hold (someone) closely

Тамаки одиннадцать, когда они с отцом решают взять Мирио с собой в Токио. Сегодня годовщина смерти Тамакиной матери, и они пакуют перекус в дорожную сумку в багажнике минивэна, отправляются в путь. Мирио молчит, прислонившись к Тамаки плечом, рассматривает мелькающие за окном вишни, Тамаки прикидывается, что читает и отнюдь не пялится на него украдкой. Уже на подъезде Мирио закономерно засыпает на нем, и отец выкручивает тумблер магнитолы потише. Отец никогда ничего не говорит по поводу их тактильной привязанности друг к другу. — Камелии, пожалуйста, — на месте отец покупает цветы, раздаривает их работницам у входа. Тамаки предпочел бы гвоздики — розовые символизируют материнскую любовь, он читал в интернете, но у него с карманных осталось йен двести, и он тяжело вздыхает. По-прежнему терпеть не может камелии. У Мирио рвется шаблон — он ожидал увидеть канонное пустынное кладбище, а не вполне себе обычное здание с хранилищем урн, но у Амаджики Цубаки нет могилы. Есть ровные ряды белоснежных плит, керамические курильницы по стенам, стеллажи как в библиотеке. Токийский колумбарий встречает их тишиной и сквозняком по полу, и у Тамаки чувство, будто они приехали в храм. Карточка на посещение поблескивает в руке отца, и он рассеянно вертит ключи от машины, и Тамаки пристально наблюдает за ним, подбирает выпавшую из его кармана камелию. Урна с прахом его матери подсвечивается розовыми и сиреневыми диодами, и Тамаки настигает безжалостное осознание, что отец так и не оправился после ее смерти. Возможно, не оправится никогда. Такие моменты заставляют его ближе жаться к Мирио. Он уже понимает что к чему, он уже не маленький и знает, что такое рукотворные некровные узы и насколько сильной может быть связь пары. Ему совестно и горько вовсе не от своего личного эгоистичного горя, что обрекло его на детство в статусе сироты, оставило абсолютно беспомощным против собственных обострившихся инстинктов, а из-за этого незримого. Еле уловимого с тонких дужек отцовских очков, почти неразличимого за многолетним фасадом его незыблемого спокойствия. Это гигантского масштаба несправедливость, потому что будущая любовь всей Тамакиной жизни здесь, на Земле, цепляется за его локоть и кладет светлую голову на плечо. А любовь всей жизни его отца ссыпана пеплом в стеклянной урне, и Тамаки никогда не вспомнит ее голоса. — Мам, — отчетливо произносит он в низкое эхо потолка. Повисший на нем Мирио вздрагивает. Тамаки в курсе, что его возлюбленный призрак ждет в Мусутафу под кроватью, но клясться готов, что затылком ощутил ее холодное дыхание. Ему нечего рассказать, не о чем просить в молитве. Отец складывает ладони в намасте, закрывает глаза, перебирая свои буддийские четки. Тамаки вспоминает, что на самом деле это не с эмоциями у него туго, а со словами, особенно с нужными и правильными. Они с Мирио теперь в разных классах, но он уверен, что это ненадолго — распланировали все вплоть до выпуска из средней, обсудили с родителями дальнейшее обучение в UA. Тамаки даже ухитрился подслушать в раменной, как госпожа Хикари обсуждала с мужем сватовство через пару лет, когда у Мирио начнутся гоны и прибавится ума. Теперь это его не смущает, а раньше он бы уткнулся в угол и долго б не возвращался в этот мир. Время и с ним проводит какие-то волшебные манипуляции. Он уверен, мама бы оценила его окукливание и только начавшийся долгий-долгий путь к бабочке. — От чего она умерла? — Вполголоса спрашивает Мирио на парковке. Отец попросил их подождать в машине, и Тамаки не мог ослушаться — нет у него такого права. Тамаки вечность смотрел бы, как его родители беседуют молча — отец называет это весточкой с небес, зажмуривается крепче, наматывая четки на запястья. Он зовет Цубаки беззвучно, обращается к своей паре, и мама отвечает ему по-своему, Тамаки чует. Великодушно отстегнутую отцом денежку он спускает на охапку белых и розовых гвоздик в цветочной лавке и оставляет все до единой в вазах по бокам от урны. Материнская любовь. Все, что у него осталось. — Не помню, — признается Тамаки. Он не вспомнит, даже если очень захочет, и отец ему говорил, но то было так давно и сейчас так неважно, и почему Мирио вообще интересуется. Разве что лишь бы не сидеть в тишине на залитых солнечным светом сиденьях. Вместо приличного ответа Тамаки предпочитает легко обнять его. Мирио уже двенадцать, и он наконец-то догнал Тамаки в росте, даже вымахал чуть выше, что весьма удобно, так как теперь Тамаки тыкается носом прям в свое любимое самое безопасное место. Под углом челюсти Мирио, чуть ниже мышцы, где пахнет сильнее всего и такой жар, что расслабляет сразу же и можно заснуть за пять секунд. Мирио по-кошачьи чуть прихватывает зубами острый кончик его уха, обтирает запах с лица о его щеку. Теперь они старше и знают, что это и