Живые отблески

как кровью на углях, красным по чёрному — он ваяет из темноты ночной себе или себя: и длинные руки, и длинные пальцы, и массивный перстень с гербом дома Рейвенвотч, с вороном и глазом, с рубинами по ободку, который привлекает внимание, поймав багровые блики запретного дара, когда Верандис заправляет мягкую, будто из паучьего шёлка сотканную прядь волос за острое ухо. глаза у него красные, а в красном свете — чёрные колодцы, в которые меры ловили свет, а получали тёмные камни божественности; кожа у него холодная, синюшно-белая, не-мёртвая и оттого мягкая, как у любого, коронованного гемофилией венценосных, и он может скрыть иллюзией всё это, и поверх крови прорастёт весенняя зелень, а заместо льда станет живой румянец, но всю возможную ложь Астор срезает с него эбонитово-острым языком. но пахнет Верандис не могильной пылью и не пролитой кровью, а мускусом и почему-то табаком Бергамы, и кровь в его жилах горит — Астору шепчут об этом тени, лижущие кончики пальцев, и он не пьян, но хмелеет от Верандиса быстрее, чем от опиума, проросшего маковым цветом в лёгких, и он как дитя полуночной смерти, как украшенный роком и укором идол, пьёт свои, и его, и их горестные желания: не в силах оторваться, и тонет в ледяных касаниях, что разжигают в нём, пропитанном серой и смолой, синие огни Гавани, от которых никуда не деться; Верандис, будто демон, будто светоч, вбирает его в себя; длинные волосы цвета орешника разметались и щекочут бедра, длинные клыки опасно дразнят беззащитную кожу. под веками расцветают терновником и маками проклятия, мольбы, жажда, страсть, стоны, всхлипы, и Астор ловит нити его крови, и играет на них, как на струнах оуда, как на жилах распятых врагов; Верандис, отчасти послушный мелодии, отчасти ведомый своей природой, впивается в его бок и шипит, будто Сатакал, и пьёт, будто до последней капли. гемофилии венценосных Астор не страшится: плоть его — лишь пыль, оставленная Магне-Ге в попытках прорезать неизбежность, кровь его — лишь синяя плазма, душа его — лишь отголосок Пустоты; терять ему нечего, брать ему хочется всё, и он берёт для начала Верандиса, для начала пальцами, для начала двумя, и под не-мёртвой холодной кожей находит пламя сродни тому, что горит на нём самом, и как в трясину, как в сладчайший мёд, как в фантомы и дурные мысли, погружается в него и глубже — в себя: они сгорают. кажется, что дотла, но на деле — становятся углями, что подпитывают собственное горение; парадокс на парадоксе: исчадия Хладной Гавани оба, не-мёртвые и не-живые, но один, коронованный проклятым даром, никогда не умирал, а другой, осколок от прежней креации, никогда не жил. руками и обрывками теней Астор помогает себе найти вход — Верандис под ним извивается, трётся бёдрами, расплавляется и растворяется в жаровне смятых простыней, холодная кожа влажная и скользкая, убегает из-под ладоней, будто сизый дым, но ему удаётся: и пальцами впиться в бока и живот, и на спине, рядом с родимым пятном, оставить след-укус, и притянуть к себе, и единым движением войти до основания. узко и горячо, будто в Алик’ре в полдень, влажно и тёмно, как в чёрных топях, желанно и невозможно цельно; Астор чувствует, как сам, пустой и остаточный, заполняет собой Верандиса, проникает резко, как нож, и глубоко, как дым курительных смесей, и чем дальше, тем больше всё вокруг размывается, как по илу, как по влажному камню, как по вскрытой грудной клетке стекают его объятия, и проясняется: тем меньше в Верандисе — Верандиса, тем больше в нём стылого Забвения. хотя Астор берёт его сзади, тени шепчут, и он видит его глаза: пустые и глухие, чёрными силками ловящие багряные блики Абагандры, виднеющегося из окна Тёмного осколка… того самого, что Молаг Бал забрал вместе с Верандисом Рейвенвотчем в Хладную Гавань. Верандис спас весь Ривенспайр и исчез; существо под ним, чуя угрозу, силится сбежать, но хватка у Астора крепче пут Обливиона, а страсть слишком похожа на ярость: тенями и нитями крови он разрезает плутливого даэдра, вмиг утратившего ложный облик, и по рукам его стекает не кровь и не плазма, а зловонная болотная муть, и в ушах звенит не стук сердца, а чей-то поганый громкий смех. … — Вермина, — рявкает Астор и резко садится на постели, будто не спал вовсе, — тупая сука! На языке, в горле, даже там, где положено быть душе, чувствуется мерзкий привкус трясины, и он с досадой бьёт кулаком себя по колену: надо же, стоило закончиться запасам зелья сна-без-сновидений, которым снабжали его Духовные Хранители, и болотная жаба тут же прискакала, наследив в его снах своими грязными лапами. И знала же, что вытягивать на поверхность — и задушенное желание, и чувство вины... Тупая сука. Астор смотрит в потолок, на лепнину с цветами, и мечами, и птицами, потом встаёт, чтобы немного выпить. Хочется то ли проблеваться, чтобы избавиться от остатков сна, то ли найти и вырезать очередной даэдрический культ. Вместо этого он накидывает на голое тело хлопковый халат, прокручивает на пальце перстень — на нём ястреб, держащий в клюве виноградную гроздь. Герб торговой семьи Катарли. Его наново обретённой семьи. Астор, вернувший и своё имя, и своё место в мире, готов вернуть Верандиса. Если его не отыщет Кадвелл, рыскающий по Гавани, то найдёт Багровая матрона, задолжавшая ему за спасение её вампиров, а если и она не поможет, он будет ловить и пытать каждую мелкую шавку Молаг Бала, пока не наткнётся на ту, которая видела или слышала что-нибудь о графе Рейвенвотче. Пусть даэдра скалят зубы, пока могут: никакая Вермина, никакой Молаг Бал, ни одна гадина, высунувшая свою поганую рожу из глубины Обливиона, не станет ему помехой.