с терпким привкусом

буквально пропитанные запахом фенола и дешевой хлорки холодные стены с потрескавшейся бледно-зеленой краской в несколько десятков слоев давили на сознание, окружая безвыходной клеткой. за окнами по асфальту барабанил дождь со снегом, деревянные белые двери кабинетов скрипели на петлях, а на выходе с лестницы скрежетала ручка. откуда-то бесконечно бравшиеся ноги в бахилах сновали туда-обратно, туда-обратно, шурша пластиком по полу. вокруг здание гудело от фундамента до крыши, подключенное к электросети всеми мыслимыми и немыслимыми приборами. и запах, тошнотворно отвратительный, резал по нервам. арсений прикрыл глаза, чтобы просто не смотреть на эту бледно-поганковую краску на стенах, так въевшуюся в сетчатку. в этом чертовом государстве не было другой краски, будто: подъезды размалевывали ей, стены школы пестрили цветом нездоровья, больницы — тоже. все было болезненно-бледным и зеленоватого оттенка. каждая стена с изнанки грешила этим цветом, и это было самой отвратительной частью жизни в союзе. однообразие и невыносимо тошнотворные варианты выбора, которых не было. и бледно-зеленые стены. наручные часы, болтаясь на запястье, показывали половину пятого. длинный коридор был будто виа долороса, плач детей давил на виски. который час в больничных стенах сказывался усталостью в мышцах и болью в спине. в тех же мышцах ощущалась предательская легкость эфемерной бессознательности — Антон все еще не очнулся. и с каждой секундой в мозг все сильнее въедалась мысль, что больше и не очнется. надежда казалась недосягаемым трофеем тех, кто того заслужил, а они оба — не заработали. арсений искренне верил, что у него не было права на надежду, но все еще продолжал чего-то ожидать и просить всех известных ему божеств, чтобы его кошмары остались всего лишь снами. зевс, меркурий, иисус и мухаммед — любое имя, всплывшее в памяти, виделось историку последним шансом на искупление перед непреклонной Судьбой, чьи превратности давным давно были предопределены. пусть все будет хорошо хотя бы с ним, чертова ты тварь. что он тебе сделал? он еще чертов ребенок, ты, мерзкая сука. оставь его в покое. прошу, оставь его. если бы каждая из мыслей, обращенная к религиозной выдумке, не каралась законами их до крайности атеистического государства, арсений бы воздвиг уже каждому из божков грандиозный храм и принес бы в жертву часть своего тела или себя целиком: только чтобы с Антоном все было в порядке. потому что попов знал: если мальчик умрет, он не сможет жить. не столь сильно от чувства вины и горя, сколь от непостижимой уму зависимости от этого лопоухого парнишки, так похожего на всех остальных и одновременно такого особенного. если бы дьявол существовал, арсений продал бы ему душу. если бы существовал бог, арсений бы молился ему так, как никто никогда не молился. но на земле была только Судьба — и ее нельзя было подкупить и попросить о чем-то. она была тем злом, о котором предупреждали детей, о котором писали сказки и слагали легенды. тем злом, с которым воевали и которое плодилось в безликой толпе. арсений попов прекрасно знал историю, и он помнил: страны гибли во имя любви двух родственных душ и гибла любовь во имя стран. сносили башни и рушили жизни, закапывали в себе чувства и хоронили города. мир стоял на костях тех, кто шел против Судьбы, и арсений бы костьми лег, лишь бы этот порочный цикл закончился на них двоих. но что могут два маленьких человека против колеса социалистической идеологии и диктата политических целей огромного государства? что могут два сердца против всеобщего бессердечия? ничего — и они не могли. — как он? — голос из-за спины ударил по ушам набатом, даже если и был лишь шепотом в гуле людей. перебарывая боль в шее и хруст в суставах, арсений обернулся: нервно дергая лямку ранца и перекатывая вес с пяток на носки, перед ним стоял дима позов. очки спустились на нос, правая брючина сверкала капельками грязи — окатило из-под машины лужей. мыски явно сменной обуви испачкались в пыли и песке, рубашка выбилась