***
Ума у него не прибавляется и к началу осени — догорает август, и с ним приключается вторая течка в году, и он клянется отцу, что справится самостоятельно. — Сынок, ты уверен? — Ясное дело, отец волнуется, потому что сможет провести с ним только день, а вечером ему придется уехать в командировку в Токио, и у Тамаки весьма посредственно получается убедить его не нервничать. Да, рояль в кустах, ни днем позже, ни днем раньше, и да, таблетки у него есть, еды полный холодильник, и он уже знает, чего ожидать и как себя вести, и сам почти не переживает. Это же нормально. Когда-нибудь он должен будет остаться один, почему не сейчас. — Уверен, — бурчит Тамаки через три слоя одеял. Отец стоит над ним и вовсю беспокоится, мнется с подносом всякой всячины в руках и не отваживается приблизиться. Тамаки приободряет его самую малость, корчит рожицу, наворачивая кислый Skittles горстями. Его честно раздражает деликатность, с которой отец все еще считает его малышом и ходит вокруг него на цыпочках, его злит, как отец не сравнивает его с матерью и неловко барахтается в попытках наладить контакт с ну-таким-сложным подростком-омегой, но он не агрится, и на удивление послушный, и теперь вполне может ужиться с той болью, что не вынес до криков в марте. И это не он сложный, а взрослеть — либо он окончательно свихнулся на фоне краша в Мирио, либо ему и впрямь так и будет тяжко в течку. Она муторная, бесспорно, и отнимает много времени и сил, и таблетки все еще слишком большие и неудобные для глотания, но такова его судьба, он знает. Госпожа Хикари предупреждала, а ей Тамаки поверит, даже если она скажет, что Земля плоская. Или что Мирио его не любит. Отец кое-как уезжает, обложив его думочками с зала и цветастыми пледами с гостевой спальни, и Тамаки слабо машет ему на прощание, расшвыривает мягкие нагромождения одеял и скачет по кровати, запуская конфетти из пустых упаковок драже. С чего-то в нем энергии хоть отбавляй, и он носится по комнате, словно у него под кожей битое стекло и муравьи пешком по венам, и солнце садится как раз в тот момент, как Тамаки спотыкается о собственные длинные ноги и врезается коленями в футон на полу. От импульса даже не ойкает, так и остается лицом в ткань. — Мирио, — полушепчет он, заправляя край футболки за воротник и соскальзывая ладонью под резинку шорт. — Блять. Ругается он тоже тихо и чуть ли не впервые в жизни — Мирио нахватался у своих дурацких дружбанов и заразил его воздушно-капельным, и он глушит стон в предплечье, вытаскивает мокрую руку и быстро раздевается по пояс, выгибает спину, как видел в порно, — он все еще под ударной дозой супрессантов, но сегодня первый день, и ему хорошо и спать вообще не тянет, голова как зефир. Он хочет Мирио сильнее, чем можно себе позволить в тринадцать, больше, чем справился бы в теории. Минуты ему хватает, чтобы кончить, и он прикусывает кулак, чтоб не звать его, вскидывает бедра, представляя шрамы Мирио на своей белой коже, его загар в контрасте с этим жаром меж ног, его здесь, сейчас, с ним, на нем, — от особенно яркой картинки вдалбливающего его в футон Мирио Тамаки переходит на высокий вопль, брызгает на простыни как из брандспойта. У него эрекция, хоть он почти никогда не трогает себя за член, и приступы боли в паху сменяются удовольствием, стоит ему попробовать ввести палец и от неожиданности повернуть как надо, задевая клитор. Оказывается, все это время не обязательно было закручиваться в спиральку и мучиться, попрекая себя за nsfw-фантазии о Мирио, — так-то Мирио его альфа, а лучше альфы от течки нет средства, и Тамаки вновь делает скидку на свое состояние. Он же один, вдобавок негромко. Никто не узнает. — Альфа, — произносит он нараспев, переворачиваясь на спину и заталкивая в рот подол футболки, — не в силах остановиться, да и зачем, если некому его пристыдить, некому угомонить. — Мирио, Мирио. Мирио… Он мастурбирует еще, пока по позвоночнику его порхают электрические искры и глаза закрываются сами, и его собственные короткие вскрики на пике даже немного возбуждают его, и свободной рукой он оттягивает крайнюю плоть, и почти скулит от распирающего ощущения вот-вот, и репитом повторяет имя Мирио. Это так ново и непривычно для него, что он теряется в моменте, — нет, он раньше делал это, и в душе, и перед сном, и после разгоряченной возни с Мирио, но ни разу не воображал все так живо, ни разу не представлял, как Мирио кусает его или лишает девственности враз, не вспоминал очертания его узла на ощупь через штаны, и охватывающие его волны в приливах совсем другие, тоже влажные, но ничуть не болезненные, и каждый его оргазм захлестывает его с одинаковой силой, и на третий или четвертый раз он приподнимает таз и падает без сил, весь в смазке и семени. Почему-то ему забавно валяться на полу наискось, и он грязный и липкий, в растянутой погрызенной футболке и с голой задницей, и пальцы у него мацерировались от долгого пребывания в мокром, и у него в голове Мирио по-прежнему то смеется, то тоже зовет его по имени на последнем выдохе. Он один дома, и у него течка в разгаре, и ему нельзя быть с Мирио. А это все, что ему нужно в жизни. Тамаки учится переваривать парадоксы в соответствии со своим квирком. Пока получается никак. Он перекатывается на бок, подскакивая с расплывающегося по футону пятна, чутка наводит порядок и заливает спрайтом ужасное горе от разлуки с Мирио длиной в целый бесконечный день, обносит припасы всего что плохо лежит на кухне и сооружает палатку из простыней и подушек, так и не надевает трусы, ибо, а смысл. Течь он не перестает, принимает наскоро душ и меняет футболку на подлиннее — что-то из старой дворовой коллекции Мирио, его фирменные пятнища травы на рукавах и глубокий V-вырез. Способ приятно скоротать вечер он уже нашел, но, стоит ему улечься поудобнее и скрольнуть в списке приложений Pornhub, происходит что-то странное — это либо он совсем уже с ума сошел, либо так и есть в действительности, потому что Мирио внезапно появляется по ту сторону его темного окна и скребется по-кошачьи в стекло. Тамаки почти сваливается с кровати от испуга. — Мирио? — Он открывает ему и ловит с карниза, и Мирио почти сдувает плотной стеной запаха из его душной спальни. Он подтягивается на руках с козырька задней двери в сад и садится на подоконник, и у него такой пришибленный вид, словно он сам не понял, как здесь оказался. Ну, как он перебрался через забор, Тамаки в принципе допустил, но до его окна на втором этаже нет ни водосточной трубы, ни бордюра по окантовке. Разве что Мирио взлетел к нему на шесть метров. Тамаки действительно не помнит, чтобы в возможности его квирка входил полет или лазание по гладким стенам. Мирио чуть сощуривается, оглядывая его с головы до ног, а потом приходит в себя, словно заклинание сняли. Тамаки успевает цепко поймать его и втащить к себе. — Ты зачем пришел? — Пораженно тараторит Тамаки, не дает ему отползти к столу. То, что Мирио именно пришел, для него очевидно, потому что он в домашних тапках и в одной тонкой майке, лупает на него своими глазищами ровно с той же ошарашенностью и сглатывает. Будто зомбированный или введенный в гипноз. Тамаки