прижал его к себе, обвив руками спину. лицом школьник зарылся в его шею, грубо цепляясь пальцами за ткань футболки на лопатках. все его тело дрожало от сдавленных всхлипов: себя он больше сдерживать даже не пытался. давясь слезами, Антон хватался за учителя, как за последнюю оставшуюся у него соломинку в бесконечном болоте равнодушного бытия. он плакал, плакал неистово и навзрыд. он плакал так, словно никогда раньше не проливал и слезинки; невидимые пальцы на горле чуть ослабили хватку, позволяя ему наконец излить из себя всю горечь и боль. глядя в потолок и стискивая зубы, арсений все сильнее прижимал вздрагивающего в судорожных рыданиях мальчика к себе; ласково водил ладонью по его спине, словно надеялся, что мог успокоить; дышал глубоко, как только умел, чтобы оставаться в здравой памяти и быть способным хотя бы невероятно магическим образом утихомирить ураган в душе собственного ученика, по глупому и неправдоподобному стечению обстоятельств оказавшегося ему ближе всех остальных миллиардов людей. — чшш, Антош, все будет хорошо, — шептал он на ухо мальчику, мягко перебирая его растрепанные волосы в пальцах. он лгал, может, блефовал — но в свои слова не верил сам. заставлял себя: чтобы хотя бы Антон поверил. — это не из-за тебя, конечно, нет. — я все испортил, — через всхлипы и спазмы в груди прохрипел школьник, практически задыхаясь. — я не нужен им, я никому не нужен. я все испортил. я даже вам жизнь испортил. — тихо, тихо, чшш, — арсений склонился губами прямо к его уху, переходя на столь тихий шепот, что он сам едва себя мог услышать. — ты нужен мне, это уже не никто, верно? ты — то, что делает мою жизнь лучше. ты нужен мне, Антош, очень нужен. — я сказал им все, они сдадут вас в милицию... или кгб... или еще куда-нибудь! мой отец разрушит вам жизнь... это из-за меня. я сказал им... — я знаю все, что ты им говорил, я помню, — перебил истерику мальчика попов, едва-едва касаясь губами его виска. воспоминания о том вечере до сих пор снились ему в кошмарах — если он, конечно, спал; синяки все еще не сошли с кожи, лишь приобретя зеленый оттенок. — я не виню тебя ни в чем, и ты не должен. ты все сделал правильно. — из-за меня вам было больно. — я уже сказал тебе, что мне все равно на это. — но мне не все равно! — Антон перешел на тихий крик, теряя последнее самообладание. его дыхание рвалось на всхлипах, спина вздрагивала в непостоянном ритме, пальцы сжимали футболку до боли в костяшках, которую мужчина чувствовал сильнее, чем когда-либо что-либо. кровать маргариты снова скрипнула, холодильник загудел в ночном режиме. шелест из-за окна превратился в белый шум. — поверь мне: все хорошо. я ни в чем тебя не виню. никто ни в чем тебя не винит, — собственный голос казался арсению чужим, он закрыл глаза, прячась в темноте от реальности. — плачь, Антош, пусть все это кончится в тебе. будет легче. обещаю. каждый, даже самый маленький, кровеносный сосуд отозвался пульсом в теле. ком в горле перекрыл доступ кислорода, затылок отозвался тяжким грузом острой боли. было страшно: за Антона, за услышанный уже десятой стеной позорный для кого-то секрет, за будущее, которое виделось неясным и запутанным — полным страданий и отчаяния. держать в собственных ладонях трясущееся от рыданий тело мальчика, что он любил, было тем самым испытанием для арсения, которое он боялся не выдержать. страницы истории с шелестом уносились в небытие, оставляя его нагого и обездоленного перед выбором, который он, право, уже давным давно сделал. если бы он выбрал иначе, Антон бы не рыдал нечеловеческой болью на его плече, истошным молчанием выражая все муки приготовленной им Судьбой участи. если бы он выбрал иначе, маргарита не обнимала бы холодную постель, а Кьяра бы ни за что и никогда не узнала сказку про рыцаря и дракона из уст никогда бы не ставшего ей знакомым мальчика. если бы он выбрал иначе, тяжкая боль в каждой клеточке тела перестала бы быть его вечной спутницей: он бы давно был уже мертв.

