с терпким привкусом

апельсины — тоска (точно) фрукты — отчаяние !! чабрец — безразличие скука усталость маргаритки — боль гнев грусть мокрый асфальт — тревога беспокойство волнение страх дым — ??? карамель — вдохновение ! горячий шоколад — неуверенность непонимание внимательность интерес корица — возбуждение ?? молочный улун — спокойствие сырая земля — сильная боль скорбь нервный срыв ржавчина — страх боль тревога арсений закончил свое тихое чтение между перечеркнутых по сто раз строк и поднял взгляд на внезапно покрасневшего мальчика. тот сидел, едва дыша, и смотрел на попова с какой-то мольбой в глазах, будто просил: остановитесь, будто умолял: не читайте. пальцы, сжимающие листок, заметно дрожали, и это уже даже не требовало какого-то объяснения. комната сузилась до всего лишь квадратного метра, давящего на двух одиноких людей, так и не нашедших пути друг к другу. протяни руку — достанешь, но руку протянуть никак не получалось и не могло. скажи слово даже одними губами — услышит, но слышать они так и не научились. обними крепко, как только можешь — не коснешься так, чтобы коснуться по-настоящему. — ты уверен, что это все так? — нет, — мальчик говорил хрипло и так тихо, что ни одна стена бы не услышала. только арсений мог. — но там есть что-то, что я точно знаю. а остальное... додумывал. — хочешь поговорить об этом? — арсений подошел чуть ближе, будто на пробу: отодвинется ли Антон, уйдет ли. останется. с вечера субботы не покидало ощущение, будто они все находились на заведенной бомбе, что была готова взорваться в каждую секунду, поэтому любое слово и движение уже два дня попов пытался совершать настолько плавно, насколько мог. казалось, что школьник ничего не замечал, без конца продолжая сидеть в гостиной и смотреть на двор; но арсений знал, что тот чувствовал буквально каждую малейшую перемену в его эмоциях. — да. — как ты ощущаешь это? я никогда не спрашивал, почему-то. едва ли дыша, историк сделал еще шаг вперед; Антон не двинулся с места. взгляда не отвел, спины не разогнул даже — только шмыгнул заложенным носом и хрипло выпустил воздух из приоткрытых губ. перестали шуметь соседи за стеной и стучать капли о карниз: повисла мертвая тишина, только пульс стучал в висках арсения. одинокая луна поднялась из-за облака, осветив правую сторону лица мальчика. блеснуло стекло часов над дверью, тень бардака на столе превратилась в чудовище на освещенных обоях — стены приготовились подслушивать разговор. — сначала это просто было что-то мимолетное и слабое, и запахи появлялись только рядом с вами. я думал, что, может, мне все кажется, а потом они уже чувствовались и дома, и даже на улице. первым был молочный улун, а потом — горячий шоколад. и где-то с октября я постоянно дышал дымом. и чем дальше, тем все хуже было, в последние пару недель эти запахи уже совсем тошнотворны. я их даже во сне чувствую. они везде, — хриплый голос становился все тише с каждым словом. школьник заламывал пальцы, будто бы волнуясь отчего-то, и нервно улыбался через фразу. и, не дав арсению вставить и словечка, добавил: — перед тем, как потерять сознание, я чувствовал их все, так сильно, что не мог дышать. пахло так, будто я умер — если это имеет смысл. это глупо, но вы поняли, да? и арсений на самом деле понял: полностью, до самого конца. ему не пришлось даже задумываться о том, как пахла смерть — он будто бы знал об этом с самого начала. затхлым и немного сырым запахом только что вскрытого склепа, но при этом гнилью и одновременно запыленностью школьного коридора. смерть пахла гипертрофированной обыденностью, а попов откуда-то слишком хорошо знал этот запах. — прости, — только и смог он придумать, что сказать. слова закончились, осталась только любовь; но и ее, казалось, было недостаточно, чтобы перебороть гадкое ощущение на душе. — за что? — нервно усмехнулся Антон и подтянул колени к себе ближе. — за то, что у вас есть эмоции? не ответив сразу, арсений на мгновение опустил глаза. сжал пальцы в кулак до хруста костяшек и разжал обратно: словно перезагрузился полностью, включился и выключился. его энергии точно не хватало, чтобы нормально функционировать, и попов был бы безумно счастлив оказаться заводной игрушкой. раз-два — и вперед, снова бороздить просторы вселенной. — за то, что не помог тебе с этим. — вы и не могли никак, — мальчик прикусил уже давно испещренную крошечными ранками губу и шумно вдохнул через заложенный нос. — вы, может, и выглядите, как будто знаете все, но вряд ли имеете понятие, как пахнут