смутно догадывается, в чем тут дело. — Ты меня позвал, — просто отвечает Мирио, вытирая ладони о трико. Вечерний воздух из незакрытого окна стелется вокруг них по полу, и вдруг Тамаки более чем осведомлен, что вот он, его альфа, пришел к нему, а он даже не понял, какую силу имеет над ним, его альфа стыдливо прячет взгляд и краснеет, холодный с улицы и тоже на взводе. Все, чего ему хотелось. Мозг его медленно устремляется на юг. Разумеется, Мирио это замечает — Мирио старается не дышать носом, встает резко и пятится от него по стенке, и Тамаки молча жмет его в угол — может предположить, как нелепо выглядит в одной футболке на голое тело и с тонкими струйками смазки по ногам, но с ним опять то же, что заставляло его скалить зубы на госпожу Хикари. Теперь отговорка номер один. И да, бедный Мирио, потому что обычные порядочные омеги не зовут своих партнеров в течку и не вынуждают их почти час плестись по темному городу в одиночку. Ну, теперь-то он не имеет права его отпустить. Вдруг с ним что-нибудь случится, точно. Кто ж знал. Он же негромко, а Мирио все равно пришел. На этот раз подобная легенда может и прокатить. — Мне нельзя тут быть, — оправдывается Мирио, смотрит на него сверху вниз сверкающим взором, и Тамаки дергает его за запястье к себе. Они оба не должны, но уже поздно во всех смыслах. Тамаки его не пустит. — И что? — Он наклоняет голову, обнажая шею, и это делает с Мирио что-то потрясающее, потому что из зашуганного кролика в углу он все больше напоминает себя обычного. Сегодня Тамаки вполне горазд все спихнуть на течку, потому что в другое время ему потребуется оправдание своим причудам. Он же пай-мальчик, папин примерный сыночка и любимая детка госпожи Хикари, ну как же так. Это Мирио всегда огребает люлей за двоих. С альфы спрос больше. — Дай телефон, позвоню маме, — Мирио пытается вырвать руку и обойти его, но Тамаки преграждает ему дорогу — уже не смешно и даже не в шутку, Тамаки все равно гнет дальше. Он прекрасно понимает, что Мирио может с ним сделать из-за его провокаций, но все равно поддается желанию лезть к нему — это как срывать мозоль или корку с раны, как доесть последний кусок, когда уже некуда. Признавать, что жжется, и все равно держать руку над свечкой. Терпеть до последнего и потерять землю из-под ног в тот самый миг. Тамаки до смерти интересно, правда ли это так больно в первый раз, и с чем сравним узел альфы внутри, и реальна хотя бы сотая часть его мокрых снов с Мирио в главной роли, и на что похожи IRL-воплощения его spank bank. И что ему будет за то, что он дразнит Мирио. Миллион вопросов. От предвкушения сердце его колотится как бешеное. — Утром позвонишь, — он закрывает окно на всякий случай, чтоб самому не струсить и не свернуть все раньше времени, и Мирио следит за ним неотрывно, крепко сжимает челюсти. Тамаки начинает нравиться новая форма этой власти. — Ну Тамаки, — он просит так, как не просил остановиться с сорванными связками, когда они катались по траве и выколачивали прежних себя друг из друга, и Тамаки вновь безжалостен к нему, вновь такой эгоист, что потом ему будет совестно, но Мирио зачарованно пялится на его ключицы в вырезе футболки, и все решено без его участия. Пора им самим разбираться со взрослыми проблемами. — Останься, — велит он Мирио, оттесняя его к кровати, и на ней все еще его стремный уютный шалаш из подушек, и Мирио упрямится из последних сил, сбрасывает его горячие руки с себя. Все ж самообладанием из них двоих всегда выгодно отличался именно Мирио, и номинально Тамаки уважает его за это, а сейчас готов зашипеть, чтоб он подчинился. — Не могу, — Мирио закрывает лицо ладонями, и некстати Тамаки вспоминает, что так-то Мирио тоже стеснительный, и что, наверное, не стоит абьюзить его дальше и льнуть всем телом, но также он откуда-то знает, что боль вернется, если Мирио уйдет, и физически не может позволить этого. Потом будь что будет. Мирио его альфа, Тамаки его омега. Какая разница, когда и где. — Мирио, — он наглеет в геометрической прогрессии и прикладывается к нему вплотную. — Мирио, глянь на меня, а. Это срабатывает, и Тамаки пользуется его ступором, чтоб отлепить его левую ладонь и запустить к себе под подол футболки, где все набухшее и мокрое сверху донизу, — паузы от его шока Тамаки с лихвой хватает, чтоб лизнуть его щеку и поцеловать в губы, и у него вязкая слюна, и в ней явно какой-то афродизиак, потому что Мирио издает низкий грудной звук и крупно вздрагивает, скользнув пальцами меж его бедер. У него стоит так, что у Тамаки аж дух захватывает, когда Мирио атакует его рот в обратку и аккуратно роняет их обоих на футон. — Я хочу тебя, — выпаливает он, стоит Мирио вытащить язык из его глотки, — звучит очень опасно, и он практически видит, как Мирио тормозит себя, зависнув меж его широко расставленных ног. Его осеняет, что Мирио никогда раньше не видел его обнаженным, потому что в отличие от него Тамаки не страдал похабщиной в личке, и поэтому сейчас вовсю сражается с естественным позывом вытрахать из него душу и сбавляет пыл, пока они не накосячили хлеще. Мирио не позволяет ему разодрать свои трико, но подтаскивает его ближе к себе за бедра. — Ты дикий, — заключает он Тамаки на ухо, вводит в него средний палец по казанок, медленно ощупывает края плевы, чтоб не повредить, — пары его неумелых движений Тамаки все равно достаточно, чтобы взвыть в голос и подмахнуть, и Мирио правильно растолковывает его хаотичные метания под собой. Первый оргазм на руках у Мирио бьет его наотмашь, прошибает под диафрагму панчем и оставляет лежать вялой тушкой без костей и сколько-нибудь внятных мыслей, и Мирио разлизывает место под его ухом и твердо вжимается в тазовую кость, поддевая его предплечьем под поясницу. Тамаки выворачивается почти профессионально, пытается завалить его на лопатки и самому усесться на него, но Мирио четырнадцать, и он все еще куда сильнее, и это Тамаки вновь оказывается на коленях лицом в футон, с заломанными руками и каруселью перед взором от этого эйфорического припадка. Он косится на Мирио одним глазом, извивается под ним от досады и злости, и Мирио ничего не стоит держать его вот так, раком и полностью отчаявшимся, с водопадом по внутренней стороне бедра и по самую макушку в унижении, и Мирио уделывает его на раз-два. С чего он вообще взял, что сладит с альфой. — Ну пожалуйста, — ноет Тамаки, задыхаясь и выкручивая запястья, — он не понимает, чего именно просит, но испытывает Мирио дальше, издевается над самим собой, и от такой хватки у него стопроцентно останутся синяки, и он хочет этого, чтобы вечноосторожный Мирио наконец обошелся с ним грубо и просто, как все альфы с омегами, потому что он уже не ребенок и ему не терпится распрощаться с последним атрибутом своей сахарно-ватной юности, и это так отличается от их привычной дурашливой возни, когда им было по девять и старше, и это словно драка совсем иного толка. В нем так же сворачивается кровь и забрало стремительно падает, но вместо гнева вздымается острое желание, даже потребность, и ее может удовлетворить только Мирио — Мирио вдыхает его густой запах залпами, матерится сквозь зубы и красноречиво