hold (someone) closely

Тамаки четырнадцать, когда Мирио берет его с собой на Хоккайдо. Родители сосватали их весной, после третьей Тамакиной течки, и теперь Тамаки предстоит знакомство с бабушкой Мирио — он честно не понял разницу меж официальным сватовством и обычными посиделками в раменной, на которых их родители просто болтают и напиваются, а им с Мирио приходится вызывать на всех такси и убирать со столов, но надо значит надо. Он предпочел бы провести часть каникул в Ишикаве, в доме семьи Нихиме, откуда родом госпожа Хикари и где Мирио появился на свет, однако уже согласился — это первая поездка, в которой он сопровождает Мирио как его признанная пара, и Мирио не терпится представить его главе обширного семейства Тогат. К вечеру по дороге из аэропорта Тамаки знает все — сколько ей лет, как себя с ней вести, когда кланяться, когда бежать со всех ног, чтоб не огрести клюкой вдоль хребта. У них на двоих из шмоток — небольшая спортивная сумка, потому что жарища стоит страшная и они привыкли меняться одеждой, и рука Мирио в его руке горячая и влажная, и на закате они кое-как доплетаются до деревушки с традиционными японскими домами и смешанной рощей по окраине. Тамаки прежде никогда не был в минка, и ступать по пружинящим под ступнями татами ему непривычно, и здесь столько комнат, что он теряется почти сразу, и Мирио не тащит его за запястье, как обычно, а степенно ведет по коридору, приобняв за талию. В обеденном зале госпожа Тогата долго отчитывает Мирио за отросший до плеч маллет и обгрызенные ногти, внимательно разглядывает Тамаки с макушки до пят, чуть сощуривает свои темные глаза — она очень низенькая и сухая, в унисон своему преклонному возрасту, и аккуратный высокий пучок ее почти полностью седой, и кимоно ее по подолу расшито карпами и журавликами, и Тамаки молчит, пока к нему не обратятся, скромно сидит возле Мирио, потупив взор. А потом уговаривает себя ничему не удивляться. — Обаа-сан! — Возмущается Мирио, когда она, не мудрствуя лукаво, склоняется над Тамаки и буквально залазит ему в рот своими тонкими пальчиками, велит показать зубы — Тамаки слушается, не двигается, пока она укалывается об острые кончики его резцов и проверяет клыки. Ему не очень нравится, что его тестят по-старомодному, как лошадь, но, наверное, визуальный кастинг на место омеги Мирио он все ж проходит. Всю первую неделю его шлифуют и полируют, как драгоценный камень, — госпожа Тогата учит его варить рис и вести дом, носить кимоно и всегда держать идеальную осанку, и к пятнице Тамаки послушно семенит за ней в тесном льняном юката, мастерски подает чай и обращается к Мирио строго «альфа» и со всевозможными уважительными суффиксами. Мирио пребывает в таком колеблющемся состоянии, когда его смущают Тамакины подкрашенные губы и невинное хлопание ресницами и одновременно жестко прет с его вышколенных манер. За трапезой Тамаки будто ненароком приоткрывает запястья и горло, заводит пряди за уши и мелко кивает в ответ на каждое слово Мирио, и от его разбавленного кокетства у Мирио голос становится ниже и грубее и по скулам разливается розовый тинт, и они учтиво кланяются, благодарят за еду, по-ангельски отправляются спать в девять. Ну, Тамаки явно на пользу уроки и сакральные знания от омеги в пять раз старше него, но он интерпретирует их по-своему — он безукоризненно покорный и обходительный утром, пока госпожа Тогата объясняет ему разницу меж режимами глажки и открывает тайны тысячи и одного рецепта лапши, он покладистый и тихий днем, пока она заставляет его корячиться с намыванием полов во всем огромном доме, а вечером город засыпает. Просыпается дикий Тамаки. В отведенной им гостевой спальне он расшвыривает