***

предчувствие отца всегда говорило арсению, когда Кьяра царапала руку и разбивала коленки. предчувствие мужа кричало, в какие моменты стоило промолчать, чтобы не разводить ненужных скандалов. предчувствие учителя истории безошибочно указывало на тех, кто списывал его контрольные. собственное предчувствие никогда не обманывало арсения попова — он научился доверять своим мыслям уже достаточно давно, еще когда они привели его в любимый до сих пор театр Ленинграда, когда свели с приятной в общении сталеваркой по имени маргарита, когда открыли ему мир истории и школьных уроков. интуиция, запрещенная партией, как солженицын или теория родственных душ, была еще одной частью пазла арсения, которая делала его полностью состоящим из причин расстрелять или отправить в места не столь отдаленные. и в то утро предчувствие кричало ему истошными криками, что Антону нельзя было уходить. в принципе куда-либо дальше от него, чем в соседнюю комнату. нельзя было идти в школу, покидать коммунальную квартиру арсения, вообще пропадать из его поля зрения. на душе скребли не то, что кошки, но полноценные тигры, раздирая сердце в клочья от волнения. — ты точно в школу пойдешь? уверен, что до понедельника не подождать? — точно. за завтраком мальчик выглядел здоровым, жевал бутерброды с невиданным аппетитом, улыбался даже. от ночной истерики остались только лопнувшие сосуды в белках глаз и темные синяки от недосыпа — очевидно, что ему стало чуть лучше. даже плечи расправились, будто ничего на них больше не давило. если бы арсений не был столь доверен своей интуиции, он бы думал, что с Антоном все в порядке, что все налаживалось, что не о чем было беспокоиться — но он прекрасно знал, что было, о чем. все эти улыбки, румянец на щеках, повышенный аппетит — все это просто скрывало нечто ужасное внутри мальчика, о чем тот даже сам мог не догадываться. — у меня сегодня методдень, сам дойдешь до школы? может, провожу тебя. хочешь? — все хорошо, арсений сергеевич, я в порядке. в экстренном порядке выглаженная школьная форма превратила мальчика в того, кого арсений помнил с сентября: обычного ученика обычной школы. его челка больше не торчала в разные стороны из-под волшебной расчески маргариты, ранец в руках убирал от возраста пару лет. попов не мог перестать взволнованно рассматривать всего Антона в нервных поисках хотя бы одной причины не пустить его за порог, пока тот обувался в прихожей. куртка арсения была надета на него, шея — заботливо замотана шарфом, руки надежно скрывались все теми же заветными перчатками. шапки, как и всегда, не было. и в целом все выглядело хорошо, но арсений просто знал. — ничего не забыл? учебники в библиотеке возьмешь. тетради есть пустые в моем кабинете в третьем ящике справа. сменку взял? — да не волнуйтесь вы, я же не на войну отправляюсь, — мальчик лишь смеялся, глядя на арсения так лучезарно и с искренним восхищением в глазах, что ему пришлось прокашляться, чтобы прекратить нервный тремор. — школа — то еще поле боя, — отшутился историк, тщательно скрывая все плохое предчувствие за маской спокойствия и улыбок. руки сами потянулись, чтобы поправить мальчику галстук. тот против не был. куртку — застегнул сам после, но дал мужчине достаточно времени, чтобы уложить галстук поверх рубашки максимально идеальным образом. на деле же арсений просто-напросто тянул время, давая себе шанс хоть на мгновение дольше держаться за Антона, символически прикасаясь к своим прошлым привычкам — будто оказываясь опять в том времени, где все было не так плохо. не хорошо, но и не так зубодробительно безвыходно, как в то утро. повадки Судьбы всегда были обманчивы. она любила играть людьми, заворачивая их настоящие чувства в толстый слой конфетной обертки и выдавая их на продажу своим корыстным подружкам: боли и горечи. ей очень нравилось заставлять человечков чувствовать себя так, будто все идет в гору, когда на самом деле они уже давно катились на дно и не имели шанса остановиться. даже