трется об него, не уступая ни на секунду. Тамаки смиряется с поражением. — Нет, — он категоричный и решительный, и на этом все. Тамаки, разумеется, его ответ не устраивает, и он еще немного сопротивляется, прогибаясь и урча, но осекается махом, стоит Мирио рявкнуть на него и как следует встряхнуть. Он не шевелится, когда Мирио ослабляет захват и чуть надавливает на его лопатки, чтоб он окончательно уткнулся в футон и расслабился. Из светлого хвоста его выпадает прядь. Тамаки протяжно стонет, стоит Мирио мазнуть подушечкой большого пальца по его клитору и возобновить дрессуру. Они договариваются до того, что Тамаки больше не чудит, а взамен Мирио разрешает ему тоже коснуться себя — настает черед Тамаки залипать с восторженным видом и ронять челюсть, потому что видеть-то он видел, но о таком только мечтал. И у него сегодня даже не именины, и до Рождества еще далековато — он закусывает губу и тянет шнурок на штанах Мирио, нетерпеливо сдергивает к лодыжкам. Мирио приподнимается на кровати и полусадится, не успевает объяснить ему правила — он тоже влажный и поблескивает в тусклом свете диодной ленты под потолком, и Тамаки на пробу берет его в руку и без раздумий лижет его покрасневший узел. — Тамаки! — Мирио цокает даже как-то оскорбленно, подрываясь на месте и напрягая живот, — он смотрит на Тамаки с цветопламенной смесью страха и перевозбуждения во взгляде, и у него алые щеки и сплошные провалы зрачков вместо глаз, и Тамаки недоумевает, чего он строит из себя недотрогу. Словно не Мирио подыхал от спермотоксикоза весь прошлый год и вот только что дважды заставил его сквиртануть аж до дрожи. На секунду у него закрадывается подозрение, что Мирио тоже его боится, — ну, радужки его ярко горят серым в темноте, он знает, и в течку пахнет особенно резко, тоже не новости, что ж теперь. Уговор есть уговор. Он отмахивается от Мирио и давится слюной, полноценно заглатывая сколько получается и с непривычки царапая себя клыком, и Мирио мычит и прячется в подушку, и у Тамаки вновь потоп внизу, и это самое лучшее, что он когда-либо брал в рот, и член Мирио будто специально изогнут так, чтобы он без проблем доставал до горла и закашливался тихонько, и все в огне, и вся придуманная минутная власть его кончается пятерней Мирио в его волосах и растертым по лицу семенем. Мирио пытается отдышаться и с какой-то стати становится невинным и праведным, отчитывает его, будто сам не хотел, собирает белесые потеки с его носа мизинцем, и Тамаки обсасывает заодно его пальцы, вытираясь футболкой. На видео с актерами все вообще по-другому, но сегодня так-то концерт в его честь. Мирио все еще шокирован его метаморфозой. — Почему мы раньше этого не делали, — бубнит Тамаки чуть позже, когда они валяются друг на друге недвижно, свешиваясь ногами с кровати и вдвоем не влезая в одеяльный шатер. Мирио притворяется спящим и туже обнимает его за талию, чтоб он не вздумал встать и вытворить еще что-нибудь, — под свежей порцией пилюль Тамаки не шибко охота активничать, и он замечает, что болезненные приливы как рукой сняло. Единственные спазмы за вечер прошли весьма приятно, и с альфой в максимальной близости ему гораздо спокойнее, и то означает, что нет никакой нужды избегать друг друга в первую волну. И у Мирио идеальная выдержка. Зря родители с ними мучились. — Потому что ты придурок, — Мирио все изображает из себя обиженную жертву, и Тамаки дуется не столько из-за его отказа, сколько на осознание своей неправоты. Он бросает безрезультатные попытки соблазнить Мирио и просто чешет скулу о его ключицы, и им обоим надо бы поесть и помыться, и уже время к полуночи, и он все еще не придумал, что скажет отцу. Госпожа Хикари не станет ему помогать, теперь точно нет, когда он так подставил ее сына и вообще поступил не самым хорошим образом. Вина покалывает заостренные кончики его ушей, но ему не жаль, и он позвал бы Мирио снова, и прыгнул бы на его узел при первой же возможности, и, скорее всего, схлопотал бы в челюсть от такой настойчивости, но все равно. Уже ничего не исправить. — Мне не понравилось, — Тамаки из вредности тянет Мирио за хвост, распускает то, что само не распустилось от их продолжительной демоверсии петтинга на футоне. За это Мирио подбрасывает его на бедрах и одним метким щипком весьма внушительно напоминает ему, что он все еще полуголый. — Ты поэтому визжал так громко? — И да, к числу талантов Мирио причисляется также и эта удивительная способность осаживать Тамаки при любой погоде, и Тамаки смущается пропорционально собственной ожидаемой реакции. У него опять встает, и это все Мирио, и Мирио сам охотно целует его, укладывает на спину и спускается ниже, закидывая его ноги за свои плечи. Тамаки не старается орать тише. Утром Мирио будит его ожерельем из поцелуев по шее, щекочет его ступни, пока он вконец не спихивает клубок пледов на пол и не просыпается самым счастливым из придурков. Вместо вчерашних нападок приходит нежность, и он вспоминает, что вообще-то влюблен в Мирио до одури, всю свою жизнь и каждую минуту, что они демонстративно не разговаривают и злятся, и притягивает его к себе, сталкивается с ним лбом и тоже лыбится во все двадцать девять. Если вчера он погорячился, то сегодня второй день, и они оба чувствуют идеальный момент для их первого секса, но Мирио непреклонен. Он согласен только радовать Тамаки пальцами да баловаться минетом хотя бы в течку, и Тамаки все еще не выторговал у него однозначного вердикта насчет его зимнего гона. Мирио захочет его позвать, Тамаки твердо это знает, но дает ему немного поломаться. Уступки, компромиссы. Что там госпожа Хикари говорила про взрослую жизнь. Когда до Тамаки со скрипом докатывается, что уже время к обеду и скоро приедет отец, Мирио начинает паниковать. Вдвоем они переворачивают спальню вверх дном, и Тамаки никогда не убирался со скоростью Тасманского дьявола, и они успевают бахнуть норм такой обед и загрузить посудомойку, запираются в душе буквально на десять минут, и именно там вторая Тамакина течка официально сходит на нет, пока он срывает голос в восхищении и выпрашивает у Мирио еще. Мирио называет это двойным катарсисом, будто помнит значение слова, с трудом отлипает от него, смыв с лица жидкие последствия его гиперчувствительности, и ни на что не годный выдохшийся Тамаки в ванне — исключительно его авторство, и он уставший с утра, но безмерно довольный, и с ним Мирио, и они наконец-то перешли от юста к действию. Тамаки рад. Мирио натурально трясется от ужаса. — Да все нормально будет, — в комнате Тамаки сушит ему волосы полотенцем, уверяет самого себя, чтоб и с Мирио проканало. Он готов принять удар на свою дырявую голову и во всем чистосердечно признаться, да и Мирио никогда прежде не был замечен в самовольных побегах из дома, только Мирио все ж нервничает и грызет ногти, и Тамаки мало чем может помочь. Они переодеваются и сидят парой намытых причесанных ангелов на нижних ступенях лестницы, когда наступает час икс. Тамаки допускает исход, в котором ничего не будет нормально. — Сынок? — Отец приезжает около двух и с порога почти запинается о почти выветрившийся запах — настороженно хмурится, почуяв