open

\\ Если бы Макса попросили схематически нарисовать его жизнь, он бы показал ее в форме линии, ведь все, что он делает — просто идет из точки а в точку б. Но линия совсем не прямая, это было бы слишком просто. Иногда, оглядываясь назад, он понимает, что сейчас находится на высшей точке, своеобразном пике, откуда видно все его достижения, или, наоборот, не может разглядеть совсем нечего, потому что сейчас внизу. Верхушка покорившейся горы или очередная пропасть. Все на контрасте. Однако они с Сережей находятся в одной точке, по разные стороны изогнутой линии, и если Трущев думает, что сейчас они — Т50, висящие в воздухе, где их никто не достанет, то Макс ощущает, как вместе с кораблями проваливается под лед и — на самое дно. И эта проблема встает между ними, невидимая, но ощутимая. PLC из тех людей, которые ненавидит над проблемами долго думать. Если она не решается в течении определенного времени, то на нее решительно кладется хуй, но на Свободу, к сожалению, хуй положить нельзя. Хочется, конечно, но немного в другом смысле. Это пугает. Сережа же не гей, а Максим слишком свободный ото всех рамок и стереотипов, чтобы вешать на себя ярлыки, какие бы они ни были. Он Свобода, и все тут, против никак не попрешь. И надо ли? — Мы с Серегой братаны, — говорит однажды Максим, хлопая его по плечу так, что едва не выбивает весь дух (а может, это из-за фразы?). — А это значит, мы друг другу нравимся в каких-то аспектах. — Вау, — бормочет Трущев, — Пойду Хайду и Хасану расскажу, спрошу, так же они дружбу дружат или нет, а то может мы какие-то неправильные друзья. \\ Свой единственный выходной взрослые, независимые и свободные мужчины предпочитают провести, проснувшись только после обеда, сонно выпить кофе, листая ленту инстраграма и твиттера, а потом валяться на кровати и слушать охуенные истории из жизни друг друга. Но в этот выходной Сережа изменяет их обычному распорядку, вскакивает по будильнику и открывает шторы, впуская солнечный свет. Максим просит его отъебаться и дать поспать, но вместо этого Сережа кидает в него последние чистые вещи и грозит облить водой. — Собирайся. По магазинам пройдемся. Это заставляет Макса удивленно вскинуть голову, но все-таки вылезть из-под одеяла. — Че, решил меня купить все-таки? — Ты заебал мою одежду пиздить просто, — поясняет PLC. — Я даже список составил того, что тебе нужно купить. Первым в списке значатся «мозги». Максим хмыкает и думает, что Сережа сам пожалеет об этой затее, когда его тащат в сторону одного из многочисленных ТЦ. Кто ж знал, что Свобода такой привередливый в выборе одежды? Что он будет ходить вдоль стройных рядов с мужской одеждой и выносить вердикт каждой тряпке, которая попадется ему на глаза: слишком детский принт, слишком старый фасон, слишком серый цвет, слишком странный материал, слишком полнит, слишком стройнит. Трущеву ничего не остается, как плестись за ним следом и удивляться, как в простом уличном музыканте скрывалась такая акула моды? — Куда делась вся нормальная одежда? — кричит Макс, и консультанты подают то ли Сереже, то ли охранникам, то ли космосу сигналы о помощи. — Весь наш персонал не завидует вам, уж с таким-то парнем, — шепчет одна из работниц магазина, когда Сережа вместе с ней синхронично наклоняются, чтобы поднять с пола вешалку, уроненную Максом в приступе злости. Это странно, но Трущев даже не начинает отрицать. Он просто шепчет «конченый Свобода — горе в семье» и идет следом за этим самым конченым под удивленные взгляды продавцов и покупателей. Так могло продолжаться и до бесконечности, если бы Анисимов не нашел плащ горчичного цвета. В тот момент он был похож на ребенка, получившего желанную игрушку, и Сережа был бы лжецом, если бы сказал, что его это не умилило. Шопинг сдвинулся с мертвой точки, спустя час на руках у PLC оказывается пара футболок разных цветов («радуга! буду носить каждый день по порядку — кожзгсф!»), джинсы, которые, как сказал Макс, подчеркнут все, что надо (Сережа то ли подавился, то ли засмеялся в тот момент), оранжевый комбинезон и красный халат. Последнее Сережа попытался аккуратненько бросить в чужой пакет, пока Максим не видит, но был пойман с поличным. — Давай