почему, теперь не смущаются друг перед другом, открыто проявляют аффекцию — в школе над ними немного смеются, но они все равно держатся за руки на сдвоенной физре и в кафетерии садятся вместе при первой возможности. Их классные руководительницы не успевают умиляться на все лады, но Тамаки на все сто убежден, что они б так не разняшивались, если бы их родители не предупредили администрацию школы. Никто бы не стал нести ответственность за их нежные взгляды друг на друга через ряд, никто б не разжевал им подробно, что можно себе позволить, а что нельзя, и лишь по инициативе госпожи Хикари сэнсэи объяснили ребятам в параллели, почему Тогата-кун из А-класса и Амаджики-кун из В-класса делят один запах на двоих. Они еще не официальная пара, и Мирио не его альфа, Мирио даже пока не ухаживает за ним как следует, а Тамаки уже привык сносить перешептывания за спиной и какое-то недоумение на лицах взрослых. До настоящего старта переходного возраста еще рано, ясно же, и Тамаки в курсе, что в их возрасте положено гонять оригами по ручьям да выклянчивать приставку на др, а не осознанно взрослеть семимильными шагами, но шибко выбора у них не было. Несказанно повезло с родителями, это точно, и Тамаки уже догадался, что они давно знали. Предчувствовали, скорее. Госпожа Хикари так точно чуть ли не сразу приняла его. По дороге домой отец и Мирио не замолкают, обсуждают новую часть Fallout и хрустят сладкой соломкой, роняя крошки на коврики. Тамаки пытается хоть немного поспать, потому что завтра у него диктант по английскому, а от Мирио помощи в изготовлении шпор лучше не ждать. Он прилубонивается к Мирио под крыло, прогоняет соблазн лизнуть его в шею — не очень прилично на людях, этикет же. Они не наедине. Отец вежливо устремляет взор строго на дорогу. — Ту эмбрейс, — дома Мирио оккупирует его кровать, обкладывается словарями и табличками с временами и серьезно зубрит за него с таким праведным видом, что Тамаки аж смешно. Он до последнего держит оборону за столом, но все ж сдается и присоединяется к нему. — «Обнимать»? — Это слово он помнит, однако ж еще надо правильно написать и не накосячить с синонимами. Выучить до завтра Тамаки поспеет, если кое-кто не будет отвлекать. — «Охватывать»! — Мирио с урчанием подбрасывает шпаргалки в воздух и бросается на него, чтоб продемонстрировать, наверное, однако Тамаки тоже порядком поднаторел в вывертывании из его захватов. Мирио приземляется лицом в подушку. Больше они не бесятся, ибо это всегда кончается одинаково — контакт кожи о кожу и близость возбуждает их одинаково, и Мирио всегда стопорится в таких случаях и выбегает из комнаты в ванную, а Тамаки остается в намокшем белье и по-быстрому переодевается, и полвечера они сидят в разных комнатах. Сегодня нужно готовиться. — Ту холд самван клозели, — читает значение Мирио, близко поднеся толковый словарь к глазам. Произношение у него такое, конечно, но другого репетитора у Тамаки нет. Честно, никого другого ему и даром не надо. — Клозли, — автоматом поправляет он, и Мирио дует губы, что-то там помечая карандашом. С улицы приятно тянет нагнетающимся дождем, и они ждут доставку с раменной. — Опять придираешься, — нарочито горестно вздыхает Мирио, но предательский румянец пудрит его нос и щеки. Тамаки все ж обожает время, что они проводят вместе, вот так по-дурацки и зачастую бесполезно, но вместе. У него в груди копится сладость и тополиный пух, и он благодарен миру за то, что родился именно в этой вселенной и нашел в раменной именно этого Мирио, что именно эта госпожа Хикари подобрала его из песочницы, как бездомного котенка в коробке у дороги. Именно они двое, именно здесь и сейчас, вросший под кожу Тамаки запах, обещание с переплетенных ладоней, клятва защищать друг друга. Словно взамен Тамаки был одарен одной-единственной термоядерной улыбкой Тогаты Мирио. — Спасибо, кстати, — шепчет Тамаки куда-то в сторону, и Мирио его понимает. Без него они с отцом молчали бы всю дорогу до колумбария, а там отец наверняка бы расплакался и довел бы еще и Тамаки до истерики. Без него Тамаки бы даже не вышел из машины, даже не глянул бы на эти чертовы бесцветные камелии. Может быть, Тамаки тоже никогда не оправится. Мирио кивает ему, и он серьезный, но синие глаза его смеются. У него это особенное свойство, его личная магия, бьющая Тамаки наповал, магнитящая их друг к другу на траве в подлеске. Нить фатума или что-то в этом роде, Тамаки в детали не вдается, кому они вообще интересны. Тамаки перелазит через тетрадки к нему, неловко мажет поцелуем по его скуле. Мирио часто моргает, как в мультиках, в конце концов уходит жаловаться на него его же отцу, чтоб хоть как-то приструнить его и заставить бросить все силы на учебу. Тамаки одиннадцать, когда до него докатывается — он неотвратимо влюбляется по уши. Он ничего с этим не делает.