если все выглядело так, словно жизнь наладилась, словно бессонные ночи и ужасное самочувствие оставались во вчерашнем дне, на деле они лишь входили в еще более прогнившее настоящее, которое еще не успело дать о себе знать. пусть Антон и вел себя так, будто все было хорошо, да пусть он и верил, что все было хорошо — лучше и вовсе не становилось. нужно было лишь подождать. немного, совсем чуть-чуть — Судьба любила, когда ее ждали. зачем появляться сразу, если можно заставить помучиться? именно так говорило предчувствие арсения, которому тот привык доверять. именно так говорили опыт и знания, полученные в более свободном Ленинграде. именно так криком кричала душа, извиваясь своими измученными останками в бесконечной муке. — я могу зайти в магазин на обратном пути, если вам что-нибудь нужно, — и даже широкая улыбка на лице мальчика не скрашивала сосущее чувство внизу живота попова. — не надо ничего, не беспокойся, — маргарита, казалось, впервые подобрела к нему настолько, чтобы даже выйти проводить в школу. — удачи на уроках. надеюсь, ты не много пропустил. — я тоже на это надеюсь, спасибо. — до встречи. — скоро вернусь! сдерживая все свое тело от рывка вперед, чтобы остановить, задержать, вернуть к себе в объятия, арсений кивнул школьнику и слабо помахал рукой. стоило двери закрыться, как все его нутро оборвалось, будто случилось что-то непоправимое. это стоило мужчине невыносимо тяжких усилий, чтобы не распахнуть тут же входную дверь и не утянуть мальчика обратно в квартиру. ночной нервный срыв все еще отражался эхом в висках, тепло крепких объятий фантомно зудело по остывшей уже коже, два часа беспокойного сна давили мигренью изнутри черепной коробки — но ничего из этого не было причиной волнения. оно шло из глубин души, а родственная душа всегда знала. пусть даже ее носитель не догадывался. — хороший он все-таки. маргарита прекратила вытирать стеклянную чашку фартуком от влаги и с улыбкой глянула на мужа. тот ничем не выдал своей слабости и грызущего беспокойства, натянуто улыбнувшись ей в ответ. — знаю, — кивнул он и хрипло выдохнул, ощущая подступающую простуду. иммунитет ни к черту. как только он оказался один в спальне, тошнота тут же дала о себе знать жжением в горле. руки свело судорогой, арсений прогнулся в спине, как криво выросшее дерево, словно это могло бы спасти от острой боли в висках. дыхание срывалось, не снабжая легкие достаточным количеством кислорода, мозг тут же ударил по нервным окончаниям желанием покурить. единственное, что было хорошо — Антон чувствовать его боли не мог. а это все было его болью, попов чувствовал. его болью, спровоцированной проклятой Связью между их душами. после прошедшей ночи арсений вдруг резко ощутил всю ту важность, что имел этот невидимый мост между их душами. будто это было священным граалем существования, главным ингредиентом невообразимой формулы, которой описывалась его уничтоженная жизнь. весь быт отошел на второй план, уступая первенство родственной Связи, которая ощущалась тугой петлей на шее. если прыгнуть в омут с головой, петля затянулась бы окончательно. они позволили Судьбе взять их на мушку и уже вряд ли могли избежать неизбежного. прошел час, прежде чем пульс попова перестал барабанить военным маршем сотен тысяч сапог по вискам. прошло полтора, прежде чем озноб отпустил его скорчившееся под пледом тело, заботливо накрытое осточертевшими руками жены, что увела дочь на прогулку "подальше от болеющего отца, которому нужен был отдых". прошло два, прежде чем беспокойство стало совсем невыносимым. страх чего-то непонятного буквально превращался в спазмы внутри истощенного организма, истязая и без того натерпевшегося арсения. соседка за поздним завтраком была испугана быстрыми тяжелыми шагами попова по всей квартире в поисках успокоения. пес во дворе перестал лаять, будто услышав крики арсения внутри собственной головы. время ускорилось до того, что мысли будто встали на быструю перемотку, окутывая попова