альфу в доме, тут же впадает в молчаливую тревогу аналогично Мирио. Тамаки почти охота высунуться первым и показать, что с ним все более чем в порядке, но Мирио его опережает. — Дядя, я ничего не сделал! — Он резво поднимается и складывается на девяносто градусов в поклоне, чем еще сильнее пугает отца у гэнкана, и Тамаки почти пробивает лоб фэйспалмом и ждет, пока его стащат с лестницы за ухо. Этого не происходит, но отец более чем недоволен, ясно ж. — Тамаки, что произошло? — Он ставит сумку на пол и снимает очки, сощуриваясь, оглядывает Тамаки с расстояния, и что-то двоякое все равно его беспокоит, и он в такой дилемме, что Тамаки смешно против воли — на нем нет метки, и на вид он абсолютно цел и невредим и уж точно не похож на обесчещенного или как там называется. Но здесь Мирио, чего отец никак не мог допустить в отъезд. И вина целиком на Тамаки, он не отрицает. Потому что расхлебывать за собой — по-взрослому, а он смертельно задолбался сносить поглаживания по макушке и бесчисленные потакания. Может, его впервые по-человечески накажут, может, он услышит, как отец умеет кричать. Пока он слышит только тиканье часов прям в мозг и пыль под босыми ногами. — Я позвал Мирио, — Тамаки пожимает плечами, будто это пустяки, что такого, и отец тяжело опускается на гэнкан по стене, машинально хватается за грудь. — Ничего не было. — Мирио, — отец делает два глубоких вдоха, кивает полураспрямившемуся Мирио с нечто вроде сочувствия в тоне. — Ты как? Он тебя не укусил? — Нет, сэр, — Мирио застенчиво скручивает подол майки в трубочку, прячет румянец за еще влажными волосами. Отец зажимает переносицу пальцами, изо всех сил не смотрит на Тамаки. У Тамаки вся надежда только на госпожу Хикари, и он ждет не дождется, пока отец ее вызвонит, и она примчится драть Тамаки уши и душевно лупить чем придется. Он не хочет верить, что подобная выходка сойдет ему с рук. — Извини за него, — отец чуть кланяется сидя в намасте, и Мирио очаровательно потирает затылок, как всегда, когда Тамаки его нахваливает или говорит, какой он красивый и вообще замечательный, и это что-то их альфье, Тамаки ничерта не понимает, но улавливает, что они взаимно благодарны и пристыжены и не имеют претензий. Все стрелки на него. Ну, он заслужил. — Дядя, — нерешительно начинает Мирио, и Тамаки вдруг знает, что он сейчас скажет, и пинает его под колено, чтоб он заткнулся и не срамил его дальше, однако куда там. — Пожалуйста, позвольте мне ухаживать за Тамаки! Тамаки делает вид, что поперхнулся воздухом и не расслышал, и отец на миг такой же пораженный, а затем черты лица его смягчаются. Тамаки не в курсе, обязательно ли было говорить это сейчас и при нем, и могли ли они обсудить сей вопрос как-то наедине и в другое время, но, наверное, пытка неземным, блять, позором входит в часть его наказания, и иначе никак. Формальности тоже, но так-то Мирио уже который год доедает за ним вафельные стаканчики от пломбира и защищает его от самого себя, и Тамаки всегда считал, что они просто однажды поженятся и будут жить как Белоснежка с Принцем. Может, у них родится ребенок или два, может, они заведут ретривера и на этом успокоятся, и пойдут чередой годовщины и визиты к родителям на выходных, работа в разных агентствах и съемные квартиры, общая одежда и течки вдвое короче и в сто раз приятнее. С чего все и начиналось — маленький омега и его лучший друг, тесная для двоих песочница и целый мир без границ и условий, их первое укрытие в лесу, первый поцелуй в пластырях через боль. Но для этого сейчас Тамаки необходимо гореть от смущения, сидя на лестнице в собственном доме, и терпеть искренность Мирио, на которую он не в силах смотреть без подготовки, как на сварочную дугу в действии. И Мирио всерьез собрался за ним ухаживать, ага. Динамил его весь вчерашний вечер и буквально разум из него высосал, отказался взять его как есть, но спрашивает у отца такое. И Тамаки после этого придурок, ну разумеется. Очередь Тамаки быть во всем виноватым. — Я согласен, — отец зеркалит слабую улыбку Мирио, но она тут же гаснет, стоит ему набраться моральных сил и повернуться к Тамаки. — Если Тамаки тебя принял, мне нечего больше желать. Пожалуйста, позаботься о нем. Мирио надувается от гордости и сверкает пуще прежнего, и Тамаки тоже обрадован — это означает, что в воображаемой битве с другими омегами за Мирио он победил без боя, и после официального сватовства они станут уже благословленной парой, а к старшей школе им даже устроят помолвку, если госпожа Хикари не убьет его сегодня за Мирио. Вереницу живописных мыслей прерывает как молотом в лоб — Тамаки понимает, что отец на него обиделся, и это даже не в сурово поджатых тонких губах его, даже не в печальных морщинках в уголках глаз, он просто знает, что скомкал его доверие в кулак и выкинул в окно. За одну ночь из лучшего сына в мире стал предателем, потому что обещал контролировать себя, потому что отец полагался на него и вовсе не ожидал такого поворота. Потому что у них молчаливый договор длиной в десять долгих лет, как его матери нет на свете, и Тамаки впервые что-то от него утаил. — А с тобой потом поговорю, — коротко роняет отец, проходя мимо него в кухню, и Тамаки не удостаивается ни единого взгляда в свою сторону. Мирио недоумевает, но на всякий случай берет Тамаки за руку. Обед так и проходит в полном молчании, а потом приезжает госпожа Хикари, и Тамаки обнаруживает в себе неуемную тягу огрызаться и бурно реагировать на ее подколы. За уши его не дерут и даже подзатыльники никто не отвешивает, и она не кричит тоже, только качает головой и укоряет Мирио ну хотя б за то, что он так и не позвонил утром. Синхронно с отцом игнорит Тамаки. Ему начинает казаться, что они оба никогда его не простят. — Вы хоть предохранялись или я теперь бабушка? — Мрачно шутит она, попивая кофе из литровой кружки отца. Тамаки глотает рис не жуя и раздраженно зыркает на нее из-под челки. — Между нами ничего не было, — как можно спокойнее цедит он сквозь зубы. Уже второй раз. Мирио сжимает его колено под островком, но он не обращает внимания. Госпожа Хикари нарочито громко топает к шкафчикам. — Ага, — порой от этой ее язвительности, такой же, как у Мирио, Тамаки хочется выброситься в окно и никогда с ней не разговаривать, и она не говорит прямо, но демонстрирует свое мнение более чем понятно, и Тамаки уже усек, да-да, как же он так, всех подвел и вынудил Мирио прям на подвиг. Неужто не мог посидеть один. Еще и ее заставил волноваться за двоих. — Мама, — просит Мирио шепотом, и из всей разыгравшейся пассивной драмы Тамаки жалко только его, потому что Мирио рил бедный — его буквально рвут на три части, и у него такой своевольный омега, ух. Что, в принципе, не мешает Тамаки уточнить про себя, что Мирио никто его не навязывал и уж тем более не заставлял. Но Тамаки его понимает. Мирио одновременно надо сдерживать его течные агрессивные хотелки и разбираться с их сбитыми с толку родителями, а дела семейные никогда легкими не считались. Тамаки знает наверняка, хоть его семья долгое время состояла всего из двух человек. — Что, Мирио? Приплод к следующему лету ждать? — Госпожа Хикари разворачивается