с терпким привкусом

оторвавшийся от кольца на гардине край шторы, перекрывающей едва-едва заметный свет спрятанной облаками луны, хлопал плотной тканью на сквозняке, напрягая каждое нервное окончание в теле арсения всё сильнее: отдохнуть не удавалось совсем. трахея хрипела вдохами, пока попов всеми силами старался провалиться в сон, но морфей, кажется, больше не собирался принимать его в свои объятия. чуть сморщив нос, Антон тихо сопел, укрытый двумя куртками, на сдвинутых вместе партах, подложив под голову папку всяких арсьеневых бумаг в мягкой обложке. грудь его слабо приподнималась вместе с дыханием, и попов зачем-то следил за тем, как именно она поднималась. завороженно и будучи неспособным отвести взгляда; почти не моргая. чувствовал, как затекала спина и болели плечи, как кололо в уставших глазах и гудело шумами в голове, и все смотрел, смотрел и смотрел; будто на классический фильм, на театральную постановку, на шедевр мирового искусства, будто перед ним воскрес сам ленин и вещал свои тезисы, удивительным образом не в апреле, со школьной парты. но это был всего лишь Антон, свернувшийся калачиком на твердой столешнице. арсению не спалось совсем. его не разбудил кошмар и не потревожил внезапный шум за окном, он не боялся уснуть и не открыть глаза, или открыть, но не увидеть мальчишку, или увидеть, но уже давно мертвого. просто спать не хотелось: от всяких дурацких мыслей в дурацкой его голове. о многом думалось. о скором новом годе, до которого надо еще дожить, о так надоевшей работе, о еще более надоевшей бесконечной запутанности, об охраннике сергее, который их впустил вчера переночевать, и даже о маргарите — думалось. не совсем о том, как она, волнуется ли, скучает — о том, скорее, что она ему сделает, когда он вернется домой. ведь вчера — не вернулся. подумал: а зачем; и привел мальчика с собой в почему-то такую не родную школу, с раскрасневшимися щеками и опухшей нижней губой. возможно, арсений вовсе не умел целоваться. сергей впустил без каких-то вопросов, налил горячего чаю (с бергамотом, совсем не молочный улун) и посмотрел так понимающе жалостливо, что попову подумалось, будто про них двоих знал весь мир еще до того, как знали они сами. Антон молчал. а арсений стыдливо почти улыбался, незаметно касаясь пальцами ребра его ладони, как будто среди них двоих это ему было семнадцать. как будто все было просто, и они были лишь глупой пародией на ромео и джульетту, и это попов был — джульетта. такой пародией, где в конце умирали все, кроме них двоих, и где монтекки совсем не ненавидели капулетти, а приглашали на чай и присылали открытки на каждый праздник. как будто это был первый-первый раз в его жизни, когда он чувствовал эту подростковую страсть и любил. а может, и правда — первый. по-настоящему. кожа на губах потрескалась до крови, и арсений иногда слизывал ее, представляя себе снова тепло мальчика на этих крошечных трещинках и влагу уже его языка. как бесконечную пытку, прокручивал в голове поцелуй, словно все еще не верил, что это произошло взаправду. и улыбался — как настоящий дурак. арсений задумался о том, что, может, стоило бы встать и пойти к сергею, поблагодарить, поговорить, объясниться — но поясница болела, а желания не было. ни говорить, ни тем более вставать. чуть пнув ногой уже пустую кружку, попов заставил ее покатиться по дырявому тут и там линолеуму. и историк вдруг зачем-то для себя решил, будто он кружка — с идиотским рисунком, спрятанная в шкафу до каких-то времен, когда нужно воспользоваться. его наполняли до краев чем-то тёплым и приятным, а потом оставляли пустым до последней капли. и так по кругу. по кругу. по кругу. а кружки имели