special R.

моя печаль. моя любовь. Тяжёлый бархат алого занавеса льётся складками на дощатый пол сцены. В пыльном полумраке мелькают лучи софитов, пробивающиеся сквозь едва заметные прорехи старой ткани кулис. Собственная кровь шумит в ушах, заглушая звуки, доносящиеся из зала: приглушённые разговоры ожидающих зрителей, шелест буклетов с программой, деликатный девичий смех, густой покровительственный мужской бас. Роджер прикладывает ладонь к своей груди: между дрожащих пальцев отчётливо толкается в ладонь сердце, скользкий шёлк белой рубашки приятно холодит пылающую кожу. Он облизывает пересохшие губы, делает глубокий вдох и начинает медленно считать до двадцати, слыша, как занавес поехал вверх, как натужно скрипят древние механизмы, поднимающие его. Света становится всё больше, он уже доходит до колен, которые едва заметно подрагивают — настолько сильно волнение. Десять — занавес на середине, пульс взлетает до верхней отметки, сердце, захлёбываясь, прогоняет кровь по сосудам. Одиннадцать — из зала доносятся приветственные возгласы, кто-то радостно выкрикивает его имя, машет руками. Двенадцать — лучи прожекторов впиваются в лицо и волосы, делая золотистые пряди ещё более блестящими, светлыми. Тринадцать — он опускает глаза в пол, ловя ресницами жёлтые отблески, начиная успокаиваться, потому что пройдена граница, после которой пути назад не будет, теперь никаким волнением не поможешь, теперь только вперёд. Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать — время будто несётся со свистом, и в тот же момент едва тащится, патокой растягивается, серебряными нитями паутины провисая вокруг и кутая в кокон мучительного ожидания. Семнадцать — Роджер резко вскидывает голову, улыбаясь навстречу зрителям, лица которых сливаются в одно большое светлое пятно. Восемнадцать — делает широкий шаг вперёд, до места, белым крестом отмеченного на истёртых досках пола. Девятнадцать — вскидывает на плечо скрипку и уверенно сжимает пальцами смычок, гул в зале почтительно затихает. Тейлор уже совсем не испытывает волнения, как будто остался один, посреди всеобъемлющей тьмы в желтом круге спасительного света. Ничьи глаза не следят за ним из черноты, ничей чуткий слух не способен уловить малейшую неточность в стройной мелодии. Роджер легко прикасается смычком к струнам… И вдруг понимает, что совершенно не знает, как играть на скрипке. Да он в руках-то держал её всего пару раз. Почему он здесь, в незнакомом зале, перед сотней зрителей, в нелепой рубашке из шёлка и кружева, стоит на пыльном полу босыми ногами — как будто так и надо, но абсолютно не понимает, что делать дальше? Испуганно смотрит в толпу, пытаясь вычленить взглядом из общей массы одинаковых выражений хоть одно знакомое лицо. Сердце начинает колотиться ещё сильнее чем раньше, и пронзительная острая боль внезапно разрывает грудь короткой вспышкой, тут же сладко-тянуще разливаясь по всему телу, одновременно терзая и доставляя мучительное удовольствие. На лице Роджера появляется полусумасшедшая улыбка, он пьяно-пошатываясь поворачивается спиной к зрителям, слабеющие пальцы выпускают смычок, который падает на пол с глухим стуком. Впереди зияет темнотой проход за кулисы, до него остаётся всего лишь пара шагов. Тейлор тянет руку, желая ухватиться за тёплый бархат, почувствовать хоть какую-то опору, потому что ноги уже отказываются слушаться. Но время резко обрушивается потоками ледяной воды, окружая плотной толщей, не оставляя шансов на спасение. Роджер вдруг осознаёт, что этого самого времени у него осталось не то что мало; его просто больше нет. — Как же так? — обиженно и потерянно шепчет, прежде чем окончательно повалиться на шершавые облупившиеся доски сцены, окунувшись в свой личный ледяной мрак. *** — Хей… Хей, Роджер? Родж! — А? — веки тяжёлые, как тот