пепел
6 января 2019 г. в 12:18
Тамаки шестнадцать, когда он второй раз в жизни проявляет жестокость. Они только перешли на следующий курс, и вишни стоят сплошь облепленные цветочной пеной, и все каникулы они с Мирио провели в Киото — что-то вроде добрачного медового месяца, общий подарок родителей на его день рождения. На первом уроке все болтают без умолку, потому что Каяма-сэнсэй сама опаздывает, и Тамаки соскучился по девчатам — Юна теперь встречается с каким-то старшекурсником с общего, Руэ сосватал Сэйнару, их замстаросты, Рёко как обычно тайком дергает Кою за юбку и все спирает на Тамаки. Сузумэ показывает ему фотки с отдыха и шикает на всех, когда дверь наконец сдвигается, и наступает Полночь.
На физре Хадо вызывает его помериться квирками, и Тамаки соглашается на свою голову. Мирио никогда не лезет в таких ситуациях, только посматривает на него каждую минуту да вздрагивает всякий раз, как Хадо посылает его в полет вверх ногами по полю. Тамаки не то чтоб больно прокатываться по пыли от ее ударных волн, скорее обидно, потому что он способен на большее, нежели уступки своей лучшей подруге, и давно научился приземляться на задницу, и он вскакивает раньше, чем Хадо успевает отреагировать, нападает первым. Ишияма-сэнсэй велит им не увлекаться, но с Хадо нереально не увлечься, и Тамаки все пытается достать ее сверху, зацепляет ее лодыжку щупальцем и вместе с ней кубарем скатывается по траве в яму с песком, куда нормальные люди вообще-то прыгают в длину. И они оба ржут как ненормальные, потому что у Тамаки везде ее волосы, даже во рту, и Хадо нечаянно пинает его коленкой и сквозь хохот притворно обмякает на нем — у нее скоро течка, Тамаки чует сквозь ее привычный жасминовый аромат, и она липучая, как черничная жвачка, и обиженно прищелкивает языком, когда Тамаки спихивает ее с себя и помогает подняться. Они вылазят, распутав где чьи ноги и руки, отряхиваются, что мало помогает, — Хая с А подбегает к ним, чтоб построжиться на Хадо и зачем-то извиниться перед Тамаки, утаскивает ее к другим девчонкам. Тамаки тоже возвращается к своему альфе, обещает догнать у раздевалок, а сам отправляется за школу к колонке с водой, чтоб хоть умыться и прополоскать рот от песка. Он успевает чуть состирнуть подол футболки и давится на втором глотке, когда резкий запах чужака заставляет его подскочить и развернуться, — он никогда раньше не видел его в UA, хоть на нем их синяя спортивная форма. Через секунду до него доходит, что это ученик по обмену из Ketsubutsu High, — фамилию его Тамаки не помнит, и на уроках его не было, но вроде бы его перевели к ним в 2-В на триместр. Почему-то от его легкого прищура Тамаки становится не по себе.
— Омега, что ли? — Парень принюхивается, делает шаг к Тамаки, словно в замешательстве, оглядывает его внимательно — у него глаза как янтарь и он высокий, и Тамаки хмурит брови на всякий случай. — Чей ты?
Это и не агрессия, может быть, чистое любопытство вкупе с плохими манерами, какая-нибудь детская неосведомленность или просто странноватый недоомежий запах Тамаки, перемешанный с запахом Мирио долгие годы, — Тамаки не раздумывает, что его привлекло, не собирается объяснять новичку негласные правила UA. Здесь никто никого не трогает без вербального согласия, а уж на занятых омег не смотрят даже другие омеги, потому что за драки и прочие инциденты светит исключение, и виноватых среди альф вычисляют быстро. Ребята в классе даже здороваются с Тамаки метров за пять, не поднимают на него прямой взор, словно он какое-то божество, и речи нет о том, чтобы кто-либо прикасался к нему без ведома Мирио. Девчата не в счет, потому что свои и Мирио к ним лоялен, а как там принято в Ketsubutsu, Тамаки не интересно. Он твердо знает, что Мирио порвет чужака за жесты в его сторону, поэтому молча отступает боком, не в угол — уже привык к повышенному вниманию посторонних альф на улице и лучше всех знает, как за себя постоять и что не нужно делать, чтоб не провоцировать хлеще, и парень вдруг тянет к нему руку так медленно, что Тамаки хватило бы времени сломать ее в двух местах, но еще до того, как он кастует когти и определяется, куда будет бить, Мирио появляется как из-под земли. И на этом все заканчивается враз.
Мирио хватает его за запястье и заламывает руку до хруста, толкает его на землю — альфа летит в пыль лицом, злобно зыркает на него снизу вверх и скалится. Мирио молча сжимает кулаки, и у него такое спокойное выражение, что Тамаки тоже успокаивается. Выходит из-за его спины и встает рядом, потому что привычку прятаться за Мирио у него отбило на поле боя с госпожой Хикари, а за год в UA они хорошо усвоили, что вдвоем точно могут справиться с половиной учителей поодиночке и почти со всеми одноклассниками вместе взятыми. Альфа на земле вскакивает, но отступает на приличное расстояние. Ладони его дымятся, и секунду Тамаки наблюдает, как они с Мирио по-альфьи решают что-то без слов. Это тонкий язык, Тамаки понимает его бегло и то местами — больше едва уловимые движения, чем прямые реплики, больше предчувствие и интонации рыка, подрагивающая зеленая жилка на шее Мирио и чуть заострившаяся нота в его запахе. Иногда Мирио сообщает и ему нечто свое на этом языке, и Тамаки действует интуитивно и подчиняется беспрекословно, как сейчас, — это бывает и в гон, и в течку, когда Тамаки малость теряет связь с башней и совращает его с утроенным рвением, или в толпе, если Тамаки лупает по сторонам и теряется где-нибудь у стендов. По этой нити Мирио находит его везде, и Тамаки умеет различать эмоции на слух и не встревает. Они не носят обручальные кольца в школе из-за квирков, но Тамаки не нужна ни метка, ни подпись на теле, чтобы все знали, чей он.
— Понял? — У Мирио ровный тон, и он даже не угрожает в открытую, однако альфа отступает еще сильнее и быстро отводит взор. Он первый, кого не оттолкнули Тамакины агрессивные замашки, и раньше Тамаки как-то справлялся сам, но теперь ему даже не надо звать Мирио — ребята с класса толпой надвигаются на них и оперативно окружают чужака, и Тамаки откуда-то на все сто уверен, что за него вступился бы каждый из них. Даже без Мирио.
— Понял, — сквозь зубы цедит парень. Кто-то за ними присвистывает, почуяв Мирио, кто-то спрашивает, привести ли сэнсэя. В 2-В драк не было никогда, а в А они однажды помогали разнимать двух альф, и Тамаки прекрасно помнит обуявший его ужас при виде крови на стенах коридора и забившейся в угол девочки-омеги. Мирио за год ни разу даже не повысил голос в классе, и все переглядываются, сторонятся напряжения в его стойке. Тамаки цепляется за его футболку и делает вид, что все под контролем.
— Азуса, — Сэйнару окликает чужака, поправляя очки на переносице, и тот медленно оборачивается, все еще не осмеливается глянуть на кого-нибудь. — У нас так не принято.
— Амаджики особенно. Даже не мечтай, — Юкиэ кивком указывает на Тамаки, улыбаясь в своей фирменной манере, — он самый сильный в стае, но за лидера все равно Сэйнару, потому что выше Сэйнару по статусу только Коя, а разгневанную Кою боятся все. Ну и да. Все параллели в курсе, что Амаджики Тамаки со второго В пожизненно сослан в касту неприкосновенных.
Сэйнару разгоняет толпу до того, как сэнсэй успевает заинтересоваться их массовым отсутствием на площадке и в раздевалке, и Мирио подновляет свой запах на Тамаки при всех, ждет с ним, пока остальные переоденутся и выйдут. Азуса пропадает из поля зрения раньше всех. До конца уроков Тамаки мерещится дымный привкус во рту.
— Не ходи больше один, — просит его Мирио по дороге домой. Тамаки задумывается над тем, каких трудов Мирио стоит эта выдержка, почти захлебывается на вдохе от нахлынувшего благоговения — Мирио ойкает от неожиданности и слетает с бордюра, стоит Тамаки кинуться на него со спины и крепко прижать к себе. У омег язык жестов свой, но Тамаки и он дается через раз. Мирио, кажется, все ж понимает его детскую скудность на слова.
Он не требует у Мирио пометить его «вотпрямщас», потому что достаточно взрослый, чтобы у него что-то решалось легко и просто. При таком раскладе как минимум неделю им нужно будет провести в полном уединении, пока метки не заживут, как максимум они все еще дети и не умеют адекватно воспринимать друг друга, потому что Тамаки влюблен в него слишком долго для какой-либо объективности, потому что Мирио дорожит им куда сильнее, чем разрешено в шестнадцать. Потому что они все еще школьники и лишние минуты свободного времени снятся им изредка, и остальных причин не перечесть, но основная одна, и Тамаки знает ее наизусть. Потому что он еще не сделал ничего, что по-настоящему позволило бы ему сделать Мирио своим.