из-за пояса, шапка съехала на левое ухо. щеки раскраснелись, губы обветрились, стекла очков медленно начинали запотевать, скрывая блестящие волнением глаза. обычно прилично одетый и до ниточки наглаженный дима вдруг перестал быть ходячим нарисованным мальчиком с афиши школьного магазина. все спокойствие ушло в настоящую тревогу, наперед продуманные ходы закончились — оставалось только импровизировать и надеяться на будущее. — не проснулся еще, — грустно вдохнув, ответил арсений, ни на секунду не задумавшись. он доверял позову, наверное, больше, чем кому-либо еще. — все равно врач мне ничего не говорит. садись, чего стоять попусту. — ждете, когда его отпустят? — последовав приглашению, школьник сел рядом с поповым. тот лишь повел плечами, практически безразлично соглашаясь. — вы хотя бы ели, арсений сергеевич? — нет аппетита. голод пробудился в животе на мгновение, сжирая желудок спазмом, и тут же сам собой исчез. арсений вытер лицо ладонью и откинулся на спинку твердого кресла из дешевого кожзама. тишина сжала горло удавкой. попов прекрасно помнил, что в это время по субботам вел занятия шахматный кружок. спрашивать диму о прогуле не стал: вопрос вышел бы глупым. историк тоже прогулял бы работу ради Антона. — это из-за той... ну, всей вашей... — дима говорил тихо и не мог подобрать слов, но попов уже знал, о чем тот спрашивал. — тебе Антон рассказал? — даже не глядя на мальчика, проговорил арсений и слабо, почти тоскливо усмехнулся. — вы же не будете на него злиться? — нет, — попов не мог злиться на Антона. он устал вообще что-то испытывать к нему, потому что не мог даже сказать о таком: ни прямо, ни даже эвфемизмами. — я на его месте тоже бы тебе рассказал. такое нельзя держать внутри. — но вы же держите. прикрыв глаза, арсений выдохнул через нос и согласно покивал с все той же тоскливой усмешкой. — мне некому рассказывать. не найдя слов в ответ, дима лишь промолчал, поставил ранец между ног и чуть сильнее напрягся. его плечи были сжаты, голова опущена, спина сгорбилась — было очевидно, что позов чувствовал себя некомфортно рядом с преподавателем, чья роль больше не была преподавать вовсе. ему было странно смотреть на учителя и понимать, что тот чувствовал больше, чем показывал, страдал сильнее, чем было видно — любил того, о ком бы никто и думать не стал. волновался по-настоящему. винил себя и готов был на все — по-настоящему тоже. отдавал каждую частичку себя мальчику, который должен был просто быть одним из сотен учеников, приходящих и уходящих — никогда не задерживающихся в жизни. почему-то дети всегда считали, что их учителя — машины. знают только свой предмет и живут в каком-то совсем другом мире. не пьют и не курят, спят по девять часов и добросовестно работают. не имеют своей жизни за пределами школы и совсем ничего не чувствуют. и понимать, что это было совершенно не так, для димы было чем-то сродни откровению. слышать надломленный голос и видеть мешки под глазами, которые не скрывали очки. замечать трясущиеся руки и небрежную щетину. видеть перед собой человека — живого, как все остальные, человека. — он очень изменился за последние три месяца, — тихо начал мальчик, откуда-то зная, что арсению нужно было это слышать. хотя бы что-то, чтобы не сойти с ума. — сначала, вроде, повеселел даже, а потом жаловался, что пахнет чем-то непонятным постоянно. о вас говорил — много. знаете, всякое говорил, но почти всегда — про вас. какой вы умный, какие шутки у вас смешные, как смотрите на него иногда во время урока. и как галстук поправляли ему постоянно. он ведь, ну, правда чувствовал все это, даже если не понимал сначала, — дима чуть прокашлялся, почувствовав, как начал садиться голос. слова находились сами, и выражение лица попова говорило само за себя: нужно было продолжать. — я думал, глупо это все. а потом он... ну, как будто мир позабыл. и меня тоже — забыл. я уехал к тому же, но все равно было понятно: не до меня ему было. не до уроков, не до прогулок. я еще подумал тогда: что-то не так, а оно вот как вышло... но