обыкновение зачем-то разбиваться. и арсений все думал: когда же он разобьётся? не может же так быть, чтобы кем-то любимая кружка не раскололась под чьей-то неловкой рукой. такова была жизнь. или, может, это только у попова разбивались все его любимые кружки. в дверь постучали, когда часы на стене, отстававшие на две минуты от часов на руке арсения, показывали семь двадцать три. кинув взгляд, чуть взволнованный и оценивающий, на мальчика и заметив, что тот не шелохнулся, попов выдохнул немного спокойнее и повернул голову к двери. ему перестало казаться, что школьный кабинет, где несколько долгих недель они с Антоном делили вечера только на двоих, был чем-то вроде неприступного убежища. никакого убежища не осталось совсем, когда дверь открылась. — зайду? — спросил сергей, хотя по его лицу было понятно, что он не уйдет, не поговорив, вне зависимости от ответа. — он спит, — почти одними губами ответил историк, встал через боль в затекших мышцах и натужно улыбнулся так, что это больше походило на гримасу мученика. — а ты? — матвиенко отошел на шаг назад, чтобы арсений спокойно вышел и прикрыл дверь, и протянул ему чашку с горячим, судя по струйке пара, чаем. — проснулся уже? вместо ответа попов хмыкнул, взял кружку в обе ладони, чтобы все-таки не разбить, уронив из дрожащих рук, и отпил немного. ромашковый — все еще не тот вкус. — я, конечно, не хотел спрашивать... — но все равно спросишь. сергей кивнул. арсений покачал понимающе головой и снова сделал глоток, чувствуя, как кипяток обжигал пищевод. от хотя бы какого-то ощущения внутри становилось чуть легче сдерживать себя в руках и продолжать существование. — ты ведь в курсе, что он еще ребенок, да? — выражение лица матвиенко не выдавало ни капли осуждения или презрения, но в голосе можно было услышать настороженность, и попов вдруг понял, как сильно он устал от того, что все считали его свихнувшимся растлителем малолетних. пусть даже он сам иногда думал об этом. и пусть даже это было в какой-то степени правдой. — нет, знаешь, не я же полгода учу его истории, — закатил глаза преподаватель и оперся спиной на противоположную от двери стену, чуть хрустя позвонками шеи. — серёж, мне твои нравоучения не нужны. я ничего предосудительного еще не сделал. — я и не говорю, что ты сделал, или что собираешься. просто не знал, как начать мысль, — пожал плечами охранник, нервно отстукивая рваный ритм на линолеуме коридора. — у вас с ним... ну, то есть, обычно просто так учитель с учеником ночевать в школу не приходят. так вот, у вас?... — нет, идиот, мы не спали в моем кабинете. о чем ты вообще думаешь? — в груди арсения вдруг закипела злость. его порядком начало раздражать отношение к своим чувствам, как к чему-то похабному и исключительно обывательски пошлому. — мы вообще не спали. сергей выдохнул почти облегченно, и попов едва удержался от того, чтобы вылить кипящий чай ему в лицо. все эмоции, так долго хранившиеся где-то на дне сознания, внезапно нашли свой выход в гневе, но у арсения не было даже сил, чтобы как-то это продемонстрировать. у него горели кончики пальцев от бушующей ярости на конкретно сергея и на мир вокруг. он ненавидел каждую песчинку той планеты, на которой ему нельзя было просто по-человечески любить того, кого даже не он выбрал. попов не стал бы, наверное, делать с этим хоть что-либо, если бы от его бездействия Антон буквальным образом не умирал, и арсений проклинал Судьбу за это. ведь у них обоих могла быть спокойная, обычная жизнь. советские будни, пресные завтраки и пузырьки углекислого газа в квасе, работа и учеба, красивые жены и не менее красивые дети, а главное — чертово будущее. но из-за глупой шутки мироздания