Два дня проходят относительно спокойно — в классе Азуса держится отстраненно, больше не предпринимает попыток приблизиться к Тамаки, но Тамаки хребтом ощущает его болезненный интерес и садится идеально прямо, старается вообще не отсвечивать. Тамакин гарем в полном составе игнорирует новенького и всюду сопровождает Тамаки, когда Мирио занят, и пару раз Тамаки ловит на себе пристальный взгляд его желтых глаз и не знает, что выбрать. Если прятать лицо и тупить в пол, Азуса может счесть это недопопыткой во флирт и выловить его при первой возможности, если пялиться напрямую в ответ, можно огрести за агрессию — Тамаки в итоге просто сбегает от девочек к Мирио на грудь, и только тогда его отпускает саспенс преследования. Азуса тоже выходит из класса.
На первом в учебном году квиркознании он отбирает у Юкиэ титул сильнейшего — у него мощный квирк, что-то пламенное и искрящее, такое яркое и опасное, что Тамаки намеренно не смотрит, как ладони его превращаются в вулканы и заливают цементный пол зала Гамма лавою. Ишияма-сэнсэй еле-еле успевает заслонить попавших в радиус поражения девочек свежевоздвинутой стеной.
— Я его боюсь, — хнычет Сузумэ, ныкнувшись к Тамаки поближе. Ей одной удалось хоть немного противостоять Азусе, потому что водный квирк ее словно создан для борьбы с подобным стихийным явлением, однако она все равно напугана. Тамаки коротко сжимает ее маленькую влажную ручку в своей, мысленно благодарит небеса, что Хадо нет и не будет в школе ближайшие два дня из-за течки, потому что Хадо билась бы с Азусой из принципа, наверняка разнесла бы зал к чертям и обязательно пострадала бы от его огненных атак, а Тамаки всегда мучительно больно смотреть, как она упрямствует. Как кто-нибудь из его друзей ранится.
Коя упирает руки в бока и громко отчитывает Азусу за фаер-шоу, и он стоит с низко опущенной головой, весь мокрый после спарринга с Сузумэ, и у него как-то странно усиливается запах, но он молчит. Вскидывается всего раз, когда она складывает ладошки рупором и велит всем расходиться по раздевалкам, и косо зыркает на Тамаки из-под слипшейся темной челки — у Тамаки по позвоночнику поднимается мелкая дрожь. Он растолковывает все правильно, потому что специально косячил сегодня и не показал и половины того, чему научился за год и на интернатуре у Фэтгама. Потому что ему лучше привлекать меньше внимания и казаться слабым, самым слабым и неинтересным, потому что на самом деле у него тоже сильный и опасный квирк, и внешность фарфоровой куклы, и абсолютная покорность в комплекте, и любой альфа захотел бы его, не будь он уже помолвлен, и Азуса крупно сглатывает, все ж заставляет себя отвернуться. Тамаки собирает девочек по залу, и они стекаются к нему пестрым потоком, как цыплята к курице. Среди их болтовни и перепачканных сажей мордашек Тамаки прикидывает, сможет ли вытерпеть целый триместр этих навязчивых юстовых гляделок и как ему себя вести, чтобы Мирио не сломал Азусе челюсть.
— Ва-а, этот Азуса такой, — Рёко морщится, будто лимон отведала, закрывается руками, от нехватки слов изображая фыркающую кошку. Они сидят в уютном полукруге возле Тамакиной парты, пока биология не началась, причесываются по очереди в маленькое зеркальце Юны. Тамаки согласно кивает, поддакивает повисшим на нем с обеих сторон Руэ и Сузумэ. Их альфы ушли к автоматам во дворе, и Тамаки не придумал ничего лучше, как собраться всем вместе и на всякий случай приглядывать друг за другом.
— Не разговаривайте с ним! — Коя туго стягивает хвост, встает над ними, поджав губы. Она все умудряется произносить как нотацию, и Рёко хватает ее за талию, хитро подмигивает остальным. Их перепалки в принципе заслуживают если не «Оскаров», так хотя б ведерка попкорна и оваций, и Тамаки успевает чекнуть время на телефоне и вновь оглядеться.
— Мисс староста, спаси меня! Ах! — Рёко вжимается в живот ее лицом и явно рискует поплатиться косой за выходку, но Коя только взвизгивает поросенком и пытается отпихнуть ее за плечи, и все напрасно. Мисс староста, может, и спасет их один, два раза, но целый триместр в этом напряжении они не вынесут, Тамаки понимает. Они шепотом обсуждают, что именно скажут Каяме-сэнсэй, когда ребята возвращаются с холодным чаем. Азусы среди них, ясное дело, нет.
Для Тамаки все осложняется тем, что его альфа на днях должен впасть в чуть запоздавший гон и не сможет всюду сопровождать его. Не то чтоб раньше Тамаки не оставался один в классе, когда Мирио сидел дома на супрессантах и переживал остатки приливов, просто сейчас он чувствует себя особенно уязвимым и дергается от любого чиха, буквально подскакивает на стуле, стоит кому-нибудь уронить карандаш. После уроков Мирио ждет недолго, пока в классе не станет свободнее, выдергивает его с места и жмет близко, присасывается к нему без стеснения и немного прикусывает кончик его языка, и они увлеченно целуются, словно в последний раз, словно вокруг никого нет, и Тамаки обнимает его за шею и приваливается к парте. Девочки восторженно пищат от такого фансервиса, ребята свистят и ржут над ними, Коя командует им прекратить безобразие, а остальным — не пялиться и махом замолкает, стоит Рёко подскочить к ней и тоже чмокнуть в губы, и все смеются, и на них с Мирио уже никто не смотрит, и Мирио делает это специально, чтобы он малость потек и не мог думать ни о чем, кроме его гона на подходе. И, скорее всего, весь вечер они проведут друг на друге в темном тепле спальни Мирио, потому что у Мирио слюна афродизиачная и руки горячие, и из-за него Тамаки весь как ватный и еле на ногах держится, и еще это представление лично для Азусы Торао, вторая парта у выхода. Стопроцентно наглядное и совершенно простое «чей». Тамаки прикрывает глаза и наблюдает за ним через плечо Мирио, пока Мирио облизывает его горло и растирает свой запах ему под кожу. У Азусы щеки красные и такой шок в выражении, что Тамаки сразу становится понятно — даже в Ketsubutsu альфы не нападают на своих омег при всех. Особенно на диких омег, которые из касты неприкосновенных.
По дороге домой Мирио звонит его отцу и просит разрешения украсть Тамаки на ночь — они хоть и помолвлены, но Мирио педантично соблюдает неписаные правила и только за закрытой дверью грубо хватает Тамаки и запускает руку в его форменные брюки. У них не больше трех часов до закрытия раменной, когда вернутся родители Мирио, и они проводят время с пользой, успевают пару раз довести друг друга до оргазма, помыться и приготовить ужин на всех, а после заката Мирио в висок бьет гон, и это любимая пора Тамаки. В такие моменты Мирио немного глючит и иногда нечаянно вываливается из одежды, оттягивает его за волосы как ему нравится и старается пропихнуть узел ему в рот, и он все еще злой и заведенный от того, что на Тамаки позарился чужак, и его ревность плещет Тамаки на лицо и заставляет его глушить стоны в подушку, и они не останавливаются, пока не темнеет совсем. Тамаки кое-как ставит на место заклинившую челюсть и размышляет, удастся ли ему сегодня уговорить Мирио хотя бы на анальный секс или не стоит даже пытаться, чтобы не рассердить его сильнее, нашаривает под кроватью футболку, надеясь вытереться, но его подтаскивают обратно и переворачивают на спину. Мирио соглашается угомониться лишь далеко за полночь.
Утром ему все равно надо в школу, и он встает вместе с солнцем и вслепую плетется до ванной, смывает присохшие капли семени с груди и возлагает огромные надежды на консилер, ибо завалиться на уроки с видом массовки «Ходячих мертвецов» ему стремно, и сегодня у них еще и срез по истории современной культуры, и он откровенно завидует Мирио и Хадо, потому что у них-то справки и недельное освобождение от занятий, а его следующая течка будет только осенью. Мирио всегда просыпается, если его нет рядом под одеялом, и в слабых рассветных лучах растрепанный cowlick его пускает золотистое свечение по исполосованным подушкой щекам, и они опять это самое, и Тамаки обожает, когда Мирио укладывает его к себе на колени и сам тянется левой рукой, чтобы медленно трогать его, пока он не совсем намок и еще соображает внятно, и Тамаки расслабляет глотку, чтоб глубже вошел, шире разводит бедра, стоит Мирио скользнуть в него средним пальцем и как следует смазать его там. За такие утра Тамаки готов на многое, но им все еще по шестнадцать, и вместе они только проводят гон и течку.