вы не вините себя. такие вещи... не вы выбирали. я думаю, он счастлив, что у него что-то такое есть. невозможно быть счастливым из-за того, что приносит только боль. теряясь в остатках самообладания, арсений внезапно вдруг ощутил где-то в груди тяжесть. в носу защипало, и в горле словно застрял воздух. давно попов не ощущал чего-то подобного: хотелось плакать. вот так просто. по-людски, может, по-детски даже — просто плакать. без разницы — тихо, навзрыд, до истерики. глотать слезы или даже не пытаться вытереть. дать эмоциям выход в соленых дорожках на щеках, уже не силясь держать все внутри. но желание-то пусть и было, слез — не было. ничего в душе не было, только скупой комок тоски и безысходности. дерево отчаяния давно пустило корни по альвеолам, ветвями проникая в сердце: дышалось ничем. и если у Антона были все эти запахи, бесконечные и постоянные, то у арсения не было и воздуха. — спасибо, — прошептал преподаватель пробитым дрожью голосом и посмотрел на диму красными глазами. — я постараюсь. — что? — ты просил сделать так, чтобы с ним все было в порядке. я постараюсь, — попов кивнул сам себе, поправил упавшую на глаза челку, так и не уложенную с утра. кончики пальцев жгло, одна крохотная точка на вене у левого сгиба руки ныла. просыпаться Антон не торопился, но его тело все равно испытывало физическую боль даже в обморочном состоянии. наверное, не давать мальчику отдохнуть даже в таком положении было худшим, что Судьба творила с ними. — вы знаете, да? — спросил позов, снимая очки и нервно протирая их уже третий раз за минуту. его пальцы дрожали. — тоха говорил, вы в курсе, что там дальше, но не говорите. вы ведь и мне не скажете? арсений слабо мотнул головой, не давая себе и шанса подумать о том, чтобы произнести то, что давно уже грызло его изнутри. сказать: "Антон умрет. а потом умру я", — означало бы принятие этого, но попов все еще не принял. он отрицал, гневался, пытался мысленно торговаться, но не принял и не собирался. отпускать Шастуна даже в собственных мыслях казалось арсению предательством, и последнее, что он бы сделал, это сказал о таком вслух. сказать вслух было как выпустить волю Судьбы на свет, как развязать ей руки и дать совершить то, что она собиралась. как признаться всему миру: я не смог ничего сделать. и попов правда не мог и никогда не сумел бы. — вы и правда не говорите о важном, — усмехнулся как-то чересчур горько дима и опустил голову. — на уроках вы достаточно много говорите, а на деле и ничего почти. — а смысл разговаривать, если ничего не изменишь? только по больному. — можно попробовать, — вздохнул мальчик и встал на ноги, потянув плечами. — вдруг получится? в ответ арсений лишь посмотрел на него исподлобья: выразительно и беспрекословно, с очевидным отчаянием и явно читавшейся уверенностью в том, что ничего и никогда не получится. слова были лишь ключом к двери, которой не существовало, и тянули грузом вниз карман. кому-то слова открывали пути в неизведанное, дороги в лучшее будущее, но попов даже не умел ими пользоваться. поэтому держал у сердца и отказывался отдавать их миру. слова были последним, что у него осталось своего, и даже если они были бесполезны, арсений пытался хвататься хотя бы за них. — вы боитесь, что все кончится плохо, если вы что-то сделаете, но если вы даже не попытаетесь, у вас не будет и шанса закончить хорошо, — дима поставил рядом с преподавателем ранец и отошел на шаг. — уходишь? — полностью проигнорировав слова ученика, резанувшие по сердцу, спросил попов немного удивленно. — нет, мне нужно просто найти уборную, — обессиленно усмехнувшись, ответил позов и похлопал по ранцу рукой. — посторожите? арсений слабо кивнул и проводил школьника взглядом. прошмандовка-совесть съедала изнутри, обгладывая ребра. в горле встал ком, и попов едва сумел выдохнуть. тошнило. наверное, ему действительно стоило поесть, но никакого аппетита не осталось — только желание дать волю истерике и одновременно остаться полностью невозмутимым хотя бы ради Антона. в голову арсения