hold (someone) closely

Тамаки двенадцать, и он хотел бы что-нибудь сделать, но не знает как. Мирио лежит под ним на земле, закрывает окровавленное лицо ладонями, дышит загнанно. Тамаки двенадцать, и только что он впервые в жизни подрался. Да и не с кем-то там, а с Мирио — Мирио, который ему дороже пыльцы на кончиках пальцев, ближе собственного сердцебиения, понятнее шепчущего прибоя на пляже и всех до единой звезд на небосводе. С Мирио, без которого он тупо не может жить. С Мирио, который вроде как однажды должен стать его судьбой. Он сам в шоке, как так вышло. Ему охота обвинять во всем Мирио, злиться дальше, и он готов рассвирепеть из-за пустяка еще сильнее, но от Мирио едко пахнет кровью — он расцарапанный вхлам, ворот футболки надорван, с разбитого носа хлещет как с крана. Тамаки пугается одновременно с очередным неконтролируемым приступом гнева. Он убирает колено с груди Мирио, встает, пошатываясь, ковыляет с лужайки до патио и тенью проносится по дому. Кто-то окликает его — то ли Мирио, то ли госпожа Хикари, у них голоса похожие, но Тамаки не разбирает. Он кое-как влазит в свои кеды и валит куда-нибудь подальше отсюда. Поздновато замечает, что ему тоже нормально так досталось, но в аффекте он не почувствовал. Это все так неправильно и странно, вместе с тем реально и противоестественно, и случилось на самом деле, и боль тому доказательство, и поврежденные губы Тамаки обильно кровоточат на майку, и он ловит крупные капли в горсть и сворачивает с главной улицы, петляет, чтоб его не нашли, ускоряется, почти переходит на бег. Идет куда ноги несут. Он совершенно точно больше никогда не вернется в дом Тогат. Суть в том, что виноваты они оба, но Тамаки этого не признает. Он откровенно делает себе поблажку и переводит стрелки на Мирио — ну, Мирио и впрямь стал куда агрессивнее в последнее время, все заметили, даже Тамакин отец, даже преподаватели в школе, даже постоянные покупатели в раменной. Мирио почти тринадцать, и постепенно он приближается ко дню икс, когда публично проявит свой гендер первым гоном и навсегда обозначит свой приоритетный статус перед омегами вроде Тамаки. Они снова в одном классе, и ребята с параллельного седьмого В все пытаются завести с Мирио дружбу и переманить его в свое общество Альф-с-большой-буквы, которые не ровня всяким там девчонкам aka вторичным гендерам и вообще. Тамаки жутко бесит подобное предприятие. Кто-то из старшеклассников научил Мирио всяким непотребствам, и Тамаки с трудом его узнает — сказал бы, что у него едет крыша от скаканувшего тестостерона, если б сам не просыпался ночами от пронзительного желания увидеть его. Он чует, разумеется, различает неизвестные ему ноты в его изменившемся остром запахе, инстинктивно отшатывается от него, стоит Мирио приблизиться слишком резко или побежать за ним наверх по-маньячному. Он все прекрасно понимает, но не может пересилить себя и не скалиться всякий раз, как это происходит. Чем сложнее Мирио себя контролировать, тем сильнее он отталкивает Тамаки, и наоборот, чем сложнее с ним, чем запутаннее его поведение, тем сильнее Тамаки тянет к нему, это как прибой, когда ни на берег не выйти, ни нырнуть с головой. Какой-то замкнутый круг. Тамаки однажды умудрился подслушать, как Мирио болтал с ребятами, как один из них рассказал, что уже гонял омегу, — Тамаки знает про это тоже. Как альфы выбирают понравившихся девочку или мальчика, устраивают настоящую охоту — его не устраивает даже подобная идея, не то что мысли о подчинении против воли. Это абьюз, а не безобидная забава, и Тамаки на такое не подписывается. Вдобавок их с Мирио отношения балансируют меж двух граней уже довольно долго, и от прежней стабильной политики с каждым днем остается все меньше и меньше — Тамаки больше не ночует у него, больше не позволяет прикоснуться к себе, потому что в противном случае ему тоже захочется его тронуть, и они совершенно точно переспят. Технически они вполне могут, физически вполне хотят и залипают друг на друга с голодными выражениями, но Тамаки не готов, потому что ему, черт побери, всего двенадцать лет, и