— Останься, — говорит Мирио позже, когда они следят за готовящимся вот-вот прозвенеть будильником. Тамаки косит на него взгляд сквозь багровый свет с окна, молча клюет его в лоб.
Он не может остаться. Будь на пути в UA хоть сто огнеопасных Азус, он все равно пошел бы на урок к Каяме-сэнсэй, потому что он ее любимчик, и никто из них не сидит дома дольше необходимых пары-тройки дней, потому что в их сумасшедшем доме вместо учебного заведения всего один день может значить километровый прогресс и целую гору экспириенса за случайно пропущенную тренировку. И еще Тамаки не трусливый. Неуверенный, застенчивый, вечно в себе сомневающийся, но не трусливый. И у него целый цветочный сад подружек.
— Все будет нормально, — обещает он Мирио, пичкая его супрессантом. Мирио закутывается в одеяло так, что только синие глаза его остаются блестеть в полумраке, а у Тамаки полчаса на сборы и спринт до станции.
Он влетает в класс за три минуты до звонка, шугает девчат от себя и сам замазывает темные круги под глазами, поправляет форму и почти выглядит человеком — от него прям прет альфой, и по шее у него наливаются следы, и он только вздыхает, потому что на такое никакой консилер не рассчитан. Он вываливает содержимое сумки на парту в попытке хоть чуть-чуть повторить определения перед срезом, медленно поднимает голову, когда чириканье Сузумэ над его ухом стихает, — Азуса стоит в дверях, вцепившись в косяк, и смотрит на него так, словно он съедобный. Его сдувает с порога еще до того, как приходит Каяма-сэнсэй.
— Не к добру, — Коя хмурится обеспокоенно, поворачивается к Тамаки. Но Тамаки сам знает и всегда начеку. Не вечно же ему полагаться на Мирио.
— Слишком сильно пахну, да? — Он виновато складывает ладони в намасте — стырил привычку у отца. Юна утешает его на все лады, уверяет, что ничего страшного, подумаешь, в классе теперь запах такой, словно всю ночь кого-то насиловали. Тамаки это немного льстит.
— Тогата-кун, наверное, очень не хотел тебя отпускать, — по-доброму подкалывает его Руэ через две парты позади. Она многозначительно хмыкает и кидает в Сэйнару скомканной запиской, и Тамаки легче от того, что его действительно понимают. Коя отбирает у Рёко шпаргалку и передает ему. Так он вполне прилично списывает тест на восемьдесят баллов.
На перемене девочки окружают его со всех сторон и каждая понемножку оставляет на нем запах — Коин ванильный парфюм накладывается на коричный от Рёко, Юна трется напудренной щекой о его ухо, следом Сузумэ обмазывает его фруктовыми духами в ролике, и вскоре его начинает подташнивать от всей намешанной приторной какофонии, и помогает мало, но в этом розовом раю он вовсе не прочь поперхнуться сыплющимися с их век блестками и потеряться где-то среди их высоких голосов. Это больше чем привязанность, Тамаки верит. Это его узы.
Азуса возвращается в класс перед английским — он принюхивается и намеренно не обращает внимания на эпицентр столь пробивного амбре кондитерской, и Тамаки в курсе, что даже через сладкое облако духов от него слышно альфу и его родной запах, и все это делает с Азусой что-то очень, очень странное. Он держит голову прямо, смотрит строго на доску, но руки его подрагивают, и он будто не знает, куда себя деть, поминутно приглаживает свои темные кудри и вытирает лоб, и Тамаки тоже взволнован, потому что это опять и не агрессия, и не угроза, а что-то гнетущее, как в фильмах Хичкока или классических хоррорах. Азусу к нему тянет через два ряда и неоновое STOP над его головой, и девочки чуть сдвигают парты к нему, загораживая от взглядов. Пустая парта Мирио справа от него откровенно действует ему на нервы.
На обеде он не может нормально есть. Коя перекладывает в его бенто кусочки рыбы со своего подноса, но он давится одним и роняет с перепугу палочки, и Азуса через стол таращится на него плотоядно и идет следом за ним, решительно проталкиваясь сквозь толпу у раздачи и ускоряя шаг. Тамаки решает срезать на втором этаже, потому что новенький явно не знает короткий путь через черную лестницу, но все его великолепные планы запереться в мужском туалете и отсидеться до конца обеденного перерыва, чтоб Азуса искал его по кабинетам и не вгонял в девочек страх своим хищным видом, как всегда оборачиваются провалом. Выясняется, что новенький хоть и не знает короткие пути, но блестяще выцепляет запах среди тысяч других запахов в школе и преследует добычу лучше любой ищейки — Тамаки оказывается загнанным в угол сразу же, как только понимает это. Он даже не успевает закрыться где-нибудь в кабинке, как Азуса врывается следом за ним — глаза его немного фосфоресцируют в темноте, и он дышит тяжело. Тамаки чует, что в нем так сильно напугало Сузумэ вчера — оно первобытное, и неукротимое, и совершенно дикое, не поддается контролю и немигающе смотрит на него сквозь Азусу, чтобы он запаниковал и сдался. Тамаки узнает это желание подчинить — тяжелое и очевидное, давит на грудь ему сгущенным запахом Азусы и мешает трезво думать, и это то, чего он никогда не боялся и все хотел триггернуть у Мирио. Мирио ни в коем случае не позволяет себе ничего подобного, потому что его воспитывали иначе, в уважении к омегам и крайней деликатности в обращении с людьми вообще, и Тамаки лишь изредка в гон наталкивается на такой голодный взгляд его — Азуса делает к нему всего шаг, а ему уже жарко и мало места, и он помнит все, чему его учили, и готов драться так, чтоб проиграть лишь в случае своей смерти. Азуса издает низкий рык, и Тамаки на него не отвечает.
Внезапно Азуса как по щелчку приходит в себя и отпрыгивает от него на метр — Тамаки скалит зубы и больше не думает, где заканчивается самооборона и начинается его истинная дикость, и у него две пары клыков, как у альф, и острые резцы, и Азуса отшагивает к сушилкам для рук, боязливо косится на него с расстояния. Тамаки наклоняет голову и впервые вперивает в него бесстрашно прямой открытый взгляд — тоже умеет внушать страх своим видом, и ему ничего не будет, если он вцепится в Азусу когтями и на своем омежьем отучит его сталкерить. Азуса это понимает. Тамаки буквально ощущает, как он сопротивляется самому себе.
— Меня к тебе влечет, — просто признается он, и это ничего не меняет. Тамаки обходит его мелкими шажками, подальше от стены, не сводит с него взор. Никто из ранее интересовавшихся им альф не вел себя так настойчиво, и ему ни разу не приходилось прятаться и уводить чужака подальше от других омег, и все в Азусе странное, пугающе сильное и на сплошном инстинкте. И его запах, небо. Такой плотный, что Тамаки вдыхает ртом как можно медленнее и все равно закашливается.
— Я уже помолвлен, — так же просто и понятно капитанит Тамаки в ответ, и Азуса крепко сжимает челюсти — Тамаки в курсе, что подобные слова только сильнее его взбесят, но ему уже все равно. В некотором смысле ему даже охота, чтоб Азуса на него кинулся, потому что так у него появится причина обороняться похлеще этого вербального абьюза, потому что он на девяносто процентов уверен, что справится с его лавовым квирком и с тем станет самым сильным омегой в школе. Может, Мирио будет гордится им еще больше. Если оставшиеся десять процентов не сыграют с ним злую шутку, и Азуса от злости не разорвет его на части.
— Я лучше Тогаты, — Азуса произносит это так уверенно и в лоб, что Тамаки от неожиданности пропускает момент, когда он упирает руку в стену и пытается зажать его в кабедон. — Я бы тебя сразу пометил. Я лучше него.
Это правда. Тамаки не берется спорить. Дело даже не в отсутствии на нем метки, даже не в тупом альфьем обычае все измерять чистой силой, и он знает об Азусе не так много — только то, что он из очень богатой семьи героев и, по всей видимости, считается весьма завидной партией у них там, в Ketsubutsu, если бы Тамаки когда-нибудь интересовали браки по расчету и возможности продаться подороже. Он сильнее Мирио, это совершенно точно, сильнее и лучше любого альфы, когда-либо встреченного Тамаки, и у него красивое лицо — Тамаки рассматривает его в тусклом свете с фрамуг, не сдается, пока Азуса не убирает руку со стены, оставляя раскаленный след на плитке. Он выше Тамаки на голову, и у него мелкие родинки по линии подбородка и волосы вьются мягко от макушки, и нигде, ни в какой вселенной, ни в одном измерении Тамаки не променял бы Мирио на него. Потому что ему было три, когда в его личные стандарты неземной красоты попали носы кнопкой, золотистые хвосты и приперченные веснушками скулы, и нет в мире силы, что вывернула бы его одержимость Мирио наизнанку. Поэтому он просто пожимает плечами в ответ, с силой отпихивает Азусу в грудь и твердым шагом направляется на выход. Азусе так и не хватает духа броситься следом.