теперь они могли только умереть молодыми. или второе — позволить себе любить, чтобы в конце концов быть раздавленными системой. и все равно умереть молодыми. смерть махала им своей костлявой рукой, и арсений готов был плюнуть ей в лицо, но сопротивляться уже не пытался. — а что это тогда вообще? типа, любовь у вас такая нездоровая, или? — у стен есть уши, серёж, — прохрипел попов и закашлялся, уже жалея о том, что рассказал матвиенко, почему именно он не вернулся домой, а пошел ночевать в школьный кабинет. про поцелуй во дворе, конечно, умолчал, но про нежелание скандалить с женой, про глупое "разлюбил", про иррациональный страх перед встречей с дочерью — рассказал. может, попытался быть искренним, чтобы сергей впустил их в школу, а может, изливал душу. изливал так, что ломался голос, но силился оставаться сильным, ради мальчишки и тепла его тела. — и тем не менее. — не мы это выбрали, понимаешь? — выдохнул арсений, чувствуя, как скрипели слова на эмали зубов. — любовь эту. наверное, и правда нездоровую. — а кто выбрал? — усмехнулся матвиенко и отхлебнул шумно немного чая из своей кружки. — хотел бы я знать. — ты говоришь загадками, арсень. я помню, конечно, эту твою фишку, но за весь наш разговор ты и правда ни слова по делу не сказал. вокруг да около ходишь — и все. историк утопил усмешку в горячем чае, ожёг кончик языка о кипяток и, не в силах больше стоять, сполз на пол по стене, взглядом пригласив сергея присесть рядом. тот таким же взглядом отказался, но отошел на шаг подальше, чтобы совсем над душой не стоять. — и что ты хочешь знать? слова застали охранника врасплох. его любопытство, так и игравшее на сером от едва-едва отросшей щетины лице, очевидно, не имело какой-то конкретной формы, и придумать из всего того, что матвиенко хотел знать, определенный вопрос, было для него непосильной задачей. он замялся на несколько мгновений, потер затылок и вздохнул сам себе о чем-то. а арсений, на самом деле, чертовски устал от вопросов. тех, которые косыми взглядами задавали ему, и тех, которые он безответно все задавал какому-то вселенскому разуму в надежде получить хотя бы малейшее разъяснение, что же им делать дальше. прошло с минуту полной тишины, прерываемой скрипом старой оконной рамы на утреннем ветре. матвиенко стоял и думал, спрятав напряженные губы в ободке чашки; попов изучал трещины на краске стены напротив и думал, похожа ли его жизнь на эти трещины. — ну... ты сам его любишь, или просто потому, что это как-то предопределено? — сергей смотрел так, что было ясно: он все понял про родственные души. смотрел с отчаянием и безысходностью, так, будто сам знал, в чем проблема и в чем боль, хотя откуда ему было знать. подняв на охранника ответный взгляд, арсений позволил себе на секунду задуматься, хотя знал, что не о чем уже было. время, когда можно было от всего отговориться, прошло; глупая предопределенная привязанность скрылась на втором плане глубочайших искренних чувств. — сам. попов не любил больше за то, что Антон был ему второй частичкой души и ни за что больше. попов любил за глубокие глаза и широкую улыбку, за душевные разговоры и теплые руки на теплых руках, за постоянные взгляды себе на спину и смущение, стоило арсению их поймать; за доверие и простую веру в лучшее, за искренность и глупую ложь ни о чем; вот так просто и по-настоящему — любил. — уверен? арсений засмеялся. ведь никогда раньше он не был ни в чем уверен настолько, как в том, что боль в его душе порождалась не дурацкой Связью и случайным выбором прошмандовки судьбы, но искренним и беззаветным чувством, которое нельзя было никак назвать. ведь советский язык еще не придумал такого слова.