в своей прочный кокон запутанности и непонимания. носки на его ногах были разными (с ромбиками один и треугольниками другой), рубашка — не поглажена, брюки стоило бы постирать, но историку было наплевать. ненависть к собственной невозможности устаканить нервы и перестать накручивать себя потерялась в пучине перекрывшей дыхательные пути тревоги. это была не просто навязчивая мысль или очередная глупая шутка затуманенного недосыпом сознания. это были не последствия пережитой ночью нервной встряски. это целиком и полностью предощущение грядущей катастрофы. все прошлые разы, когда арсения охватывало беспокойство за Антона, заканчивались новым синяком на теле или ссадиной от ранящих слов на душе. они ведь были родственны. родственная душа зрячего всегда знала, когда чуткий был в опасности. то, что несведущие жители советского социалистического принимали за глупое предчувствие или вещие сны, чаще всего оказывалось побочными эффектами Связи двух людей. все бабки-ведуньи лгали, обещая привороты, потому что Судьба уже приворожила, кого хотела. пройдя — на самом деле, пробежав, — мимо играющей с дочерью на площадке жены, арсений ни на секунду не подумал сказать им, что его недомогание прошло, что он в порядке, что он отлучится ненадолго. ведь в порядке он не был. говорить с семьей и спорить с марго — не хотел. помутнение рассудка наступило так быстро, что он даже и не заметил, как перестал думать о той женщине, которую сам взял в жены, ночами и днями, как сошло на нет его романтическое, сексуальное и любое другое к ней влечение, как некогда образцово показательная семья поповых внезапно превратилась в клубок из тайн и недомолвок. единственное, что держало арсения в стенах своей коммуналки, это Кьяра — и он правда не знал, устоит ли его любовь к дочери под натиском той судьбы, которую он не мог принять. ее смех и громкий голос всегда были его путеводным маяком во тьме обезличенных будней; ее тонкие косички и вечно разодранные коленки сияли ярче солнца в дни, когда на душе было пасмурно; ее рука в его руке заставляли чувствовать себя так, будто все на свете хорошо и никогда не может быть плохо. дочь была символом того, что арсений не зря прожил свои тридцать два — и он медленно, черт возьми, терял даже это. чем ближе Кьяра становилась Антону, тем дальше она была от арсения. две несовместимые личности, два абсолютно противоположных исхода, два настолько различных варианта, что выбор между ними был почти физически болезненным. и знание собственного выбора только ухудшало ситуацию. всегда и везде арсений попов выбрал бы дочку, но родственная душа никогда не предавала родственную душу. а сила Судьбы была гораздо выше сил крохотного человечка. его путь от дома до школы на карте вселенной составлял, пожалуй, абсолютное ничего, но ему самому казалось, что это были сотни и тысячи световых лет. тревога настолько сильно обуяла историка, что даже ноги не ощущали под собой твердости асфальта. в горле першило от бесконечного чувства обеспокоенности, сил в измученном теле вряд ли хватило бы даже на то, чтобы перейти улицу, но арсений силился сотворить волшебство. подняв ватными ногами ослабленное тело по ступенькам крыльца, попов хрипло выдохнул и дал себе ровно секунду отдышаться. табличка с названием воронежской средней школы номер одиннадцать почему-то заставляла все его клетки сжаться до размеров нуклона. с тех пор как школа свела его линии жизни с Антоном Шастуном, а его самого с ума, арсений ненавидел смотреть на эту табличку. ненавидел и в то же время любил. ведь именно эта табличка стояла, будто могильный памятник, на том месте, где он встретил Антона. с тех пор вся его жизнь превратилась в сплошные перекрестки противоречий, каждая следующая возникавшая в воспаленном сознании мысль в корне изменяла предыдущей. и попов прекрасно был осведомлен: дальше будет только хуже. — у вас же методдень, арсений, разве нет? — завидев в вестибюле учителя, директриса варвара павловна сочла