В коридоре Тамаки не бежит, потому что это не побег, а типа достойно отшил. Он идет спокойно, хоть его все еще трясет как листик в шторм, и сердце колотится в чокнутом ритме — да, он справился хотя бы так, и да, он никогда не видел себя с другим альфой, но все же думал о том, что с ним стало бы, не переедь он в Мусутафу. Если бы Мирио никогда его не встретил. Если бы его сосватал кто-нибудь другой, какой-нибудь абстрактный Азуса Торао с этими его невозможными волчьими глазами и абсолютным неумением себя контролировать — Тамаки готов молиться небесам в благодарность за то, что это именно Мирио, потому что Мирио так отличается от остальных альф и вместе с тем делает Тамаки таким же как остальные омеги, потому что Мирио никогда бы не стал его преследовать, ни в жизнь бы его не напугал, потому что они повзрослели друг для друга одновременно и остались в лесу по следу ягод аукубы. Потому что это просто всегда должен был быть именно Мирио и никто другой, и госпожа Хикари первая смекнула что к чему, первая разглядела Тамакино будущее среди траура в их доме и поломанных формочек для песка. Потому что Тамаки больше никогда не смог бы полюбить кого-нибудь так, как среди прелых листьев в подлеске и на каменистом берегу озера.
Он возвращается к девочкам и все ж умудряется запихнуть в себя пару осьминожьих колечек с тарелки Рёко, потому что последним уроком у них физра, и он не сможет ничего манифестнуть, если не поест, и они не спрашивают, что с ним, просто облепляют его по бокам и наперебой предлагают проводить после школы, и это самое милое, что случалось в Тамакиной жизни, и он ни за что не позволит Азусе навредить им. Азуса не приходит за ним в столовую, но Тамаки в курсе, что он не уймется. Уйти раньше он тоже не может, потому что это стопроцентно вызовет вопросы у Мирио, поэтому он готовится морально. Он же Suneater. Бить, не бежать.
Перед физрой Тамаки конвоирует Рёко с Коей в женскую раздевалку, а сам пулей влетает в мужскую, чтоб переодеться первым и свалить ждать девчат, но ему, ясное дело, не может везти по закону Мерфи — он успевает лишь кое-как стащить полурасстегнутую рубашку, как Азуса пинком отворяет дверь и застывает столбом на пороге. От первоочередного желания провалиться сквозь пол от стыда Тамаки спасают лишь подоспевшие очень вовремя ребята.
— Азуса, подбери слюни, — деликатно советует Сэйнару, отталкивая Азусу с дороги и тем самым выводя из режима залипания. Азуса тут же отворачивается, прячется за дверцей своего шкафчика. Тамаки меньше всего хотел, чтобы Азуса увидел, какой он белый весь под одеждой, но одноклассники ненароком рассредотачиваются по раздевалке так, чтоб он потерялся среди них со своей голубовато-бледной кожей и на всякий случай воинственным видом, и они все как Мирио, покровительствуют ему неосознанно и вежливо не поднимают глаз.
— Тогата ж тебя сломает, — вполголоса напоминает ему Мива, как бы невзначай встает меж ним и Тамаки. Никто не настроен враждебно, и Тамаки не видит лица Азусы за дверцей, но он так сильно сжимает ее пальцами, что петли скрипят, а костяшки его теряют цвет. Следующих пяти секунд тишины Тамаки хватает, чтобы щукой нырнуть из брюк в штаны.
— Воу, чувак, тебе отсыпать супрессантов? — Это Юкиэ, и тон у него как всегда крайне миролюбивый — он слегка тыкает Азусу локтем, и теперь и Тамаки наконец замечает то, что альфы в отличие от него чуют за километр. Удушающие ноты в его запахе. Тамаки не хочет вслушиваться, что именно Азуса тихо отвечает им.
Он вылетает из раздевалки за свежим воздухом, незашнурованный и в футболке шиворот-навыворот, и ему надо-то продержаться всего урок, а потом он поедет домой и как следует изваляется в безопасности объятий Мирио, и девочки переглядываются впятером, отпаивают его водой из бутылки и заставляют привести себя в порядок. Все залы заняты перваками, и Эктоплазм-сэнсэй ведет их на площадку Гамма — они хоть и без костюмов, но в героев и злодеев можно играть и на равных в гражданском. Учитывая, что в списке сегодня не хватает Мирио и Хадо, для первой официальной тренировки в учебном году сгодится и так. Тамаки не против, что рандомом его относит к злодеям, договаривается с Руэ поработать в команде и выбирает наиболее приближенную к центру область, чтоб всегда быть на виду. У них и задача простецкая — караулить флажок, как в Call of duty, и Юкиэ с Сэйнару с ними поблизости, но Тамаки все равно озирается поминутно и как прирастает к месту, стоит сэнсэю объявить старт. Площадка Гамма не нравилась ему с первого курса, потому что в замкнутых пространствах он нервничает, а трубы и муляжи производственных построек никогда не были локациями его мид-рэнжового квирка. Руэ отвлекает его на все лады, предлагает применить на нем свою силу — она может заставить забыть о чем угодно на полчаса или дольше, и в их нынешних условиях это весьма полезно, и Тамаки не выпускает ее из поля зрения, но от помощи отказывается. Ресурсы надо беречь, а против них сегодня Сузумэ с ее пресными потопами и да, естественно, Азуса. Тамаки все еще ощущает его навязчивый запах, хоть никого и нет рядом, — после захвата одной из баз противника ему начинает казаться, что это он сам пропах пеплом и дымом, еще через десять минут безуспешных попыток угнаться за Руэ он подозревает, что свихнулся вконец от напряжения и потерял всякое стремление к победе, и ему так легко заблудиться в лабиринтах пустых трубопроводов, так легко отстать от Юкиэ с его скоростью. Он запинается о кусок металла на территории героев и чудом остается в вертикальном положении, пытается вернуться на базу по следу — воображение его подводит, и где-то среди теней и мигающих диодов в закоулках ему мерещатся светящиеся желтым глаза. Он останавливается. Призрак его страха по пятам обдает его волной жара со спины.
— Блять, — вырывается у Тамаки сгоряча, и он садится на корточки, чтоб собраться и подумать. Он даже не знает, где находится, и вокруг так тихо, что это вполне может быть западня, и если его осалят, он проиграет, и если это будет Азуса, он себе не простит. Все повороты и развилины на этой чертовой площадке выглядят для него совершенно одинаково, и он ловит себя на мысли, что ему охота позвать Мирио и заныкаться где-нибудь в углу, и он готов отвесить себе пощечину с того, как это жалко. Не слабость, нет, и не растерянность. А вот это его вечное недоверие к самому себе.
Он поднимается и почти вслепую нашаривает путь — до конца остается минут пятнадцать, когда он все ж добирается до своей базы. Флаг еще там, но теперь он окончательно убежден, что ему не мерещилось, потому что чуть выше, на перепутье меж труб, сидит нечто темное и молчаливое и смотрит на него не мигая, и бедное старое сердце его щемится в глотку в нечеловеческом ужасе, пульс долбит за сотку. Вместо голоса у него тоже скрипучая пластинка, но он старается, небо, как он старается.
— Забирай флаг, — Тамаки показывает перед собой пальцем и еле попадает. — Только уйди, пожалуйста.
Азуса резко прыгает к нему на землю, и Тамаки огромных трудов стоит не заорать от страха и не кинуться наутек от него, потому что тогда Азуса на инстинкте погонится за ним и обязательно поймает, а когда поймает, для Тамаки все будет кончено, потому что от альфы в запале азарта ему не отбиться, и многотонный запах Азусы клубками собирается в его трахее и не дает дышать, и ему натурально плохо — он пришел не за флагом, очевидно же. В идеально круглых расширенных зрачках его отражаются два смертельно перепуганных Тамаки, и он на охоте — Тамаки сглатывает, когда до него доходит, что Азуса всерьез намеревается его гонять.
— Не могу, — шепотом оправдывается Азуса, и Тамаки не узнает его в этом низком тоне, боится шевелиться и маскирует дрожь за чем угодно, чтоб протянуть время. — Ты ж трясешься весь. Как тебя оставить.
Тамаки хочет возразить, что вообще-то из-за него и впал в этот тревожный припадок, но Азуса внезапно оказывается куда ближе и дергается с намерением прижать его к себе вплотную, и Тамаки вырубает попытки выйти из конфликта мирным путем. Вместо дипломатии он на автомате квиркует себе длинный костистый плавник по предплечью и рассекает Азусе кисть до запястья. Челюсти его со звонким клацаньем смыкаются в дециметре от лица Азусы.