примеряй последнее и пойдем отсюда, — почти умоляет Трущев, — А вообще лучше нам потом сгонять куда-нибудь в бар. — Отметить то, что я теперь хоть на человека стал похож? — смеется Макс, заходя в примерочную. — Не подглядывай! И как только шторка за ним задергивается, улыбка тут же сходит с губ, как старая штукатурка со стены. Он смотрит на свое отражение — хорошенько вымытые и отросшие по плечи волосы, довольный и сытый вид — Свободе даже кажется, что он нехило так поправился и скоро у него будет видно второй подбородок, — а в руке зажата толстовка, на ценник которой лучше не смотреть. Он уже не голодный и вечно мерзнущий на улицах Москвы бездомный, с гитарой наперевес и свободой, висящей над ним, словно дамоклов. Значит ли это, что Макс уже и не Макс вовсе, не тот, который пусть и бедный, но гордый, сука. Имеет ли он право вот так спокойно распоряжаться чужими деньгами — платит ведь Сережа, единственное, что осталось у Свободы неизменным — отсутствие денег как таковых. Сможет ли он начать все с чистого листа? — Эй, ты там уснул? — раздается голос PLC из-за ширмы. Максим снова примеряет улыбку вместе с толстовкой, кивает своему отражению и думает, что сейчас от него требуется просто примерить все это, а не перекраивать себя, подстраиваясь под свою новую жизнь, делая вид, что шопинг для него — обычное явление, и лелеять в душе обманчивую мечту вернуть все до единой копейки. \\ На улице уже теплеет, постепенно снег тает, превращаясь в хлюпающую под ботинками жижу. Максим ноет, что весна должна быть совсем не такой, но весна, походу, никому ничего не должна, и мучает бедных москвичей проливными дождями. А этим утром — солнце, тепло, птички поют, и Свобода неожиданно ловит себя на мысли, что это идеальный день для того, чтобы взять в руки гитару. Гитара нашлась в шкафу, покрытая тонким, но все же заметным слоем пыли, расстроенная — в прямом и переносном смысле. Инструмент странно ощущается в руках после стольких недель, когда к нему не прикасались. — Сегодня первый день новенького бариста, — по лицу Трущева видно, что он не в восторге от новой кандидатуры на место Эрика, — Вроде нормальный парень, но спать любит больше, чем все в этой жизни. Максим не слушает, Сережа — не более чем белый шум на фоне, пока внутри все замирает от взятой первой ноты. Он нежно проводит ладонью по лакированной поверхности и поджимает губы. — Давно ты не играл, — себе под нос бурчит PLC, застывая в дверях. Музыка для обоих это пафосно звучащее слово ВСЕ. Однако если для Сережи это было скорее для души, то Максу музыка служила спасением, способом выживания. Возможно, именно поэтому, когда его жизнь оказалась вне опасности, его передергивало от мысли о том, чтобы взять гитару в руки, а прикосновение к струнам вызывало зуд, схожий с аллергическим. Наверно, все тяжелые мысли оказываются написанными на лице Свободы, потому что Трущев вздыхает, садится на пол напротив и говорит: — Думаю, в «Восходе» пока справятся без меня, а ты можешь сыграть мне что-нибудь и все такое. «И все такое» — это эвфемизм, конечно, значащий «я хочу побыть с тобой еще немного». — Я могу тебя научить играть, — вдруг отвечает Свобода. Возражения не принимаются, отговорки тоже, а фраза «Эрик пытался научить, но я бездарность» даже не оказывается услышанной. Макс просто кладет гитару прямо ему в руки. — Придерживай деку правой рукой, — советует. Гитара еще теплая, нагретая светом из окна, музыкой и чужими прикосновениями. Максим сам укладывает руки Сережи на струны: большой палец на гриф сзади, правая рука лежит ровно и свободно. PLC зажимает струны, заставляя Максима поморщиться от одного только неправильного вида, и почему-то улыбается. — Пиздец, это так сложно, — хмурится Трущев, — Если бы я знал, то стопроцентно не пытал Эрика на студии. — Легкость — это иллюзия. Сложно абсолютно все, если ты не будешь тренироваться и стараться. Макс все еще не убирает свои руки с сережиных, даже не задумываясь, слегка сжимает, большой палец изучающе скользит по его запястью, но PLC расценивает этот жест за «все, подержал — и хватит» и отдает инструмент обратно. Анисимов, не глядя, зажимает струны, в то время как Сережа его музыку ощущает