ваши же эмоции. так что я в порядке по этому поводу. — но ведь я прекрасно понимаю о тебе все, что дает мне узнать наша связь. а ты обо мне — нет. — такова жизнь. — я могу попытаться разобраться в этом вместе с тобой. чтобы ты мог чувствовать меня полностью, а не только ощущать знаки и не уметь их расшифровать. спина мальчика содрогнулась; Антон сделал вид, что этого не было, и медленно протер лицо ладонью, шмыгнув носом. отвел взгляд в сторону, будто о чем-то задумавшись, и скривил губы в болезненной улыбке. а потом истерически хохотнул и вдруг спросил глубоким и пронзительным даже в своей тишине голосе: — чтобы я знал, что вы чувствуете в момент, когда отключусь окончательно? оставаясь всего лишь школьником, он почему-то всегда знал и умел, как говорить так, чтобы сердце арсения раскалывалось все сильнее. на уроках его такому никто не учил, но, наверное, вместе со Связью всегда прилагался этот талант. или просто Антон держал в своих дрожащих пальцах его горло и ловил момент, когда стоило сжать сильнее. все тело попова замерло, словно упершись в невидимую стену, отстроенную мальчиком. но скорее, историк просто не хотел двигаться дальше: казалось, что каждый лишний шаг ближе заставляет его стать на сотню дальше. ступни примерзли к ледяному полу, лодыжки свело судорогой. задорный смех Кьяры, слышимый из-за тонкой стены, вызывал острую боль в груди и спазмы в желудке; усталый голос маргариты доводил до белого каления и резал по живому ощущением полного к нему равнодушия. прошли годы, когда арсений просыпался ради этого голоса. прошли месяца, когда он видел в лице маргариты те черты, которые хотелось помнить. прошли недели, когда ее прикосновения вызывали дрожь по телу. прошли те дни, когда это все хоть как-то имело значение. никаких больше чувств, даже злости и раздражения — ничего; полная пустота внутри к человеку, которого положено любить и обожать. и полный спектр эмоций по отношению к одинокому мальчику, которого никто, кроме него, не любил. так, чтобы по-настоящему, арсений, пожалуй, не любил тоже — потому что еще не знал, как. лишь чувствовал всепоглощающие эмоции на грани возможного, но не умел выражать их правильно, не умел понимать и не умел укрощать их, чтобы не позволить свести себя с ума. арсений был привязан и зависим, но любить еще не научился. по крайней мере, точно не Антона — и это был первый раз в его жизни, когда научиться любить и правда хотелось. не пустить все на самотек, не признать себя неспособным, не капитулировать и сдаться — а удержать все в своих руках и подчинить, чтобы не поломать, как поломал все раньше. — арсений сергеевич? — тихо позвал мальчик, вытянув вперед ногу и осторожно коснувшись носком пальцев ног попова. тот вздрогнул немного, помотал головой и вернулся в реальность. — да? — у вас есть сигареты? — не стесняясь больше, спросил школьник, так и не убрав ноги. слабое прикосновение ощущалось мостом между ними двумя, тепло чужой ступни на своей — солнечным светом в туманный дождливый день. — не смотрите на меня так. мое горло и так постоянно жжет. вместо ответа попов слабо кивнул самому себе, потянулся к столу в углу гостиной, стараясь не двигать ногой ни на миллиметр, и подхватил полупустую пачку вместе с лежащими рядом спичками. если бы он на секунду задумался, он мог бы вспомнить еще с десяток позабытых по квартире сигаретных упаковок: курить хотелось всегда и везде. задвинув совесть и моральные устои преподавателя, протянул одну папироску мальчику, а еще одну достал для себя самого. — держи. — спасибо. арсений зажег сигарету себе, решив, что отказаться будет бессмысленно: табак в горле Антона тут же окажется и в его горле тоже. кинул спички в карман и протянул руку вперед, подкуривая мальчику тоже. соприкосновение папирос вдруг почему-то заставило попова почувствовать удары в груди, будто они касались чем-то большим. они вдохнули табачный дым одновременно, но выдохнули по-разному: парень держал в себе дольше. словно пытался выжечь себя изнутри, словно мог стереть этим дымом какой-то другой, словно хотел бы задохнуться. — тебе надоело просто дышать дымом, и ты решил перекрыть его сигаретами? — хрипло предположил арсений, не двинувшись с места. пальцами Антон провел круг по его босой ступне. — все-то вы знаете, — криво ухмыльнулся мальчик и, запрокинув голову назад, выпустил белый дым в потолок. — и да, и нет. просто покурить тоже хотелось. — это вредно. — мне ли не наплевать? — резко наклонившись вперед и посмотрев учителю прямо в глаза, сипло