***

— нашел своего мелкого? — указав на морщащегося из-за рассветного солнца за окном мальчишку, со смешком без энтузиазма бросил паша, наливая из термоса кофе в большую серо-голубую кружку, которую ему одолжил арсений. историк лениво, а скорее устало, подошел к окну и задернул штору посильнее, чтобы не раздражать едва проснувшегося школьника. он жестом указал добровольскому быть потише и завалился в собственное кресло. — я и не терял, — бормотнул попов и с грустью отметил, что часы показывали почти восемь. через полчаса ему было необходимо удерживать внимание оравы восьмиклассников, а он ни минуты не спал. уже не пытаясь скрыть румянец на щеках, Антон улыбнулся арсению едва-едва и так по-детски потянулся, что мир вдруг превратился из серого пятна с яркими пятнами красных пионерских галстуков в настоящий карнавал. разминая затекшие на твердой парте мышцы, мальчик выглядел таким живым, что попов едва ли мог дышать. впервые не от боли, а от того, как же сильно он его любил. этого несуразного семнадцатилетку, угловатого и резкого, но все еще до безумия правильного. — если б я тебя не знал, я бы решил, что ты похититель детей, — то ли в шутку, то ли от общей своей глупости, сказал павел алексеевич, изо всех сил пытаясь закрутить крышку термоса, но у него никак не выходило попасть насечкой на насечку. — если б я тебя не знал, я бы подумал, что ты можешь быть не таким раздражающим. преподаватель рассмеялся, из-за чего уронил крышку на пол. поднял, протер, закрыл термос, наконец. успокоился сам. подошел к арсению и похлопал по плечу, а историк все думал, с каких пор его кабинет стал как проходной двор. и даже за окном как будто еще более шумно стало. и дверь скрипела чуть сильнее обычного на расшатанных старых петлях. и все вокруг стало таким невыносимым, пока Антон молчал. павел шмыгнул чуть заложенным носом и двинулся к выходу, окидывая взглядами то мальчика, то попова, и казалось, будто он знал больше, чем все остальные на этом свете. он улыбался хитро-хитро и смотрел пронзительно, хотя, может, просто снова строил из себя большее, чем то, что он из себя представлял. он не был арсению по-настоящему другом, и хорошим учителем, если честно, тоже не был. просто добровольский умел нравиться людям, но все равно, попову понравиться искренне так и не смог. между ними сложились эти странные партнерские отношения, когда один готов был прикрыть другого в опале многочисленных проверок от директора, одолжить чайную заварку или кружку, посидеть с классом с десяток минут или, так уж и быть, выйти на замену, но за пределами школьных стен они даже друг о друге не вспоминали. и это попову нравилось больше, чем сам паша. хотя, тот достаточно неплохо шутил. — все еще не хочешь со мной на рыбалку? — спросил он в самых дверях, простодушно ухмыляясь. — мелкого тоже можешь взять. — не люблю рыбалку, — все так же честно ответил арсений и облегченно выдохнул, когда павел безразлично пожал плечами и вышел из кабинета, как-то размашисто махнув рукой, дескать, до встречи. твидовый пиджак на плечах словно перестал греть вовсе. школьник смотрел на попова многозначительно и с явной долей смятения, но все равно едва заметно улыбался с почти убийственным в сложившейся ситуации спокойствием. на его щеке алел след от руки, которую он положил под голову, пока спал. чуть отросшая челка теперь падала на глаза, нетронутая ни пальцами, ни, тем более, какой бы то ни было расческой. в общем и целом, Антон выглядел так по-домашнему, что арсений просто глупо и совершенно без задней мысли глядел на него, не отрываясь ни на мгновение. наступала та точка невозврата, когда попов замыкался на мальчике полностью и безоговорочно и совсем-совсем не моргал. тот как-то нерасторопно рылся в карманах, то ли скрываясь от неловкого молчания, то ли пытаясь что-то найти. что школьник мог искать в карманах его куртки, арсений не знал, но все равно наблюдал с интересом: хватило бы старшекласснику наглости закурить прямо в кабинете, если, конечно, именно сигареты были тем, что он искал. через мгновение оказалось, что Антон так усиленно старался подыскать нужные слова: — если бы я вас по-настоящему знал, я бы был уверен, что вы бы не выбрали меня. и арсений честно подумал, что лучше бы он их не находил. переиначенная