практически кожей. — Иногда я… не знаю, скучаю по улицам, что ли, — совершенно не к месту, задумчиво тянет Свобода. Трущева всегда эта его манера разговора бесила. Свобода перескакивает с мысли на мысль, задает вопросы и тут же на них отвечает, не дождавшись даже того, чтобы собеседник его фразу переварил, а сам говорит, что все у него в голове вполне логично. Просто ты за ним не успеваешь, вот и все. И вот как, спрашивается, реагировать на такие заявления? У Сережи в голове только одна транслирующаяся на репите мысль, и он решает предать ее огласке: — Ты охуел. Свобода хмыкает. Трущев испытывает иррациональное желание использовать против Максима пульверизатор с водой. Так, в качестве профилактики. — Не, не думай, что я жалуюсь и с жира бешусь, все заебись, классно, — Макс выставляет вперед большой палец руки и едва не роняет гитару, — просто для меня видимый комфорт это всегда неволя. Пока ты спокоен насчет завтрашнего дня и сыт, ты зависим. А я скучаю по времени, когда я ни от кого не зависел, понимаешь? Если честно, то Сережа не понимал, и понять никогда не сможет, но смириться и жить с таким вот распиздяем со сложным внутренним миром, в котором утонуть как нехуй делать, — сможет, уж поверьте на слово. — Тогда почему сейчас ты здесь? — спрашивает. Почему всегда рвешься исчезнуть, но все равно всегда возвращаешься? Сидишь у дверей, ежась от холода подъезда, куришь, не обращая внимания на ругань соседей, и корябаешь смешные надписи на стенах? Говоришь, что иногда хочется услышать «останься», и в то же время хочешь сбежать? Мыши плакали, кололись, но продолжали жрать кактус, так? — А фиг знает, — выдает Макс, — Не зря же пока, вот и сижу. Трущев странно на него смотрит, растерянно, непонимающе. Это ведь Свобода, конченый, тут имя само за себя говорит, у него всегда миллионы мыслей, и трудно сказать, что хотя бы половина из них адекватные. Свобода — это когда и тепла хочется, человека, рядом с которым удобно молчать, но и в то же время одиночество — лучший друг. Когда сначала функцию «доебаться до всех, а потом съебаться» включает, а потом тишины жаждет, и вообще все его бесят нестерпимо. Когда из крайности в крайность, противоположность к противоположности, когда и хочется, и колется, и в какой-то момент Сережа все-таки его понимает… Понимает, что если даже тебе предложили убежище, это не значит, что там ты будешь чувствовать себя хорошо. Это даже близко не значит, что что-то изменится. За стенами квартиры и кофейни все остается враждебным, как и было несколько месяцев назад. Все не становится лучше, потому что остается шанс, что скоро с тобой наиграются, ты им надоешь, и тебя выбросят. Как кота. За шиворот. \\ Трущев заходит в кофейню и сразу слышит крики у стойки, с которых начинается и заканчивается их рабочий день. Новенький бариста — уже второй за этот месяц, а проблем с этой должностью больше, чем от всех остальных, вместе взятых. Сережа уже готов Эрику писать и на коленях умолять вернуться. С Банкесом разошлись по-мирному, он сам понял, что вставать в такую рань и потом улыбаться клиентам, не испытывая желания плеснуть горячий кофе им в лицо, — ну не его, если честно. А вот второй бариста Максиму уже не пришелся по вкусу: стремный он какой-то, странный, да и к Кошелевой лезет. Поэтому ведет Анисимов себя с Уродичкой не совсем дружелюбно. Хотя, это еще мягко сказано. — Да ну вас нахуй, — взрывается бариста, — Одни геи да малолетки. — Повтори-ка, — говорит Сережа, подходя ближе и складывая руки на груди. Максим, стоящий у стойки, улыбается во все тридцать два и едва не скачет вокруг Трущева с визгом «вот мой герой, спаситель, защитник, бойся его». Однако бариста опасливо косится куда-то за его спину — где, как потом выяснилось, стояла Женя Майер, с миленькой улыбочкой поигрывая сковородкой. Вот кого бояться действительно стоило. — Я увольняюсь! — кричит бариста, срывая форму и быстро ретируясь из этой проклятой кофейни. Сережа вздыхает, но не унывает. Каждый раз, когда он сталкивается с какой-то проблемой, то просто смотрит на Максима и понимает, что раз смог пережить сожительство в почти полгода и отношения на очень-очень тонкой грани с этим идиотом, то