очень страшно наблюдать со стороны, как Мирио меняется. Мирио меняется так, что любо-дорого смотреть и нереально не оборачиваться на него по пути домой со школы. Он всегда был симпатичным — сын по-настоящему красивой женщины, а теперь становится тем, кого обычно называют привлекательными. Это приглушенное матовое сияние по его коже, оттенки медового блонда в отросшем хвостике, широкие плечи, запах — небо, один его запах сводит Тамаки с ума сильнее всего. Ночами он задыхается в подушку, на которой неделю назад лежал Мирио, в душе вспоминает ощущение его горячей рельефной груди под ладонями и мастурбирует недолго, торопливо и прерывисто, пока колени не подкашиваются в чугунное дно ванны и низ живота не сводит судорогой. Мирио не скрывает, что тоже думает о нем в таком плане, — Мирио неимоверно раздражает его своим яшканьем с озабоченными придурками из В, при всех говорит о нем «мой омега», бессовестно шлет ему обнаженные фотки в лайне вперемешку со смайликами и смущающими подробностями, сколько раз за сегодня и как конкретно он представлял Тамаки стонущим под собой. Да, Тамаки льстит, что этот припухший узел посвящен ему одному, и нет, это не отменяет того факта, что Мирио улетает в черный список со своими dick pics. При встрече Тамаки не забывает как следует отчитать его за сие безобразие. Его ворчание попадает Мирио в одно ухо, а другим он прижимается к Тамакиной груди и рискует огрести еще и щелбан в лоб, но все равно выходит сухим из воды. Им обоим уже тяжеловато. Но во всем, конечно же, виноват исключительно Мирио — стремительно взрослеющий, офигенно красивый Мирио. Тамаки честно не терпится сделать его своим и прекратить уже эту пытку под прикрытием первой фазы переходного возраста. На самом деле Тамаки признает, что сам накосячил сегодня ничуть не меньше. Они не виделись две недели, потому что в это время года Мирио всегда уезжает к бабушке на Хоккайдо, и они невозможно соскучились и устали от расстояния, и Тамаки пришел навестить его — навестить, а не ссориться. Крепко обнять его, а не рычать и сверкать клыками. Просто побыть с ним наедине, а не превращать все в драму с рукоприкладством и обоюдными увечьями. Именно поэтому и сбежал. Из-за отходняка он слабо помнит, что его так вывело. Может, новые друзья Мирио и его бесконечный намекающий треп о том, кого завалил Учида из восьмого и какую порнуху ему скинули в их альфий чат. Может, он сам, дерганый и нервный от жары, может, громкий скрип цепей на качеле перед патио, может, грубая хватка Мирио на его запястье, необъяснимая сила в руках. Трудно сказать, когда испытываешь столько всего и сразу. Только Мирио крупно ошибся, возомнив, что вправе тискать Тамаки против его желания и удерживать на лопатках в траве. Тамаки догадался, что это на него нашло — Мирио хотел зажать его, как в мангах про сталкеров, даже зарычал, чтоб он послушно открыл шею. Да, так Тамаки и скажет родителям, когда с них потребуют объяснения. Это Мирио на него бросился. Тамаки просто защищался, ага, и поэтому разодрал Мирио лицо в лоскуты и кое-как сдержался при виде крови. Все Мирио виноват, он же альфа, и ох уж эти его дурацкие инстинкты. Тамаки же не обязан ему подчиняться с одного лишь того резона, что у него вагина, а все омеги вроде как должны беспрекословно следовать велению своих альф. Если б Мирио вообще принадлежал ему, если бы, да. Вот только в действительности это не отмазка. Это не оправдывает его злость, не шьет ему алиби, потому что он мог просто вывернуться и уйти в дом, мог просто сказать ему «нет», и все кончилось бы. Мирио еще не разучился понимать слова, и проблема в том, что Тамаки сам никогда не понимал собственных слов. Поэтому Мирио из нападающего быстро обратился в жертву, и кто ж знал, что в Тамаки кроется такая сила, такая ярость — он до сих пор дрожит, вспоминая, как вцепился в Мирио когтями. В своего лучшего друга и практически бойфренда, в своего партнера и сообщника по прогулам уроков, в свою самую большую слабость и самую искреннюю глубокую привязанность, в своего Мирио, свой единственный интерес и стимул. Разбил