не приходило позвонить жене, сообщить о своем местонахождении, или родителям мальчика, чтобы они проведали сына в больнице. ему не казалось нужным даже встать со своего места, чтобы предпринять хотя бы что-то: он ждал. как пес на цепи, как самый верный на свете человек — ждал. и готов был оставаться на этом чертовом неудобном стуле так долго, как потребовалось бы, и даже умереть на этом стуле был готов. превратиться в каменную статую, чтобы через долгие года советские школьники в государстве, наконец построившем истинный коммунизм, приходили на это место, как на экскурсию, рассматривали его болезненное выражение лица, сгорбившуюся спину и сжатые в кулаки руки. чтобы по нему учили, как не надо и как надо. чтобы он стал наглядным пособием о недопустимости родственности душ — любовь — это яд, берегите ребят. и следующий маяковский своих годов создавал бы все новые плакаты, предупреждая молодежь о вреде Связи и Судьбы. не куй оков — не будь как попов! и с малых лет дети бы знали, что быть как попов — нельзя. и кричали бы его имя, как проклятие, говоря всем остальным в назидание: "не будь, как попов". его бы возвели в абсолют, стерли бы личность и говорили о нем, как о преступном явлении. он перестал бы быть человеком, став лишь каменным изваянием, стоящим в укор всем полюбившим наперекор государству. и все бы знали, что любить надо по словам государства. не было бы войн, голода и нищеты — только государство, и больше ничего. самозванцы и самоуправцы исчезли бы, оставив после себя только следы в камне. преступность изжила бы себя, дав дорогу светлому коммунистическому будущему. не сдавайся, не будь как арсений — мы поставим судьбу на колени! и никто бы не верил в Судьбу глупой верой. грудную клетку резко сжало тисками ребер, попов сдавленно кашлянул и провел от шеи до живота рукой, будто пытаясь вырваться из крепких объятий воздуха. штормом нахлынуло ощущение боли в старых ссадинах и ноющий набат в затылке; арсений через силу повернул голову в сторону палаты, где лежал Антон. очнулся. и сразу как наковальней пригвоздило к полу; попов чувствовал всем телом состояние мальчика и титанические усилия, которые тот прилагал, чтобы просто открыть глаза. пульс забился дробью в висках, арсений позволил себе слабо-слабо улыбнуться и отклониться на спинку неудобного стула. легкие разжались к порции свежего воздуха, но дышать проще не стало. срочно необходимо было покурить. в лицо Судьбе и глупых врачей, которые ни за что не смогут сказать, что со школьником на самом деле было не так. выкурить все альвеолы к чертям, пропитав каждую клеточку тела едким дымом. написать поперек сигареты имя Антона и вдохнуть его в себя, делая вид, что до этого внутри ни капли его не было, даже если арсений наполовину был заполнен этим неуклюжим старшеклассником. минуты сменялись минутами, жжение в желудке проходило, сменяясь слабостью в спине. арсений будто читал методичку изучения человека с симптомами истощения по своему собственному телу, которое давно уже не принадлежало ему одному. шея не держала голову, все сильнее наполнявшуюся ворохом бесполезных мыслей. он в порядке. он будет в порядке. я себя на корм бродячим псам продам, но сделаю так, чтобы он был в порядке, и он будет. чувствуя себя колорадским жуком, раздавленным тапочком деревенского мальчишки, попов еле-еле подвинулся на стуле и хрипло выдохнул. он проиграл бой с мухобойкой и остался пятном на обоях в цветочек. лотерея жизни пропустила его шарик, оставив вечно биться о стенки барабана, до стука в ушах, до шума в сердце. горло болело словами Антона через силу, ноздри резало второй струей воздуха. с каждой новой секундой сила Связи становилась лишь сильнее, грозясь превратиться в адские муки. представлять то, как чертовски больно мальчику было просто вдыхать все эти бесконечно обострявшиеся запахи, арсений не пытался. из палаты школьника вышла женщина в белом халате и криво надетой шапочке. глядя на выпирающие жилы через сухую кожу тыльной стороны ее ладоней, попов на секунду задумался, зачем