глупая фраза, которой они с пашей перебрасывались иногда между уроками, вдруг превратилась в оружие массового поражения, или, по крайней мере, в снаряд, специально созданный для изничтожения таких отбросов общества, как попов арсений сергеевич. в горле у преподавателя словно запершило, и он скрыл свое замешательство в глотке подостывшего чая. мальчик выглядел серьезным до мозга костей, будто бы и вправду ожидал какого-то ответа на непрозвучавший вопрос. возможно, этот ответ они оба хотели бы знать, но оба к нему прийти не могли. — о чем ты? — напрямик парировал попов, пусть и понимал: школьник знал, что историк не настолько идиот. — я думал, я знаю вас. но судя по тому, что вы делаете, это все было лишь моим воображением, — подросток прятал взгляд от учителя, глядя то на поверхность парт, то на пол, то даже на дурацкие пыльные занавески. — я придумал вас себе. — это претензия? кружка осталась на столешнице; арсений поднялся со своего кресла так медленно, как только мог, словно резкие движения могли разозлить Антона, воздух или, черт возьми, навязчивую болезненную тишину. — нет, — мальчик пожал плечами так, будто его слова ничего не значили, но попов ощущал, что каждый звук оставался рубцом на поверхности его ребер. — просто... не понимаю, почему я. почему не ваша семья? преподаватель посмотрел на часы, как если бы они могли спасти его от чего-то неминуемо катастрофического, но они показывали восемь семнадцать, и это попросту ничего не значило. никаких вразумительных ответов на этот вопрос, который арсений не переставал себе задавать уже достаточно продолжительное время, он не имел вовсе. шум разговоров и неровных шагов появляющихся в коридоре учеников не отвлекал и не расслаблял тоже. молчание затянулось, и на этот раз попов со всей ясностью ощущал сгустившийся воздух кабинета, не позволяющий полностью вдохнуть. казалось, чиркни спичкой — и все взлетит на воздух. спичек в кармане не было, да и умирать хотелось не столь сильно. — ты дашь мне время подумать? — конечно. ветка покосившейся березы стукнула в окно, словно назойливый агент кгб услужливо напомнил об осторожности и постоянстве своего присутствия. мокрая тряпка упала с края доски. арсений усмехнулся себе под нос: сам воронеж, само государство будто говорило им, что, черт возьми, будьте же вы тише о своих тайнах. думайте, прежде чем говорить. и попов искренне силился что-нибудь придумать, но в его голове было настолько же пусто, насколько в три часа утра на центральной воронежской площади. промелькнула только одна шальная мысль, что в Ленинграде даже в это время ходили бы люди. — вы сделали это, не задумавшись? — мальчик почти насмехался, но, может, арсению лишь казалось, и он просто был искренне удивлен. — мне показалось, что так будет правильно, — попов решил больше не пытаться что-то из себя выдумать и ответил прямо и честно, как никогда раньше. возможно, по-детски и необдуманно, возможно, выдавая все свои недостатки в виде абсолютной несостоятельности его умения делать обоснованные решения. — почему так? — просто есть ты. — я? — ты, — учитель выкладывал на стол все свои карты одна за одной, зная, что проиграет эту взятку. он раскрывал свою душу таким образом, как никогда прежде, и больше не хотел уходить от ответа. выражение лица Антона было невозможно прочитать. то ли он думал о чем-то, то ли собирался с мыслями, то ли просто растерялся. мочки его ушей покраснели так, что арсений чуть улыбнулся: ему до безумия нравились такие глупые, но отчего-то важные черты мальчишки. он молчал (толя пел, а николай ногой качал), глядя куда-то себе на руки и чуть подергивая правым плечом. а у попова что — сердце колотилось, как бешеное, отстукивая марши на барабанных перепонках. часы отсчитывали секунды совсем не в такт, создавая бесконечный белый шум в ушах. у историка не пропадало ощущение, что разговаривало все вокруг них: бледно-болотного цвета стены, завядший фикус на дальнем подоконнике, сложенные неаккуратными стопками в шкафу учебники, оконные рамы и расшатанные стулья за задними партами, — разговаривало и одновременно слушало, выискивало малейшие подозрительные буковки в сказанных словах. и арсений совершенно перестал бояться всех этих стен с их глазами, ушами и чем бы то ни было другим. ему