Мирио нос, когда сам больше всего обожает дразнить его за кнопку. Какой-то вселенский глюк, не иначе. Тамаки плутает вслед клубку тяжелых мыслей, наобум выходит под мост к реке. Вытирает лицо, распинывает волны у прибрежной линии, орет на тихо шуршащие камыши и мелкую гальку. Жирные жабы с камней в тени смотрят на него как на дебила. Он стаскивает майку, спешно застирывает кровавое пятнище в воде, тщательно умывается и приглаживает волосы. Как назло день замечательный, яркий и солнечный, и у Мирио завтра день рождения, и они должны были сходить в лунапарк и в киношку, и Тамаки надеялся поцеловать его, может, признаться ему первым в темном зале. А теперь у него ничего нет, и он тусуется один у речки, в которой однажды чуть не утонул Мирио, в мокрой майке, которую ему отдал Мирио, с губами, разбитыми Мирио, и в пустой бесполезной голове его как всегда один лишь Мирио, Мирио, Мирио. Как теперь им целоваться, как теперь вообще все. Тамаки охота врезать самому себе. Хнычущий от боли Мирио на земле еще долго будет являться к нему в кошмарах. Он возвращается к цивилизации окольными путями, но как-то не доходит до дома — отец на работе, и до вечера ему лучше просушиться на солнце и придумать что-нибудь поубедительнее тупого сваливания косяков на Мирио. Ибо в противном случае за его клевету Мирио накажут, а Тамаки слишком сильно его любит — воу. От такого логичного умозаключения ему становится еще хуже, и вина сматывает его кишки в ком и тянет туго, и еще ему хочется есть, и увидеть Мирио, и попросить прощения, снова ступить на порог Тогат желанным гостем, будущей частью семьи. Он не следит за дорогой, но судьба выносит его к песочнице у торгового центра, где его впервые озарило светом госпожи Хикари. Теперь он еле помещается на бортике, свешиваясь задницей за внешний край и ногами ломая чьи-то оставленные куличики. Теперь он взрослый, у него проблемы серьезнее неполучившихся рыбок из формочек, теперь он влюбленный, и потерянный, и до безобразия глупый. И такой же беспомощный. Всегда был, всегда будет. От обыденного осознания ни капли не легче. В итоге происходит то, чего он с нетерпением ждал и боялся, — естественно, его находят, разумеется, это госпожа Хикари. Тамаки чует ее за километр, не оборачивается, когда она заруливает свою «камри» на парковку и открывает дверь, зовет его тихо, как кошки мурчат своим детям. Именно она должна была прийти за ним, именно ее запах моментально успокаивает Тамаки, тогда и сейчас, ему то три, то двенадцать, и сегодня она не подсаживается к нему. Она и так всегда была в его жизни. Как маяк. И он всегда к ней стремился. — Ты зачем мне Мирио побил? — Грозится она, уперев руки в бока, но на лице ее улыбка, хоть и с каким-то горьковатым налетом, и она ни разу не злится, Тамаки видит же. Тамаки отлично помнит, какова госпожа Хикари в гневе, — однажды они с Мирио оставили телефоны в сумках и вместо занятий свалили в лес на целый день, и родители успели напсиховаться, пока их искали. Госпожа Хикари тогда впервые накричала на Тамаки, с силой оттаскала его за уши и навешала тумаков, чтоб неповадно было, пока Тамакин отец ругал Мирио на чем свет стоит и поддакивал ей, от души хлещущей их полотенцем. То, что Тамаки с Мирио больше никогда не пропадают из зоны действия сети, стало ясно как день. То, что их родители за годы их дружбы образовали некое подобие синдиката, догнал только Тамаки. Вместо ответа он смотрит на нее через плечо — в челке ее путаются блики цвета янтаря, выражение скорее встревоженное, нежели рассерженное. Тамаки зачем-то именно сейчас признается себе, что всегда ее любил — самой нежной, чистой сыновней любовью, как любит отца, как любил свою мать, пока она была жива, как любит воспоминания о ней, обитающие в складках его плотных штор и хватающие его за ноги по ночам. Как вдохновение, что ли. Это госпожа Хикари привила ему, трехлетнему и разоренному потерей, эту любовь. Госпожа Хикари научила его, что не кровь делает людей родными. Он вдруг начинает плакать — в нем перемешивается столько всякой любви, столько привязанности, искренности, благодарности, что