одеяла с футонов, бесцеремонно толкает Мирио навзничь и садится ему на лицо. В этом они оба откапывают какой-то максимально безобидный фетиш, что-то вроде насмешки над происходящим, где они вроде бы должны быть предельно серьезны, но Тамаки специально надевает все традиционные наряды на голое тело — Мирио глухо стонет в сырое и горячее меж его ног, потому что стены натурально бумажные и им нельзя шуметь, Тамаки зажимает рот ладонью и путается в белоснежных полах юката. Никто не обучал его таким искусствам, но за неполный год их с Мирио соперничества в постели он здорово так набрался опыта и теперь ему не стыдно, теперь он заглатывает член Мирио на раз и даже не кашляет, роняет крупные капли слюны с подбородка и пускает вибрацию ему в пах. Мирио снизу вылизывает его с таким усердием, словно они оба вот-вот умрут и больше никогда не познают оральный секс, и это настоящее соревнование, наспех придуманное и нечестное, и Тамаки всегда проигрывает, потому что Мирио жадный и подлый и не чурается жульничать. Для Тамаки все в любом случае кончается одинаково несправедливо — Мирио засовывает в него язык и делает с ним что-то такое, от чего он готов орать и умолять его, но связные мысли махом вылетают из головы, и он даже не может вырваться из крепкого захвата его грубых рук на своих бедрах, запыхавшийся и с полным ртом семени. Это истинная власть Мирио над ним, над всей его жизнью, над его телом и даже над разумом, и Тамаки содрогается на нем и прикидывается, что успокоился, хоть схлынувшая в низ живота кровь постепенно возвращается в артерии его, и он дышит ровно, смахивает рукавом пот со лба. Ему уже невероятно много лет, целых четырнадцать, и Мирио все еще не сорвал ему плеву — Мирио лепит какие-то дурацкие отмазки и все спирает на свой непопранный обет целомудрия, и Тамаки смеется над ним в голос, потому что регулярно расчехляет все его целомудрие и сплевывает после в полотенце, потому что они, блять, сосватаны, и Мирио его альфа, и они влюблены друг в друга, кажется, уже пару-тройку веков. И Тамаки хочет принадлежать полностью, хочет метку, как у всех, что-нибудь, за чем сможет прятаться от пристальных взглядов других альф и собственного страха остаться странным и потерянным в песочнице. Мирио не сознается, кому из родителей и что пообещал, не соглашается ни в какую, пусть даже ему вдвойне тяжелее сносить Тамакину агрессию и лихорадочное стремление к боли. И в конце концов Тамаки его понимает. Тайком поддерживает. И его самого это злит, и он без стеснения лупит Мирио по широкой спине и отказывается обниматься, и все бесполезно — Мирио заламывает его и ставит раком, чтоб он охотно подчинился и выгнулся, и после второго оргазма у него не остается сил на бунт. Мирио отпускает его лишь после заката, когда он уже ни на что не годен и просто лежит с разведенной рогаткой, в измятом сдернутом с плеча юката, разоренный и измотанный. Мирио почти пятнадцать, и гоны его с каждым годом все сильнее отодвигаются к осени, синхронизируются с Тамакиными течками, и в этом жарком и влажном июле Тамаки никогда его не одолеть. Мирио почти пятнадцать, и Тамаки вовсю готовится перейти к нему в бессрочное владение. Ночи проходят в контраст спокойно — Тамаки чинно укладывается щекой на его грудь и стягивает маску для сна на глаза, и они засыпают помирившимися, как подобает среднестатистической семейной паре, будто репетируют будни на десятилетие вперед. Тамаки успевает привыкнуть просыпаться в луже золотистого света от его распущенных волос, хоть им еще нельзя жить вместе, но это и впрямь пробная версия — если Мирио не свихнется от его загонов, если Мирио действительно предназначен ему, если все не зря и Тамаки