вихрем, скрещивает руки на груди, и такой злой Тамаки давно ее не видел. Он комкает салфетку, нервно икает, от неожиданности переходя на утробное рычание. Отец наблюдает за ними через арку с гостиной. — Я сказал, — отчеканивает он тихо, повышая тон до рассерженного шипения. — Что ничего не было. Мирио тут ни при чем. Он опасно дергается и спрыгивает со стула в тот же момент, как она суживает глаза и шагает к нему, чтобы, наверное, схватить его за затылок и поставить на место, раз уж он совсем зарвался, но Мирио оказывается быстрее. Мирио просто жмет его к себе за талию, закрывая от матери, и Тамаки показывает ей зубы из-за его плеча, вовремя уворачивается от затрещины. — Ах ты мелкий!.. — Госпожа Хикари еле пропускает мат, пока отцу в гостиной совсем не стало дурно, хватает кухонное полотенце и все ж пытается его достать, но тщетно. Он решает, что тоже на всех обиделся — и на нее, и на отца. Напоказ прилунивается к Мирио и со злобой смотрит на нее исподлобья. Словно и не было никогда той песочницы, словно не ее он полуслучайно назвал мамой в эту весну, корчась от боли под супрессантами, словно все это было зря, и он все еще мелкий и дикий, одинокий мальчик-омега у торгового центра, новоиспеченный сирота в целом мире нормальных и нужных кому-то детей. Словно госпожа Хикари не единственная близкая ему женщина на свете. Словно он не любит ее сильнее, чем выгравированное «Амаджики Цубаки» на светлом надгробии. — Прекратите! — Мирио меж ними как нейтральная зона, и голос у него дрожит, и только ему Тамаки подчиняется беспрекословно, только его слушает в этом хаосе. Ему обязан даже. Мирио его альфа, и все должны это знать. День, начавшийся так славно, быстро скатывается куда-то в полную безнадегу. — Мирио — мой альфа! — Заявляет он в лицо госпоже Хикари, нахально скалясь и высвобождаясь из его захвата. — И я теперь за ним ухаживаю! — Да с чего ты взял-то, вышкварок?! — Она орет на него в ответ, швыряясь полотенцем, и он проносится мимо фурией, взлетает на середину лестницы и аж искрит от желания что-нибудь сломать. — Кто тебе позволит, а? Чтоб ты и дальше им манипулировал и вытворял что тебе, эгоисту, вздумается? Мне не нужен такой омега в доме! Это хлещет по Тамаки больнее любого свернутого полотенца. Он останавливается на полпути, оглядывается на нее сверху вниз — лицо у нее тоже красное, и кулаки плотно сжаты, и этот гнев пересиливает что угодно, все, что у них раньше было, все, что связывало их корабельными канатами, и сердце его трескается, срывается с хрустальной нитки внутри и бьется на части, и он хочет выпалить и ей что-нибудь жестокое, что-нибудь правдивое до ужаса и горькое от слез. Он хочет сказать, что ну и ладно, что он всегда был никому не нужен, что и он в таком случае обойдется без ее советов, и без ее сочувствия, и без помощи, и без непрестанного напоминания про уроки и витамины по утрам, что и ему будет лучше без нее. Что мягкие руки ее вовсе не лучшее, что когда-либо касалось его лица, что от запаха ее он не успокаивается вмиг, что от ее колыбельных ему не становится теплее на душе, что он не готов поселиться в ее раменной и почитать ее круглыми сутками, как свою личную богиню, что он не сочинял однажды стихи про солнечные блики в ее длинном хвосте, что он родился на свет отнюдь не для того, чтоб стать парой ее единственного сына и породниться с ней. Он хочет закричать, что и ему тогда не нужна такая мать, но это делает ему очень, очень больно, потому что ложь, и он почти открывает рот, чтобы испортить все навсегда и обрезать свою нежную детскую привязанность к ней под корень, но не получается. На последней ступени лестницы Тамаки стоит столбом и не может ничего произнести. Он вдруг начинает плакать. Кажется, встревоженный отец зовет его из гостиной, кажется, Мирио отнимает ладони от лица и обеспокоенно окликает его, идет за ним медленно, как под водой или в слоу-мо, кажется, госпожа Хикари тоже роняет крупные капли с щек и читает бегущей строкой все, что перемешивается в нем кровавой кашей и проступает на губах его одним-единственным «люблю». Она это знает. Тамаки сбегает к себе, даже не прикрывая дверь, и в лучших традициях диснеевских принцесс ничком падает на кровать рыдать. Основательно обезвожившись и извозив в соплях подушку, он забивается в угол к окну, кутается в тяжелые шторы и упрашивает мать забрать его с собой. В доме абсолютная тишина, и дверь его настежь, и у него чувство, будто он голый и особенно беззащитный, и грудная клетка его ноет, и его ручной призрак днем не выходит на связь. Он зовет Цубаки на разные лады, зажмуривается до боли, воображая белое полотно ее кожи и розовые гвоздики в петлицах платья, и жалуется ей без слов, пару раз натыкается на соблазн вылезти в окно и свалить подальше в лес, но госпожа Хикари найдет его везде, куда б он не пошел. Это ее второй квирк после умения различать весь спектр электромагнитного излучения. Это она права, она потрясающая и мудрая, и Тамаки ей не нужен, Тамаки ее ненавидит. Тамаки никогда ее не простит. Через еще десять минут одиночества он прощает ее просто так, без ничего. Просто прощает, потому что любит безумно, потому что она родила для него Мирио и отыскала его на краю песочницы, чтоб они встретились однажды и разучились друг без друга жить, когда ему больше всего это было нужно, потому что вот так и все, и он не станет искать бесполезные оправдания на этот раз. Он не поворачивается, когда госпожа Хикари поднимается к нему на второй этаж и уверенно ступает в его комнату, как на свою территорию, не сопротивляется, стоит ей распутать его из штор и сесть ему за спину на пол. Она тоже плакала, Тамаки различает примесь соли в ее запахе, и луговые цветы в аромате ее джинсовой куртки, и нотку пудры от ее еще мокрого лица, и тушь ее размазана под глазами в три слоя, и Тамаки тоже ничего не говорит и сжимается в клубок в ее объятии. Целует по очереди ее уникальные материнские руки — они все в царапках и черточках от многолетней работы на кухне, покрыты звездной картой возрастных линий и отметинами тяжелого труда, и Тамаки полчаса назад они тоже были не нужны, а сейчас он бы умер за одну возможность сидеть с ней на деревянном полу и скулить от стягивающихся незримых шрамов, и госпожа Хикари тоже любит его, всегда любила, и в Тамаки ни капли ее крови, но он ее ребенок, ее мелкий зарвавшийся омега с постаревшей душой и глазами давно увядшей камелии. И Тамаки интуитивно сознает, что его прощают взаимно. — Вышкварок, — мурчит госпожа Хикари, сцеловав влагу с его ресниц, и Тамаки обтирает скулу о синий деним. Многотонный гнет камнем сваливается с его хребтины, и боль его отпускает. Госпожа Хикари силком заставляет его съесть пилюлину супрессанта. Они спускаются в прихожку как раз вовремя, потому что Мирио явно места себе не находит от переживаний, — Тамаки милуется с ним минутку, мажет запах с его шеи на себя. Они увидятся вот буквально послезавтра в школе, как Тамаки разгребет и перестирает последствия своих грозовых истерик и окончательно оправится от течки. А, и еще уроки же. И посуда. Дел ему хватит. — Я буду скучать, — канючит Мирио под гэнканом, повиснув