оно подступает к глазам его изнутри и проливается градом на его щеках, и он всхлипывает, не в силах удержать боль, и опускается на колени перед ней в догэдза. Он уверен, что госпоже Хикари все-все про него известно. Госпожа Хикари сразу же выдергивает его с песка, хапает в такое тесное объятие, что у Тамаки снова трескаются подсохшие губы, и он не может остановить рыдания, и к сырой майке его липнет мусор, и почему-то синие глаза госпожи Хикари тоже на мокром месте, и вообще ей следовало бы отчитать его хорошенько да поставить в угол, только он уже почти с нее ростом и не влазит целиком в теплое кольцо ее рук. От нее пахнет уютом, домом, выпечкой, Мирио, его возлюбленным Мирио, и этого всего чересчур много для одного отдельно взятого Тамаки. Он все же сознается, что виноват не меньше. Сразу же терапия придает ему иллюзию облегчения. — Я люблю Мирио, — сбивчиво шепчет он куда-то в сторону, и наконец-то ему проще говорить вслух, не молчать. — Люблю так сильно, что мне больно. И он меня бесит. И друзья его дурацкие тоже. И вообще он первый начал. — Он уже наказан, — у госпожи Хикари такой же зловредный тон, и Тамаки поднимает голову с ее груди, смотрит недоверчиво. — Посадила его под домашний арест. Чтоб неповадно было. У Тамаки в легких цветет целый сад — поле подсолнухов для Тогаты Хикари, алые розы для Мирио. Камелии для отца. Гвоздики для него с матерью. Он понимает, что госпожа Хикари все это время была на его стороне — не одна лишь омежья солидарность. А розовые гвоздики. Материнская любовь. — Но ты тоже неправ, — она щелкает Тамаки по раскаленному лбу, чуть прикусывает за кончик уха, и все становится хорошо. Он тоже неправ, да. Ну и ладно. Она покупает по мороженке, и Тамаки карабкается к ней на бортик, прикладывает фруктовый лед к закровившим губам. Госпожа Хикари вытягивает ноги в высохший песок, и он только сейчас замечает, что она выбежала за ним прям в домашних тапочках с зайцами. Все равно нашла его, как девять лет назад. Ему смешно, но она запретила даже улыбаться, чтоб не углублять раны. — Не деритесь больше, — она доедает лед разом, засовывает сладкую палочку за ухо Тамаки. — Я тебя отвезу. И чтоб помирились обязательно, как заживет немного. Усек? Тамаки кивает. Усек, конечно, разве ж у него есть выбор. Разве ж он может прожить хотя б день, чтоб не свихнуться в мыслях о Мирио. Его посещает догадка, что для того и нужны ссоры, чтобы после мириться, обниматься и любить друг друга сильнее. Учиться прощать. — Тамаки, — госпожа Хикари подбрасывает его до начала улицы, опускает стекло. — Отцу скажешь, что упал, ок? Если спросит. Не спросит — не говори. — Ок, — он все ж тайком усмехается в кулак, тут же ойкает от неприятного ощущения. — Тетушка. Теперь всегда так будет? Она недолго смотрит на него, думает над его словами, формируя ответ. Тамаки ждет, затаив дыхание, комкает в кулаке пропахшую рекой майку. Сам еле понял, что спросил, но у нее, похоже, нет проблем с расшифровкой его пространных фраз. — Всегда, — просто отвечает она. — Больно будет всегда. Жить вообще больно. Но стоит того. Главное — не забывайте мириться. Тамаки стоит на своротке до тех пор, пока «камри» не пропадает из виду за перекрестком, держит ладони на щеках, чтоб не улыбаться. У него все еще палочка от мороженого за ухом, и соль хрустит на ресницах, и все тело ноет от катаний по земле, но так теперь будет всегда. Мирио его простит, может быть. Главное останется главным. Вечером отец ничего не спрашивает, только смотрит с подозрением на его заклеенные губы. Шмотки он перестирал и для пущей прилежности помыл посуду, прибрался в комнате и в зале, чтоб над головой загорелся нимб, и отец треплет его иссинюю макушку, вопросов не задает. Тамаки и рад, что не придется оправдываться, — понятно же, госпожа Хикари уже все ему рассказала. Нет смысла лгать и выкладывать свою версию, потому что он тоже виноват, и не хватало еще ему вконец расстроить отца или, того хуже, схлопотать домашний арест накануне дня рождения Мирио. Он решает провести время с пользой — в третий раз перепаковывает