с такой же легкостью забудет приснившиеся сомнения. Если каждое из намерений станет явью. Тамаки регулярно молится об этом у алькова в самом центре дома. Естественно, пару раз ему прилетает от госпожи Тогаты клюкой по лодыжкам — он то косячит с сервировкой, то бьет блюдечко из ее любимого фарфорового сервиза, но она сразу же перестает ругать его, стоит Мирио вскочить на ноги и нахмуриться. Мирио не говорит ничего и тут же возвращается на подушку, но у Тамаки сердце проваливается под пояс юката и подкатывает вязким киселем к диафрагме, ибо он, может быть, и заработал пендель по своей врожденной вредности, но Мирио ведет себя так, словно непорочнее него нет создания во всем мире. Всегда так было, что б Тамаки не учудил. Госпожа Тогата на это многозначительно щурится и быстро-быстро обмахивается веером, чтоб у Тамаки было время исправить оплошность и накрыть стол как подобает. За первые выходные он полностью зазубривает правила проведения чайных церемоний и основы каллиграфии и сам одевается в многослойные кимоно в правильном порядке, на чистом рефлексе выполняет любые поручения госпожи Тогаты и даже пару раз пробует не перечить Мирио наедине, и прогресс явно ее радует — Тамаки все реже слышит порицание в свой адрес. Им здесь по-настоящему кругом довольны. — Тебе нужно больше есть, — подмечает госпожа Тогата в понедельник перед обедом, когда Тамаки зависает в ее спальне с ворохом канвы на коленях. Он поднимает голову на миг, с облегчением не обнаруживает суровости в ее тоне и согласно кивает. Даже если он так не думает, это никого не волнует, и все свободное время здесь они с Мирио тренируются в горах и явно не страдают гиподинамией, и госпожа Тогата уже трижды сетовала на его торчащие ключицы и слишком худые на ее вкус бедра. Тамаки степенно сносит каждое ее слово, не противится ни единому жесту — она переодевает его по сто раз на дню, как куклу, восторженно прищелкивает языком от вида его светящейся в полумраке белой кожи, прикладывает полотна оранжевого и фиолетового шелка к его лицу и поминутно спрашивает, что ему больше нравится. Вообще Тамаки нравится только сидеть на Мирио в подлеске да рассыпать его светлые волосы по плечам, но он оставляет оба варианта, прихватывает еще цветастый оби сверху. Но сегодня госпожа Тогата явно задумала что-то еще. У Тамаки чувство, будто наступает вторая стадия кастинга, и теперь он значит куда больше, чем симпатичная игрушка для ее подросшего внука. Он слабо улыбается ей, заканчивает вышивку и благонравно складывает руки — ему подают знак идти рядом, не следом, ведут еще глубже в дом, и он понимает, что сейчас что-то будет. В большом зале с нишами для свитков и семейных фотопортретов в рамках госпожа Тогата вручает ему особенный подарок — Тамаки предпочел бы не смотреть, пока не останется один, но пальцы его сами тянут атласные ленты на коробке, и он ахает, стоит ему сдвинуть крышку. Там расшитое золотыми нитями кимоно — Тамаки видел его на госпоже Хикари со свадебных фотографий, вообразить не мог, что однажды оно достанется ему. За ребрами у него вдруг гулко и шумно, и он не может вдохнуть первые пять секунд, вторые вспоминает, как правильно падать в поклон и немеет лицом в татами. Он не надеялся на благословение, по правде говоря, вообще не думал, что его оставят здесь хотя б на каникулы, и воздушная ткань в коробке холодит его ладони и заставляет трепетать в восхищении — он связан словом, он омега Мирио, и вот его обещание, вот его свадебный наряд, гарантия, что Мирио достанется именно ему. Клятва, наверное. Он думает о тех временах, когда госпожу Хикари тоже привезли сюда впервые, чтоб она стала частью фамильного древа Тогат и примерила золотое