люди работают врачами. угробленное собственное здоровье оплачивалось этим людям здоровьем сотен других людей и нищенской заработной платой; и арсений все думал, на кой черт. эта уставшая женщина должна была спасать людей, но ведь уставшие люди не могут никого спасти. а они все спасали. удивительный народ — эти врачи. — подождите немного, — слабо вскрикнул арсений, взмахнув рукой. врач остановилась, тоскливо окинула взглядом полностью разбитого мужчину и все же остановилась. — Антон. Антон Шастун — что с ним? — кем вы ему приходитесь? — вздохнула женщина, так и не повернувшись к арсению, подтянувшего конечности к середине коридора, всем корпусом. — отец, — не моргнув и глазом, соврал попов. врач язвительно усмехнулась. — вам хоть тридцать есть, отец? — тридцать два. не чувствуя ни капли стыда за так легко раскрытую ложь, попов прокашлялся в кулак и удержал за локоть уже собравшуюся уйти докторку. она опешила. историку было плевать. — я привез его сюда, я здесь с самого утра. мне очень нужно знать, как он. правда, нужно, — теряя себя в мольбах, просипел арсений. врач повторила свой вопрос, не перестав смотреть ему в глаза с недовольством. — я его учитель. историк. вы не смотрите на меня так, это не что-то противозаконное — волноваться о своем ученике. — приведите его родителей, они, вероятно, волнуются побольше вашего. заткнув голос совести на подкорке, попов вновь задержал женщину рядом с собой и посмотрел ей в глаза, пронзительно и с чувством. его пальцы сами собой задрожали, а слова забылись: арсений не знал, как правильнее сказать ей, что она была совершенно не права. — вы поймите меня верно, его родители... они не волнуются о нем. вы думаете, я не сообщил бы им, если бы знал, что услышу хотя бы что-то обеспокоенное? я просто не хочу слышать, как им будет все равно. я не хочу, чтобы он знал, что им правда плевать — пусть он лучше понимает, что они не знали, чем то, что они не захотели прийти, — голос преподавателя сошел почти на неслышимый шепот; докторица больше не пыталась уйти или вырвать руку, но лишь смотрела на арсения в ответ и все больше оседала с каждой секундой, теряя в глазах раздражение. — ему нужно чувствовать заботу, вы ведь понимаете? и я просто пытаюсь ему ее дать. не заменить отца, нет, но хотя бы пытаюсь показать ему, каково это — быть в семье. быть любимым. так позвольте мне побыть с ним, пока ему плохо, или хотя бы узнать, что с ним такое. пожалуйста. женщина вдохнула глубоко-глубоко, отвела на секунду взгляд и, словно приняв решение, положила пальцы поверх ладони арсения на своем предплечье, чуть сжав. в ее зрачках плескалось понимание и сожаление, но попову не было ни на йоту легче. — мы думаем, это вегето-сосудистая дистония, — в голове арсения будто загорелся индикатор: они и правда ничего не знали. просто вписали в диагноз придуманную болезнь, которой объясняли все, что не могли объяснить. — и... хорошо, пройдите к нему в палату. у вас пятнадцать минут, потом повторный осмотр и, может, мы отпустим его домой. только пятнадцать минут, понятно? попов кивнул несколько раз, как заведенный игрушечный болванчик. дима позов забылся в ту же секунду, как врач поманила арсения за собой к шестнадцатой палате. ранец мальчика и шарф самого историка остались на неудобных стульях, будто инсталляция никем не признанного постмодерниста. мандраж. если бы попов был художником, он бы назвал это полотно именно так. забытые в беспокойстве люди и вещи. забытый в беспокойстве он сам. дверь с номером скрипнула перед лицом. ребра сжались в кулак, что-то ухнуло в груди. арсений не знал, как долго еще сможет, но долго точно бы не смог. и хотелось просто кричать, но крик забылся, как и боль, как и страх — все было забыто под натиском армии беззвучного имени Антона Шастуна. все было его именем. цепи на шее и облака в высоте неба. мысли в черепной коробке и скрип половиц. беспокойство ушло, оставив лишь пустоту — и чертово столь родное имя. оставалось лишь взглянуть и начать говорить. и это было самым сложным на свете.