— Ого, — Азуса пораженно присвистывает, осматривая ровный край пореза, стоит им отпрянуть друг от друга. Он тоже пускает квирк на свободу, и кровь испаряется с кожи его и запекается черным на фоне оранжевых лавовых прожилок, и Тамаки тошнит от его запаха, Тамаки некуда деваться, негде спрятаться. Он застегивает форменную куртку под горло и мигом отращивает когти. Азуса взирает на вызов в его позе с желанием.
Они сходятся под трубами в подобии ожесточенной драки, и Тамаки дрался с альфой всего раз в жизни — то был Мирио, и все кончилось быстрее, чем он что-либо понял. Он в принципе не помнит, чтобы в UA происходил подобный беспредел — ну, на его памяти альфы пару раз делили омег в параллели, девочки с C-класса как-то вцепились в волосы друг другу за альфу, но чтобы омега дрался с альфой как альфа… Он уверен, что подобное могло случиться только с ним и только, блять, в один-единственный день, когда Мирио отсиживается дома в честь гона. Номинально он не сконструирован для рукопашной, потому что в нем маловато массы и роста, но годы тренировок против Мирио научили его вывертываться с профессионализмом ужа на сковородке, природная наблюдательность позволила запомнить общие движения альф и самые популярные комбинации выпадов, и на адреналине он быстрый и верткий, и Азуса с ним не сдерживается и все равно постепенно отступает от флага к спуску с базы. Тамаки пытается обернуть его преимущество в росте в свою пользу, но чуть перебарщивает и пропускает удар под дых — перед взором его все рассыпается в точках, и форма его сплошь в прожженных пятнах от атак Азусы, и его вдруг охватывает такой гнев, что он расцарапывает Азусе щеку в мясо и с шипением кидается на него, полоснув когтем по пылающему порезу. Время, самое главное — тянуть время. Ребята все равно его найдут, и он будет спасен.
Азуса даже среди боя ухитряется метаться меж своим ненормальным крашевым влечением и истинно альфьим порывом завалить его и выбить из него волю к сопротивлению. Тамаки ясно видит это в исказившемся от боли лице его, чует охеревшего от его близости альфу — Азуса вовремя уворачивается от его кулака и разбивает ему нос ударом наотмашь, и от запаха вскипающей крови ему становится совсем дурно, и Тамаки выплевывает кусочек прикушенного языка и целится ему в кадык. Это уже не игрушечная миссия по захвату флагов, где герои и злодеи отдельно, Тамаки понимает. Это уже серьезно, и на кону как минимум его самолюбие. Как максимум — вся, блять, его жизнь, потому что Азуса тоже не шутит, и он должен действовать по плохому сценарию, если никто не придет к нему на помощь в ближайшие пять минут до конца урока.
Азуса рычит, когда Тамаки впивается в его раненую руку когтями, стряхивает его с себя, как фигурку бумажную, — они налетают друг на друга в темноте под торчащими арматурами, катятся с возвышения окровавленным клубком из разодранных курток и сверкающих клыков. Тамаки надеется приземлить его куда-нибудь пару раз затылком, но сам втыкается лбом в острый обломок трубы — от импакта он отключается на мгновение, и площадка вокруг него идет каруселью из металла и желтых звезд, и он буквально ощущает, как мозг его прошивает горячей болью. Секунду у него чувство, будто череп его треснул пополам, вторую — что склонившихся над ним встревоженных Азус трое или четверо, и все, о чем он может думать, — Мирио, что скажет Мирио, если у него останется шрам, что вообще ему делать, как оправдаться перед Мирио, потому что вместо подчинения он, блять, решил добровольно сцепиться с чужаком не на жизнь, а на смерть, еще и атаковал первым, что скажет Мирио насчет его поведения, как отреагирует. Кровь капает с его челки и застилает глаза, но больше всего его волнует, что же ему делать с Мирио.
— Амаджики! Ты как? — Голос Азусы доносится до него будто сквозь лед, и он звучит таким напуганным, выдыхает с облегчением, поймав его осмысленный взор, не дает Тамаки сесть и расстегивает его куртку, чтоб он хапнул воздуха полной грудью и сразу же пожалел. Фокус собирается воедино не сразу, и он пытается отмахнуться от Азусы и не попадает, и у него щиплет и ноет везде, где Азуса прикасался к нему, и он нечаянно протыкает щеку зубом и вырывается, стоит Азусе попробовать взять его на руки.
— Не тронь меня, — он еле шевелит языком, скалится вполне себе уверенно, и Азуса отдергивает руку как раз вовремя и неловко урчит в попытке успокоить его, но Тамаки только злится пуще. У него наверняка сотряс и все из-за этого дебила, и силы возвращаются к нему так медленно, что проще притвориться, что все в порядке, встать каким-нибудь чудом и еще разок накостылять ему, чем вытерпеть его присутствие хотя б еще минуту. Но из обожженных ладоней его не получаются кулаки, и ему действительно надо прямо сейчас повидаться с Шуузенджи-сан. Азуса осторожно прикладывает его к себе на грудь и встает с ним, закинув его руки себе за шею.
Это приводит Тамаки в лютую ярость, потому что так его не носил даже Мирио, и если одноклассники увидят их вместе, то точно подумают, что Азуса его покусал, и Тамаки вовек не оправится от такого позора, и если это продолжится, от него будет пахнуть чужим альфой, и его не рвет от этого нестерпимого запаха лишь потому, что он почти не ел со вчерашнего дня, и он в панике, потому что а вдруг Мирио не примет его после такого, вдруг этот проклятый пепельный запах не смоется, и Мирио будет вечно корить его за то, что он не справился, и он силится перевернуться и выпасть из его объятия, и Азуса кое-как вытаскивает его обратно к возвышению у флага. Азуса, может, и хочет помочь, и сам истекает кровью, с трудом переставляет ноги, но у него в руках красноречивая слабость и по телу крупная дрожь, когда Тамаки ненароком утыкает нос в сгиб его шеи и коротко вдыхает.
— Ты… — Тамаки давится возмущением, моментально раздражаясь до предела, извивается так, чтоб Азуса зашатался и остановился. — Ты сам хоть в курсе?
Его окатывает стойким ощущением, что он умрет от этой нескончаемой злобы, и Азуса такой идиот, что Тамаки готов удавить его голыми руками — он пахнет как гон, душный и нагнетающийся в нем гон, и у него уже сбитое дыхание и хватка на спине Тамаки усиливается, и у Тамаки нет больше времени, чтобы свалить от него подальше, и разумеется, Азуса в курсе, поэтому жмет его к себе теснее и пытается зацепить кончик его уха, и это либо сейчас, либо Тамаки с ним не совладает, и Азуса в лучшем случае его пометит, о худшем ему страшно даже думать. Он брыкается что осталось сил, и Азуса спотыкается на ровном месте и роняет его, летит следом — Тамаки мешком приземляется в пыль, отползает от него еще дальше, но Азуса ловит его за лодыжку и это финал, потому что Тамаки не скрыться от тумана в голове и вкуса крови.
— У тебя гон, придурок ты, — Тамаки изворачивается как в последний раз, полыхает в руках его — Азуса перехватывает его за запястья, наклоняется к нему невесть зачем, и Тамаки на рефлексе бьет его головой и сам охает от боли, и от неожиданности у Азусы активируется квирк.
Под его грубыми ладонями на коже Тамаки набухают волдыри, и он истошно орет, отпинывая его с себя, — Азуса сам напуган не меньше него, но Тамаки еле держится за рассудок в гневе и вновь атакует его как может. На поврежденных местах у него вырастают шипы, и он вспарывает Азусе плечо в отместку и тоже не останавливается, пока Азусе не приходится защищаться от него, и глаза его горят серым, он знает, он всегда неуправляемый, когда его кроет аффектом. Азуса под ним еле уклоняется от лязга его зубов и смотрит со страхом, и впервые Тамаки сильнее, впервые Тамаки не жертва. Ему с самого начала надо было использовать не разницу в росте, а вот это воспаленное Азусино влечение к нему, в злости черпать силу, и он продолжает то, что давно пора было закончить. Азуса теряет остатки контроля, и куртка на Тамаки вспыхивает, как факел. В следующее мгновение мир над ним взрывается пламенем, и затылок его пронзает такая боль, что он выпадает из реальности — торс его покрывается влажной чешуей, и ему хватает ума броситься оземь, чтоб сбить огонь, и волосы его загораются быстрее спички. Азуса паникует, пытается что-нибудь сделать, потому что явно больше не хочет драться, но уже поздно, потому что Тамаки хочет, — Тамаки встает с пыли еще дымящимся, отшвыривает остатки куртки под ноги. Кидается ему в горло с совсем уж альфьим рычанием и заканчивает все одним движением — Мирио учил его, куда давить, чтобы одолеть оппонента внезапно, исподтишка, заставлял повторять на себе снова и снова, чтобы он вызубрил каждую секунду, каждый миллиметр в сторону от кадыка, и это отнюдь не геройский прием, но Тамаки помнит каждую мелочь. Сжимает Азусе шею под челюстью и считает до восьми. Азуса трепыхается под ним на земле и никак не может сдвинуть его колено с груди, и это подло и опасно, и Тамаки все знает сам и обвивает его горло еще одним витком щупалец, и под присосками у него пульсируют сонные артерии, и он вполне мог бы убить Азусу одним неосторожным движением, сломать ему хрящ или ошибиться с силой, и это действительно страшно, такая власть над кем-либо. После десяти идет двадцать, и Азуса гаснет, и это потрясает Тамаки сильнее, чем каждое из событий сегодняшнего дня, - Азуса отчаянно вырывается, сопротивляется, как Тамаки сопротивлялся ему, постепенно обмякает на руках его, теряет сознание от асфиксии на тридцать седьмом счете, и Тамаки весь в отпечатках ожогов из-за него, и кашляет от невыносимого запаха гона и паленой ткани, и встает с него победителем, вытирает смешанные с кровью слезы. Отключившийся Азуса у его ног тоже кровоточит сверху донизу, и они оба виноваты, Тамаки знает. Он хромает до флага и громко зовёт Руэ, Юкиэ или кого угодно, и у него почти нет голоса, только дым идёт. Первым его находит клон сэнсэя. Тамаки не приходится ничего объяснять.