подарок, составляет фигурки Волт-боев в коробочке по росту, сыплет на дно ракушки с пляжа и выигранные в автомате кристаллы, делает вторую открытку сугубо извинительного содержания. Отрубается в десять, едва приземлившись на подушку. Ему снится госпожа Хикари с разбитым носом и он сам в роли своей матери, жующий замороженные гвоздики в рамене. Бывало и хлеще. Только утром оказывается, что он зря репетировал торжественную речь и полчаса прихорашивался у зеркала, — ни свет ни заря в дом врывается госпожа Хикари, и Тамаки ни разу не слышал ее настолько напуганной. — Тахиру-сан! — Она старается говорить тише, чтобы, наверное, не разбудить Тамаки, но от нее во стороны разит тревогой, и давно проснувшийся Тамаки проскальзывает по коридору черным ужиком и максимально навостряет уши, заныкавшись в тени у лестницы и приглушив свой запах. Волосы на его затылке встают дыбом, стоит ему узнать, что по иронии судьбы Мирио впал в первый гон прям в свой день рождения, и его пугает не сам этот факт, а паника в дрожащем голосе госпожи Хикари. Если уж она на грани истерики, значит, все совсем плохо. Отец пытается ее успокоить, близоруко щурится со сна и похлопывает ее по спине, но тщетно. По ее торопливым словам Тамаки сложно о чем-либо судить, но хватает ума понять, что Мирио очень больно — не совсем из-за него, но отчасти. Тамаки ведь его будущая пара. Что путает еще сильнее, потому что это вроде бы как норма, но неспроста ж они переполошились — госпожа Хикари тараторит что-то про бесполезные анальгетики и неработающие супрессанты, и в тоне ее отчаянные слезы, и Тамаки почти выдает себя, высунув нос через ограждения под перилами. Он хочет поехать с ней и попробовать чем-нибудь помочь, но она отвергает подобную идею, стоит Тамакиному отцу подумать об этом в унисон с ним. — Пусть едет с тобой, — отец тоже негромкий, и Тамаки даже отсюда видит, как он колеблется, как тяжело ему произносить это, слышит выбор, жертвенность даже. — Разбужу его и езжайте. Иначе никак, ты ж знаешь. Госпожа Хикари резко вздыхает, словно знает лучше всех и все равно не может принять его решение. Тамаки-то поехал бы с ней куда угодно, особенно если Мирио в нем нуждается, а они разговаривают так, словно кроме него Мирио сейчас никто не поможет, — ему самую малость боязно, но если ради Мирио, он согласен на все. Если дело касается Мирио, Тамаки самый храбрый в мире. — Ему всего двенадцать! — Госпожа Хикари чуть распаляется, машет на отца рукой и тут же прикрывает рот ладошкой — возмущение ее священно, праведно, и у Тамаки отчего-то стойкое чувство, что он нечаянно спалился. — Я против, это слишком рано! — Мне было тринадцать, когда я начал ухаживать за Цубаки, — несмело шепчет отец, помолчав немного. Госпожа Хикари смотрит на него так, словно разумом согласна с ним, но все равно не позволит. Тамаки лишь смутно представляет, о чем они не могут договориться — кажется, им с Мирио придется, ну… то самое, чтоб гон закончился в срок и без особых потерь. Наверное, Мирио укусит его после или во время, наверное, он не забеременеет, у него ж пока не было течек, и это, скорее всего, больно, как и все в жизни, как и предупреждала госпожа Хикари, наверное, Мирио зовет его прямо сейчас, а он сползает на пол в коридоре и пытается унять разогнавшийся пульс. Ему одновременно и хочется этого, и тоже кажется, что слишком рано, и стремно даже думать о Мирио в таком русле. Они ни разу не целовались, и Тамаки все еще двенадцать, и их отношения пока совсем другого плана, незрелые и только-только двинувшиеся с отправной точки платонической любви, и Мирио совсем не такой, каким был его отец в тринадцать. Тамаки видел. Амаджики Тахиру в их годы даже со школьных фотографии выглядел совсем иначе, чуть усталым и до странности угловатым, словно отрисованным циркулем, сo взросло очерченным подбородком и вызовом во взоре, и Тамаки в курсе, почему тогдашняя Цубаки сразу согласилась. Почему они все еще истинная пара даже сейчас. Даже когда она рассыпалась камелиями для него и осталась в Токийском колумбарии. Это то же самое потому, что и у них с