Сборник драбблов

Август любил свои скальпели и пилы, которые использовал в медицинских целях — или на поле боя, уже для убийства, — но когда он хотел добавить немного остроты к интимной близости, он брал старинный ланцет, не использовавшийся больше ни для чего иного. Тот был не менее острым, чем рабочие скальпели, но, со своим широким лезвием, выглядел более угрожающе. Миша не особенно любил боль, но не возражал против того, чтобы добавить ее толику к удовольствию — контраст между этими ощущениями создавал захватывающую остроту. К тому же Август, водящий по его коже своим ланцетом, всегда выглядел по-особенному красивым: захваченный моментом, он был похож на зловещего безумного ученого из фильмов ужасов, которые так любил — и эта готовность полностью слиться с увлекшей игрой была просто невероятно очаровательна. Первые прикосновения ланцета как правило не ощущались как болезненные, скорее напоминали легкую щекотку, а боль приходила чуть позже, спустя несколько секунд, когда первые проступившие на разрезе капли крови уже начинали собираться вместе и скатываться вниз. В сущности, лежать голым на операционном столе, пусть даже уже прогретом теплом тела, было куда неприятнее. — Я мог бы освежевать тебя полностью, — тихо произнес Август, наклонившись ближе. Свет лампы отражался от его очков и Миша не мог разглядеть его глаза — но легко мог представить себе взгляд: напряженный, захваченный моментом, возбужденный. — Увидеть каждую мышцу полностью обнаженной. — Не увлекайся, — тихо сказал Миша и прижал ладонь к его груди. — Ты и так меня немного пугаешь. — Ты же знаешь: я не стал бы причинять тебе вред, просто посмотрел бы на все твои прекрасные мышцы поближе, а потом восстановил кожу с помощью медигана. Спустя пару минут, не больше. К тому же я мог бы использовать обезболивающее в спрее, чтобы ты совсем ничего не почувствовал. Он отложил ланцет и провел пальцами по свежему разрезу под правой мишиной ключице, растирая проступившую липкую кровь, а потом с улыбкой облизал их. — У тебя отличный вкус. Иногда я хочу попробовать твое мясо. Это звучало довольно пугающе, но, с другой стороны, Миша давно привык к тому, что иногда Август бывает немного эксцентричным. Августу нравилась кровь, и не только когда дело касалось сражений — но он действительно ни за что не стал бы причинять Мише вред, в этом тот был уверен. — Думаю, ты не стал бы сопротивляться, реши я попробовать кусочек, — тот наклонился ближе. — Как я могу сопротивляться твоей воле, мой доктор Калигари? — Миша запустил руку в волосы Августа и притянул его к себе, чтобы поцеловать, слизывая с губ металлический вкус собственной крови. Он не возражал против игр с лезвиями, но настроен был на нечто более существенное. И Август не возражал. Он уперся обеими руками в операционный стол, плавно закинул на него ногу и рывком — удивительно грациозно, точно прыгающий на добычу массивный зверь — поднялся на него. Миша бы ничуть не удивился, узнав, что Август настоял на установке нового стола — более широкого и более прочного — именно для того, чтобы на нем удобнее было проводить время вдвоем. Август стиснул его бедра коленями и наклонился ближе, снова поднимая ланцет. На этот раз он надрезал кожу уже ближе к шее, с нажимом, держа ланцет почти вертикально. Это было уже более болезненно, но теперь боль слилась с ожиданием удовольствия и отозвалась по всему телу приятной легкой судорогой, которая, точно щелчком ключа в замке зажигания, запустила волну возбуждения: сердце забилось быстрее, пульс эхом отозвался в паху, член чуть приподнялся. — Какая интересная реакция, — заметил Август, снова растирая пальцами проступившую на надрезе кровь. — Мне нужно изучить ее тщательнее. Август потерся бедром об его бедро и Миша почувствовал, как возбуждение начинает нарастать. Новый надрез, у самого плеча, был неглубоким и почти безболезненным. — Ты иногда напоминаешь мне моего любимого плюшевого медведя, на котором я практиковался в хирургии и наложении швов, когда был ребенком. — Такая же покорная жертва? — Ты большой, теплый и смотришь на меня с нежностью даже когда я тебя режу. Это было скорее «да», чем «нет», но Миша не возражал. Снова собрав проступившую кровь, Август размазал ее по пальцам и ладони, а потом, отложив ланцет, откинулся назад и вытащил из кармана брюк плоскую баночку вазелина. Миша чуть приподнялся — саднящая боль, отдававшаяся в надрезах разом стала острее — и расстегнул сначала ширинку Августа, высвобождая уже тоже начавший вставать член, а после и пояс, чтобы можно было приспустить брюки, задрать рубашку, прикоснуться к коже. Август зачерпнул вазелин и растер его по ладони, мешая с кровью, а потом — опустился на Мишу. Обхватив их члены смазанной рукой, он прижался губами к еще кровоточащему надрезу и прошептал что-то ласковое на немецком, прежде чем начать движения. — Mein Bärchen, — когда он понижал голос, все немецкие слова сливались для Миши в общий рокот. Невероятно мелодичный рокот. Август продолжил о чем-то говорить, а Миша замер, пристроив руку у него на пояснице, зачарованный самим звучанием полузнакомых слов. Август попеременно ускорял и снижал темп, зализывая надрезы — боль в них то усиливалась, то снова ослабевала, становясь едва различимой в сравнении с растущим возбуждением, — но не останавливался. Да, Миша не особенно любил саму боль, но Август умел наградить его за готовность ее вытерпеть.