на Тамаки торсом. Госпожа Хикари во дворе заводит машину, велит им поторапливаться с импровизированным «косплеем Ромео и Джульетты». Тамаки прощается с ним и зачем-то вспоминает напоследок про себя, что воу, сладко нализывать друг друга везде можно и вне течки, и трогать за все места, и упражняться в оральных ласках — за это его податливое тело посылает ему пятно смазки на белье, и он оккупирует ванную комнату до вечера, отмываясь и параллельно приводя все в порядок. Рутина помогает ему организовать разум в кучу и отыскать занятие до вечера. Вечером Тамаки вновь трудно. Он стоит в нерешительности у двери отцовской спальни и ни в какую не может придумать, что сказать и как себя вести. Решает как всегда идти ва-банк. — Пап? — Еле слышно блеет он, сунув нос в темноту. Еще нет одиннадцати, но отец напоказ ушел от него с гостиной и прикинулся невероятно уставшим с дороги, чтоб не тупить обоюдно в неловком молчании и не видеть его. Тамаки скосячил, это ясно, но хочет раскаяться. Фиолетовые тени по углам спаленки причудливо ломаются и вьются от тлеющей курильницы на стене, и тут выразительно пахнет буддийскими благовониями отца, и Тамаки догадывается, что он молился, Тамаки охота думать, что мамин призрак потому и не пришел его жалеть, что отцу она нужна была сильнее. Это до сих пор так, только Тамаки теперь взрослый и сам себе на уме, и никто ему не указ, и он сполна хлебнул за свои ошибки и научился на годы вперед. Отец ведет себя как маленький, будто они на миг поменялись местами, и не отвечает на его зов. Просто медленно приподнимается на кровати и тут же нарочно накрывается по уши, чтоб Тамаки стало еще совестнее. Тамаки вдруг одолевает какое-то вдохновение, и он зажимает в кулаке хвост кигуруми и шагает внутрь. — Прости меня, — в лоб выпаливает он, настырно мостится на кровать и подтягивает коленки к груди. — Я дикий. Я не должен был так поступать, но все равно сделал. Неуважительно обошелся с Мирио. И тебя опозорил. — И еще Хикари-сан дерзил, — услужливо напоминает отец, впервые за вечер глянув на него сквозь челку. Тамаки от его замечания почему-то пробивает на «ха-ха». — Да, — просто соглашается он. — Но она меня уже простила. И Мирио. А ты нет. Отец садится. Полосатая пижама его кое-как поглажена, потому что Тамаки только постигает искусство ведения домашних дел, и ему не хватает терпения ковыряться с воротничками и отворотами на рукавах. Отец все равно ни разу не пожаловался на его потуги, хотя Тамаки и готовит из рук вон плохо, и полы моет по-морскому, оставляя за собой лужи в колено глубиной, — с ума сойти можно, он не умеет ничего, но у него уже есть альфа, и он вряд ли научится с годами, но Мирио все равно попросил разрешения ухаживать за ним. Не так все должно было быть и не при таких обстоятельствах, но сегодня все палки и камни летят в Тамаки, а кроме слов ничто никогда не причиняло ему боль. Обожженные утюгом пальцы тоже не в счет. — Тамаки, — отец набирает прохладный воздух, будто перед прыжком, и сейчас что-то случится, что-то тревожит его давно, Тамаки видит, как через матовое стекло. — Скажи. Я плохой родитель? Тамаки выпускает хвост и принимается теребить пуговицу. К такому его жизнь не готовила, но если уж он собрался по-взрослому, то пора учиться взрослым разговорам. Даже если они на самом деле детские и с чего-то всерьез волнуют его отца. — Нет. Нет, конечно, — он прокашливается в предплечье, чтоб скрыть неловкость, заминает паузу отговоркой за свой ломающийся голос. — Что это вообще за вопрос. — Я думаю иногда, — отец тоже вздыхает, приглаживает волосы рукой — у них и привычки похожие, но Тамаки изо всех сил отрицает, чтоб удержать хотя бы второе мировое место самого маменькиного сыночка. — Было бы тебе проще, что ли. Ну, если я бы умер вместо Цубаки. Тамаки пытается согнать обратно прилив кипятка к лицу, потому что уже нормально так дегидрировался днем и затрет алые дыры на лице, если заплачет вновь, но отец явно не это имеет в виду. Выражение его светлое и даже немного любопытное, и Тамаки в смятении — ему еще неизвестно, что это за пространные предположения и хитросплетения условий, и все тонкости, о которых взрослые не говорят, но печалятся, и слабости сильных людей, вроде госпожи Хикари, и сильности слабых, как у его отца за пазухой. Это все двусмысленно и ново, и он только учится. Отец не спешит отпускать его в свободное плавание, и это значит, что им пора расторгнуть договор. Может, сочинить дополнительное соглашение. — Ты все еще единственное, что у меня есть, но в мою сторону так больше не работает, — он говорит о Мирио, о том, что Мирио теперь связан с ним словом, Тамаки понимает, и он прав, потому что из них двоих только отец застрял в прошлом. — И я не знаю, что делать. Как тебе помочь, как с тобой разговаривать. У нее получилось бы лучше. Тамаки обнимает себя за колени, чтобы не навернуться с кровати от таких умозаключений. Отец даже изъясняется точь-в-точь как он, и о подобном раскладе Тамаки никогда не думал, никогда не представлял, чтоб мама навещала его наяву и вместо отца собирала ему бенто в школу. Это жестоко, но он и впрямь не помнит ее голос. Только белые руки-ветви и дыхание призрака, и черты лица его становятся резче, как у нее, когда челка отрастает слишком сильно, и он совершенно точно напоминает отцу о ней одним своим видом, и даже спустя столько лет, в другом городе и в другой жизни. Тамаки не исправил бы ни единой своей ошибки, будь у него хоть все возможности подряд. Потому что так делают взрослые, а ему тринадцать лет, и внутри у него все щемит, и нет ничего завидного в том, что стоишь на развилке. — Папа! — Восклицает он как-то осуждающе, словно сам вообще не знаком с неудобными «если» и гляделками с потолком в темное время суток. — Так нельзя! Что и почему нельзя, он сказать не может, но чувствует, как собака, выражает все в пылкой эмоции. Шафрановый сквозняк по полу до них не достает, но его достаточно, чтоб им не было одиноко. Если бы отец умер, а мама осталась жить. Если бы они не переехали в Мусутафу, если бы не встретили Тогат. Тамаки не хочет знать это другое «если», потому что оно ему не принадлежит, и здесь и сейчас они вдвоем, и у Тамаки есть пара, и Тамакин отец опасается, что среди всех этих его проявлений характера и тинейджерских загонов они потеряются и совсем забудут про гэнкан в старом доме и вдового мужчину с маленьким мальчиком на руках. — Знаю, знаю, — отец улыбается и, наверное, тем самым прощает его. — Только обещай, что никогда не поступишь с Мирио, как она со мной. Тамаки обещает. Тамаки тринадцать, и он взрослеет, и это больно, это означает ответственность за свои и чужие поступки, это неизбежно, неотвратимо. Тамаки тринадцать, и, чтобы жить дальше, им с отцом больше не нужен договор молчать.пилюли
9 декабря 2018 г. в 12:47
Тамаки тринадцать, когда настает его черед взрослеть. Как ни странно, ему об этом сообщает именно Мирио — они лежат на Тамакиной кровати после мытарств с домашкой и гладят друг друга по спинам, и Мирио вовсю сражается с одолевающей сонливостью. Сквозь шторы еле пробивается скудное мартовское солнце. Тамаки откровенно скучает по теплу.