казалось, что на данном этапе давным давно катящейся к чертям ситуации можно было уже и забыть о вездесущих лапах (глазах, ушах и всем-всем остальном) социалистического государства. столь огромная махина, даже прознав о неповиновении двух отчаянных душ, все равно не успела бы наказать их, ведь это уже давно бы сделала старуха-судьба. за дверью раздался первый школьный звонок из двух. особо нетерпеливый восьмиклассник распахнул дверь и попытался зайти, но историк остановил его четким строгим жестом. не сказав ни слова, мальчик развернулся и вышел с таким удивлением на лице, что было понятно: таким суровым и одновременно уставшим он учителя никогда не видел. хлопок двери словно пробудил их напряженный и одновременно искренний разговор из молчаливой паузы. Антон шумно вдохнул через чуть заложенный нос и будто нашел в себе вопрос, который хотел задать. арсений протер лицо ладонью и морально подготовил себя к боли в районе груди. — и что во мне такого? — школьник выглядел разбитым настолько, что арсений пожалел, что заговорил тем утром. — кроме того, что я вам такой достался. — ну что же ты такое говоришь, Антош, — преподаватель вздохнул и подошел к нему ближе. — да, сначала ты оказался моей родственной душой, но, в конце концов, этот выбор все равно сделал я. — думаете, вы сделали верный выбор? — да. — меня? — да. не скрывая эмоций, подросток покраснел от смущения и негодования одновременно. было ясно, что он придумал себе очередной самоуничижительный аргумент и полностью в него поверил, хотя тот и был абсолютной чепухой. — просто потому что я был рядом. вы так не думаете? — ты хочешь меня проверить, что ли? расстояние между арсением и его учеником стремительно сокращалось, губы вновь свело фантомным ощущением вчерашнего поцелуя. вдруг тот вечер начал казаться немыслимо далеким прошлым, будто бы не на предыдущий день они целовались, и даже не неделю назад, и не месяц, не год. будто бы произошло это в самых первых из множества их прошлых жизней, в те давние времена, когда не было не то, что союза — ни единого человеческого языка не было. только язык чувств, на котором они вдвоем и говорили. — нет. — я абсолютно точно так не думаю, — ответил на вопрос попов и встал прямо перед юношей, вплотную, почти кожа к коже. — ты — часть меня, и я совсем не хочу, чтобы ты умирал, Антош. — что, только поэтому? — мальчик то ли издевался, то ли правда пытался понять что-то для себя. арсений аккуратно коснулся его руки своей, проводя подушечками пальцев по тыльной стороне ладони. воздух не искрился, но в груди становилось теплее. — дурак же ты, — улыбнулся попов и с облегчением заметил, что школьник сплел их пальцы. — нет, конечно. я, может, и говорил про семью, про обыденную жизнь — давно, когда-то раньше. мы ведь тогда просто разговаривали после уроков, и я был привязан к тебе, да, но не настолько. когда ты оказался в моей квартире, я просто... начал понимать все это. чувствовать, ощущать тебя, желать тебя в своей жизни. ты... ты просто мой, и все. и это правильно. и я хочу, чтобы так было. сдавшись, Антон позволил себе широко улыбнуться — и у арсения сердце провалилось в низ живота. сжал пальцы учителя посильнее на мгновение, посмотрел глаза-в-глаза с трепетом, с неудержимой жаждой чего-то светлого; а потом снова погасил огонек в глубине зрачка и опустил взгляд, усмирив мимолетное ощущение счастья. их лица были настолько близко, что попов едва мог различать черты мальчика и чувствовал на коже щеки его теплое дыхание. — вы уверены? — тихо спросил он, почти касаясь губами губ. второй резкий звонок перебил арсения, заставив замешкаться. он длился всего лишь две с половиной секунды, но за это время попову вдруг вспомнилась ясная, как солнце, улыбка дочери. ее первые шаги, первые слова, смешные хвостики и постоянно спускающийся левый носок. с наступлением тишины историк ничего не ответил. дверь в класс открылась под наплывом восьмиклассников. мужчина, не оборачиваясь, поправил школьнику галстук настолько привычным уже движением, что это случилось скорее машинально, чем сколь бы то ни было обдуманно. Антон слабо и криво ухмыльнулся ему, взял в охапку свою куртку и вышел. не обернувшись. арсений проводил его взглядом и вдруг ощутил, как вместо его сердца образовалась бездна.