самый, почудившийся в бреду, занавес. С трудом разлепляет глаза, фокусируется на худом обеспокоенном лице Брайана, за его спиной различает силуэты знакомых вещей и полосатые обои их общей с Мэйем квартиры. — Очнулся! Господи, твою мать, Тейлор, как же ты меня напугал! — Брай делает такое движение, что Роджеру кажется — почти был готов обнять и к себе притиснуть, но вовремя (не вовремя) вновь включил свой самоконтроль (будь он трижды проклят!). Родж смотрит на это, вымученно улыбаясь обветрившимися губами, чувствуя, как на тонкой коже образуются мельчайшие трещины, которые начинает неприятно щипать. Морщится, пытается сесть и одновременно шарит рукой под подушкой, где обычно лежит резервная пачка красных мальборо. Наконец, сигареты находятся, и ему даже удаётся удержать себя в вертикальном положении. Он подносит зажигалку, но вдруг замирает, потому что Брайан чрезвычайно внимательно и как-то до ужаса откровенно пялится на его губы. — У тебя кровь, — произносит Мэй, и под его пристальным взглядом Роджер касается пальцами нижней губы, где и правда появилась капелька крови. — Не стоило мне столько курить на холоде, — непривычно смущённо улыбается он, вытирая губы и вновь вставляя в них сигарету. Брайан следит за этими жестами как заворожённый. Тусклый зимний рассвет не смог пролезть сквозь плотные шторы и оставил свои тщетные попытки. Комната плавает в серебристом свечении; лицо Брайана кажется особенно прекрасным, лунным; окружающие предметы пропадают где-то на периферии. Роджер отводит руку с дымящейся сигаретой в сторону, и на потёртый ковёр мягко падает пепел. «Сейчас или никогда» — думает Брай. C чего он взял, что это подходящий момент для того, чтобы сказать всё то, о чём думал на протяжении последних трёх месяцев? То, что только теперь смог сформулировать более-менее ясно. То, от чего сердце падало вниз и замирало где-то в районе желудка. — Роджер, — голос противно срывается в конце слова, приходится сделать паузу, наблюдая за тем, как светловолосый друг чуть подаётся навстречу, забывая о сигарете, лучась робкой выжидающей улыбкой. — Да? — голос ломкий, как сахарная корочка на кофе, которую раскалываешь чайной ложечкой, жалея о невозвратной красоте лакомства. Брай думает, что ему совершенно не хочется ломать красивого и хрупко-болезненного Тейлора, но он так давно шёл к этому. — Я думаю, что… — собирается с силами Брайан, стараясь не замечать, как выжидающее выражение на лице Роджера становится просто кричащим, уголки губ неумолимо ползут вверх, — я думаю… Голубые — опрокинувшимся небом зовущие — глаза просто нельзя обмануть, ведь в таком случае они снова подёрнутся мутной пеленой досады и холода. Но себя растратить понапрасну так страшно. И Мэй малодушно сдаётся, выпаливая, почти против воли: — Я думаю, что тебе нужно съехать! Вот и всё! Сказал-таки. Совсем не то, что хотел. Совсем не теми словами. Переиграл в последний момент, ужасно испугавшийся, трусливо прикрываясь такими понятиями, как правильность и мораль. Мораль? Не пошла бы она к чёрту. Не успел произнести это, а уже пожалел, потому что брови Роджера сползлись у переносицы, а ресницы мелко задрожали. Внеочередная сигарета тут же вынырнула из пачки. — Родж… — мысленно кляня себя последними словами, тянется, чтобы коснуться бледной руки друга. — Не надо, Брайан! — тот едва не в стену вжимается, лишь бы избежать прикосновения тёплой мэйевской ладони, — я всё понял и сейчас уйду. Дай, докурю только. Мэй хочет возразить, но затыкается, глотая горький дым тейлоровской сигареты и не менее горькое осознание: его лучший друг, который и не друг вовсе, обиделся, разозлился, принял всерьёз, и сейчас правда уйдёт навсегда, в холодное зимнее утро, мелькая под конусами фонарей разноцветьем своей шёлком расшитой курточки. А ведь Брай так и не решил: точно ли он