проговорил юноша. — любить все равно вреднее. словно услышав веселую шутку, арсений улыбнулся; но не широко — едва-едва, так, чтобы Антон увидел, но не так, чтобы понял, почему. — тогда это иронично, что дымом пахнет мое желание быть с тобой. напряжение, пронзившее комнату, можно было резать ножом: мальчик вдруг остановился на середине вдоха, сел прямо и едва сумел удержать в себе тут же созревший вопрос из трех букв: ч т о? его глаза расширились от удивления и тут же посветлели от понимания, пальцы задрожали еще сильнее, губы пересохли; арсений ощутил все это на собственной коже, все же не в силах сказать, чьи это были мурашки, что пробежали по спине, и чье сердце забилось в груди сильнее. дымом пахло чаще всего. и, наверное, Антон не думал о том, что дым — не совсем эмоция, но непоколебимое чувство преданности. непреодолимая тяга друг к другу и страстное желание одной души стать частью второй. если их Связь и пахла чем-то, то это точно был горький аромат свежего пепла. — откуда вы знаете? — догадался. разорвав цикл вечной ходьбы по кругу, арсений оторвал ноги от пола и подошел к мальчику ближе, тут же ощутив, как на месте соприкосновения ступней стало холодно коже. глядя глаза-в-глаза, обхватил губами сигарету и затянулся так глубоко, как мог. и ни горький привкус не разъедал нёбо, ни горло не жгло — только голову кружило немного. спустя пару мгновений — выдохнул. прямо Антону в лицо, слабо, так, чтобы не плотной струей воздуха, но летучими клубами. встал ровно напротив, на расстоянии вытянутой руки, глядел чуть сверху вниз на сидящего на подоконнике мальчика и не мог наглядеться. а потом вдруг что-то в голове щелкнуло, заставляя горько усмехнуться. они курили, будто пытаясь заставить себя ощутить этот самый дым родственной Связи, но сами не давали ей быть. они топили самих себя, делая вид, что сигареты вполне могли бы сойти за спасательные шлюпки, но на деле они и были ничем большим, чем простыми соломинками. бегство от Судьбы раз за разом возвращало их к табачному дыму, который никак не мог возместить им друг друга, но забивал рецепторы, создавая иллюзию того, что все могло было быть в порядке. друг без друга им было исключительно плохо, и никакой беломор не стал бы им панацеей. но почему-то в государстве без веры они искренне поверили в то, что это могло бы произойти. не думая ни о чем, арсений протянул руку с зажатой в пальцах сигаретой вперед, подождал, пока Антон поймает взглядом его движение и осознает, и слабо кивнул, когда мальчик поднял и свою руку тоже. крест-накрест, будто сплетая пути своих жизней. попов приоткрыл рот и не без иррационального вожделения смотрел на то, как школьник открывал свой тоже. и, совсем забыв реальность, одновременно с тем, как сжать в зубах папиросу мальчика, прислонил свою к его губам. и они вдохнули одновременно, держа во рту чужие сигареты, как будто силясь дышать по-настоящему друг другом и в то же время не чувствовать ничего кроме. губы школьника под кончиками пальцев арсения и правда были сухими, почти как наждачная бумага. и даже если сигарету надо было убрать, попов продолжал, не двинув рукой ни на миллиметр, мягко касаться пальцами обветренных и искусанных губ; в его груди давило и жгло. кислород превратился в яд клубами едкого дыма, по затвердевшей коже пальцев историка заструился табачный дым, выдыхаемый мальчиком. арсений выдохнул тоже, чуть надавив на губы Антона сильнее; провел вверх-вниз на пару миллиметров, в стороны едва-едва, будто пытался представить, каково это: целовать эти чертовы губы, касаться не пальцами, но языком, чувствовать на вкус и ощущать их сухое тепло. пожалуй, попов все же терял рассудок — с долей горечи и печали проваливался в истерическое безумие, не в силах оторвать свои пальцы от того, чего они касаться были не должны. внизу живота свело от возбуждения, и арсений, затянувшись, выпустил сигарету мальчика изо рта и отнял руку от его губ. ему опоздалой мыслью выстрелила в голове глупая картинка того, как маргарита вошла бы в комнату секундой ранее и узрела не совсем то, что хотела бы видеть жена. а чуть после мысль продолжилась: лучше бы выстрелило что-то более огнестрельное. — что вы чувствуете сейчас? — сипло спросил мальчик, проводя костяшками левой руки по собственным губам, прямо там, где их одарили теплом пальцы историка. Антон протянул дрожащую руку и взял со стола чуть сильнее смявшийся листок, всматриваясь в самим собой написанные слова. — не знаю, — честно ответил арсений и прислушался к собственным