с терпким привкусом

протяжный гудок запорожца резал по ушам, водитель размахивал кулаком и, наверное, матерился на антона, который совсем не смотрел по сторонам. улица скручивалась в спираль перед глазами шастуна, свет отражался болью в голове. шатало. одинокие снежинки иногда опускались на покрасневший нос, и парень кутался в чужую куртку все сильнее. от искусственного меха арсением сергеевичем не пахло, но антону нравилось думать, что это не так. его мутило и, наверное, вырвало бы, если б было чем; свежий уличный воздух застревал на миндалинах и не давал дышать, пальцы начали белеть от накатившего декабрьского холода до непонятных красно-фиолетовых крапинок на коже. на щеках застывал льдинками пар изо рта. и непонятная горечь слез стояла поперек горла. пронизывающий ветер завывал в щелях деревянных оконных рам, за стеклянными витринами магазинов виднелись кудрявые продавщицы, прячущие себя самих в шаль от воронежской зимы. город жил, с переменным успехом и без какой-либо видимой цели, но жил, а антон отдаленным уголком души чувствовал, что, даже имея цель, он катился в пропасть и ходил по краю над смертью. и буквально, и фигурально, и всеми иными мыслимыми и немыслимыми способами и видами. умирал — вот так просто. в желудке ныло, ноги сводило судорогой, хрипы сдавливали тисками грудь. все запахи и ароматы арсения сергеевича смешались с запахами и ароматами внешнего мира, превратившись в неразличимый взрыв приторных резких запахов, забивающихся в каждую клетку. ребра ныли от учащенного пульса, кровь застывала в венах и словно ощущалась металлом на зубах. организм давал сбои из-за бесконечного числа бивших по рецепторам запахов. за спиной оставались длинные шаркающие следы на припорошенном снегом тротуаре — поднимать ноги шастун не мог, сил не осталось. знакомое серо-желтое здание вызывало рвотный рефлекс. под ложечкой засосало от отвратительных воспоминаний, накативших лишь при одном виде на собственный бывший дом. антон подавил в себе ругань и всхлип, проглотил вставший в горле ком и досчитал до пятнадцати. — ну, давай, — просипел он сам себе, то ли пытаясь перебороть иррациональный страх, то ли собираясь с силами. антон помнил, что отец в утреннее время точно работал на своем чертовом заводе. к семнадцати годам, окутанный страхом перед андреем шастуном, мальчик давно выучил все его привычки, график работы и распорядок дня — чтобы не попадаться на глаза и поменьше разговаривать. раньше одна мысль об отце заставляла пульс учащаться до того, что он мог чувствовать его даже на кончиках пальцев, но антону, проживающему свои последние по всем ощущениям дни, было даже смешно от этого. он прислонился спиной к стене у подъездной двери и выдохнул в морозный воздух облачко пара, прикрыв глаза. в темноте под веками словно расплывались солнечные зайчики, в затылке пульсировала боль до ноющего ощущения в сжатых челюстях. с края козырька почему-то капало с мерным стуком о плечо антона, в пальцах он вертел полупустую пачку сигарет в кармане куртки арсения сергеевича, едва ощущая кожей ее поверхность из-за холода. вертел, вертел и думал — зачем он, дурак такой, курил. убеждал себя, что так станет легче, что едким дымом беломора получится вывести с себя впитавшийся до самой трахеи запах арсеньевой гари, но лучше не стало и запах никуда не делся. только легкие болеть стали, но антону казалось, что это больше от любви, чем от сигарет. он с ума сходил и чуть в обмороки не падал, как сверхчувствительная леди из прошлого века, он едва ли думать мог о чем-то кроме арсения. и тянуло так сильно, что на части чуть ли не рвало — и антон бы с удовольствием разорвался, лишь бы не чувствовать пустоту на душе и мучительную перманентную боль в каждой клеточке тела. ощущения походили на такие, как если бы его сверху прижимало бетонными плитами, и с каждой секундой все большим количеством. самый сложный и отвратительный выбор в его короткой жизни был сделан, и шастун отказываться от него не собирался. ему стоило огромного количества сил вот так просто уйти, оставить арсению сергеевичу его спокойную жизнь, а не разрушить ее собой, смириться с абсолютно идиотской смертью и выбрать его, а не себя. хотелось, может быть, плакать, а лучше — молиться, но на первое сил не осталось, а второго антон не умел совсем. и в бога не верил тоже. какая была бы хорошая жизнь: закончить институт, отслужить, пойти в рабочие, найти белокурую красавицу и завести детей. а лучше — открыть что-нибудь новое, создать технику будущего, войти в историю простым очередным, но все же своим именем. не потерять место в комсомоле с позором, не лишиться семьи и всего, не упасть замертво посреди грязной дороги, как распоследнему бродячему псу. в свои-то семнадцать. антон засмеялся едва слышно, истерически почти, но смех его больше был похож на сдавленный хрип тонущего в собственной несостоятельности ребенка. он был ребенок, преданный всеми вокруг и предавший сам себя. — о, тоха! — подвыпивший дядя боря с лестничной клетки взмахнул бутылкой вместо приветствия, подбредая к двери. — давно тебя не видел. выздоровел? — я не болел, — просипел в ответ шастун с пугающе кривой улыбкой, больше похожей на гримасу душевно больного. ему было смешно. так смешно. мама сказала всем соседям, что он заболел, а не то, что она выгнала его из дома — так смешно, честно. — а выглядишь, как будто сейчас коньки отбросишь. — знаю. — лечись давай, мелочь. сосед уронил полупустую бутылку на плитку; кривая желто-коричневая пивная клякса разлетелась по припорошенному снегом асфальту из разбившегося стекла. пахло от него, как от давно не мытой бакалейной тары для молока — кисло и отвратительно, но антон вдохнул глубоко-глубоко, чтобы хотя бы на секунду чертов аромат дыма и гари не сжигал его изнутри. арсений хотел быть с ним, а антон, желая того не меньше, изо всех сил пытался этому помешать, и этот проклятый запах отвлекал. антон разменивал себя на счастливое будущее своего учителя и искренне надеялся, что судьба примет его жертву. менее страшно от глупой детской уверенности в успехе этой самоубийственной затеи не становилось — наоборот, судорога схватывала страхом каждую мышцу в теле. собрав в себе остатки скорее терпения, чем каких-либо сил, шастун оттолкнулся от стены и, обойдя соседа, зашел в свой уже-не-родной подъезд. дверь в подвал перекрасили, повесили шпингалет. кошками на втором этаже больше не пахло. лестница казалась еще выше, чем раньше, но антон сбросил это на то, что он просто не мог поднять ноги. и перила будто бы шатались из стороны в сторону под малейшим прикосновением — юноша практически падал, не умея больше стоять. привычная входная дверь была все такой же, и все так же была всегда открыта. антон скользнул внутрь, не издав почти ни звука, и поборол желание то ли расхохотаться, то ли разреветься: поддаться истерике, жующей его плоть изнутри. с кухни разносилось сопение матери себе под нос каких-то старых довоенных песен, а соседи снова чинили телевизор. шастун кивнул сам себе — майя что раньше никогда не обращала на него внимания, так и в тот момент обращать не собиралась. отчего-то прихрамывая на правую ногу из-за необъяснимой боли в бедре, антон почти спокойным шагом прошел сразу в комнату родителей, минуя свою. заходить туда не хотелось, видеть, что отец сделал с его вещами, получать пощечину от реальности тем, что про него уже благополучно позабыли — тоже. за диваном больше не стояла даже гитара; шастун постарался не смотреть по сторонам ни секундой дольше. спальня родителей совсем перестала казаться юноше запретным местом, но вдруг начала отторгать даже своим видом. — в новостях опять про "луну-8". — что говорят? — разбилась. антон перешагнул через подготовленные для глажки вещи, открыл привычный уже ящик, где столько лет мать хранила деньги — и обомлел. внутри было пусто, и именно в ту секунду по спине юноши пробежал холодок. было так глупо: придумать себе красивый план того, как умереть, чтобы не просто впустую, через силу прийти в место, куда бы с роду не захотел вернутся, и не найти денег. на всякий случай пошарив по ящику еще раз, шастун тихо выругался. ничего. даже выгнав его из дома, майя все равно перепрятала сбережения — осознание ощущалось песком на зубной эмали. антон порылся в секретере и бюро, пооткрывал каждую найденную дверцу и полочку, и уже начал терять самообладание. за стеной продолжали разговаривать про неинтересные вещи, а у шастуна кружилась голова