Червь

      Из узкой щели в комнату пробивался теплый мерцающий свет. Есенин улегся на просевшую постель прямо так, в до нитки последней вымокшей одежде, и долго, до боли в глазах вглядывался в узкую рыжеватую полоску.       Вдруг все печали минувшего, душившие поэта в последние месяцы, разом навалились на него — Сергей вздрогнул, придавленный этим грузом, задышал часто-часто и не заметил, как крупный озноб, бивший его тело, плавно перетек в тихое бесслезное рыдание. Дышать сделалось невозможно — что-то тугое и плотное, что петля, сдавило его горло. Есенин рванул пуговицы на душившем его воротнике, учащенно заморгал, силясь сдержать подступившие слезы, но они все равно хлынули из глаз, и не было больше сил пытаться остановить их.       Сергей всхлипнул почти беззвучно, боясь, что Маяковский вдруг сможет услышать его, и, когда первое рыдание все-таки вырвалось из его груди, натянул душное одеяло на голову.       Плакал он долго и безутешно, вжимаясь лицом в подушку, покуда легкие не начало разрывать от нехватки воздуха. Пару раз подходил Маяковский. Есенин нутром чувствовал его тяжелую походку, слышал, как побрякивает ложка в граненом стакане, и замирал, из последних сил стараясь не дрожать и не биться, а когда Владимир молча качал головой и уходил — рвано и судорожно выдыхал, давился слезами дальше.       Вскоре перевернулся на спину и затих — сделалось тошно и дурно. Какая-то черная дрянь, расплескавшаяся в груди, отравила, обездвижила все его тело. Одеяла с головы Есенин так и не стянул.       На третий раз Маяковский стоял над ним особенно долго — все ждал, когда терпежу не хватит лежать без движения или, на худой конец, воздуха.       Тишина.       Ничего.       Лежит перед ним в темноте, с головой укрытый душной тряпкой, окоченевший весь, будто покойник какой. Маяковского передернуло, но ужасное видение не отступило. Не на шутку взбесился, рванул проклятое одеяло на себя.       — Дурак! Ей богу, дурак! Вставай сейчас же!       Есенина, мертвенно бледного, с опухшим лицом, хотелось сдернуть с постели прямо на пол. Лунный свет пробивался в комнату из окна и рядил его в неосязаемый саван; Маяковскому, этому большому человеку, сделалось страшно.       Наклонился ниже — тишина. Тронул легонько чужое плечо — мутная синева уставилась на него из-под дрогнувших ресниц. Владимир шумно выдохнул, зло скрипнул зубами.       — Напугал ты меня, — бросил. — Вставай. Мать придет, увидит — решит, что помер.       «Мать» сорвалось с чужих губ как-то глухо и непривычно, но все же возымело воздействие, больно всверлилось в чужие мозги: Есенин сел на постели, уставившись на заляпанные засохшей грязью штаны футуриста.       Поднялся шатко, будто в тумане — Маяковский тут же подхватил его под руку, тщетно пытаясь перехватить этот полыневый взгляд: такой же мутный и горький, что та трава.       Усадил перед печью; потрескивало мерно и тепло — Есенин перестал стучать зубами. Обогрелся, обсох; Владимир вложил в чужие ладони стакан — тот самый, граненый, с чаем, приправленным материными травами. В дрожащих есенинских ладонях он ходил ходуном, ложка брякала о стекло раздражающе-резко. Маяковский поморщился. Сергей стукнулся зубами о толстый край стеклянной канвы. Так и сидели в сумрачной тишине: один — неуклюже подперев дверной косяк, другой — грея озябшие ладони о граненый бок стакана. Тяжело вздохнув, Владимир сумел выдавить из себя только одну реплику:       — Полезай на печь.       Ночью Есенин сделался совсем плох: жар, охвативший его воспаленное сознание, стремительно перекинулся на тело. Долго бормотал что-то неразборчивое, метался в выжигающем рассудок бреду, звал… Кого-то. Кого, футурист разобрать не мог, да и не пытался особо: отчего-то это было ему неприятно и ревностно.       Посредь ночи поднялся, желая проверить, не усилился ли охвативший Сергея жар, осторожно опустил большую ладонь на пылающий, в бисеринах пота лоб. Ничего.       Только хотел убрать руку, как чужая ладонь цепко ухватила его за запястье.       — Володя, — едва слышно прошелестело с печи. — Володя… Лягте… рядом.       Белесые губы его дрогнули в болезненной, вымученной улыбке. Маяковский во тьме того не увидел — почувствовал. Почувствовал и дернулся, отравленный горечью, которую источали чужие слова. Полезать на печь? К нему? С минуту мялся неуклюже, не зная, куда себя деть, терзал сделавшийся тесным ворот рубашки, однако к Есенину все же лег. Неловко примостился с краю, вперил тяжелый взгляд в потолок и едва не свалился вниз, почувствовав, как чужой пылающий лоб уткнулся в его плечо.       Зубы — в пыль. Страшно хотелось взвыть от раздирающей грудину тоски. Маяковский не шевелился: забылся. Успокоился, затих, так и не отвернувшись к стене — от чужого тела веяло болезнью и жаром.       А Есенин спал, туман в голове его медленно рассеивался, и снилось ему, будто бежит он постреленком через колосящееся поле, пыльца золотом душистым оседает на подпоясанных его штанишках, ласково щекочет нос, а Анисимовна машет ему рукою с крыльца, и старческий голос ее эхом плывет над деревней:       — Не пугайся, воробушек. Собаки, они страх за версту чуют. Ты смелым будь, и тогда никто тебя сломить не сможет…