мыслям. нутро сияло затухающим возбуждением и все новыми волнами накатывающей печали о том, что они потеряли и чего бы никогда не нашли. — мне грустно, наверное. и вместо ответа школьник вдруг, ни с того ни с сего, рассмеялся. не то чтобы громко и совсем не от веселья, но будто не веря в иронию и задавая этим смехом вопрос тому, кто их создал: правда, что ли? этот смех будто издевался над Судьбой прямо ей в лицо, язвил над глупостью или поражался хитрости. забыв о том, чтобы что-то сказать, арсений просто смотрел на его слабую, но такую искреннюю в своей язвительности, улыбку и чувствовал тепло на подушечках пальцев. это не было похоже на его обычный живой смех, но и на истерику не походило. скорее на откровенное и честное признание перед учителем в том, что Антон тоже не мог поверить в превратности Судьбы. — от вас сейчас так и несет маргаритками, — широко ухмыльнулся мальчик, словно выдал самую лучшую шутку на свете и ждал реакции в виде громкого хохота и оваций, хотя они оба знали, что всего, чего он ждал, это взгляда в ответ. арсений провел очевидную линию в своем воображении, прикрыл глаза, сдавленно улыбнулся и кивнул самому себе: так уж тому и быть, так уж ему и надо. видимо, его женитьбой пахла грусть, именем его жены разило от печали. и это было чем-то столь же правильным, сколь отвратительным. — это тоже вполне иронично, согласен. — наверное, даже более иронично. — наверное, — попов стряхнул пепел в ладонь и затянулся сигаретой еще раз, пытаясь выжечь глупые воспоминания о счастливой свадьбе из памяти. никакого счастья в этом браке уже не осталось, надо было лишь забыть о том, что сгнило в прошлом. да, она готовила ему в тот момент ужин и играла с его дочерью. да, она покорно ждала его в постели и мирилась с очевидной ложью. да, она не говорила и слова против — но арсению и не нужна была эта покорность вместе с мирной семейной жизнью. больше нет. если раньше он любил маргариту за красивые руки, умные мысли, игривую вспыльчивость и желание мирного исхода конфликта, то сейчас единственное, что он в ней ценил, это способность накричать на него за то, за что он заслужил. и никакой верности. если бы маргарита изменяла ему с каждым встречным соседом, попов был бы только рад. если бы она отдавалась всем рабочим своего завода, арсений лишь бы пожелал ей удачи. если бы жена пришла к нему со словами, что дочь — не его, он бы пожал плечами, указал рукой на дверь и улыбнулся сам себе, потому что, наверное, ощутил бы, что изначально все знал. хотя ничего он не знал и ни о чем не думал. возможно, арсений бы хотел, чтобы марго изменяла ему и ходила по рукам, имела другую семью и тринадцать любовников, скрывала свои бесконечные аборты и искренне любила кого-то другого — так было бы проще для них обоих, чем рушить вроде бы счастливую семью. попов не хотел бы, чтобы из мирной рабочей маргарита превратилась в типичную сорокалетнюю стерву-скандалистку; но скорее просто не хотел быть виноватым, хотя и не имел никакого отношения к тому, кого ему предоставила Судьба. попов был тот еще трус. и полностью то признавал. — что насчет, — школьник заглянул в лист еще раз, что-то обводя и что-то зачеркивая, — чабреца? — пью, когда устал. кружок вокруг нужного слова. — а горячего шоколада? — не знаю. никогда не понимал его вкус. мальчик записал непонимание поверх уже написанного. — молочный улун? — я не генерирую тебе правильные ответы на названия запахов, Антош, — вздохнул историк и затушил сигарету о столешницу, уже перестав заботиться о благосостоянии квартиры. посмотрел в окно на летающий по ветру бумажный пакет, присел на край стола, смял в пальцах бычок. — когда им пахнет? — в вашем кабинете часто пахло, — заламывая пальцы, с легкой тоской в голосе вспомнил подросток и проследил за взглядом учителя в окно. шмыгнул носом, провел ладонями по коленке, разогнул ноги. — и когда вы ночью приходите, тоже им пахнет. сначала гарью и маргаритками, а потом им. в горле арсения першило, и он не был уверен, это от сигарет или от резко накатившего стыда за то, что его позорные тайные ночные попытки заставить себя хоть раз в комнату Антона не прийти оказались не такими тайными. не особо скрывая своей растерянности, попов все еще попытался сохранить благоразумие и хотя бы не покраснеть. было бы глупо, если бы учитель краснел перед своим учеником, правда? — и давно ты знаешь? — о том, что вы приходите? — словно продолжая издеваться, мальчик коротко улыбнулся сам себе. — с самого начала. я плохо сплю. и вообще пытаюсь этого