— Амаджики, он тебя укусил? — Сам сэнсэй прибывает следом, осматривает его шею мельком и посылает клона за дежурными медботами, и Тамаки понимает, что выглядит так, словно в него стреляли из пушек, и его одноклассники собираются к базе группками и близко не подходят, перешептываются волной, заметив бессознательного Азусу. Тамаки отряхивает тлеющие кусочки с футболки и будто бы не пошатывается.
— Нет, сэр, — коротко каркает он, и внезапно в толпе становится очень тихо. — Я победил.
Девочки все как одна округляют глаза, держась вместе. Руэ прячется за Сэйнару, и это именно Кахагара Коя, староста 2-В, кто выступает вперед и склоняет перед ним голову. Потому что он победил и случайно по пути стал самым сильным, и остальные следуют ее примеру — Сэйнару закрывает собой свою омегу, легко кивает ему в знак почтения, остальные ребята тоже смотрят на него с такими выражениями, словно он совершил какой-то подвиг или спас каждого лично, и Тамаки этого не хотел, потому что ему просто повезло и не повезло одновременно, и он не мог знать, что Азуса выберет именно его и по классике жанра впадет в гон на охоте. Но Юкиэ делает шаг и неглубоко кланяется ему, а Юкиэ Сокудо в их параллели никто не мог превзойти, и Тамаки молчит, пока другие альфы повторяют за Юкиэ и превращают его неоправданную жестокость в героизм. Ему остро хочется плакать, но он теперь сильнейший, а это значит, что у него пропало право на слабость и слезы, и мысленно он обещает себе продержаться до конца и что-нибудь придумать для Мирио. Мирио, да. Что про всю эту хрень скажет Мирио.
Юна колеблется, словно очень хочет обнять его, и все они уставшие и вымотанные, и Тамаки ковыляет с ней до лазарета, пока Эктоплазм-сэнсэй звонит его отцу и родителям Азусы, — Каяма-сэнсэй встречает их в школе, и тревога в ее интонации напоминает Тамаки еще и о госпоже Хикари. Боты привозят Азусу раньше, но Шуузенджи-сан не дает ему даже заглянуть к нему за ширму, отбирает у него зеркало тоже. Он знает, что у него полностью спалена челка слева, и почти не морщится, пока Юна стирает грязь с раны на его лбу. Дальше помнит мало. Только то, что Шуузенджи-сан на него не кричит и только настаивает, чтоб он лег, отправляет Юну к онемевшим от шока девочкам, перебинтовывая его сведенные судорогой кисти. Он прикрывает глаза на миг, и на изнанке его век Азуса в слоу-мо, и Тамаки никогда не забудет то всесильное ощущение его белого горла под пальцами. Кровь его засыхает под Тамакиными ногтями.
Когда он очухивается, солнце уже садится, и в лазарете нет взрослых. Азуса все еще в бессознанке, и Тамаки боится, что слишком долго его душил, и что он так никогда и не очнется, и Тамаки придется жить с этим всю жизнь и мучать себя сожалением — Тамаки сдвигает ширму и долго сидит так, подсчитывая ровный ритм его дыхания и косые алые лучи сквозь завитки его волос. Азуса тоже весь облеплен пластырями и мощно обколот седативным, и воздух пахнет супрессантами и спиртом — Азуса привязан к бортикам койки на всякий случай, но Тамаки уверен, что больше он не стал бы с ним связываться. Он даже может предположить, что именно Эктоплазм-сэнсэй сказал их родителям, — может, все и выглядит так, словно Азуса в гоне кинулся на него первым и огреб как следует, но Тамаки один знает правду. Потому что Мирио был прав, и ему вообще не следовало приходить сегодня, и он столько всего сделал неправильно, столько накосячил, что ни за что не простит себя, и он все-таки победил и все-таки плачет в ладони, и ему больно, и грустно, и он не может удержаться от вздоха облегчения, когда Азуса все же просыпается от его приглушенных всхлипываний.
— Эй, не плачь, — он чуть поворачивается к Тамаки, но быстро бросает затею шевелиться — на нем живого места нет, и расцарапанная щека его кровит под пластырем, но он улыбается Тамаки. Действительно идиот, думает Тамаки, вытирая лицо салфеткой. На губах его тоже почему-то слабая улыбка.
— Слава небесам, — он зажмуривается и закрывает рот ладонью, и этого всего ему много, и он только рад, что с Азусой все вроде бы в относительном порядке, и его переполняет непонятной смесью горечи, ликования и какой-то светлой печали, и он в курсе, что Мирио точно не будет им гордиться, но его это устраивает. И даже после всего того, что он сделал, даже после их двухраундного поединка на выживание Азуса умудряется смотреть на него как на краша и залипать на его подрагивающие колени. Тамаки смиряется с тем, что никогда не поймет альф.
— Тебя вернут обратно и отчислят, — напоминает ему Тамаки. Азуса пожимает плечами, насколько это осуществимо лежа, вздыхает мечтательно. Капилляры в белках его глаз полопались местами от удушья, и на горле у него сплошной синяк, и Тамаки в целом основательно попортил его лицо дорамного красавчика, но в нем больше нет той злобы — Тамаки не знает, в чем причина. Может, седативные держат его буйный нрав в узде, может, это он такой настоящий, не сбитый с толку гоном и Тамакиным альфьим запахом. Может, все дело именно в его отличиях от Мирио. Может, он из тех мальчиков, кому родители в детстве не объясняли, как вести себя с омегами, Тамаки готов спорить. Он не великий знаток человеческой натуры, но кое-что подмечает с возрастом. И это тоже урок — и для него, и для Азусы, только Азусу увезут домой учиться на ошибках, а у Тамаки добро возмущается в сожженных кулаках, и Мирио ждет его. Мирио, должно быть, уже все знает и точно так же недоумевает, что ему сказать.
— Жаль, — хрипит Азуса, и Тамаки видит наяву, что ничерта ему не жаль. Что он засталкерил бы Тамаки снова при первой же возможности, что попытался бы зажать его опять и бросился бы на него на площадке, и Тамаки тоже защищался бы всеми силами и перегибал бы до последнего, потому что он вслед за Мирио никогда не сдается и всегда встает, всегда идет вперед, высоко подняв голову, и именно эта подчистую списанная у Мирио сила просвечивает в нем, как золото сквозь голубую гладь воды, и влечет к нему Азусу, собирает вокруг него девочек и заставляет ребят склонять перед ним головы, и это не он победил сегодня дикого огнеопасного альфу, а этот самый альфа триггернул в нем слабака, чтобы он победил самого себя и навеки забыл про эту жестокость. Если бы существовали такие квирки, чтоб он действительно смог навсегда забыть, если бы. Он рассыпал бы какую-нибудь пыль забвения по школе и сам упал бы в нее лицом, припорошил бы Азусу, и Кою, и Юну, и всех, кто теперь считает его сильнейшим, потому что ни разу он не сильнейший, и это нормально. Это по-человечески.