кимоно, зачем-то представляет, как мама однажды попала в дом Амаджики и так же заслужила признание — наверное, ее подарок не был и в половину таким роскошным, может, ей и не пришлось учиться элементарным для других омег вещам и стойко терпеть клюку за провинности. Тамаки помнит, что у нее на фото с венчания всюду были камелии. — Обаа-сама, — несдержанно всхлипывает он, мечется взором с коробки на нее и обратно. Выходит как-то жалобно, и Тамаки сжимается в комок от нахлынувшего ощущения — оно как вязаный свитер, охватывает его целиком и колет его чувствительную шею, и он хорохорится и все чванится, какой он взрослый и самостоятельный, а сам не в силах выдержать, а самому страсть как страшно. Над ним и ответственность, и килотонны собственноручно возложенных ожиданий, и все-все тайны и застывший смех с альбомов их родителей, и непримиримые разногласия с Мирио, и титул главного омеги дома, и столько всего, что ему лишь предстоит узнать, столько сделать, это нереально. Госпожа Тогата невесомо гладит его по волосам. Тамаки уверен, что у нее тоже где-то есть свадебное фото в этом золотом кимоно. — Ну-ну, полно, — приговаривает она, пока он трясется от шока в ее полуощутимом объятии. — Не бойся, дитя мое. Начнешь больше есть, и обязательно станет впору. Он пропускает смешок в ладонь и пламенно уверяет ее, что отныне будет есть как не в себя и обязательно дорастет до всего этого. Станет супругом Мирио, возможно, продолжит род Тогата, останется на Хоккайдо в качестве преемника даже. От таких перспектив комната вращается каруселью перед взором его, и госпожа Тогата коротко утешает его, хоть жалеть его не за что, и он сам понимает, насколько счастлив. Он закрывает коробку со своим будущим, туго стягивает лентами. Встает с колен повзрослевшим еще пуще. — Добро пожаловать в семью, — госпожа Тогата низко кланяется ему, ловит его за запястья своими маленькими ручками, чтоб он окончательно не грохнулся в обморок. Так-то в их семье он уже давно, и у него нет родных бабушек, но он уже догнал, что это их коронное блюдо как вида в целом — пичкать до отказа любого, кто вхож в дом и более-менее походит на кандидата во внуки. И доводить до слез такими вот фамильными сокровищами в качестве подарков. И да, ему и вправду стоит больше есть. Он рассказывает все Мирио вечером, когда с него сваливается бремя нежданной тревожности и мандраж от размышлений на тему его собственной свадьбы — Мирио даже не удивляется, словно все знал заранее и без него и специально привез его сюда, чтоб он ежедневно ловил лайфхаки домоведения и благодарил небеса за одно существование преступного синдиката Тогат. Тогат, которые регулярно воруют его цыплячье сердечко и ведут его по жизни с такой скоростью, что лучше б пристегнулся. В который раз он вспоминает, как же была права госпожа Хикари. — Мейт, — роняет Мирио ему на ухо, закусывает заостренный кончик, подтаскивая Тамаки ближе к себе под одеялом. Это нежная возня, отголоски их ребячьих привычек с детства, совсем не тот ожесточенный голый рестлинг, что они устраивают из каждой попытки нормально поласкать друг друга, и Тамаки расслабляется от его запаха, целует его лениво, и время тянется, как мед с деревянной мешалки. И он никогда не говорил Мирио, что любит его, хотя должен был — больше самому себе, но все же. Мирио знает его лучше него. Обучение его заканчивается официальным благословением от госпожи Тогаты и их с Мирио переплетенными пальцами на полу в зале с ритуальными принадлежностями. Госпожа Тогата все ж напоследок приправляет им макушки щелбанами и сталкивает их лбами для затравки, но тем, кто вырос на целебных подзатыльниках и профилактических хлестаниях полотенцем от