не делать, пока вы не уходите, — посмотрел на свои руки и выдохнул, — слушаю ваше дыхание, знаете. арсению показалось, что это было бы красивой песней, и что если бы он мог, он бы такое написал — но писать песни арсений не умел. и вообще, мало что по жизни умел. только думать, что все в порядке, и искренне пытаться убеждать в этом всех остальных. и песни он почти не слушал, даже если очень красивые. в Ленинграде когда-то давно — слушал, пел и помнил. а там, в воронеже, и браться бы даже не стал. наверное, в нем умер мечтатель и творец, но попову больше нравилось думать, что никогда и не просыпался: терять часть себя было больнее, чем просто никогда ее не иметь. — поберег бы себя, — шумно вдохнул через нос арсений и запрокинул голову, глядя в грязный потолок коммуналки. выглядело паршиво. — а кому оно надо? правой щекой попов ощущал, как пристально на него смотрел мальчик. спину свело, в легкие снова проник никотин — уже антонов. на задворках сознания заиграла дурацкая мелодия этой не менее дурацкой песни про москву, которую арсений так не любил. и песню, и москву. самое последнее место на земле, где, наверное, хотелось бы жить. со всеми ее кремлями и высотками — пустышка. эти слова — о тебе, москва. половицы под ножками стола скрипнули из-за неосторожного движения. старый ворсистый ковер сложился в складку под легким давлением ноги арсения. из-за стены послышалось раздраженное: — арсений! иди сюда! железная ложка следом ударилась о кастрюлю, как будто гонг. если это предвещало новый раунд смертельной схватки, то арсений совсем не был готов ее принять. и, несмотря на то, все равно оттолкнулся от стола, подошел к мальчику и посмотрел глаза-в-глаза. — мне, — как отрезал историк, обхватил пальцами почти дотлевшую сигарету в губах Антона и забрал себе, будто говоря тем, что курить, и правда — вредно. улыбнулся сдавленно и провел фалангами по губам. и сказал, так сказал, будто до этого ни разу не говорил, — мне надо, Антош. и, развернувшись, вышел. из теплой гостиной в холодные объятия скандала, зная, что ничем хорошим вечер не закончится. кончики пальцев все еще хранили воспоминания о прикосновениях к потрескавшейся коже губ мальчика по имени Антон Шастун, когда арсений сжал ладонь в кулак, сдерживая себя от яростного крика. ссоры — не решение и никогда им не были, и попов не собирался ссориться. но ради Антона — очень хотел.

***

двор не выглядел пустым, хотя, может, арсений просто воображал себе шум кипящей жизни в двенадцатом часу ночи. придумал себе играющих детей, треск гравия под колесами автомобилей и скрип подъездной двери. нафантазировал блеск луны и сверкающие звезды, свет в квадратах окон и шелест давно опавших листьев. наверное, попову было гораздо спокойнее в выдуманной вселенной, где его окружала хотя бы какая-нибудь жизнь, чем в вакуумной тишине полуночного воронежского двора. когда никого и ничего рядом не было, начинало казаться, что за спиной стояла Судьба под руку с кгб и смеялась, тыча пальцем в него, как в распоследнего идиота. когда никого рядом не было, арсений вдруг начинал понимать, что так было всегда. — мы уже говорили об этом. — да мне наплевать, ты меня так и не понял! понимать, что ссоры были важнее, чем их обоюдное молчание. что их напускное спокойствие рядом друг с другом было ничем иным, как маской, под которой скрывалось равнодушие. что в их семье никогда этой семьи не было, и эти три года фальшивого счастья не стоили и гроша. если бы двор кричал детскими голосами и смеялся их же смехом, арсению было бы легче, но его со всех сторон сжало в тиски оглушающим молчанием гвардейского переулка, и стук собственного сердца где-то около горла начинал сводить с ума. закипевшая после очередного скандала кровь превращалась в лед, оставляя лишь пустые мысли и легкую мигрень. — чего ты от меня хочешь, марго? — я хочу, чтобы он ушел! и может, попов и не был прав, оставив мальчика у себя, и может, ему лишь казалось, что маргарите нравился Антон, и может, он просто сам себя утопил в мыслях о том, что у него получилось бы сделать школьника членом своей семьи и не потерять ту, что уже имел. пожалуй, арсений был просто глуп и наивен. попытался обмануть Судьбу, а провел в итоге только сам себя, закопав с головой в эти непонятные чувства. и любить, наверное, было бы приятно, если бы любить приходилось не того, кого нельзя. ледяной ветер задувал под накинутый на плечи пиджак и тушил тот огонь гнева, с которым попов выбежал из квартиры, не в силах больше сдерживать все в себе. он