и сводило плечи. от нервов и невероятной слабости. а ему всего-то нужно было немного: на малярную краску, широкую кисть и виниловую пластинку элвиса. план у антона был размыт, но главной его целью было постараться сделать свою смерть хотя бы сколько-нибудь заметной. упасть на обочину и больше не встать шастун совсем не хотел, хотя понимал, что, скорее всего, так и получится. в идеале юноша хотел написать на стене дома ближе к центру воронежа что-нибудь настолько неприемлемое в советском обществе, чтобы у прилежных жителей отвалились челюсти, прибить гвоздем пластинку к оконной раме и где-нибудь рядом, например, повеситься. сотворить из себя никому не нужный манифест против борьбы с любовью, вырезать собой громкие слова на полотне иллюзорной реальности оторванного от мира государства, хотя бы попытаться умереть не напрасно. вот повиснет он посреди улицы, на глазах у всего честного народа, вот напишет на всю стену: "даже у пресли есть родственная душа, а у вас и своей нет", — и, может, на кратчайшую из всех коротких секунд хотя бы что-нибудь изменится. у них ведь оттепель — а на дворе все равно пронизывающий ледяной ветер. в самом нижнем ящике комода под стопкой рубашек антон нашел отцовский пистолет. сердце стукнуло в горле, губы растянулись в кривой улыбке, задрожав. шастун трясущимися руками сунул его во внутренний карман куртки; под пистолетом лежала "о началахъ теоріи связанныхъ душъ" с оторванным переплетом, антон забрал и ее. от необъяснимого волнения из-за прикосновения к этой злосчастной книге, с которой все будто бы и началось, на виске юноши все сильнее билась жилка. деньги нашлись на антресоли под запылившимся фотоальбомом. из-за тремора рук антон чуть не уронил его, но сумел вовремя поймать, не вызвав шума; изнутри выпали не вставленные еще в кармашки фотографии, разлетевшись по линолеуму. скрипнули половицы в коридоре, шастун замер на цыпочках, как стоял, и не дышал совсем; сердце колотилось пульсом в каждом нервном окончании, по лицу стекла капелька пота. быть пойманным не хотелось. говорить с матерью не хотелось. ни с кем говорить. и не видеть никого. в приоткрытую дверь вальяжно зашла кошка, необъяснимым образом посмотрела будто антону в самую душу и мяукнула. парень выдохнул, вытащил себе несколько купюр и потряс отчего-то затекшими руками. задумался, не забыл ли еще чего-нибудь; коснулся пальцами твердого металла оружия во внутреннем кармане — воздух запершил в горле ароматом мокрого асфальта вперемешку с сырой землей. шастун прохрипел под нос ругательство и всмотрелся в кошкин взгляд. та не ругала и не презирала, смотрела с интересом и почти жалостью. антону казалось, будто соседская муська понимала его от начала и до конца и пришла попрощаться. он подошел к кошке, присел рядом и ласково погладил по длинной серой шерсти. единственный житель квартиры, по которому шастун скучал, была именно муська, даже с ее вездесущими острыми когтями и неутолимым желанием справить нужду на его ранец. и уйти из жизни вдруг показалось антону большим предательством по отношению к никому не нужной из сожителей кошке, чем к матери и, тем более, отцу. их жаль не было. только по арсению сергеевичу тоска изнутри съедала; юноша уже почти смирился с этим. — ну, прощай, мусь, — прошептал шастун и тихо-тихо шмыгнул носом. поднял одну из упавших фотокарточек и горько усмехнулся, на нее глядя. — не скучай. как будто кошка могла бы что-либо понять, антон показал ей снимок: первое сентября третьего класса, майя, андрей и он сам. показал и словно сказал тем самым, что ни о чем не жалеет. так хорошо, как раньше было, уже не стало бы, и стать не могло. жизнь была прекрасна, сжигая заживо тех, кому однажды просто не повезло. будущее светило ярко, но это был свет в конце тоннеля. вдохи оборачивались петлей вокруг антоновой шеи, а эшафот был давным давно построен. шастун, глотая запахи дыма и сырости, выбежал из родительской спальни и врезался в фортепиано посреди коридора — мир вокруг кружился и пах почти металлическим кровавым привкусом. не останавливаясь, прошмыгнул за входную дверь и лишь поморщился, услышав удивленный вскрик вышедшей на шум из кухни матери. не попрощался. и ироничным образом даже не видел смысла.