Тишина меж ними лишний раз подсказывает Тамаки, почему он не хочет другого альфу. Все те же «если» и «может быть», что мерцают на потолке его темными ночами, когда он не спит и отчаянно скучает по Мирио. Он не знал бы другой правды, не будь на его жизненном пути той песочницы у парковки, не понимал бы сейчас, почему поведение Азусы неправильное, почему в отношениях можно быть на равных и принадлежать не ввиду вторичного гендера, а просто из искреннего на то желания. Он не прошел бы с Мирио то, что только ждет Азусу с его омегой когда-нибудь, и теперь ему не кажется, что Мирио с его железобетонным принципом воздержания все это время был к нему несправедлив — будь его альфой, например, Азуса, Тамаки потерял бы девственность еще до средней школы, может, забеременел бы до старшей и никогда бы не попал ни в UA, ни даже в Ketsubutsu. Такой как Азуса не потакал бы всем его прихотям, а наоборот принуждал бы его к своей воле, пометил бы его сразу, это да, но на одних метках не держится связь пары, Тамаки убежден. Не метка на шее заставляет отца каждый год ездить в колумбарий в Токио, не обещание заботиться о Тамаки обращает его в молитву по вечерам, и камелии в его комнате никогда не вянут не потому, что там всегда тени и пахнет благовониями. Просто мама умерла, а любовь ее осталась. И Тамаки в свои шестнадцать ставит меж свободой и выбором знак равенства.
— Извини, — Азуса шелестит из-под бинтов тихо, чтоб не порушить то, о чем думает Тамаки, и у него, должно быть, тоже полно поводов поразмышлять на досуге. Тамаки жалко лишь, что теперь у него слева нет длинной пряди, и ни спрятаться, ни скрыться.
— Ты тоже, — он не знает, что сказать дальше, и ему неловко, и Азуса вдруг просит у него еще супрессант — Тамаки больше ничего от него не чует, но шарится у Шуузенджи-сан на столе и размешивает ему сашетку в стакане с водой, и у него нелепое ощущение, что Азуса тоже поклонился бы ему, если б мог стоять. Ему наиболее непривычно меняться ролью на охотника, но как уж получилось. Либо он, либо его. Тамаки распечатывает пачку пилюль на тумбу у его койки.
— А. Ты все равно мне нравишься еще сильнее, — разумеется, Азуса со своей дурацкой прямолинейностью все портит именно в тот момент, когда Тамаки пропускает мысль, что они могли бы и подружиться, если б Азуса вечно лежал такой кроткой овечкой на привязи. Тамаки притворно закашливается и задергивает ширму, чтоб Азуса не видел его покрасневшие щеки, и все зазря. Азуса смеется слабо, и Тамаки стопроцентно больше ни в жизнь с ним не заговорит.
— Да понял я, понял! Скажи Тогате, что я завидую, — он вгоняет Тамаки в еще пущее смущение и явно веселится, урчит ему за ширмой, словно им по пять лет. — Улыбнись еще раз, а? Хоть посмотрю напоследок.
Напоследок Тамаки высовывается лишь боком, показывает ему средний палец, чтоб он лыбился как придурок и дальше и не прекращал вгонять его в краску, и он закусывает щеку с силой, чтоб ни за что не улыбнуться, и все равно проигрывает, и у него по переносице пластырь и вместо волос не пойми что, и Азусе он все равно действительно нравится, и Тамаки все равно никогда, блять, никогда в своей жизни не променял бы Мирио на него. Азусе это известно. Тамаки смотрит на него короткие две секунды, резко выдыхает пепел из легких. Забирает принесенную девочками сумку и покидает лазарет.
У двери медпункта он замирает и внимательно вслушивается, потому что это его отец рычит злобно в коридоре под повторяющуюся цепочку извинений сэнсэя и какой-то женщины. Наверное, это мать Азусы, Тамаки не хватает смелости подсмотреть — он прежде не слышал, чтобы отец кричал так громко, даже представить не мог его в такой ярости. Он все ж заглядывает в замочную скважину и наблюдает, как родители Азусы не разгибаются из поклонов, как Эктоплазм-сэнсэй отчитывает их, словно школьников. Они что-то говорят отцу, и Каяма-сэнсэй рассерженно прищелкивает своей плетью. Тамаки стыдно кругом за всех — и за них, и за себя, и за Азусу. Он не может перестать думать о Мирио.
— Нет, он не мог его спровоцировать! У моего сына уже есть альфа! — Гневно восклицает отец на весь коридор, распаляясь все сильнее, и внезапно Тамаки снова становится страшно. — Ваше счастье, что его сегодня не было!
— Амаджики-сан, так вышло, что у Торао… — Мать Азусы пытается что-то произнести, но отец по уши в священной злости, и его впрямь не заботит, что там и как случилось у Торао. Посыл его понятен Тамаки — они уже не маленькие, чтоб не уметь себя контролировать и переться в школу в гон, и это не оправдание, потому что гон нельзя не чувствовать, и Азуса тоже мог бы остаться дома и не рисковать, потому что Мирио попросту убил бы его за Тамаки, и все его геройское будущее кончилось бы в тюрьме. От подобных мыслей Тамаки в потрясении сползает по двери. В носу у него стоит запах крови и чего-то сгоревшего. Обугленного мяса.
— Но вы же обязаны следить за его гонами! — Говорит Шуузенджи-сан, нервно постукивая своей шприцеподобной тросточкой, и Тамаки благодарен ей, да, но вместе с тем ему неудобно за одно свое существование вот здесь, на полу в медпункте, где за одной дверью он оставил смирившегося с поражением Азусу, а с другой его ждут его родители, и они наверняка захотят извиниться лично и глянуть на дикого мальчика-омегу, который так понравился их сыну, что тот чуть с жизнью не расстался. Мать Азусы тоже плачет, и она такая красивая даже с покрасневшим лицом, что больно смотреть. Тамаки почему-то хочется прямо сейчас обнять госпожу Хикари — пока ее здесь нет, но она наверняка уже в пути. И тут он понимает, что если протянет чуть дольше до приезда Тогат, случится что-нибудь неприятное. Отец явно к тому все ведет. Словно мало скандала на обе школы.
— Это полностью ваша вина, — отчеканивает отец, и слова его отдаются от потолка громовым эхом. Азусин отец молча падает перед ним в догэдза. Каяма-сэнсэй поддакивает ему, но дальше Тамаки не хочет слушать, дальше он сыт по горло этой болью. Дальше он прекрасно самобичуется в своей излюбленной манере, и его хертит все это, и ему не нужно, чтобы другие люди страдали из-за него.
Он хватает сумку и сбегает через приоткрытое окно, спрыгивает со второго этажа легко, придерживаясь за карниз щупальцем. Бинты на его руке, ясное дело, рвутся, и все кровоточит, но он предпочел бы вспыхнуть еще раз, нежели терпеть такую муку — что ему делать, что сказать Мирио, что сказать госпоже Хикари, когда она примчится в школу кричать на семью Азуса и вместо его матери успокаивать его взбешенного отца. Куда ему идти с этим жгучим болезненным ощущением во всем теле, где укрыться, если без Мирио мир ему маленький, и он опять слабый и беззащитный, он опять один. Темнеет, и закат пронзает улицы умирающими лучами, и Тамаки махом замерзает на остановке — у него вся форма в дырках и минус куртка, и да, он неудачник все-таки. Он поступил неправильно, он переборщил с удушением, он знает, и ему очень, очень плохо — это либо отходняк, либо собственноручно возложенный гнет обязательств на душе его, и он поступает, как всегда поступал, когда его гнуло и ломало во все стороны. Он вспоминает госпожу Хикари, которую встретил в три года, когда ей было двадцать шесть и она вовсю мечтала о втором ребенке, — может, та госпожа Хикари и вправду кричала бы на Азусу, может, швырялась бы стульями в коридоре, оправдывая свою боязнь потерять Тамаки. Но нынешней скоро сорок, и у нее по-прежнему самые лучшие руки в мире, и Тамаки больше не стесняется называть ее своей матерью. И она не станет никого винить — Тамаки уверен, потому что знает ее как себя. Она, скорее всего, тоже поблагодарит небеса за отведенную беду и сложит ладони в намасте на буддийский манер, и улыбнется Тамаки сквозь слезы, и поцелует его надтреснутый лоб, потому что ему шестнадцать, не три, и он жестокий, и тем не менее этого заслуживает. И он сидит на пустой остановке с закрытыми глазами и хочет увидеть ее. Последний луч солнца золотит его иссинюю макушку. В груди у него вдруг что-то делает сальто и разгоняется на месте — он сознает, что его альфа зовет его, поднимается и нетвердой походкой плетется до станции, и голова у него кружится, и Мирио ждет его дома, и им столько нужно обсудить. Столько всего, что Тамаки бросает попытки придумать отговорку, — он обещал Мирио, что все будет нормально, и все станет нормально, даже если у Тамаки не найдется слов.
Так и происходит — он обходит дом Мирио с черного входа, перекидывает сумку через забор и лезет следом, и Мирио ловит его в кромешной темноте и молча опускается с ним прям на землю. Тамаки в курсе, что от него пахнет только стерильностью лазарета да антисептиком, но все равно стремается позволить Мирио обнюхать себя. Сам Мирио все еще горячий и пылкий от гона, и вот от его запаха под углом челюсти Тамаки моментально промокает словно течный и еле-еле терпит, пока Мирио донесет его до своей спальни и разденет, и на футоне они переплетаются в одно и не сдерживают голоса. Ужинают они тоже в полумраке под тусклый свет из холодильника, а в душе Тамаки окончательно хорошеет — возвращается былое безопасное ощущение, и он откидывается спиной на грудь Мирио и расслабляется вконец.