сможет пережить все остальное. \\ Женя из тех, кто добром на добро не отвечает. Ей, в принципе, доброго-то никогда и не делали, пока она в «Восход» удачно не попадает. Но даже ее уже порядком подбешивают эти непонятные отношения между Сережей и Максом, и в один прекрасный день она решает, что раз гора не идет к Магомеду, то Женя ее собственноручно подвинет в правильную сторону. Поэтому Майер миленько улыбается, сверяется с часами — ее рабочий день должен закончиться через пять минут, — и спрашивает: — Сереж, ты занят сегодня вечером? Диана толкает Крис в плечо и шепчет: «я же говорила, что она в него втюрилась, а ты мне не верила, вот смотри, какая теперь драма намечается!», а Сережа вообще не знает, как реагировать, поэтому просто вздыхает, откидывается на спинку дивана и прожигает Майер взглядом. — Нет. Женя кивает и оборачивается к Свободе за фортепиано. — А ты, Максим? Это уже сбивает всех с толку. Макс резко закрывает крышку инструмента и неуверенно тянет: — Эээм, нет? Все ждут развязки. — Отлично, а я занята, но вы можете сходить на свидание вдвоем, — говорит Майер, не скрывая глупой ухмылки. — Чмоки-чмоки, люблю! И, довольная своей шалостью на грани шипперства (она выучила это слово от Кристины), быстро выпорхнула из кофейни. Диана тоже смотрит на свое запястье, забыв, что наручных часов у нее нет, говорит, что им пора по домам, и, прихватив Крис, выбегает следом за Женей. Воздух в «Восходе» кажется наэлектризованным, а пол — минным полем. Один шаг, и тебе оторвет ногу, но PLC не пугают никакие таблички «опасно!» и «высокая концентрация радиации!». — Поужинаем? Сережа ожидает любой ответ. Конечно, в голове пролетели всевозможные вариации отказа и нецензурных обращений, которыми Макс может покрыть его за такое. Могут возникнуть разные сложности, потому что это же Максим, а когда дело касается Макса, всегда возникают разные сложности, но Свобода оказывается… не против? Он просто кивает и спрашивает с ухмылочкой: — Костюм обязательно? С души отлегает хоть немного. \\ На самом деле, свиданием это назвать можно с большой натяжкой. Они сидят в небольшом ресторанчике на углу. Места достаточно, но они все равно стараются сесть ближе друг к другу. Их колени соприкасаются, и никто не делает совершенно ничего, чтобы это исправить. Сережа молчит и отказывается от еды, в то время как Максим заказывает себе сразу две порции под предлогом «вот ты тоже проголодаешься, попросишь поделиться, и я… съем все это на твоих глазах и даже не подавлюсь». Неловкость между ними можно потрогать голыми руками. — И? — вдруг спрашивает Свобода, откидываясь на спинку стула и прожигая собеседника взглядом. — Зачем все это? — Что? — вопросом на вопрос отвечает Сережа, прекрасно понимая, к чему он клонит. — Если бы ты хотел просто так со мной посидеть, то не делал бы этого в ресторане. Уж тем более, не стал бы после того, как Майер придумала нам эту подводку к «свиданию». Зачем все это? — он делает жест рукой, как дирижер. — Не нравится? Можем уйти, — спокойно пожимает плечами Трущев. Макс опять утыкается носом в тарелку с таким видом, будто ожидает увидеть там надпись «все это ничего не значит», выведенную кетчупом. — На самом деле, я уже и не помню, когда в последний раз ужинал в ресторане. Ты не будешь отдавать приличную сумму денег — как будто у тебя есть деньги, — чтобы поесть и посидеть в чьей-то компании, когда едва сводишь концы с концами. Для Макса из прошлого рестораны были лишь большими коробками, ярким светом освещающие его дорогу по улице. Звуки тарелок, смеха, музыки, вкусный запах еды — все это казалось запредельным миром, той самой чертой, которую он не может перейти, а сейчас, поглядите-ка, он сидит здесь, по другую сторону стекла, и пытается не думать, что он чертова фальшивка. — Ты никогда не рассказывал, как трудно тебе пришлось в этот период, — Сережа делает большие паузы, тщательно подбирая слова. Он не говорит «период без меня», но подразумевает, конечно. — Всегда делал вид, что тебе заебись тогда было. — Мне и было, — быстро отвечает Свобода. Относительная, но правда. — И тебе серьезно интересно узнать, как я жил? Про съемную комнату у знакомой тетки, которую мы снимали с