***

пищевод неприятно обожгло градусом крупного глотка полупрозрачной жидкости, проданной из-под полы понимающей владелицей ларька и больше напоминающей на вкус чистый спирт. закат расплывался перед глазами в месиво ярких фиолетово-розовых красок, ветер больно бил по лицу мокрым снегом. антон бесшумно плакал под аккомпанемент стучащих по рельсам колес электропоездов; слезы смешивались на щеках с льдинками подмерзших капель дождя. солнце закатывалось за горизонт, унося с собой последние надежды юноши. он пил, морщась от горечи на языке, чтобы голова кружилась от алкоголя, а не от бесчисленного количества приторных запахов, чтобы тошнило от дешевой водки, а не от боли между ребер, чтобы заглушить на сердце смертельную тоску по теплым рукам арсения сергеевича. сидеть на мокром поребрике, спиной упираясь в каменный забор, заграждающий железнодорожные пути, было холодно, и водка не грела совсем. пальцы, сжимающие горлышко, отливали синим и тряслись так, что, казалось, бутылка вот-вот упадет и разобьется. прямо как жизнь шастуна со всеми его несбыточными мечтами. антону чертовски сильно не хотелось умирать. если же души не соединяются физически слишкомъ долго, существуетъ опасная возможность того, что ​онѣ​ погибнутъ мучительною смертью. по наблюденіямъ становится ясно, что чуткій изъ двоихъ погибаетъ первымъ при долговременномъ сопротивленіи связи. въ зависимости отъ выраженія этой связи, онъ можетъ задохнуться запахами или вкусами, потерять разсудокъ, его внутреннее ухо можетъ разорваться отъ слишкомъ громкихъ звуковъ. ​воспротивленіе​ судьбѣ всегда встрѣчается мученіями и погибелью. въ случаѣ, если души не находились въ тѣсномъ контактѣ, если первая встрѣча произошла случайно, и ​онѣ​ больше не встрѣчались — зрячій изъ двоихъ можетъ остаться въ живыхъ; но коль скоро ихъ общеніе было близкимъ, ихъ связь крѣпла и ​взрастала​, но не находила отраженіе въ дѣйствіяхъ родственныхъ душъ, ​сердцѣ​ зрячаго можетъ разорваться слѣдомъ за остановкой сердца чуткаго. остановить процессъ практически невозможно. не найдено случаевъ, когда чуткій выживалъ при сопротивленіи связи, а также при слишкомъ позднемъ повиновеніи судьбѣ. лёгкие болели от морозного вдыхаемого воздуха, от мучительно тошнотворных запахов, от сдерживаемых внутри всхлипов. холодный забор вибрировал от движения поездов, отдаваясь ноющей болью в затылке. пальцы ног перестали ощущаться в тонких осенних ботинках, тяжелый металл пистолета казался многотонным грузом под сердцем. антон смотрел на пустую рощицу оголенных деревьев и пил, думая, как сильно это было похоже на его растоптанную душу. пульс отсчитывал последние часы его бессмысленного существования, и шастуну, если честно, было страшно. до судорог в мышцах было необходимо броситься к арсению, обнять его крепко, спрятать себя от мира в его руках, отдаться всем нутром и принять в себя его полностью; посмотреть в яркие голубые глаза и вновь потерять голову, почувствовать это странное ощущение внизу живота, которое возникало при каждом взгляде друг на друга; поцеловать, как в последний раз, поцеловать страстно и искренне, сил не было — хотелось к арсению. внутренности разрывало на части мучительной тоской по собственному учителю, и юноша мог только запить истерический смешок глотком крепкого алкоголя. привкус желчи на губах не давал вспомнить ощущения, все еще теплящиеся на подкорке, того дурацкого и такого не к месту поцелуя на детской площадке прошлым днем. со сладким вкусом прикосновения губ к губам антон чуть ли не позволил себе поверить, что все будет хорошо. и он хотел бы продолжать верить, но пистолет уже был заряжен, а смерть дышала в спину. выхода не было, и время, призванное лечить, предало его забвению. только сил и смелости на то, чтобы все же выстрелить, не хватало — шастун знал, что арсению ничего не стоило его найти, и купил билет на первый попавшийся поезд из воронежа, но, кажется, давным давно опоздал. алкоголь струился по его венам вместе с