необходимым пресечь его путь. — страна зовет, работа не дремлет, — попытался отшутиться историк, но вышло криво. хриплый слабый голос выдал его с головой. — пришел проверить контрольные. — вы — настоящий трудяга, товарищ попов, — улыбнувшись, женщина опустила руку на его правое плечо в поддерживающем жесте. старый (антонов) синяк заныл с новой силой, арсений резко ушел от прикосновения, заставляя варвару павловну нахмуриться. — выглядите вы, конечно, отвратительно. идите-ка лучше домой. в четверг я вас отпустила, а вы так и не вылечились. — все в порядке, это обычная простуда, — если бы она только знала, что скрывалось за этой ложью, вряд ли бы она когда-либо позволила арсению вернуться в стены этой школы. — разрешите, пройду? — да, конечно. страна отблагодарит вас за преданность профессии! стоило директрисе отвернуться, попов закатил глаза, невнятно бормотнув что-то в ответ, и через силу и боль в мышцах пересек весь вестибюль до правой лестницы. тошнило. в животе будто резало тупыми пилами. от легких осталось лишь два горящих угля, прожигающих плоть изнутри. лишь осознание того, что от лестницы до кабинета математики (будь проклят тот день, когда арсений зачем-то запомнил антоново расписание) на втором этаже было ровно с два метра, приводило в чувство и мотивировало хотя бы пытаться передвигать налившиеся свинцом ноги. черные пятна перед глазами затрудняли путь, только на мышечную память и оставалось уповать. но едва арсений коснулся пальцами перил — все прошло. успокоилось. сердце стукнуло в горле набатом, а потом словно бы остановилось. от внезапного облегчения захотелось упасть и никогда не подниматься. над головой раздался гулкий удар чего-то тяжелого об пол, будто уронили парту. арсений едва смог вдохнуть, а затем понял: предчувствие замолчало. в едва ли не два прыжка он поднялся на второй этаж, поскользнулся на мокром линолеуме, чуть не упав. за деревянной дверью кабинета слышался гул голосов и непонятная возня. от бледно-зеленого цвета коридорных стен мутило, но может, это из-за липкого чувства ужаса на стенках пищевода. бабочки обратились сколопендрами и теперь раздирали кожу и плоть, пробираясь наружу. эмоции словно кто-то запер на семь замков, не давая больше выхода. петля на шее затянулась бордовым галстуком, жилы в запястьях свело судорогой. белый шум в ушах разложился на все цвета радуги. дверь распахнулась, чуть не сбивая историка с ног. паникующая марина владимировна выскочила в коридор, озираясь по сторонам и тяжело дыша. из кабинета слышался шепот и перекрикивания, сливавшиеся в единый гул. лицо учительницы казалось едва ли не белым, и арсений почему-то просто знал. — ох, арсений сергеевич! какое счастье, что вы тут! мне нужно... он просто... ох, это ужасно! ее короткие пальцы обвили ноющие запястья историка, пока она судорожно глотала воздух через рот, явно не в силах успокоиться. собственный рассудок читал мужчине проповедь, пока он почему-то через силу пытался посмотреть внутрь кабинета и понять, что случилось, даже если он и правда уже знал. — все было хорошо, а потом он... вот так просто взял — и на пол! я и не успела ничего понять... — учительница бормотала несвязно, широко раскрыв глаза и переводя взгляд с каждой стены на арсения и обратно. — пойдемте, вы как раз поможете! его нужно... нужно в медкабинет... в то мгновение, пока женщина тащила его в класс, арсений все пытался надеяться. надеяться, что это все было не так, как ему казалось, и с Антоном все было хорошо. надеяться, что лишь по глупому совпадению ему стало лучше именно в секунду перед падением чего-то — кого-то — на пол. но саднящий локоть и ощущение удара на затылке говорили сами за себя. молитвы не помогли бы, да и бога не было. — его же можно поднимать? ничего же не бу- позов! дима, отойди от него! сядьте все на места, арсений сергеевич... арсений сергеевич разберется. тишина. тишина, сказала! глупые шепотки не прекратились. марина владимировна безуспешно пыталась заставить