ребятами, пока они не уехали. Потом она, короче, себе новых жильцов нашла, а меня — за порог. Сначала перекантовывался в общаге, а когда денег совсем не было, то в социальных центрах, но они реально похожи на тюремные камеры. — Свобода в несвободе, — криво усмехается Трущев. Максим закатывает глаза, типа, серьезно, уже не смешны такие каламбуры. — Один раз мне даже предложили жить в огромных апартаментах у Москвы-Сити, но за небольшую сделку. Двусмысленность фразы сразу же заставляет Сережу покраснеть, как школьника, и Свободу это почему-то забавляет. — И что ты… — спрашивает PLC внезапно севшим голосом. — Почти неделю ночевал на скамейке в парке, куда меня выбросили после отказа. После этого мало доверяю людям, предлагающим переночевать у себя. Трущев внимательно смотрит на Анисимова, прежде чем зайти издалека к интересующему его вопросу об их отношениях. — Но на мое предложение ты сразу согласился. — Да, согласился, — Максим кивает, волосы падают ему на лицо, и сложно понять, с каким выражением он говорит дальше, — А утром проснулся от того, что ты меня лапал, и, блять, первой моей мыслью было «ну вот, опять». Сережу на несколько долгих минут замкнуло, если честно. У него перед глазами синий экран с мигающими белыми буквами, оповещающими об ошибке, мозг выдает только писк, а уши становятся красными настолько, что их видно с другого конца ресторана. — Я… никогда не стал бы. Все, что я делаю, оно… без задней мысли, короче. Просто хотел и хочу помочь тебе. — Правда? — сарказм кажется особенно едким, проникающим под кожу зазубренным ножом, как совсем недавно Макс этим же ножом разделывал мясо у себя на тарелке, — И ты всем так помогаешь? Почему именно мне покупаешь шмотки, даешь бесплатный кофе, пускаешь к себе в квартиру, ведешь себя, как мать Тереза? — Потому что, блять, ты мне нравишься! Вспышка гнева оголяет все острые углы, и только договорив, Сережа понимает, что именно сказал. Но он выдохся, ему уже все равно, а Макс вдруг улыбается во все тридцать два, и выражение его лица вдруг становится таким мягким. — Знаю я, знаю, расслабься, — PLC хочется возразить, что, на самом деле, нихуя он не знает, но почему-то молчит. Может быть, Максим действительно знает, — Вообще, кажется, моя эта благодарность тебе и «Восходу» скоро проломит мне хребет. Удивительно, как он умеет одной фразой Сережу по полу размазать. Суперспособность его, блять. — Просто я никогда не думал, что меня могут принять. Что я могу стать частью чего-то, а это что-то — или даже кто-то — станет неотъемлемой частью меня. Я этого, наверно, боюсь. Свобода вскакивает из-за стола, взмахивая полами пальто, и направляется к выходу из ресторана. Трущев со стоном вынимает кошелек. \\ Утром они приходят в кофейню по раздельности. Максим ведет себя как обычно, потому что, конечно, ничего же совсем не случилось. Все осталось на своих местах. С позиции Свободы. Сережа подходит к стойке, и его сразу заваливают вопросами. — Ну и? — нетерпеливо спрашивает Крис, дергая за рукав третьего по счету бариста — рыженькую девочку, которая лишь закатывает глаза и идет в подсобку за зернами. Ей на отношения главной парочки «Восхода» плевать с высокой колокольни. — Как свидание? Майер, оказавшись рядом со стойкой в мгновение ока, чуть менее тактична, чем Кошелева, и поэтому задает волнующий ее вопрос в лоб. — Ты поцеловал его? — Нет, — PLC поджимает губы и зачем-то добавляет, вместо того, чтобы закрыть тему раз и навсегда, — Момент не был правильным. — Это так мило, что ты хочешь, чтобы все было потрясающе в первый раз. Женя умильно складывает руки у подбородка и хлопает ресничками. Голос ее вдруг становится таким же сладким, как сахарная вата, но и она немного горчит притворством. Потому что потом Майер говорит уже реально то, что у нее на уме. — Окей, значит, ты струсил, как мокрая курица. Сережу спасает только Диана, которая подходит к стойке, неуверенно мнется около Трущева и говорит, что парень за третьим столиком хочет его видеть. PLC оборачивается и с удивлением отмечает, что ему до боли знакомы голубые глаза, смотрящие прямо на него с насмешливостью, и собранные в хвост дреды. Улыбка у обоих расползается сама собой. — Тёма.