ядовитой любовью, а эта жгучая смесь доводила до сумасшествия. вырванная страница номер сто двадцать четыре из томика "теории", слова с которой эхом отражались в опустевшей голове антона, лежала за пазухой, исписанная огрызком от карандаша, найденного в кармане. буквы складывались в несусветную глупость, рождая миру признание мальчика в своем страхе перед Судьбой и бесконечном отчаянии. я не знал, что так получится. я всегда любил историю. я очень хотел закончить школу и жить дальше. я мечтал работать на первой программе. мне всегда казалось, что любовь нельзя запретить. чем она помешала вам? я не хотел, чтобы так вышло. мне жаль. простите те, кто меня найдет, и те, кто меня искал. дима — не вини себя. папа и мама — похороните меня, пожалуйста. арсений сергеевич вы и так все знаете так забавно, что я не смог без вас жить. не скучайте по мне. и живите дальше — прошу вас. я буду любить вас с небес. я никогда не хотел умирать, но вы не дали мне выбора. прощайте. недоверчиво осматривая почти пустую пол-литровую стеклянную бутылку, антон провел ладонью по дыре на штанине и разорванной коже коленки под ней: упал, перелезая через забор. залез туда, где никто не найдет; краску не купил и пластинку прибивать никуда не стал. манифестация превратилась в отпевание и проводы в последний путь — символично на рельсах. только вот поезд не увезет его в столицу. то ли подавившись последним глотком водки, то ли задохнувшись очередной волной дымного запаха, антон гулко закашлялся. обмороженные конечности отдались неприятной вибрацией. горло словно раздирало наждачной бумагой, и шастуну показалось, будто он кашлял кровью — конец был чертовски близок. криво улыбнувшись черной бездне небытия, юноша отбросил бутылку и поднял голову, чтобы вглядеться в подернутое облачной дымкой небо. казалось, даже оно пахло ржавчиной. грудь вздымалась высоко — дышать приходилось с силой, чтобы хотя бы немного кислорода проникло в организм вместе с такими ненавистными уже запахами. антон ненавидел их, так сильно ненавидел — и любил, иррационально и глупо. просто потому что принадлежали они арсению сергеевичу, и пока они были, шастун мог продолжать делать вид, что все хорошо, ведь преподаватель все еще был жив. момент, когда вся жизнь свернулась в кольцо вокруг арсения, антон пропустил, и теперь не знал, был ли из этого круга какой-нибудь выход. снег продолжал падать, будто заранее пытался скрыть его тело. за забором застучали по стыкам на рельсах колеса электрички; люди заспешили к краю платформы, обмениваясь последними прощаниями и пожеланиями, у всех маячила впереди цель путешествия, каждый имел причины ждать следующего утра, а антон лишь задыхался в своих последних мгновениях серости. ему было нечего ждать и не к чему стремиться. человек, которого он любил, имел семью и свою собственную жизнь, из которой антон сам себя вычеркнул, и вселенная будто сама соблаговолила закончить страдания шастуна. в его семнадцать лет всякая любовь, которую он чувствовал, только уничтожала его сильнее и сильнее, и юноша постепенно начинал верить, что смерть была к лучшему. ребенком он любил родителей, искренне и преданно, до обожания. всегда верил их словам и всегда был на их стороне, чтобы потом отец начал поднимать на него руку, а мать перестала замечать в своей собственной квартире. антону прививали любовь к союзу, которому суждено было растоптать его, как ненужного таракана, в пользу машине социалистического строя. шастун так сильно любил арсения сергеевича, что, казалось, его ребра сжимались в точку при одной только о нем мысли, провоцируя тахикардию и темноту в глазах. правда, любил. может, не совсем здоровым чувством; может, чересчур пылко и на разрыв обнаженной души; может, совершенно неумело — но любил. и абсолютно не знал, как это выразить ни в словах, ни в каком бы то ни было действии. потому и смотрел только, преданно и почти как верный пес на привязи. — поезд москва-куйбышев прибывает на станцию в девять часов