— У тебя скоро течка, — шепчет Мирио ему в губы, для верности снова тыкается носом под его ухо. От этого у Тамаки всегда щемит грудь и по позвоночнику в трусы стекает дрожь — Мирио вклинивает колено меж бедер и так и остается. До вечера у них еще полно времени, но после квадратных уравнений с параметром двигаться вообще не охота. У Тамаки ощущение, будто они упали откуда-то с высоты, а не прорешали полповторения курса за седьмой класс. Аж мозги болят.
Он верит Мирио на слово, потому что нет причин для обратного — сам заметил немного повышенную температуру в последнее время и какую-то необъяснимую тягу виснуть на Мирио все свободное время. Мирио стойко терпит его нечаянные приставания, не прогоняет его, даже когда Тамаки чутка чокается кукушкой и засовывает язык ему в рот прям на большой перемене в пустом классе, даже когда дома Тамаки распускает щупальца под его футболку и отказывается слезать с него. У Мирио в такие моменты ощутимо так заостряются клыки и в паху дымится, но он идеально держит себя в руках — может, такая выучка входила в курс молодого альфы от Тамакиного отца, может, госпожа Хикари обучила его противостоять Тамаки любой ценой. Тамаки и рад бы его не провоцировать, но у него в животе что-то тянет и глотка горит, будто после горсти шипучей карамели, и ему жизненно необходимо трогать Мирио через одежду и тереться на нем верхом. Им обоим не хватает смелости перейти к полноценному петтингу — Тамаки боится, что вновь начнет агриться против воли, как на прошлый день рождения Мирио, когда они отлупили друг друга почем зря, Мирио, наверное, опасается все ж потерять контроль и порвать его на кусочки. Тамаки уверен, что в параллели они единственные девственники, но пока не в силах выдумать что-нибудь посущественнее глубоких долгих поцелуев и возни на футоне под пледом. На ночь он тоже не остается, но хочет.
Первый летний гон Мирио он помнит на удивление плохо, потому что не застал ни начало, ни конец, только абсолютно разбитого Мирио уже после, а весь второй зимний вполне спокойно протусовался у Тогат дома и таскал Мирио свою одежду и сладости через дверь, и все прошло куда легче и быстрее. Но провести вместе течку им явно не разрешат. Тамаки уже потихоньку ворует ношеные вещи Мирио и прячет в рюкзак.
Чуйка никогда не подводит Мирио, и как по прогнозу в субботу Тамаки просыпается в поту. Сразу же отшвыривает одеяло на пол, потому что кожа его на ощупь как бумага и все причиняет дискомфорт, и белье уже насквозь сырое, и он морщится от эха неприятного спазма в низу живота и резко садится. Кое-как нашаривает телефон под подушкой.
— Пап, — со сна у него голос хриплый и низкий, и ощущение усиливается, стоит ему спустить ноги с постели. — По-моему, у меня течка.
Уже уехавший на работу отец, видимо, прикрывает микрофон рукой и приглушенно ругается в никуда, но Тамаки все равно его слышит — в голове у него клубками собирается вата, и он ковыляет до двери на полусогнутых.
— Поешь и жди госпожу Хикари, — отец торопливо наставляет его на день, обещает приехать как можно скорее и строго-настрого запрещает выходить из дома, только Тамаки не спустился б сам с лестницы, даже если бы захотел. Сил у него хватает ровно на то, чтоб выпутаться из трусов и напялить подряд две длинные футболки Мирио — от его запаха становится чуть проще, но вместе с тем хуже. Тамаки обкладывается всеми его вещами, что успел натаскать за неделю, и хлещет минералку из бутылки на полу, и ему и жарко, и холодно, и больше не хочется щемиться во взрослую жизнь. Сомнительное удовольствие.
Чего ему хочется, так это увидеть Мирио. Ныкнуться в его шею и там похоронить себя, пока все возрастающая боль разрезает его пополам и напрочь отбивает привычку терпеть. К полудню приступы становятся почти ежеминутными, и ему странно себя трогать — руки словно чужие, и с таким количеством смазки меж ног он практически ничего не чувствует. Он думает о Мирио, дышит ртом, складываясь пополам в особенно невыносимые приливы, и скомканное полотенце под ним покрывается влажными пятнами и тоже отлетает комом под кровать. Тамаки больше не уверен, что додюжит до вечера и останется жив.
Полноценно заснуть у него не получается, и он левитирует где-то среди видений наяву и отчаянного желания громко заорать имя Мирио на пиках спазмов, и к тому моменту, как он будит себя собственным воплем, цепляясь когтями за футболки на животе, помощь наконец прибывает.
— Детка, детка, детка! — Госпожа Хикари с полпинка впечатывает дверь в стену, и она вся растрепанная, и воинственная на вид, и перепуганная не хуже него, и окликает его, и Тамаки машинально скалит зубы сквозь свой тряпочный шалашик, злобно зыркает серым из-под припухших век. Госпожа Хикари шипит на него в ответ, и Тамаки не может не подчиниться — она тоже омега, но куда сильнее и старше, и он затыкается и со стыда скулит в подушку. Он никогда прежде даже голоса на нее не повышал.
На постель его приземляется что-то тяжелое, и он из упрямства не двигается, чтоб госпожа Хикари не лезла к нему в гнездо, но она и не пытается — запах ее все ж напоминает Тамаки о Мирио. Он высовывается в безуспешной попытке столкнуть ее, в итоге оказывается в крепком захвате. Глушит инстинкт вывернуться, чтоб не ранить ее, и вдруг его кроет такой волной боли, что он захлебывается криком. Госпожа Хикари кое-как умудряется запихнуть ему в рот пару больших таблеток.
— Глотай давай, — она щиплет Тамаки за затылок и прижимает его к себе со спины, туго держит за шею, чтоб не укусил. Тамаки трепыхается немного, но поддается — вкус у них ужасный, горький и противный, и у него такой жар, что он сам чует, как раскаляется на мокрой простыни угольком. Госпожа Хикари целует его в макушку, и частично он расслабляется.
— Тетушка, — он не плакал все это время, не плачет сейчас, но у него трудное гнетущее ощущение, будто после часовой истерики, и лицо горит, и он устал как от слез, и ему до сих пор очень больно. Он урчит гортанью, пытаясь приласкаться и загладить невесть откуда взявшуюся агрессию, но госпожа Хикари только усиливает хватку на его шее и запястьях. Внезапно там начинает саднить.
— А ну, покажи, — требует она, разворачивая его на свет. Тамаки открывается ей, коснуться не дает — от него пахнет кровью и под ухом пульсирует влага, и в некотором роде он благодарен, что госпожа Хикари здесь и не сюсюкает с ним, потому что иначе он бы разнылся окончательно или, упаси небо, напал бы на нее. С ним впервые такое творится, и ему страшно, вместе с тем стремновато причинять хлопоты госпоже Хикари, заставлять отца волноваться, следом хватает мозгов понять, что он не виноват. От таблеток взор его мало-помалу проясняется, и до него доходит, что в припадке он успел разодрать себе кожу на горле и разворошить все свои постройки на постели. И ему вдвойне нужен его альфа. Это прям очевидно. Все как в образовательных брошюрках с уроков полового просвещения.
— Мирио, — он начинает шепотом, сам себя осекает, потому что нельзя, — резь внизу усиливается, переходит в постоянные тупые уколы, и он нечаянно впивается клыком в щеку, срывается на рев. — Мирио!
— Не зови его, — госпожа Хикари бросает идею закрыть ему рот ладонью, еле отдергивает пальцы — Тамакины челюсти звонко клацают в сантиметре от них, и госпожа Хикари утыкает его носом в одеяло. — Тамаки, не надо. Ему тоже тяжело. Ну же, детка, успокаивайся!