впервые скандалил до той степени, когда оставалось две дорожки: ударить человека или уйти выпустить пар. и бить маргариту арсению совсем не хотелось, пусть он и чувствовал, как сильно в тот момент ее ненавидел. всей душой и до кончиков пальцев. так сильно, как никогда не ненавидел; до невозможности даже просто стоять рядом с ней или спокойно смотреть в глаза. ненавидел ее рот за такие слова, ее легкие за то, что приходилось дышать с ней одним воздухом, ее взгляд за всю раздражающую в нем ярость и уверенность в собственной правоте. ненавидел ее всю за то, что когда-то верил, будто любил. — и думаешь, я эти ваши синяки не вижу, которые ты все пытаешься спрятать? и то, как ты ночами из постели уходишь — не замечаю, думаешь? ну и как тебе — трахать малолетку? — да пошла ты к черту! — а что, не так?! поганый ты извращенец! — закрой свой рот, дура, если не знаешь, о чем говоришь! оттолкнувшись ногой от промерзшей земли, арсений заставил карусель со скрипом медленно раскрутиться. железная перекладина, на которой он сидел, отдавалась холодом по коже бедер, но попов и не думал вставать — лишь мечтал о том, как вернулся бы в детство, когда такие карусели еще не скрипели и подходили по росту. и крутился бы, крутился, крутился вечно. в момент, когда жизнь превратилась в сплошную карусель событий, эмоций и чувств, иногда просто нужно было представить себя ребенком и отпустить все в глупом вращении на столь же глупой детской площадке. ему не стать было вновь ребенком, и это было упущением земного существования; но просто представить себя, хотя бы раз, снова маленьким мальчиком — на тот миг, может быть, и хватило бы. арсений сунул замерзшую руку в карман пиджака и нащупал в нем сигарету. ту, которую так часто думал скурить, якобы представляя, будто дышит Антоном; как раз ту, которую забрал у него вот прямо здесь, за углом этого дома, всего несколько недель назад. и все еще не скурил, словно эта беломорка была последним, что держало их вместе. наверное, в секунду, когда арсений отвернулся и ушел, сделав вид, что выбрал не Антона, беломорка и удержала. тончайшей нитью между ними двумя, пока он шел и думал, зачем соврал, вращая ее в пальцах. — и вот что тебе не нравилось во мне, арсений? в нашей дочери? что мы такого тебе сделали, что ты выбрал себе какого-то глупого мальчишку?! — я не выбирал его, черт возьми! выдохнув в морозный воздух белесый пар, историк достал из кармана папироску и зачем-то снова на нее посмотрел, как будто не видел каждый день до. обычная беломорка, каких еще сотни-тысячи-миллионы выкуривалось за сутки в ссср. такая обычная, простая, ничем не выделяющаяся — как и сами они вдвоем. простые два человека в государстве, чьи законы сделали их жизнь чертовски непростой. провел большим пальцем от края до края, чуть сдавил на одном конце и прикрыл глаза. плечи свело от холода, пальцы покраснели до костяшек. сердце, наконец-то, успокоилось. арсений вытер нос рукавом пиджака и убрал сигарету обратно. будто каждая клеточка тела кричала ему, что это был не тот момент, когда она пригодится, и, честно, попов не знал, наступит ли такой момент когда-нибудь в принципе. они все равно скоро умрут. и почему-то воспоминание об улыбке Антона, которой тот заменил все слова ответа, когда попов сказал ему об этом, вызывало не спокойствие, но иррациональную боль в ребрах. мальчик узнал, что родственная Связь душ убьёт их, и только улыбнулся — и арсений хотел бы забыть об этом. забыть о том, как разрушил человека настолько сильно, что он улыбался собственной смерти. — я в порядке, — севшим голосом проговорил попов вроде бы в темноту, то ли услышав за спиной шаги, то ли просто зная, что школьник вышел следом за ним. простоял немного в дверях подъезда, сделал ровно две с половиной попытки зайти на площадку и окончательно решился подойти к нему. запустил пальцы в волосы, потом натянул воротник свитера чуть выше на замерзший нос, потер друг об друга обледеневшие руки. конечно, арсений знал, что это всегда был Антон. — от вас пахнет сырой землей и ржавчиной, вы точно не в порядке, — прошептал мальчик и подошел вплотную сзади. — это, вроде, скорбь, да? я не знаю, не уверен. — не думаю, — пожал плечами в ответ историк и развернул карусель так, чтобы оказаться к школьнику лицом. — мне скорее больно. и страшно. — страшно? — я ведь тот еще трус, знаешь, — попов горько усмехнулся и провел ладонью по лицу. горло свело от желания промолчать. — всегда молчу о важном, да? потому что мне страшно, что это все настигнет