Мирио ни о чем его не спрашивает. Они не разговаривают даже позже в комнате, когда Мирио укорачивает ему обгоревшую прядь и состригает паль на затылке, — с подрезанными мокрыми волосами и открытым слева лицом Тамаки сильно похож на отца, и это отращивать минимум полгода, не меньше, но Мирио целует его как обычно, и подминает его под себя как обычно, и они занимаются оралом тоже как обычно, а потом Тамаки засыпает и весьма отдаленно слышит, как Мирио звонит его отцу.
То самое «нормально» наступает даже несмотря на его сны — в них Азуса меняется телом с Мирио и улыбается ему сквозь ребра арматур, и все неправильное, и поцелуй Азусы во сне на вкус как зола, душит его и давит, и Тамаки просыпается от того, что раскусал себе язык еще сильнее. Раны на запястьях его свежеобработаны, и уже, наверное, часов десять утра, и Мирио обложил его одеялами со всех сторон — он резко встает, чтоб найти его, почти падает от скачка давления. Мирио откликается на зов его до того, как до Тамаки вообще доходит, что он его позвал, — он внизу с родителями, поднимается с завтраком на подносе и не хуже Шуузенджи-сан рявкает на него, чтоб он лег. Тамаки не слушается.
— Прости меня, — он вешается на Мирио и липнет как умеет, и он все еще голый со вчера, и ему непривычно без челки слева и такое чувство, что он не ел сто лет, и Мирио ставит поднос на стол и укладывает его силой, заворачивая в ролл из одеяла. Тамаки повторяет одно и то же, игнорирует умоляющее выражение лица его и просит прощения на все лады, и в итоге Мирио не выдерживает. Они извиняются друг перед другом уже в унисон, и от этого в Мирио словно что-то щелкает, и Тамаки обнимает его за шею и через слово трет свой разбитый нос о его руки, и они оба все еще не знают, что делать дальше, потому что время нихрена не лечит, потому что лечит любовь, и в Тамаки ее столько, что она сыплется с губ его и стекает по щекам, и это Мирио, всегда был и будет Мирио, всегда должен был быть, всегда.
— Ни шагу без меня. Вообще никуда, ясно? Ты под пожизненным арестом, — бубнит Мирио ему в грудь, и Тамаки возбужден просто от его присутствия, и ему стремно от этого и смешно, и весь эффект от строгого тона Мирио пропадает, теряется где-то в одеяле, пока Тамаки тянется, чтоб поцеловать его. Наяву вкус совсем другой — что-то теплое и свежее, будто Мирио опять заел овсянку апельсином, и Тамаки тащит его к себе и судорожно вымазывается в его запахе чем попадется. Он, наверное, всегда мечтал о таком аресте.
— Да, хорошо, — он прикрывается ладонью, чтобы Мирио не спалил его улыбку, и опять костерит себя за тупняк, потому что по идее должен сказать Мирио, что сильно любит его, но это же Тамаки, мастер все делать одновременно правильно и неправильно, недозлодей и перегерой. Омега с повадками альфы.
Его отец тоже тут — Тамаки скорее ощущает его, нежели слышит их разговоры с первого этажа, и ему, естественно, влетит за вчерашний побег, и Мирио никого к нему не пускает. Остаток гона они проводят как положено, приятно и уединенно, и никто им не мешает. Тамаки нарочно не выбирает капли семени с волос, чтоб от него несло альфой еще сильнее, существует только под Мирио и передвигается от ванной до кровати, и к вечеру им обоим гораздо лучше — Мирио отпускают приливы, Тамаки возвращается в свое обыденное состояние. А потом к Тогатам приезжают Азусы, и Тамаки морально готовится к сложной части.
Никто не кричит. Мирио грозится привязать его к изголовью, чтоб он не шел следом, но ничего не делает и только вздыхает, спускаясь без него в гостиную. Тамаки закутывается в одеяло и шпионит с лестницы, выглядывая осторожно, — родители Азусы наперебой извиняются, кланяются Мирио, будто это Мирио сцепился с Азусой и вышел победителем. Мать Азусы просит разрешения поговорить с Тамаки, но закономерно получает отказ — вообще Тамаки нравится, как Мирио себя ведет. Он максимально нейтральный всегда, а сейчас даже не хмурится, и в нем столько спокойствия, столько достоинства, что Тамаки смотрит на него с приоткрытым ртом и весь трепещет, и это не Мирио должен им гордиться, а он им. Азусина мать замечает его белый силуэт в одеяле на лестнице и замолкает. Госпоже Хикари с господином Исао на диване тоже нечего сказать.
— Я прошу прощения за своего омегу, — нарочито громко говорит Мирио, слегка кланяясь, и Тамаки пулей уносится обратно в комнату. Лицо его горит, и он почему-то думал, что родители Азусы попытаются купить его для сына, но, очевидно, ничего подобного не происходит. Когда они уезжают, дом погружается в полную тишину. Для Тамаки наступает тяжелое время.
Мирио не говорит прямо, и Тамаки знает сам. Вчерашняя эйфория их покинула, и теперь Мирио задается разнообразными «если», теперь ходит по спальне туда-сюда и аж искрит от злости. Он Тамакин альфа, и его не было рядом в нужный момент, и он стократ не виноват, но винит себя, и этот его альфий загон Тамаки еще только предстоит раскурить и примерить на себя. Телефон его разрывается сообщениями из их с девочками конфы, Хадо беснуется, потому что ей ничего не рассказывают. Тамаки сидит на кровати, чувствительный как бабочка и запутавшийся в одеяле, и им обоим ничего не идет на ум. Он не рассказывает Мирио, как все было на самом деле, и кто кого ранил сильнее. Только урчит ласково, пытаясь его подманить, открывает шею и проклинает самого себя не вслух — он по-прежнему пахнет домом и пролитым на постель ройбушем, и Мирио ругается шепотом, мечется меж гневом и грустью. Тамаки не двигается, когда Мирио подходит ближе и опускается перед ним на колени — у него все еще чуть повышена температура, и руки его кажутся кипятком в забинтованных ладонях Тамаки.
Внезапно Тамаки с головой накрывает вчерашний рафинированный ужас — это как припадок тревожности, всегда неожиданно и бесконтрольно, и он ведь мог пострадать куда серьезнее, мог сгореть заживо, и тело матери его тоже горело, и эта мысль бьет его молотом в темя и наворачивается слезами на глазах его, собирается снежным комом внутри и делает его ответственным за все. Что бы стало с отцом, если б он проиграл, что бы стало с Мирио. В то же время он понятия не имеет о том, за что просил Мирио простить его утром, потому что если б он не пошел вчера в школу, как Мирио хотел, может, Азуса впал бы в гон днем позже и сегодня кинулся бы на кого-нибудь другого. На девочек, на Тамакиных ненаглядных подружек с нежной кожей, на его стаю, мини-семью — может, даже на только-только отошедшую от весенней течки Хадо. А за хотя бы один упавший витой волосок с головы Хадо Тамаки наверняка удушил бы Азусу насмерть без тени сомнения.
Он точно так же вступился бы за каждую омегу в их параллели, за каждую девочку или парня в школе и на улице, потому что он герой и защищать всех — его святая обязанность, то, ради чего его родили в этом мире и свели с Мирио однажды, и Мирио понимает его логику, Мирио такой же как он, и Тамаки будет учиться у него до конца своих дней. И Мирио не должен, но все ж гордится им безмерно, чуть смещается на коленях перед ним и роняет голову на бедра его, и это его сила, его храбрость однажды наполнили Тамаки через край и связали их воедино. Потому что Мирио его пара, его истинный. Вслед за бесполезными «если» Тамаки отправляет подальше свое «никогда».
То, что Мирио плачет, Тамаки узнает только по его трясущимся плечам — то, что плачет сам, он замечает лишь тогда, когда лицо начинает щипать. Но у Мирио слезы бессильные, а у Тамаки отчаянные, и Тамаки понимает, что все это время был жестоким именно по отношению к Мирио — мама тоже однажды так поступила, а он накрепко клялся отцу, что не пойдет по ее пути и взамен будет беречь сердце Мирио в горстях. Мама не сказала отцу о болезни и завяла, и он не имеет права делать Мирио несчастным, не должен допустить даже малейшей возможности того, что однажды Мирио его потеряет. И как отец душой навсегда останется в колумбарии. Поэтому он обнимает Мирио как может, и обожженная кожа под бинтами его саднит, и внутри он тоже весь ободранный и тлеет, и Мирио прощает его легко, чтоб они жили дальше без сожалений, и без жестокости, без лишней навешанной ответственности, и Тамаки шестнадцать, когда Мирио впервые рыдает на его руках. Тамаки шестнадцать, и к своей паре отныне он применяет совсем иной вид милосердия.