Тамаки всхлипывает, раскурив смысл ее слов. Он вспоминает прошлое лето, когда госпожа Хикари тоже просила помощи у его отца, потому что не могла справиться с гоном Мирио, а сейчас они одни, и никто ей не поможет с рехнувшимся от боли Тамаки. И тем не менее она с ним, грозится связать его, но осторожно гладит по волосам, называет его диким и ворчит, но закутывает его в рулон из пледа и толстовок Мирио, когда его начинает клонить в сон от пилюль. И Мирио уже дважды перенес подобное, даже виду не подал, хоть Тамаки и расспрашивал его на все лады, и они не вместе, как бы Тамаки ни нуждался в нем. Ему нельзя звать Мирио, и одно это самая жестокая пытка. Даже хлеще отголосков его запаха повсюду. Кончики его пальцев на ногах немеют, температура плавно падает, и он мерзнет, но молчит. Госпожа Хикари открывает окно на проветривание, возвращается, чтоб нашептать ему наспех сочиненные колыбельные — только они не для того, чтоб он вырубился. Так ему удается чуть переключиться с катастрофы в низу живота и даже не корчиться в судорогах.
— Мам, — еле различимо мяучит он, смяв лицо о подушку, тут же прикусывает язык. Госпожа Хикари опускается на колени у изголовья кровати, трет свой нос кнопкой о его раскаленный лоб, размазывая запах. Урчит в тон ему, пока он помирает от смущения и едва балансирует на грани бессознанки.
— Спи, — светлые волосы ее падают ему на лицо, и это магия, не иначе, потому что от одного ее слова острый прилив внутри Тамаки разбивается о вдаривший в кровоток анальгетик, и ему легче, и он не в силах открыть глаза. — Я тут буду. Спи.
Тамаки словно кто-то выдергивает из розетки. Сны его ровные как по линейке и легче пера, пустые и полые — как белый лист ватмана, монотонный шум телевизора на фоне. Он не видит ничего, не слышит ни телефона, ни разговора госпожи Хикари с отцом, ни сквозняка по полу, ни шелеста штор о подоконник. Приходит в себя резко, как по щелчку, — на улице уже темно, одни фонари торчат, и он почему-то вполне бодрый, живой, хочет есть и мыться, и лихорадка его явно ушла. Вместе с болью, наверное. Следы остались и еще какие — Тамаки обнаруживает ломоту в костях и целое море смазки под собой, но по крайней мере теперь он соображает. Царапины на его шее залеплены стерильной повязкой.
Он не торопится вставать, но не шатается, поднявшись, стаскивает грязное постельное в кучу и опять переодевается, прыгает в свое фиолетовое кигуруми с кошкой Луной. В это время отец уже должен быть дома, и Тамаки почему-то жуть как неохота появляться перед ним в таком виде. Когда он вспоминает, как неуважительно вел себя с госпожой Хикари, ему становится совсем дурно.
— Детка, ты спускаешься? — Разумеется, она спаливает его еще на подступе к лестнице в коридоре, выходит с кухни, чтоб перехватить его на полпути и застрять с ним на средних ступенях.
Так и сидят — Тамаки бодает ее головой, пока его обнимают, и дома кромешный мрак, как раз по его вкусу, и слабо пахнет отцом. Сильнее — пряностями и удоном. Тамаки вспоминает, какой лютый его мучает голод. Госпожа Хикари предпочитает лишний раз убедиться, что он в порядке.
— Спасибо, — невпопад мямлит он, стоит госпоже Хикари стиснуть его щеки ладошками и щелкнуть по кончику уха. Он еще не совсем здоров, но без нее точно бы пропал. Секунду он гадает, возился ли его отец с Мирио в первый гон точно так же, или это только у Тамаки тяжелый случай. Интуиция подсказывает ему, что и то, и другое.
— Бедный мой Мирио, — сетует госпожа Хикари, нацеловывая Тамакин висок и параллельно перемежая ласку нотациями. — Досталось же такое чудо.
Это одновременно вгоняет Тамаки в краску и неимоверно веселит — из них двоих обычно Мирио сперва делает, а потом думает, и Тамаки никогда не претендовал на роль мистера неуправляемого в паре, но так тому, судя по всему, и быть. Бедный Мирио, да. Тамаки все еще нельзя с ним повидаться.
Они ужинают вдвоем, и госпожа Хикари не включает свет по его беззвучной просьбе. Закидаться углеводами по-быстрому ему хватает, чтобы вновь почувствовать себя человеком, и он строит деловой вид и идет загружать стиралку, отмокает в ванне час. Ему хочется помечтать о Мирио и коснуться себя, но он сдерживается, чтоб опять не поплохело, в отражении воды запрещает даже думать о нем. Полночи они с госпожой Хикари смотрят трилогию «Зловещих мертвецов» и веселятся, воруя друг у друга попкорн, остаток до рассвета Тамаки проводит в своей комнате один, пока она спит в гостевой. Утром ему несказанно лучше.
— Принимай работу, — жизнерадостно объявляет госпожа Хикари, вверяя его отцу. Тамаки жмется к ней ближе и морщит нос от хлорки, потому что они час убирались на втором этаже и выдраили заодно ванную. У него стойкое ощущение, что это он — работа, и его надо принимать, ибо она изрядно с ним намаялась и караулила его мертвый сон. Может, это дань благодарности отцу или ее личное, пожизненная благосклонность к Тамаки и никаких границ и дележек на «свой» и «чужой». Может, он и впрямь стал ей родным в той песочнице.
Отец нерешительно выглядывает в арку, улыбается ему чуть натянуто — в доме больше не пахнет течным омегой, да и Тамакиных истерик в программе больше не предвидится, однако ж отец будто побаивается перемен его настроения под гормонами. Наверняка госпожа Хикари уже все ему рассказала. Он же дикий. Такой уж достался.
Первая течка его кончается тем же вечером, и госпожа Хикари уезжает, пообещав завтра прислать Мирио. Тамаки и сам бы пришел, только ему еще доделывать домашку за субботу и переглаживать гору белья — в его огроменной спальне никогда не было такой стерильности, и у него снова чувство, словно здесь никто не живет. Словно он в каталоге Ikea и его выгонят отсюда перед закрытием. В отражении его карманного зеркальца на него тоже смотрит двойник призрака матери — штукатурно бледный и с кругами под глазами в цвет волос, и запах с него смылся под свежей порцией супрессантов и бомбами для ванны. Показываться Мирио так он не согласен, но выбора шибко нет.
Мирио приходит в понедельник после занятий, и Тамаки молча залазит к нему на колени и обнюхивает его лицо. Они не целуются, хотя Тамаки хочет, просто в обнимку валятся на кровать и обсуждают, что произошло в школе и куда можно сходить прогуляться. Тамаки соглашается на свидание в молле, заныривает под его худи с головой, напрашиваясь. Мирио берет его в захват один-в-один госпожа Хикари, и все без толку. Ему ничего нельзя, все постоянно запрещают. Даже не пожаловаться отцу, потому что иначе вообще дома запрут. Тамаки бьется о подушку с такой несправедливости, но с потрохами продается за обещанный набег на KFC — все ж Мирио за прошедшие десять лет преуспел в уговариваниях, и да, наверное, кроме Тогат теперь никто не в силах усмирить Тамаки, ну и ладно. Тамаки пока обойдется и этим. Недолго они играют в подобие рестлинг-поединка на всклокоченном покрывале, быстро скатываются во взрослые медленные поцелуи, ждут, пока у Мирио пройдет стояк, и сбегают из дома только к шести. Тамаки наконец признает, что не умеет себя контролировать.