Мирио. Это написано на их судьбах, вплетено в синие вены под Тамакиным ухом, зашито где-то среди русоватых прядей на затылке Мирио. Тамаки еще не имеет этому названия, но твердо уверен, не сомневается ни мгновения. Если вообще можно как-то назвать ощущение, что однажды он вступит в законный брак со своей парой, и это будет вполне определенный Мирио, однажды прыгнет в чертово колесо жизни, и рядом будет все тот же Мирио, всегда Мирио, всегда должен был быть он и всегда будет, в каждой вселенной, в каждом параллельном измерении. Потому что его не существует без Мирио. И его родители были точно так же вылеплены друг для друга. Отец до сих пор отказывается признавать себя вдовцом. — Полночи звал Тамаки, кое-как успокоился в шесть. Не знаю, что делать, — госпожа Хикари прячет лицо, и отец ставит перед ней на островок стакан воды. — Исао сейчас с ним, вроде основной прилив на спаде. А еще доктор придет. И мне на работу в восемь. Отец слабо сжимает ее пальцы в своих и вздыхает. Тамаки наблюдает, как по его душу выносится вердикт. — Сынок, спустись уже? — Отец даже не поворачивается, не повышает голос, но словно точно определяет его местоположение — вопрос только в том, сразу ли он вычислил Тамаки или Тамаки затупил и выдал себя чем-нибудь. Тут же для него доходит — запах. Он не контролирует себя, если что-то случается с Мирио, и сейчас от него пахнет более чем слышно. Словно он собрался драться или удирать со всех ног. — Привет, детка, — бесцветно мурчит госпожа Хикари, стоит ему распутаться из пижамы и вывалиться на верхнюю ступеньку. — Разбудили тебя, да? Пойманный с поличным Тамаки пожимает плечами. Ему не стыдно, настолько он привык, что его почти никогда не ругают, и сегодня ему даже охота, чтоб отец накричал на него за эту пагубную привычку греть уши и ныкаться по углам, пока взрослые разговаривают. Иначе он от нее никогда не избавится. Но отец только накидывает свою ветровку на обнаженные плечи госпожи Хикари и подзывает его ближе. — Тамаки, можешь кое-что сделать? — Он не злится, даже наоборот — глядит на Тамаки снизу вверх ласково, полуприкрыв глаза, и Тамаки вообще-то ненавидит, когда с ним разговаривают так учтиво и деликатно, как с малышом, но такой уж у него отец. Взамен он слушает внимательно, делает все, что велено. Возвращается в комнату и переодевается, собирает в сумку свою пижаму с одеялом. Отец забирает его вещи, уезжает с госпожой Хикари, на прощание гладит его по налившемуся синяку на скуле. Тамаки остается один на весь день и со злости делает все уроки до конца триместра. Отец приезжает после заката, и они ужинают еще горячими воками из раменной. В полной тишине. Отец будто бы вымотанный, и за ним по дому следуют тонкие отголоски запахов дома Тогат — ноты цветочного кондиционера госпожи Хикари, только на каких-то повышенных тонах, теплый полустертый аромат кожаных часов господина Исао, отца Мирио, привычный ему безопасный запах самого Мирио, только болезненный и многократно усиленный, настолько густой, что охота сбежать куда подальше и спрятаться понадежнее. Тамаки ни о чем не спрашивает, потому что у них такой молчаливый договор длиной в несколько лет — Тамаки не в силах определить, заключили ли они его после похорон мамы или всегда так было принято. Он в принципе не нуждается в объяснениях, только скучает по Мирио все отчетливее, ночью долго ворочается в притащенном из гостевой спальни пледе. Во снах его Мирио репитом падает на его кулак, и от его запаха Тамаки нечем дышать — он решает не спать вообще, сидит до рассвета в палатке из пледа и воображает свидание с призраком. Ветви вишни за окном как нарочно похожи на протянутые к нему белые руки. Гон Мирио продолжается ещё два дня, а на четвертый Тамаки наконец-то разрешают увидеть его. Он приходит пешком, недолго болтает с господином Исао, чтоб унять волнение, но в итоге нервничает еще хлеще, колупает уголки завернутой в подарочную бумагу коробочки, так и бросает ее в прихожке. Мирио ждет его на патио и пахнет так слабо, что Тамаки не верится, что он здесь — он сидит на качеле, босиком и в Тамакиной