согласен больше никогда в жизни не видеть Роджера. И вот это мысленное «никогда» бьёт наотмашь, заставляет сознание проясниться и начать адекватно воспринимать мечты и реальность. А реальность такова, что Роджер, пряча за отросшими прядями лицо с подрагивающими губами, таскается по комнате из угла в угол, собирая немногочисленные свои пожитки. Нотные листы, растянутый оранжевый свитер, полосатые носки. Их подарил Брайан, ужасно смущаясь и стыдливо лепеча что-то поздравительное. Ему тогда было до жути неловко, но он просто не мог пройти мимо этих чёртовых носков — как только увидел, сразу представил — это точно должно принадлежать Роджеру. (хуже всего то, что подобные мысли — «принадлежать Роджеру» — возникали, когда Мэй глядел на себя в зеркало). В комнату будто ворвалась большая чёрная птица, шумно хлопая крыльями, внося хаос и беспорядок, задевая всё то, что тщательно укладывалось и собиралось на протяжении года. Стало холодно и неуютно. И никакими финскими кардиганами крупной вязки и никаким горячим вином с кардамоном и корицей не прогнать этот холод. Потому что из сердца кусок вырвали, и в образовавшуюся дыру, свищет ледяной декабрьский ветер, а заткнуть эту прореху нечем совершенно. Никто ведь больше не будет утром сидеть на кухне, дымя своими отвратительно вкусными сигаретами, пока с потемневших от воды карамельных волос падают капли воды на глянцевую поверхность стола. Роджер никогда не вытирал волосы после душа, ему на это было всё равно — как-нибудь высохнут. Ему в принципе на многие вещи в жизни было всё равно: как-нибудь сложится. И только сейчас Брайан понял, что Роджеру не было всё равно на него — Мэя. Потому что Тейлор метался по комнате будто под наркотой, неуверенно касаясь привычных вещей, бросаясь от тряпичной вместительной сумки к комоду и обратно, не взяв ничего из выдвинутых ящиков. Ронял на пол свои тетрадки, негнущимися пальцами подбирал, и вновь что-то падало, но на удивление, Тейлор не сопровождал это нецензурными репликами — как всегда бывало, если что-то валилось у него из рук. Смотреть на такое было даже больнее, чем понимать, что жизнь круто изменилась, потеряв одну из главных своих составляющих. Спустя пять сигарет и двадцать минут неловкого молчания, Роджер всё-таки втискивает свои пожитки в сумку и дёргает молнию, которая нагло заедает — в самый неподходящий момент, конечно же. Но он даже тут ни слова не произносит, только упрямо сжимает губы и терзает собачку замка. На запястье от напряжения проступает синяя венка. Мэй сухо сглатывает. Наконец, сумка закрыта, и Тейлор становится на пороге, наматывая на шею ужасный лимонно-розовый шарф. Брайана он всегда раздражал до чёртиков своим вырвиглазным разноцветьем. Теперь же он глядит на эту фэшн-трагедию почти умилённо. — Ну вот и всё, — ухмыляясь, чтобы скрыть боль от расколотого сердца, говорит Роджер, водя пустыми глазами по недавно ещё такой родной комнате. Избегает натыкаться взглядом на Брая. Мэй тяжело поднимается с дивана, зачем-то подхватывая с пола бутылку, в которой на дне плещется праздничный золотистый алкоголь, и подходит к Тейлору. Надо что-то сказать. Что-то такое, чтобы Родж не думал, что он ненавидит и прогоняет; а лучше, чтобы вообще простил и остался. И они бы как прежде начали выхватывать друг у друга гитару, спорить из-за того, кто первым пойдёт в душ, и ругаться из-за внезапно опустевшей банки с кофе. Допили бы дурацкое шампанское, а потом пошли бы ещё за одной, несмотря на то, что на дворе утро вторника. Но Брайан не знает нужных слов. А Роджер слишком обижен и слишком лелеет свою гордость. Поэтому прощание получается скомканным и стыдным. Тейлор просто стоит пару секунд, смотря исподлобья и вдруг резко поворачивается, закидывая на плечо свою сумку. В следующее мгновение Брайан слышит хлопок входной двери.