тридцать две минуты. а состав антона сошел с рельс и превратился в груду дымящихся обломков, и единственный его пассажир давно перестал кричать о помощи. никто все равно не слышал. уши заложило, будто шастуна выбросили на дно глубокого бассейна и связали запястья и лодыжки, чтобы точно не всплыл. и вода затягивала все дальше, не давая даже шанса на чудесное спасение. только удивительнейшим образом, под водой все равно пахло горечью сырого асфальта и ржавчиной; с каждым мгновением все сильнее. антон, нахмурившись, резко обернулся; от быстрого поворота головы затошнило. — не подходите ко мне, — прохрипел он, сам себя не услышав, и вскочил на ноги, тут же чуть не упав. — нет. стойте там! не надо! из-за пелены перед глазами силуэт арсения сергеевича выглядел просто размытым серым пятном на фоне чуть более светлых серых забора и снега, и он неумолимо приближался, что заставило антона впасть то ли в неукротимую панику, то ли в ярость. накрыло — сильно, до дрожи во всем теле. шастун едва держался на ногах, и не знал, долго ли еще сможет простоять. — Антош... — не подходите! не жалея голосовых связок, антон кричал так, словно пытался выкричать легкие; чтобы больше никогда и ничем не дышать — ни фруктовым отчаянием, ни ржаво-металлической болью. все его отстроенные из ничего стены рушились под единственным взглядом издалека, и антон правда ничего не мог с этим сделать. он достал из-за пазухи пистолет дрожащими руками; до той степени дрожащими, что оружие тут же выпало в грязный воронежский снег с глухим стуком. под аккомпанемент звона в ушах, нечеловеческих криков в собственной голове и, может, своего имени родным до мучений голосом, шастун упал на колени и подобрал его. собирая остатки сил, поднялся обратно, шатаясь и вновь чуть не падая, и едва сумел удержать пистолет снова. — стойте где стоите! — то ли взмолился, то ли попытался угрожать антон, но арсений продолжал идти ему навстречу. — а то что? выстрелишь? — историк почти смеялся, стремительно сокращая расстояние между ними. каждый его шаг словно ломал в антоне новое ребро. — не глупи, Антош. — а может и выстрелю! он даже не поднял пистолет, все еще направляя дуло в землю, потому что прекрасно понимал, что не выстрелит. никогда бы не выстрелил — не смог. только если, может быть, в себя, если б только сил хватило. в носу щипало все сильнее, щеки резало замерзшими кристалликами слез, но антон упорно стоял, чуть шатаясь, и надеялся, что арсений не подойдет ближе, или что поезд внезапно сойдет с путей и врежется прямо в него, или что конец света наступит в ту же секунду. все, что угодно, лишь бы не рядом — шастун просто не выдержит. — да перестань ты, — просил преподаватель, подошедший на метр. — иди сюда. — нет! — отдай мне его, — голос по-учительски строгий, но на антона не действовало; он рывком поднял оружие к виску и зажмурился. секунда. короткий вдох. вместо звука выстрела школьник услышал вскрик и почувствовал крепкую хватку на своем запястье. руку потянуло вперед, оружие силой вырвало из замерзших пальцев, следом — грохот удара железа о забор. антон открыл глаза и замер, не зная, что ему делать: плакать, выть или драться. арсений сергеевич был непростительно близко, так, что желтое пятнышко на его голубой радужке сияло ярче солнца; прикосновения теплых пальцев к коже на запястье ощущались так, словно вызывали ожоги, и эти глупые волнение с заботой на лице доводили до ручки. антон толкнулся. — оставьте. оставьте меня, пожалуйста! — что ж ты за дурак. — пустите! вырывался, как раненый зверь из ловушки опытного браконьера; как цирковой слон метался бы по арене, не имея выхода, загнанный дрессировщиками, так и антон — рвался и брыкался, но безбожно проигрывал своему преподавателю в этой схватке. истерика подкатывала к горлу, но, может, это просто был алкоголь. — мне не нужно этого всего! не надо мне. вас не надо, любви не надо, отстаньте! — бил арсения сергеевича в грудь, вырывал руки из объятий, но с каждым разом