Тогаты Хикари, подобные экзекуции вообще нипочем. Остаток визита они предоставлены лишь друг другу и лету в разгаре, и Мирио уводит его в горы — вулканы Тамаки тоже прежде не видел. Настоящим открытием становится кристально чистое озеро в пихтовой чаще далеко от дома. Тренировки становятся дольше — весной у них вступительные в UA, и уже сейчас они выкладываются на полную и не боятся нахватать гематом. Предплечья Мирио покрываются плотными рубцами от неудачных попыток фазнуться целиком, и Тамаки горько плачет всякий раз, как он ранится, а потом выбирает любимые из шрамов и сидит с ним на нагретой земле, как дурак, с алыми пятнами по лицу и твердым намерением стать сильнее. Он достаточно сильный, он знает — порой от его запаха в толпе шарахаются взрослые, в школе на квиркознании их ровесники опасливо косятся на его Манифест, но ему надо еще. Чтобы соответствовать Мирио. Потому что на свете нет никого другого, кто с таким упрямством вставал бы и повторял раз за разом, роняя кровь с рук и застревая по пояс в залагавших текстурах. Сам Тамаки не замечает, что от слишком частых экспериментов с квирком у него трескается кожа и сухие пласты облазят с сукровицей, и они с Мирио падают обессиленно на нагретую хвою, осматривают друг друга на предмет повреждений посерьезнее. За перетрен и следы на теле Тамаки им стопроцентно достанется, и поэтому они раздеваются догола и заползают в ледяное озеро, пока солнце в зените и можно моментально обсохнуть. Здесь берег каменистый и вода такая чистая, что видно дно и поблескивающую плавничками живность, и Мирио плавает лучше него, но не лезет дальше уровня шеи, потому что в принципе остерегается водоемов после того случая в детстве. Холод предупреждает самые крупные черные синяки, и они с Мирио не выглядят так, словно их били палками несколько суток, и в целом им легче. Крепатура спадает понемногу, и они даже не двигаются — Тамаки стоит по нос, фыркает, аки бегемот, с ужасом наблюдает, как с глубины к ногам их подплывают непуганые мелкие рыбки. Номинально он не трусливый, но чего им вообще надо от его коленок. Мирио бредет к нему по обточенным временем булыжникам, выпутывает листья из его растрепанных намокших волос, и они целуются, чтоб согреться, льнут ближе, мгновенно распаляясь. Тамаки трогает его под водой, чтоб он задохнулся и притянул его за шею, и они плещут друг на друга водой, как в «Голубой лагуне», ныряют по очереди, пока воздух не кончается. Мирио надоедает за ним гоняться, и он подхватывает его под бедра и выносит на берег, словно Тамаки ничего не весит, опускает бережно на кучу их шмоток и ложится сверху, придавливая его, — вокруг ни души, только горы и свежесть из-под разлапистых пихт. Тамаки безудержно фантазирует, как Мирио взял бы его прям на этих прокаленных камнях, будь они постарше, а он бы обнимал его за спину крепко и праздновал бы победу, — неуместное воображение его ведет с ним грязные игры, и дело не в обострившемся запахе Мирио и холодных каплях воды с его распущенных волос. Просто подобные мысли возбуждают Тамаки так сильно, что, по всей видимости, это проступает с краев серых радужек его бегущей строкой, и он беспокойно ерзает под ним на футболках, прокусывает щеку, стоит Мирио завести ему руки за голову и лизнуть его сосок. Мирио его отчаяние только забавляет. Тамаки четырнадцать, и он единственный из всех детей стремится покинуть Неверленд. — Если ты сейчас же меня не, — Тамаки запинается на каждом из возможных слов и резко вдыхает, чтоб не договаривать очевидное, и у него как обычно не получится уломать Мирио, но укоренившиеся привычки из песни не выкинуть. — То я с тобой расстанусь. От его неубедительного блеяния Мирио