28 августа 1922 года.
— Мне нужны учебники по защите от тёмных искусств. — Для какого курса? — приветливо осведомляется продавец, очевидно, решив, что я покупаю их своим детям. — Для всех. Секундное замешательство на его лице сменяется радостным пониманием. — Вы, надо полагать, новый преподаватель по ЗОТИ в Хогвартсе? — Он самый, — киваю я, пробегаясь глазами по списку покупок. — Буду признателен, если сверх того вы подберёте мне пару справочников по уголовному и гражданскому праву магического сообщества Великобритании. — Конечно. Обождите несколько минут. Продавец отправляется на поиски необходимых мне книг, а я скучающе рассматриваю содержимое застеклённой витрины, пока за моей спиной не раздаётся вежливое покашливание. — Простите. — Да? — обернувшись, я лицезрею заинтересованно изучающую меня девушку лет шестнадцати, небрежно откидывающую назад платиновые волосы. — Я случайно услышала ваш разговор и решила представиться, поскольку мы, вероятно, теперь будем часто видеться. Персефона Гринграсс, староста Слизерина. Меня забавляет плохо скрываемая гордость, отчётливо сквозящая в этих словах. — Персиваль Грэйвс, — озвучиваю я свой скромный титул. — Грэйвс? — озадаченно переспрашивает она. — Не припоминаю такой фамилии в списке священных двадцати восьми. — Я родом из Нового Света, — отвечаю я на её приобрётший оттенок лёгкой брезгливости взгляд. — Прежде, чем вы продолжите поливать меня отборным снобизмом, спешу сообщить, что видеться с вами мы будем действительно часто, потому что меня назначили деканом Слизерина. И что количество призовых очков вашего факультета будет уменьшаться пропорционально каждому слову, выходящему за рамки подобающего студенту уважительного стиля общения. Вы меня поняли, мисс Гринграсс? Мисс Гринграсс, явно не привыкшая к такому обращению, хочет сказать в ответ что-то чрезвычайно ядовитое, но в итоге ей удается обуздать своё возмущение. — Да, мистер Грэйвс, — обманчиво спокойно отзывается она. Дальнейшее нахождение рядом со мной мисс Гринграсс считает оскорбительным и удаляется вглубь магазина, сердито цокая высокими каблуками. — Вашему предшественнику не повезло угодить в тюрьму, — замечает продавец, пробивая товар. — Благо беднягу реабилитировали. Слава Мерлину, что у нас нет смертной казни. Я давно перерос потребность в настойчивом отстаивании своего мнения перед случайными собеседниками, так часто присущее горячечной молодости. Однако не могу проигнорировать безапеляционный камень, брошенный в огород американского правосудия. — Вы бы предпочли, чтобы вас медленно и мучительно расчленяли или быструю смерть? — Разумеется, быструю смерть. Но как тогда быть с ошибочными приговорами? Смерть несправедливо осуждённого лишает его шанса на освобождение, — торжествующе заявляет продавец. — Погрешность присутствует в любой системе, — легко отражаю я его логический выпад. — Смертная казнь убивает лишь однажды, а заключение в местах вроде вашего Азбакана заставляет узников умирать снова и снова, каждый проведённый там день. Провозглашение подобной участи милосердной альтернативой — это клинический признак морального уродства. Расплатившись за книги, я укладываю их в тонкий кейс из чёрной кожи, благодаря чарам пространственного расширения без труда вмещающий в себя пятнадцать многостраничных томов. Шквальный ливень, ожесточённо рассекающий воздух косыми струями воды, понуждает меня раскрыть магически-модифицированный зонтик-трость, самостоятельно воспаривший над моей головой. Я никогда не использую палочку для защиты от непогоды, поскольку в некоторых рабочих ситуациях возможность взять её в руки помогает сохранить себе жизнь. Обходя быстро образовавшиеся на тротуаре лужи, я думаю о Гилберте Флетчере. Мы дружили с ним со школьной скамьи. Вместе прогуливали уроки, вместе разбивали носы и колени, катаясь на без спросу одолженных у отцов спортивных мётлах, вместе поступали на мракоборцев. Почему-то, когда описываешь самое сокровенное, на ум приходят сплошь избитые чужими языками речевые клише. Следуя за недееспособными идеалами юности, мы записались добровольцами на Восточный Фронт в русское магическое ополчение, но обратно вернулся только я. Физически Гил несколько лет находился в психиатрическом отделении военно-медицинского госпиталя, не под своим именем, потому что потерял жетон, а вытащить что-либо из его искалеченной памяти врачам не удалось. Медсёстры сказали, что его освободили из германского плена. Я несколько раз навещал его, подолгу пытаясь обнаружить в бессмысленно смотрящих куда-то вдаль глазах проблески того человека, которого я знал. Но дементоры, охранявшие лагерь для военнопленных, вытянули из него душу, оставив пустую телесную оболочку. Точно зная, что он не хотел бы для себя такого жалкого существования, я сделал то, что следовало сделать давным-давно. Прежде, чем пройти в свою комнату, снятую в «Дырявом Котле», я приобретаю у беззубого хозяина литровую бутыль огневиски — алкоголь хоть и не дезинфицирует душевные шрамы, но позволяет на время о них забыть.III
7 декабря 2018 г. в 07:04