меня, если я произнесу это вслух. — вы про смерть? я уже смирил... — нет, не только про нее, — перебил арсений и зачем-то взял мальчика за руку. холодом кожи резануло по такому же холоду. — про все. мне страшно, что из-за меня поломается жизнь дорогих мне людей. или моя. мне страшно быть виноватым и страшно ничего не сделать. мне страшно за тебя и за нас. мне страшно было даже думать о возвращении к прошлой жизни, потому что я трус, понимаешь? а ты как будто вернул меня в нее. туда, где я был не скован работой и браком, где был свободным идиотом с творческими амбициями, которые не оправдались. и мне страшно, что все снова рухнет. мальчик понимающе кивнул и сжал пальцы посильнее, сделав едва заметный шаг ближе. посмотрел прямо в глаза и как-то растерянно выдохнул, будто бы совсем не зная, что ответить. или, может, не зная совсем ничего. — вы и правда дурак, арсений сергеевич, — хмыкнул Антон и практически предпринял попытку оторваться от преподавателя, отойти на метр, два, три, прекратить все это. но даже не двинулся. — расскажите мне про Ленинград. — зачем? — вам станет легче. арсений только усмехнулся сам себе под нос и сжал в пальцах собственное замерзшее бедро. он почувствовал, как начали краснеть щеки и нос, и почему-то решил, что это был лучший момент, чтобы начать говорить по душам. — я в детстве очень любил рисовать и однажды испортил карандашами целую стену парадной. и тогда мама отвела меня в угол, но не поставила и не наказала, а просто дала бумагу. и мы с ней потом часто вечерами рисовали вместе, — тихо произнес учитель, вырисовывая большим пальцем непонятные узоры на ладони мальчика. — ходили в ларек под домом, брали свежий хлеб и делали бутерброды с домашним маслом от бабушки. и рисовали под бутерброды. я почему-то всегда рисовал небо и солнце в углу листка, а все остальное у меня не хватало желания придумать, и я просто ставил кляксы краской. выпустив руку школьника из пальцев, попов вдруг улыбнулся и почувствовал непонятное себе самому спокойствие в груди — не свое. без какой бы на то ни было причины — антоново спокойствие, как будто слова про дом преподавателя заставили его верить, что детство бывает счастливым. — когда вы говорили про Ленинград раньше, вы говорили про город. про улицы и людей. не про ваше детство, — почти шепотом сказал подросток и поймал пальцы арсения в свои снова, будто бы не желая отпускать. подошел чуть ближе и, в жесте попытки ободрения улыбаясь, вот так вот просто присел на соседнюю перекладину карусели, словно всем своим телом пытаясь сказать: доверяйте мне по-настоящему, покажите, что доверяете. — это важнее. — поэтому раньше вы про это молчали? — да, наверное, — кивнул сам себе арсений и поднял взгляд в серое ночное небо, позволяя первой снежинке упасть на обветренную кожу покрасневшей щеки. — у меня был деревянный конь в шесть лет. и я однажды его поломал, так что папа сделал мне нового, еще больше. и я катался на нем, как будто на настоящем, представляя, что скачу по огромной степи и ветер бьет мне в лицо. зачем-то мальчик толкнул карусель, раскручивая их по часовой стрелке. учитель улыбнулся; школьник улыбнулся тоже. арсению вдруг показалось, будто бы и вправду запахло молочным улуном. — а потом я сломал его еще раз, — шумно выдохнул в морозный воздух попов и прикрыл глаза. — и папа не вернулся с войны, чтобы его починить. рука Антона на пальцах мужчины сжалась сильнее; он лишь шмыгнул чуть заложенным носом и выпустил в небо белесый пар изо рта. иногда арсений забывал, что в жизни его учеников никогда не было войны — двадцать лет прошло. это было дико, что кто-то никогда не видел ее в своей жизни. — вы блокадник? — нет, — мотнул головой попов и снова посмотрел на едва заметное светлое пятно луны на сером полотне облаков. — мы уехали семнадцатого июня к бабушке под омск. а там уже и не было никакой войны почти, только новости. и сплошные смены на заводе, — иррационально и не к месту, арсений чуть усмехнулся, как будто это были приятные мысли. — я поэтому и в актеры хотел пойти после всего этого, а не в музыканты. меня в местный омский театр взяли на маленькие роли, вот, затянуло. — а в Ленинграде потом — играли? — не выгорело. так и продолжил я в музыкальную школу ходить. так и жили потом с ней: она работала, я учился, а потом она забирала меня, мы гуляли по разбитым улочкам, ели не такой и свежий хлеб, и я играл ей, пока она не засыпала. и мы больше никогда не рисовали, почему-то. — ни небо, ни солнышко в углу? — ни небо, ни солнышко в