смеется, и из-за эха и леса над ними звук такой, словно по латунным трубочкам мобиля прошелся ветер, и мокрые потемневшие пряди его падают Тамаки на лицо, и Тамаки напрягается наперекор своей собственной инициативе, когда Мирио соскальзывает головкой по его клитору и широко трет вверх-вниз. Мирио тоже никогда не говорил, что любит его, но Тамаки видит это так же ясно, как заливающий их белый свет с неба, как маленькие радуги в росинках на загорелой коже Мирио, как налипшие хвоинки с песком на его плечах. Тамаки чувствует это наяву, тугое и звонкое, похожее на струну, стекает с кончика языка Мирио в рот Тамаки и заглушает все его попытки в шантаж. Естественно, они не расстанутся. Мирио закрывает его от солнца все время и в итоге умудряется еще и обгореть. Кроме марш-бросков в горы и трень на износ в самой глуши у них есть домашние обязанности, и список литры на лето, на который они по-хорошему забили классе в шестом, и рекомендательные письма от директора, и вагон наставлений от родителей и учителей. Тамаки не думает о пространном будущем, потому что оно волнует его куда меньше зубрежки сортов зеленого чая да выбивания футонов каждые три дня, и госпожа Тогата все чаще берет его с собой в город за продуктами, совсем перекладывает на него готовку. И он ест вдвое больше теперь, но не потолстел, а подтянулся, и Мирио не спускает его с колен, когда они одни. И Тамаки больше не просит его ни о чем, не требует, ибо не должен, и у него полно негативного опыта с тем, что он может натворить сгоряча. Ему охота верить, что житейская мудрость передается бытовым путем. К середине второй недели в гости к бабушке приезжает Тогата Рэйка со своим альфой — она уже совершеннолетняя, но Тамаки узнает в ней шеймившую его девочку с черными косичками. Госпожа Тогата силой вынуждает ее поклониться Тамаки, потому что Тамаки теперь — главный омега дома, и Рэйка пялится на него с круглыми глазами, но кланяется низко, молча поджимает губы в ответ на его вежливый кивок. Тамаки ходит везде с высоко задранным носом, сложив руки на груди и подпоясавшись как можно туже, и Мирио поддразнивает его за чопорное выражение, дергает полы его кимоно и первый день не отлипает от него ни на минуту, загораживая от Рэйки и грозящей ей клюкой госпожи Тогаты. Ничего катастрофического не происходит. Хагори, ее альфе, тоже здесь немного не по себе — они еще даже не сосватаны, и Рэйка пока ему не невеста, но Тамаки он почему-то нравится авансом, и Мирио с ним ладит, хотя Мирио по природе своей ладит со всеми. Госпожа Тогата поддерживает зыбкий нейтралитет, приструняет старшую внучку усилием воли — Рэйка демонстративно цокает и закатывает глаза всякий раз, как у Тамаки что-то не получается на кухне, шепотом ссорится с госпожой Тогатой в большом зале из-за золотого кимоно. По идее оно должно было достаться ей, так как ее свадьба явно гораздо ближе, и Тамаки отлично ее понимает. Он подслушивает даже не потому, что привык шпионить за взрослыми с малолетства, а потому что в доме ноль звукоизоляции, — у плиты ему слышно все, каждое слово, которое Рэйка имеет в виду, но не произносит вслух, крайне почтительный тон госпожи Тогаты, которым она говорит о нем как о ее наследнике. Рис у него не выкипает и карри не горит, и он больше не распускает сопли по любому поводу, но Мирио чует его дистресс аж с главных ворот, и к тому моменту, как Тамаки заканчивает с остервенением надраивать посуду, Мирио выбирает не вступаться за него на этот раз. Вместо знатного возможного скандала с родней или даже драки он приходит к нему на кухню и подъедает все закуски, что Тамаки уже сервировал по пиалкам, получает полотенцем по ушам — Тамакин новый прием очень в стиле