пижаме. Утро теплое, обещающее перейти в июльскую жарень к обеду, но Мирио кутается в Тамакино стеганое одеяло и не поднимает голову. Щеки его облеплены пластырями с «Корпорацией монстров», ноги по щиколотку торчат из пижамных штанов. И теперь он несоизмеримо взрослее Тамаки. Все прошло, Тамаки чует, но никак не может заставить себя подойти ближе. Его вдруг охватывает то самое чувство принадлежности, которым он болеет только рядом с Мирио, и он смотрит с расстояния, и грудину его приятно стягивает при виде его растрепанного отросшего маллета — он вдруг вспоминает, что Мирио априори не переносит боль. Даже забавно, потому что это Тамакина стихия — Тамаки даже у стоматолога всегда обходится без анестезии, бережет и коллекционирует шрамы и рубцы, а Мирио помирает от ушибленного о тумбочку мизинца, и тем Тамаки смешнее и в то же время жаль его. У Мирио такой изможденный вид, словно его пытали все три дня или держали в темнице без еды и воды, и он заметно похудел с лица и осунулся — Тамаки любопытно, норма ли это после гона и будет ли с ним что-нибудь подобное, когда и его накроет первой течкой. Наверное, да. Госпожа Хикари не стала бы предупреждать просто так. — Извини, что я тебя ударил, — он как-то резко забывает все, что хотел сказать, импровизирует на ходу. Получается неубедительно, но он правда сожалеет. Мирио должен различать. — Пфф, я даже не почувствовал, — Мирио умудряется улыбнуться краем рта, и один из пластырей отклеивается. И это в засохших царапинах на его щеках, в позеленевшем синяке на Тамакиной скуле. То, что они оба вполне обоюдно испытывают. Внезапно все меж ними становится как прежде, даже лучше. Будто выключатель щелкнул. Зря Тамаки боялся. Он возвращает улыбку бумерангом, разгорается чуть ярче, делает к нему пару шагов. Мирио перестает раскачиваться, тормозит о траву — правая рука его на цепи тоже забинтована по кисть, и Тамаки остается лишь догадываться, что за ужасы с ним приключились в эти долгие три дня. На самом деле, когда он с Мирио, ему охота говорить, и говорить, и говорить. Он хочет умничать и сыпать пафосными речами, типа того заключения, что он вывел за выходные от скуки без Мирио. Что для того им и даются живые сердца, чтоб они разбивались и вновь собирались в одно, для того они и живут, чтобы рождаться и умирать с болью. Что чувствовать — нормально, что злиться — по-человечески. Что они поругаются еще миллион раз, что помирятся два миллиона раз. Что госпожа Хикари не ошиблась в нем, и он правда понимает, только выразить не может. Но Мирио не ждет от него ничего. Будто бы рад уже тому, что он пришел. — Я хотел тебя укусить, — просто признается Мирио. Тамаки нечто подобное и подозревал, поэтому кивает с непринужденным видом, словно в этом нет ничего такого, и какая действительно разница. Сейчас или когда-нибудь. Его все равно это взбесило, и он снова бы отреагировал в превышение самообороны, вздумай Мирио кинуться на него еще раз, но конкретно этим утром он предпочел бы, чтоб Мирио кусал его ежедневно, лишь бы не расставаться надолго, лишь бы с переносицы его пропала темная черточка, а сам он перестал бы хмуриться. Тамаки подходит еще ближе. — Зато уже знаю, чего вообще хочу, — продолжает Мирио, сглотнув короткую рекламную паузу. — От жизни, то есть. Хочу быстрее вырасти. Попасть с тобой в UA, вот это все. И жить вместе. Стать твоим альфой. У Тамаки сердце подскакивает в глотку да там и остается, у Тамаки малость кружится голова и руки слабые, когда он зажимает полные кулаки одеяла на плечах Мирио. Мирио пялится на него завороженно, серьезный наперекор своим дурацким детским пластырям и безгранично спокойный, Мирио тринадцать лет, и он однажды станет альфой Тамаки, и они уже успели всласть отмудохать друг друга и только привыкают к боли, и Тамаки наклоняется и целует его, как давно хотел. Подстянувшиеся губы его покалывает и чуть щиплет, и Мирио пробует косые ранки кончиком языка, лижет его коротко и влажно. Одеяло валится в траву, Тамаки обнимает Мирио за шею. Тамаки двенадцать, и больно будет всегда, он знает. Мирио тоже. Готовность номер один.