будто оказывался все ближе. — дайте мне сдохнуть, как псу подзаборному, я устал. устал я! хватит с меня, пустите. — не глупи, Антош. — да я жизнь вам подарил, что ж вы ее ломаете. я себя в жертву ради вас приношу, так примите, черт возьми, забирайте ее и проваливайте! — голос сорвался. — что мне сделать? вот что мне сделать, чтобы вы ушли? — я никуда не уйду. успокойся, пожалуйста. — да убейте меня тогда лучше! сами — возьмите и пристрелите. вы же умрете из-за меня. я лучше сам, я лучше один, а вы... а вы живите. я ради вас это все!.. глаза мальчика сияли паникой и яростью одновременно, слова смешивались в единый вой; тошнило все сильнее. голова кружилась и ничего понятно не было, только арсений сергеевич все шептал ему что-то успокаивающее — хотелось только кричать. антон, издав почти агонистический стон, перегнулся через руку учителя и чуть не упал в снег, но устоял, поддерживаемый крепкими объятиями. и правда — отпускать не собирался. шастуна вырвало водкой и желудочным соком, но по ощущениям — кровью; из глаз брызнули слезы. ладонь арсения сергеевича мягко легла на его спину; снова вырвало. мир превратился в комок боли и страха, антон видел только солнечных зайчиков перед глазами и чувствовал только судороги во всем теле. ноги не держали больше, и дышать не получалось. он открывал рот, как рыба, выброшенная на берег, и никак не мог захватить воздуха, словно все еще был под водой. — тише, тише, чшш, все хорошо. теплый, почти родной голос арсения сергеевича слышался мутно и глухо, его рука гладила по трясущейся спине; антон цеплялся за его одежду, чтобы не упасть, и уже не пытался вырваться. шатался и впивался пальцами в историка, не помня, как это — вдыхать. всю атмосферу заполнил лишь плотный и непробиваемый столп бесчисленных запахов каждой малейшей противоречивой эмоции, и организм антона давал сбои, отказываясь в себя это принять. — больно, Антош? в ответ мальчик тихо проскулил и гулко закашлялся, исходясь на хрип. горло драло, мышцы сводило; голову разрывало на части, как если бы в его мозг подложили взрывное устройство. трясло. пальцы на руках не разжимались. слезы текли по лицу, превращаясь в лед. ласковыми прикосновениями арсений сергеевич терпеливо стирал влагу с его щек, его руки крепко держали антона в объятиях, грудь вздымалась дыханием в ребра шастуна. преподаватель убирал его челку в сторону, гладил по голове, прижимал к себе сильно-сильно, и зачем-то мягко целовал куда-то в линию челюсти. — все хорошо будет, я тебе обещаю, — шептал он тихо-тихо, прямо на ухо. спрятал лицо мальчика в своем плече и просто позволил вцепиться в себя чуть ли не до синяков. — тише, это пройдет. все пройдет, я с тобой, слышишь? антон, потеряв последние силы, чуть не повалился на землю, но арсений сергеевич просто подтянул его к себе ближе, прижал сильнее, поцеловал в вихрастую макушку. его прикосновения как будто забирали часть боли, но легче шастуну не становилось — он будто сгорал изнутри; вдыхал через раз и чувствовал только агонию. тело сдавалось, и антон почти не сопротивлялся. только кричал на судьбу в своей собственной голове и измученно выл в плечо арсения сергеевича, прикусывая ткань куртки, чтобы не заорать. — держись, Антош, только держись. я никуда тебя не отпущу больше. слышишь? никуда не отпущу, — обхватил ладонью за щеку, посмотрел глаза-в-глаза и поцеловал. дрожащими губами в дрожащие губы, мягко, но так отчаянно, что, по ощущениям, погасло солнце. позволил антону случайно прикусить свою губу, зарылся пальцами в волосы и зажмурился. — только, пожалуйста, держись. звон и треск в ушах превратились в оглушительный визг. каждая клеточка тела превратилась в сплошной ноющий нарыв. антон закричал. казалось, мир вокруг взорвался, как сверхновая. безжизненным мешком костей мальчик упал в руки арсения сергеевича, не держа себя больше. и, ощутив исчезновение всех запахов вокруг, как выстрел в самое сердце, шумно вдохнул полной грудью. и воздух был удивительно свежим.