***

привычная квартирная дверь казалась предательски незнакомой. арсений на автомате вставил ключи в замочную скважину, провернул два с четвертью оборота, нажал на ручку так, чтобы не скрипела, вытер ноги о видавший виды коврик. он заходил так тихо, как будто вор, пробирающийся в собственный дом. напряженные до звона в ушах нервы, тремор замерзших рук, удары обезумевшего сердца где-то в горле — попов терял власть над самим собой, но все еще непонятным себе образом стоял на ногах. любые остатки Связи больше не ощущались бесконечным присутствием в остывших венах, только последний едва заметный огонек догорал где-то в районе поджелудочной. арсению казалось, что он потерял часть себя, не имея возможности почувствовать Антона так, как раньше, и не будучи рядом. и это было так глупо, что силы их связи сдались, ведь попов только сегодня твердо решился не сдаваться. мальчишка, видимо, сам за них обоих все порешал. взял — и исчез, как будто никогда не было. ушел из школы, не сказав ни слова, и даже чертовы собственные ощущения подводили. арсений даже не знал, это из-за совсем дышащего в спину конца или из-за того, что они друг друга по гроб жизни подвели, подарив мимолетную надежду. совсем идиотские мысли о том, что остаться дома было бы лучше, историку в голову приходить перестали. лишь одно сомнение по имени Кьяра почему-то все еще держало попова на пороге собственной квартиры, и, потеряв нить, связывающую его с Антоном, арсений больше не знал, что ему делать и куда деваться. мир будто лишился своих красок, превратившись в поток неразборчивого шума и смазанных фотокарточек, и преподаватель барахтался в этом бездонном опустошении, как потерявшая посреди полета крылья птица. то ли школьник вздумал показать ему, что без него под боком он всегда остановит выбор на семье, то ли они оба просто сошли с ума, и историк глупо таращился на когда-то родную квартиру, пытаясь сосчитать мгновения до неминуемой гибели. без Антона он задыхался больше, чем рядом с ним, и, наверное, совесть была единственным последним препятствием между их душами. дурацкая предательница-совесть, ноющая о государстве и правилах, режущая воспоминаниями о дочери — арсению впервые хотелось стать бесчувственным, чтобы не разрываться на части. выбор был сделан, но зачем-то они оба разыгрывали представление, что это было не так. ходили по грани, по самому острому краю лезвия, по ниткам над пропастью — и уже почти готовы были сорваться. — явился. маргарита вышла в коридор и предусмотрительно прикрыла дверь в детскую. на ней был чуть потертый цветочный халат и, арсению почему-то казалось, больше ничего под ним. и до смешного нелепые синие фетровые тапочки. в ее глазах перемешивалась ярость с разочарованием, и попов просто улыбнулся этому. не было сил препираться, даже просто что-то ответить, но на улыбку — не к месту и кривую — хватило. — смешно тебе? — женщина едва ли не покраснела от злости. — смешно — вот так разрушать свою жизнь? брак? семью? ты головой вообще думаешь когда-нибудь? — арсений молчал в ответ и скупо окидывал жену взглядом. — во дворе с учениками целоваться — отличная идея! ни о себе не думаешь, ни о людях. урод ты, арсений. не произнеся ни слова, историк снял с себя куртку и повесил на чуть подрасшатанный крючок. в горле першило от ненависти к себе, к ситуации и к маргарите. — что вообще у тебя в голове, м? — она продолжала, задавала вопрос за вопросом, которые она явно прокручивала в голове с прошлого вечера. — всю свою жизнь на какого-то мальчишку променял. а обо мне ты подумал? обо мне? — руки марго сильно дрожали, пока она пыталась развязать узел на поясе халата. — что в нем есть такого, чего я тебе не дала? чем я его хуже? — в глазах у нее стояли слезы, а попову было почти не жаль. он и правда по-настоящему урод. арсению от себя тошно было, да так, что сводило скулы. и что, что разлюбил, что остыл и всю недолюбовь порастратил. зачем, всем сердцем веря в теорию родственных душ и прекрасно понимая, что они с маргаритой не такие, вообще женился — не знал. зачем топтался на одном месте, метался от одного огня к другому — не смыслил. зачем вернулся — тоже не совсем еще понял. — хватит этого, марго. по щеке женщины прокатилась слеза, но она быстро ее вытерла. распутала, наконец, пояс и распахнула халат, обнажаясь. арсений почти усмехнулся — ничего нового на ее теле не было, все такое же, как было. — вот она я. давай, бери, что тебе надо было? чего ты от меня