госпожи Хикари. Конечно, Тамаки знает, что после ужина Мирио выцепит Рэйку в одиночку и выскажет все что думает, может, вызверится на нее вконец, покажет зубы, но это не сейчас, не при бабушке и уж точно не при помирающем от неловкости Хагори. Где сам Тамаки с годами становится мягче и компромисснее, Мирио тоже меняется и отнюдь не в сторону пацифизма. От его собственнических повадок и повышенной агрессивности на фоне скачков тестостерона Тамаки иногда верится, что за него Мирио мог бы даже убить. В субботу госпожа Тогата ссылает Мирио и Хагори в лес за дровами, а сама уезжает в город, оставляя дом на Рэйку и Тамаки, — это такое финальное испытание, он сознает, не нужная никому из них возможность попробовать еще раз. Они не помирятся никогда, потому что никогда и не ругались по сути вещей, не найдут общих тем для разговоров, ибо им не о чем разговаривать — Рэйка еще даже не двоюродная золовка ему, и за прошедшие три дня они не перекинулись ни словом. Тамаки не может вспомнить, чем так выводил ее из себя в детстве, но сейчас уверен, что просто ей не нравится — ни то, как он выглядит, ни его повадки, ни его квирк, ни запах. Ни его многолетняя зимостойкая преданность семье Тогата и Мирио в частности. С этим ему уже ничего не сделать, и ссориться он не намерен, ведь если последнее испытание и впрямь заключается в их вынужденном существовании на одной территории, в случае конфликта он его завалит. Вдобавок у него с утра приподнятое настроение, потому что они с Мирио весьма приятно попрощались на дорожку в шестьдесят девятой, и у него нет желания реагировать, когда Рэйка бойко топает по коридору и выглядывает из-за раздвижной двери на задний двор. Он уверен, что справится. — Всегда знала, что однажды встречу тебя здесь, — просто признается она, прислонившись к увитому лозой столбику крыльца. Тамаки ничего не отвечает, потому что неимоверно занят развешиванием выстиранного постельного, даже не смотрит на нее. Разумеется, она знала. Он тоже всегда знал, что однажды Мирио на нем женится. Он все ж бросает короткий взгляд за плечо и вспоминает разницу меж ними. Теперь она в его пользу — маленький мальчик на полу в углу остался в Токио, а ему некогда проявлять слабость и перебирать хорошие намерения от злонравных. Теперь Рэйка старше и тоже часть его семьи, и она красивая в утренних солнечных лучах, темноглазая и невысокая, как госпожа Тогата, похожая на нее куда больше Мирио, и загар подсвечивает ее смуглую кожу золотистым, и Тамаки думает, что все Тогаты родились на Солнце и спустились на Землю по паутинке. Тамаки верит, что где-то по пути их дороги переплелись с лунными тропинками и завернули его самого с собой. Он почти может ощутить эту разницу. Как вышитое золото на подоле свадебного кимоно, как выпуклые шрамы на предплечьях Мирио, как собственные красные ожоги от плиты и созвездия синяков под пальцами, он чувствует ее на своих плечах и выше поднимает голову, и Рэйка ступает по траве босиком к нему, помогает ему раскрутить влажную простыню и тянет ее на другой конец веревки. Тамаки по-прежнему молчит, хотя мог бы наговорить всякого. Рэйка тоже могла бы спросить, где его метка, могла бы посмеяться над ним, так рано сиганувшим в отношения и чужую семью, Тамаки в ответ мог бы попрекнуть ее за каждую из своих прошлых обид, лишний раз напомнить, кому в итоге отошел титул в коробке с атласным бантом. Но они оба этого не делают. Только щелкают прищепками через разделяющие их полмиллиметра хлопка и еле заметно кивают силуэтам теней напротив, принимаются за пододеяльники. С гор доносится запах хвои и сырой воды. Тамаки четырнадцать, когда его главная дорога расстилается перед ним широкой полосой.