Сборник драбблов

Из всех голубей Августа, Миша безошибочно опознавал всего троих: Архимеда — самого крупного, Бэкона — наоборот, самого маленького, размером примерно со скворца, и Коперника — единственного, который был не чисто-белым, а с черным пером на шее слева. И именно Коперник сейчас с любопытством наблюдал за ними, чуть наклонив голову влево, время от времени шевеля крыльями, точно пытаясь повторить движения мишиной руки. — Он редко смотрит на кого-нибудь так внимательно, — выдохнул Август, прижавшись к шее Миши. Его дыхание приятно щекотало кожу, отросшая за вечер щетина уже начала царапаться, но это тоже было по-своему приятно. — Похоже, ты ему нравишься. — Буду считать это комплиментом, — улыбнулся Миша в ответ, опуская свободную руку ему на поясницу, чтобы притянуть Августа ближе. Запрокинув голову, Август прихватил зубами мочку его уха и тихо усмехнулся. Голубятня фабричного района была грязной даже в сравнении с прочими. Это лишенное крыши небольшое одноэтажное здание почти никогда не убиралось, и, скорее всего, не кишело насекомыми только благодаря стараниям самих голубей, потому что Август никогда не уделял уборке должного внимания, разве что время от времени обкатывал пол водой из шланга. Из-за этого здесь всегда царил тяжелый запах, но Августа это не смущало, поэтому он иногда, особенно в солнечные дни, предлагал уединиться именно здесь — и Миша со временем просто привык и к запаху, и к беспокойному курлыканью голубей, явно недовольных тем, что хозяин запер их в клетках. Впрочем, похоже, голуби тоже начали смиряться. Большинство из них были достаточно умны, чтобы не только запомнить Мишу, но и понять: он нравится их хозяину, они хорошо проводят вместе время, а, значит, не стоит ему мешать и он достоин быть их другом. Некоторые — в том числе Коперник — даже позволяли Мише себя погладить, когда Август после секса снова открывал клетки. — Это комплимент даже в большей степени, чем ты думаешь, — Август еще раз прихватил его за ухо зубами, а потом — поцеловал в шею. — Кажется, ты вообще первый, кто ему понравился. Миша опустил левую руку ниже, чтобы стиснуть его ягодицу, и Август снова вздохнул, а потом обхватил его обеими руками за плечи, стиснув их болезненно сильно, точно хотел прочувствовать каждое движение полностью: поворот кости в суставе, натянутые жилы, пульс, все задействованные мышцы. Вечер был прохладным, Август не стал снимать даже полевой халат, но Миша знал его тело достаточно хорошо, чтобы, даже гладя его сквозь множество слоев ткани, легко представить прикосновение к жестким коротким волосам, к маленькой плоской родинке над самой складкой между ягодиц. Он никогда раньше не оставался рядом с мужчиной так долго, чтобы изучить его тело полностью, со всеми шрамами, родинками и морщинами. Август стал первым — и сама мысль об этом казалась Мише невероятно захватывающей. — В каком-то смысле он — такое же отражение меня, как и Архимед, — продолжил Август. Его дыхание сбивалось, паузы после каждого слова затягивались, но он был намерен довести свою фразу до конца и не собирался останавливаться на полпути, — но Коперник — отражение моей худшей стороны. Миша мог бы с этим поспорить, хотя бы потому, что Архимед едва ли напоминал «отражение лучшей стороны» — пусть даже речь шла о лучшей стороне такого непростого человека как Август. Но спорить не хотелось. Они пришли сюда не ради этого. Он просто улыбнулся, коротко кивая, убыстряя движения руки, уже не опуская ее вниз до основания члена, водя ей от головки к середине ствола и обратно, вслушиваясь во вздохи Августа. Тот, все плотнее вжимая Мишу в то и дело угрожающе скрипевшую дверь, явно не рассчитанную на подобный напор. — Так значит, меня полюбила даже твоя худшая сторона? — Миша легко толкнул Августа лбом, но тот не двинулся с места, лишь легко лизнул мочку его уха и снова сдавил ее губами. — Именно. — Миша отчетливо слышал улыбку в его голосе, но в то же время почему-то это слово прозвучало очень серьезно. Даже слишком серьезно для Августа. Точно извиняясь за эту серьезность, он, наконец, отпустил левое плечо Миши, чтобы, скользнув рукой по груди и животу, накрыть ладонью ширинку, которую уже распирал вставший во всю длину член. Подцепив язычок молнии, Август расстегнул его, продолжая целовать мишину шею — сначала медленная, нежная дорожка поцелуев вниз и вперед, почти до самого кадыка, а потом возвращение к уху, уже грубее, прихватывая кожу зубами, наверняка оставляя следы — высвобождая член. Миша закусил губу, глотая стон, когда Август обвел головку пальцами, размазывая по ней проступивший преякулят. Коперник расправил крылья и взмахнул ими, точно одобрительно аплодируя поступку хозяина — это была дурацкая мысль, но она почему-то крепко застряла у Миши в голове. Он усмехнулся. — И не смейся надо мной, — добавил Август, все так же с улыбкой, но серьезно. Миша не стал объяснять ему, над чем смеется, а просто молча закрыл глаза, убыстряя движения руки, двинул бедрами Августу навстречу. Тот прижался к его шее губами еще плотнее, тоже наращивая темп, и, несколько секунд спустя, весь мир — даже беспокойное голубиное курлыканье, резкий запах, забиравшаяся под одежду вечерняя прохлада — точно исчез, став совершенно не важным.