хотел, что я тебе не давала? давай! она кричала, а попову становилось все более и более тошно. думалось, что вот он был — выход. Антон сам надумал уйти умирать. а арсению-то всего было: взять от жены все и сохранить остатки разрушенной семьи и иллюзию привычного мира. как было бы легко просто подойти к маргарите, обхватить под ребрами до синяков, отнести на кровать или, не церемонясь, вторгнуться в нее прямо в этой захламленной прихожей, мерно и грубо взять, по-советски так, и сделать вид, что так и нужно было. но это все был такой бред, что арсений бы лучше умер, чем сделал это. — ты не такая, прекрати, — он помотал головой и наконец отвел глаза от холодной кожи. — что ты из себя строишь? ты не такая. — да тебе откуда знать, ублюдок? — маргарита срывала на него голос, как будто это было последнее, что она могла сделать. — не нужен я тебе, марго, зачем все это? — не тебе решать, кому ты нужен. Кьяре — нужен! шумно выдохнув через нос, попов невольно прикоснулся подушечками пальцев к деревянной двери детской комнаты. правда резала по живому, оставляя после себя лишь пустоту. — ради нее. я тебе ради нее шанс дам, хочешь? хоть раз в жизни — подумай хотя бы о ком-нибудь. не сдержав больше слез, маргарита запахнула халат и ушла на кухню, хлопнув дверью. вместо мыслей арсений слышал в голове лишь постоянные помехи, и, кажется, он окончательно терял рассудок. преподаватель оглядел опостылевшую квартиру медленным взором, каждую из фотографий на стенах, все царапины на обоях и пятна на потолке; все несовершенства покрытий и оставленные им самим следы проживания здесь; сброшенную одежду, фортепиано, неаккуратно составленные в угол книги. арсений там жил, но дома не имел. и даже воздух казался неправильным в тех стенах. сняв ботинки, попов прошагал в гостиную и опустился в просевшее кресло. наступил момент, которого он совершенно не ждал и, наверное, боялся. он совсем не знал, что ему делать дальше.

***

старый линолеум хрустел под ногами в тишине позднего вечера. телевизор из гостиной приглушенно вещал о неважных уже новостях, черненко спорили о словах диктора. двуспальная кровать скрипела от того, что маргарита нервно ворочалась, ожидая, что арсений придет. если бы он пришел, это бы значило, что он остался на ее стороне окончательно. ее: маргариты. но мимо спальни попов прошагал к детской, неуверенно глядя на свои же стопы. толкнул дверь, чуть помедлив, и зашел к дочери, почему-то прекрасно зная, что она не спала. и она на самом деле не спала. — папа, — тихо сказала девочка и приподнялась в кроватке. — Кьяра, — вторил ей арсений и вдруг искренне улыбнулся. она была прекрасна. и поэтому оставлять ее ну никак не хотелось. хотелось дать ей полную радости жизнь, всегда быть рядом и поддерживать, воспитать сильной и не без гордости, следить за всеми успехами и направлять на нужный путь. и рассказать, однажды, в тайне ото всех, о родственных душах, настоящей любви и судьбе. но жизнь у всех людей, по превратности какого-то грандиозного плана, только одна. — ты уходишь? Кьяра всегда была смышленым ребенком. арсений проглотил желание закричать и подошел к ней ближе. каждую мышцу в его теле сводило от напряжения. — прости, — лишь сказал он, ведь понимал, что они оба знали ответ. — но я всегда буду приходить к тебе, когда смогу. — и приносить шоколадки? в носу историка защипало. — и приносить шоколадки. дочка улыбалась широко и искренне, смотрела на отца с полным доверием и любовью. не винила, но от этого было только больнее. — а дядя Антон? он с тобой? выдавить из себя хоть слово арсений больше не смог. шмыгнул носом и вытер с лица слезы, самому себе поражаясь. сердце рвалось на части, и так сильно хотелось остаться. или забрать дочь с собой. или сделать хоть что-нибудь, но попов с этим поделать не мог совершенно ничего. он кивнул и попытался улыбнуться девочке в ответ, чтобы та поняла, что все в порядке. — это хорошо. дядя Антон хороший, — она покачала головой и улеглась обратно, как будто услышала все, что хотела. как будто все на свете поняла. как будто простила раньше, чем могла хотя бы в силу возраста осознать. — спи, котёнок, — прошептал арсений, наклонился и оставил на лбу дочери долгий поцелуй. — спокойной ночи. — спокойной ночи. и под жжение в груди то ли от рвущихся наружу слез, то ли от последних человеческих инстинктов, зовущих его к Антону, историк вышел из детской, а следом из квартиры, и из дома, и почти побежал прочь. чтобы не оборачиваться.