класс замолчать, пока отгоняла старшеклассника от лежащего на полу длинного тела. дима тормошил его и бил по щекам, все не повинуясь словам учительницы математики. какая-то девочка на задней парте плакала. арсений потерялся в окружающем шуме, куда-то исчезла его способность двигаться: он просто стоял на месте, тупо смотрел перед собой и совсем не дышал. на полу перед доской с недописанным интегралом лежал мальчик. долговязый и тощий, в наглаженной сегодняшним утром школьной форме; наконец уложенная челка снова растрепалась по лицу, галстук как всегда сбился направо. воздух собрался в сгустки, застревая в дыхательных путях: арсений задыхался. — отойди, дим, — не церемонясь, но с полным пониманием в голосе и взгляде, попросил попов, подходя, наконец, к лежащему без сознания Антону. позов уступил ему место нехотя, но не сел за парту даже под натиском марины владимировны. опустившись на колени перед мальчиком, историк вдруг почувствовал тяжесть целого мира на плечах. дрожащими пальцами арсений нащупал жилку на шее, едва ли не теряя самообладание в момент, когда под кожей почувствовался слабый пульс: живой. слава богу, живой. бледный, как смерть, необычайно хрупкий в своей бессознательности, с побелевшими губами и внезапно ставшими такими видимыми синяками на коже — но живой, по-настоящему. попов выдохнул. петля на шее перестала болезненно давить на кадык. — пульс есть, это просто обморок, — говорить спокойно в ту минуту являлось для арсения самой сложной задачей, которую он когда-либо выполнял. сердце колотилось, как бешеное, стуча в висках и даже кончиках пальцев, на лице проступил холодный пот. дрожь рук видна была, наверное, с самых задних парт. — я отнесу его в медпункт, а там разберутся. никто там не разберется, вызовут скорую — и делов. — спасибо, арсений сергеевич! спасибо... что бы я без вас... — учительница отвлеклась от шумного класса на мгновение. — видите, все будет в порядке! создайте тишину, в конце концов! урок еще не закончен... позов, сядь уже! полностью игнорируя марину владимировну, дима подбежал к арсению и наклонился к нему ближе. на его лице было написано, что ему было понятно больше, чем кому бы то ни было в кабинете. о чем они с Антоном говорили, раз тот с утра так настаивал на походе в школу наперекор всем молящим взглядам историка, он знать не хотел. подозревал, но не желал даже думать. — с ним все будет хорошо? — шепот с хриплыми призвуками выдал все волнение димы. очки не скрывали страха во взгляде и какого-то доверия по отношению к учителю. — не знаю, — так же шепотом ответил арсений, впервые не найдя в себе сил на лукавство. быть честным оказалось гораздо хуже на привкус. — должно быть. я надеюсь. — вы можете, так пусть с ним все будет хорошо. попов кивнул в ответ, морщась от боли в плече. как только позов отошел на малейший шаг, арсений забыл весь мир, перестал слышать голоса вокруг; все вокруг сузилось до одного длинноногого мальчика, лежащего перед ним в неестественной позе. сшивая себя изнутри, чтобы не рассыпаться на части от тревоги, историк поднял мальчишку на руки и встал. тело саднило, старые синяки зачем-то вновь дали о себе знать. носить бессознательного Антона могло бы начать входить в привычку, и это было худшим кошмаром. но кошмары явно были не самым худшим, что маячило впереди. вселенная забыла о бесконечных звездах и планетах, сосредоточив свой взор на двух забытых богом людях из одной забытой богом страны. хитро потирая ладонями, Судьба перешла в эндшпиль: в ее саквояже явно таились самые терпкие издевательства. весь их надуманный нормальный мир разрушился вместе с падением самого Антона, знаменуя полное бессилие перед неизбежным. конец всем иллюзиям и самообману: хорошо никогда не будет, лучше никогда не станет. и под марш собственного пульса в ушах неся тело самого важного мальчика в своей не самой важной жизни, арсений как никогда раньше понимал: предчувствие всегда было ложью. злой смех Судьбы каждый раз был правдой.