***

за окном перекатывалось набок под горизонт покрасневшее солнце. за окном шуршали ветви голых деревьев друг о друга и гудели шины по асфальту. за окном кричали дети на площадке и на той же площадке матери этих же детей. все было мирно, все было привычно, все было будто бы так, как должно было быть. Антон изучал картину двора за стеклом так пристально, как будто видел в ней что-то удивительное или необычное. или просто пытался найти в ней ответы на какие-то вопросы, которые не озвучивал — мальчик молчал с самого момента выхода из больницы. он не сказал ни слова диме кроме тихого "прости", лишь кивал на сотни вопросов и просьб; он не сказал ни слова и докторице, которая наставляла его на здоровое питание и сон. лишь арсению Шастун пробормотал несколько фраз, выбрав из тысяч мыслей лишь пару: — вы знали, что так будет? или не менее сокрушительное — лучше бы я не проснулся. помешивая в кастрюле макароны, арсений кидал на подростка обеспокоенные взгляды, пусть прекрасно знал, что чувствовал себя тот в тот момент достаточно удовлетворительно. ссадины не болели, конечности не тянули тело свинцом к полу, голова не кружилась. беспокоиться меньше, конечно, попов не стал. он прекрасно видел, что после потери сознания Антон что-то для себя понял, и почему-то даже знать не хотел, что. казалось, это будет чем-то таким, что заставит сердце арсения снова расколоться на мелкие осколки. — из-за меня? — вдруг тихо спросил школьник, не уточняя, о чем он, но историк все равно прекрасно понимал, о чем. и промолчал. — из-за меня, — кивнул сам себе Антон и согнулся в спине еще сильнее. — скорее из-за того, что я могу думать исключительно о тебе. — все равно ведь я виноват. — и в чем же, Антош? в ответ мальчик, наконец, обернулся. глаза у него были красные, но щеки — сухие. и нижняя губа слегка дрожала, то выгибаясь в полоску кривой улыбки, то обратно. и веснушки, арсений заметил, стали едва-едва видны. — у вас красивая семья. правда ведь, я вижу. вы мне сами говорили: мы не будем вместе, у вас семья есть. а теперь она рушится, — явно намекая на громкие фразы, которыми кидались арсений с маргаритой, проговорил подросток. длинными пальцами он судорожно оттягивал свитер все ниже, будто пытаясь спрятать себя от мира. попов чуть не уронил ложку в кипяток. — и это все потому, что я помешался на вас и не смог отпустить. я поломал вашу семью, как вы можете говорить, что я не виноват ни в чем? его голос звучал почти спокойно, только изредка сквозь напускное равнодушие и усталость все же пробивались дрожь и недостаток воздуха. то ли от полного отсутствия сил, то ли потому, что слова и вправду закончились, арсений не нашел и словечка в ответ. в какой-то момент он даже позволил себе подумать, что слова Антона — правда. — я сломал свою семью, а теперь ломаю вашу. и даже мой лучший друг сказал, что без меня не сможет — а я, походу, в принципе не смогу, — вдохнул поглубже, словно давая себе время сосредоточиться на плавающих мыслях. — и тогда я сломаю нашу дружбу тоже, хотя уже ее поломал: все глупо, да? лучше бы меня не было. — дурак ты, Антон. — а вы? — прошептал мальчик и вытер нос тыльной стороной ладони. — не дурак? отложив ложку на столешницу, арсений вытер руки полотенцем. поправил упавшую на глаза челку и сделал пару шагов вперед; запахло жареным луком из сковородки. босые ноги прилипали к линолеуму — тапки попов отдал с десяток минут до того подростку, пусть даже те едва налезли. между телами оставалось около полуметра, когда историк остановился. засунул руки в карманы домашних штанов и вздохнул: — а я — еще больший дурак, чем ты. потому что молчал о том, о чем молчать нельзя было. потому что медлил, когда нужно было спешить. потому что так долго не мог выбрать и выбирать не хотел. потому что сходил с ума и все еще ни в чем не признался даже себе. потому что знал обо всем с самого начала и позволил всему произойти. потому что втянул в это обычного мальчишку-воронежца, которому бы еще жить и жить. дети шумели за приоткрытым окном, на сковороде шипели лук с морковью. кипящая вода бурлила под тиканье настенных часов. секунды шли, но была бы воля арсения — время бы давным давно замерло. запахи прекратились, боль утихла, осталось бы только одно — чистые, пусть и грустные, глаза самого родного мальчика на свете. — но мы проберемся через это все, как-нибудь да проберемся. обещаю.