Червь

      Залитый солнцем перрон был немноголюдным — почти что пустынным — и уходил извилистой тропинкой в густую березовую поросль. Трава в ней, кое-где примятая такими же путниками, доходила Есенину почти до колена: приходилось то и дело раздвигать ее руками. Над головой монотонно жужжали стрекозы, внося в это путешествие заметное оживление: с четверть часа шли молча.       Наконец имажинист остановился и быстро вскинул на Маяковского слезливо-мокрые глаза, виновато дернув уголками губ.       — Не ходите за мной, — говорит.       Владимир уставился на него почти ошалело: вот тебе и «нате». Вот и делай теперь людям добро. Сергей настроение это уловил моментально: спохватился, крепко стиснул чужое предплечье:       — Товарищ Маяковский, — отозвался тихо, терзая запыленный рукав рубашки. — Вы поймите, не могу я домой… так. У меня там… У меня ведь там мама.       И с такой нежностью, с такой лаской обрушилось на Владимира это слово, что он, этот большой и внешне суровый человек, внутренне дрогнул, скрипнул со слепой досады зубами.       — И что же? — не понял совершенно, но взгляд все же смягчил. — Оно и хорошо, когда есть, кому встретить.       — Не должна она меня таким видеть, понимаете? — настойчиво ладил Есенин, мучая несчастную какую-то былинку. — Не должна. Вы сами прямо ступайте, а у трех березок — они, знаете, точно арочки белые над оврагом клонятся — свернете налево, там уж не ошибетесь, — Сергей говорил тихо, и такой неистребимой любовью, таким восторгом полнилось каждое его слово, что Маяковский невольно заслушался (иной бы раз скривился в недоумении).       — А матери скажите, будто друг вы мой старинный, будто разминулись мы с вами: поездами разными ехали. Еще скажите, что буду я очень скоро, она вам пирожков состряпает — ни в одном буфете таких не попробуете! — Есенин продолжал меж тем на все лады расхваливать эти самые пирожки, все больше распаляясь и горя желанием во что бы то ни стало избавиться от своего провожатого. Под конец он тяжело вздохнул и будто бы сник: даже столь незамысловатая тирада совершенно лишила его сил.       Владимир в ответ кивал, всем своим видом выражая явное неудовольствие, однако ж распрощаться на время будто бы согласился.       — Березки, арочки… — Маяковский злостно сплюнул наземь, стоило только некогда враждебному поэту скрыться за одним из поворотов. — Ишь ты, пирогами меня прельстить хотел!       Выбора у него не имелось совершенно, кроме как отправиться по пыльной дороге прямо вслед за стремительно удалявшимся страдальцем.

***

      К полудню поднялась страшная духота: пыльная земля так и дышала жаром, прела и изнемогала от зноя прямо под ногами. Воздух сделался тяжелым, и чистая небесная лазурь омрачилась первыми признаками грозы.       Сергей уныло брёл через поле — маленький и одинокий, точно колос непримятый на пашне — как вдруг рухнул навзничь в колышущиеся травы, сгреб руками в охапку запыленные колосья и тихо заплакал, лицом прижимаясь к земле. У Маяковского, стоявшего поодаль в тени низеньких берез, оборвалось сердце.       А после Есенин исчез. Не на шутку встревоженный футурист было бросился к тому месту, где поэта из виду потерял, да не нашел уж никого — одна трава примятая проталиной на него смотрела.       Маяковский нахмурился, поднял голову: вдалеке, над самой кромкой леса небо было черное-черное, лишь кое-где вспыхивали над горизонтом ярко-белые слепящие нити молний. Нужно было торопиться, но только вот куда — Владимир и сам не знал.       Долго, ополоумевший, метался по полю, да только нигде Есенина не было — одна тишь, гладь да благодать, уходящая куда-то вниз тропинка и извилистая лента реки — синяя, как глаза сергеевы. В груди у Маяковского невыносимо жгло: какой-то дрянной, назойливый червь с упоением сосал его сердце.       Как сорвал глотку, беспрерывно зовя проклятого имажиниста по имени (куда чаще заменяя последнее крепким словцом), устало уселся на склоне, устремив взгляд в свинцовую тяжесть надвигавшихся туч.       — Где ж ты, олух окаянный? Чтоб тебя этой же молнией и прибило… — зло пробормотал, в усталости потирая переносье, а после — он и не заметил, как — стеной на землю хлынула вода, прибила поднявшуюся пыль. Первая мысль была совершенно идиотская: «А вдруг и вправду убьет?» Сам уж не зная, зачем, Маяковский все же спустился к реке, по пути то и дело поскальзываясь на размытой дождем земле и посылая в небо поток нескончаемой брани.       Оледеневшее его сердце пропустило удар, как только увидел: там, у самой кромки воды… Владимир перешел на бег.