Heilung

      Процесс лечения Нагайны, требующий неусыпного поначалу контроля, вынуждает меня посвящать значительную часть своего свободного времени бдению над её постелью. В этом я руководствуюсь как циничным научным любопытством, так и альтруистичным состраданием. Она кричит не хуже корня мандрагоры, что немудрено — зелье, которое я в неё вливаю, по вкусу похоже на раскалённую лаву. Впрочем, крик длится недолго, ведь она быстро срывает себе голосовые связки. Обезболивающие заклинания не срабатывают в полной мере, единственное доступное мне средство — медикаментозный сон, но им нельзя злоупотреблять, поскольку он таит в себе риск перехода в необратимую кому. Мне приходится внимательно следить за температурой её тела, чтобы не допустить натурального, а не фигурального расплавления мозгов. Хронический недосып периодически одерживает надо мной верх. Сидя на стуле, придвинутом к кровати, я держу Нагайну за руку и время от времени проваливаюсь в поверхностную дрёму, где меня поджидают всё те же старинные ночные кошмары.       — Грин-де-Вальд.       Еле теплящееся в камине пламя с трудом разгоняет вязкий полумрак, царящий в гостевой спальне. Нагайна сидит на постели, сжимая ослабевшими пальцами мою ладонь.       — Вы разговаривали во сне, — сипло шепчет она, и мне не очень понятно, почему это прозаичное событие её так взволновало. — Вы разговаривали во сне на парселтанге.       — И что с того? — непринуждённо осведомляюсь я, аккуратно высвобождая руку.       — Вы никогда не говорили мне, что вы змееуст.       Я слегка пожимаю плечами, призывая со стола новую порцию зелья.       — Ты никогда не спрашивала.       Заметив мои манипуляции, Нагайна протестующе морщится.       — Из чего сварено это пойло?       — Все его побочные эффекты даёт один редкий ингредиент, который в дикой природе раздобыть уже невозможно, — не вдаюсь в конкретику я, вытаскивая плотно затыкающую горлышко прозрачного флакона пробковую крышку. — К счастью для тебя, я человек запасливый.       — К счастью? — саркастически переспрашивает Нагайна.       — К счастью, — твёрдо развеиваю её сомнения я, протягивая ей флакон. — Пей.       — Не тот напиток прозвали огневиски.       — Ты часто его пьёшь?       — А вы как думаете? Меня похитили и заставляли работать в бродячем цирке, — вздыхает Нагайна, держа флакон двумя пальцами на почтительном расстоянии от своего рта. — Огневиски было единственной радостью моей жизни.       — Значит, ты прошла начальную боеподготовку.       — К такому, — возмущённо возражает она, — подготовиться решительно невозможно!       — Однако ты хорошо держишься, — удовлетворённо констатирую я. — Я предупреждал тебя, что лечение будет крайне болезненным. Пей.       — Ладно, — капитулирует Нагайна, вздрагивая под моим пристальным взглядом. — Только не надо на меня так смотреть, а то я поперхнусь. Мало того, что у вас глаза разного цвета, так вы ещё ими и не моргаете. Жуть.       — Пей, — настойчиво повторяю я.       Влив в себя содержимое флакона отработанным жестом заправского алкоголика, Нагайна падает на постель, начиная полубессознательно сотрясаться в болевых судорогах. Синие вены, хорошо просматривающиеся под её бледной кожей, постепенно наливаются чернотой. Уже не такой насыщенной, как неделей ранее.       — Анестезиум, — вкладывая максимум силы в заклинание, тихо говорю я, наблюдая за тем, как тело Нагайны окутывает мягкий фиолетовый свет.       Сладковатый запах трупного разложения, неприятно щекочущий мои ноздри, снова предвещает не самое приятное для меня свидание.       — Неужели одной заживо сожженной девушки тебе не хватило, Геллерт? — шепчет над моим ухом насмешливый голос.       — Более чем, Гретхен, — вставая со стула, потираю затёкшую шею я. — Более чем.       Я без колебаний смотрю в обезображенное огнём лицо той, что когда-то занимала особое место в моих мыслях. И, к моему вящему сожалению, продолжает занимать его даже после своей смерти. Порой мне кажется, что с покойниками у меня складываются куда более крепкие отношения, чем с живыми.       — Тогда зачем же ты мучаешь эту несчастную девочку?       — В конечном счёте эти мучения подарят ей немного счастья.       — В тебе всегда удивительным образом сочетались идеализм и садизм, — неодобрительно качает головой Гретхен, приподнимаясь в воздухе на уровень моих глаз. — Теперь ты хочешь сжечь дотла целый мир, Геллерт?       — Только худшую его часть.