углу, — арсений опустил голову и потер пальцами свободной руки переносицу. губы задрожали от холода, ребра свело от него же. — но и юность у меня была неплохая. в военном оркестре играл. и даже однажды с концертом в москву ездил, представляешь? и историю всегда очень любил. сестре от маминого мужа всегда рассказывал на ночь потом, когда приходил к ним в гости. — а сейчас ей сколько? — как тебе. семнадцать, ну, скоро будет. и снова подул ледяной ветер, прожигая кожу лица холодом. немного кружилась голова, но арсений честно не знал, это из-за вращения или из-за бессилия. — а почему история? — Антон продолжал спрашивать, а попов не видел причины ему не ответить. молчать больше совсем не хотелось. — не знаю, — зато ответ был искренний. арсений ведь действительно больше не знал. — в школе получалось. да и опыт с сестрой показал, что учитель из меня ничего такой. — лучший, — прошептал мальчик и чуть покраснел, или, может, оно все от холода было. — вы — лучший учитель. то ли самодовольно, то ли, наоборот, смущенно попов хмыкнул сам себе и почти отчаянно переплел пальцы с пальцами школьника, уже не пытаясь искать в них тепла. было холодно, и они друг друга не грели — но с места не двигались, будто верили, что получится. как всегда. ничего не выходило, но они продолжали верить. и, очевидно, в жизни не получалось тоже. и все это было так глупо, глупо, глупо. так глупо, будто это арсению было семнадцать и он еще совсем не был взрослым мужчиной с семьей и ребенком. будто жизнь замерла там, в Ленинграде, и он остался дураком. не на словах, а по-настоящему дураком. как дурак, ощутил бабочек в животе от трех глупых слов. как дурак, спрятал улыбку в ладонь. как дурак, влюбился будто бы снова. — ваша прошлая жизнь стоит того, чтобы в нее вернуться, — тихо проговорил Антон и посмотрел на преподавателя так, словно до этого никогда не видел. — ты ведь знаешь, что это невозможно, да? — вы можете попытаться. а потом мальчик резко замолчал, как если бы сам себя прервав. и они оба сделали вид, будто не имели понятия, что он собирался сказать дальше. вот, я умру, и попытаетесь. как будто арсений смог бы вот так взять и вернуться на родную неву, податься в актеры, бросить все здесь — и без него. — мне все равно больше никак не выжить без тебя. — прямо никак? арсений знал, про что мальчик спрашивал: смогут ли они не умереть оба. бывает ли такое, что из соулмейтов умирает только один. что будет, если один из двоих умрет — как это ощутит второй? и попов понимал, что Антону было интересно, но не хотел даже предполагать. — может, и можно, — просто ответил он. — но так не хочется. пальцы школьника сжали его руку сильнее. так, что было бы больно, если бы она столь сильно не замерзла. — а маргарита? — а что она? — она ваша жена, — мальчик говорил так, словно подразумевал что-то очевидное, но все, что было арсению очевидно, это то, что для Антона у него не было жены. — мне наплевать. и почему-то столь честный ответ не был менее болезненным, как если бы арсений соврал. может быть, если бы он врал, и ему не было бы плевать, было бы не так горько на душе. но он полностью, окончательно и бесповоротно, навсегда — разлюбил. и уже не боялся об этом говорить. — и вы ей рассказали все, — казалось, будто бы школьник пытался чего-то добиться, но они оба не знали, чего. — мне все еще наплевать. — прямо вот так наплевать? грудь арсения словно бы сдавило тисками; он не знал, эти ощущения принадлежали ему или Антону. и, наверное, на это ему было наплевать тоже. сердце рвалось через ребра наружу, отстукивая ритм марша на грудной клетке. хотелось всего и сразу, хотелось многого, не хотелось лишь одного: ждать еще хотя бы мгновение. совесть попова отключилась, будто кто-то внутри него вывернул тумблер, освобождая его от оков общественного мнения и законодательных запретов. личные границы стерлись тоже, и арсений уже не пытался себя как-то остановить. бумажный пакет снова пролетел мимо них, будто знаменуя поднятый поповым белый флаг. — да, прямо вот так, — проговорил он глухо из-за накативших чувств. и, будто бы демонстрируя собственные слова, резко подался вперед и прижал дрожащие обледеневшие губы к губам мальчика. поцеловал так, словно пытался этим сказать то, чего сказать никогда не сумел бы. поцеловал, сходя с ума от желания никогда этого не прекращать. арсений целовал его нежно, почти невесомо; касался рукой его щеки так, словно бы боялся разбить на кусочки. и совсем не дышал, будто бы никогда не умел. и вовсе губы Антона не были сухие.