***
Над головой рассыпались звёзды. Фила долго лежала, бездумно разглядывая сияющие завитки, пока не зачесался нос. Она приподняла руку и ойкнула: пальцы занемели от холода. Под боком вздрогнуло чуть тёплое тельце, и отупелая сонливость схлынула окончательно. — Валес, — прошептала Фила еле слышно, и младший прерывисто вздохнул, но не отозвался. — Вил. Девочка молчала. Фила крепко зажмурилась и отползла от детей, не позволяя себе даже глянуть в их сторону. Ноги и руки подкашивались, и хотелось рухнуть обратно. Даже не обязательно на спину — перед глазами и так стояли серебряные искры. Уши дёрнулись: в стороне, где-то у бархана, послышался шорох. Фила съёжилась и обвилась хвостом, прислушиваясь изо всех сил, и открыла глаза. Похожий звук она будто бы слышала во сне, а может, он её и разбудил. Когда он повторился ещё трижды, Фила на четырёх конечностях, низко пригибаясь к песку, покралась на звук, неловко загребая длинными пальцами и то и дело заваливаясь набок. В ней пробуждалось что-то первобытное, и в звонко-светлой от усталости голове мелькнуло нелестное сравнение с человечьими питомицами-кошками. Правда, те на месте Филы бросились бы в другую сторону: от бархана в сторону избранного детьми места ползла змея. Во рту стало влажно — насколько вообще возможно. Обведя губы шершавым языком, Фила пригнулась ещё ниже, проползла вперёд и, собрав все силы, пружинисто прыгнула. Песок брызнул во все стороны: она упала на тварь сверху, передавив руками и ногами, и укусила, сразу вырвав клок. Не обращая внимания на подёргивания, укусила снова — и сплюнула. Губы перемазала не кровь, а нечто совсем иное. Даже знакомое. Повалившись, она подтянула добычу поближе и с недоумением уставилась на длинный мясистый то ли корень, то ли побег. Из повреждённого места сочилась пахнущая травой сладковатая влага. Фила пила и грызла его, пока по телу не разлилось сытое тепло. Поднявшись, она огляделась и с решительным выдохом пошла за младшими. Напоить их получилось едва-едва, Вил дышала так слабо, что этого почти не чувствовалось, но на большее рассчитывать не приходилось. Перекрутив сбившееся во сне платье так, чтобы не путалось в ногах, Фила взвалила детей на спину и пошла в сторону, откуда тянулось живое растение. Её надежды оправдались: шагах в сорока темнел ещё один завиток корня, дёрнувшийся и ушедший под землю при их приближении. Фила остановилась, обматываясь платком так, чтобы ноша не соскользнула во время бега, и ускорила шаг. После короткого сна прибыли силы, а в голове звенели короткие и чёткие образы: «быстрее», «прячься», «кусай». И она подчинилась. Корням не удавалось скрыться пять или шесть раз, Фила не запомнила. Куда больше её волновал густой сок и пришедшая в себя Вил. Все прочие чувства отключились, и, должно быть, поэтому, когда под ноги попался покрытый крохотными бутонами стебель толщиной с её голый и дрожащий хвост, она остановилась и снова зажмурилась. Прозрачные лепестки казались белыми в звёздном свете и пахли варирскими розами. Фила, цепляясь за стебель, забралась на бархан и поглядела вниз. Пустыня сияла росой и цветами. — Каф… — пробормотала девочка, прижав расцарапанную ладонь к губам и с нажимом, до боли, проводя к подбородку. — О пустота, Каф…***
Стебли привели их к руинам незадолго до рассвета. Последний час Вил и Валес шли сами: под тонким песчаным слоем обнаружился твёрдый пласт земли, а затем — и камня. Когда поднялось солнце, они уже укрылись за высокими стенами, в одном из уцелевших домов. Прежде Фила никогда не была в старых городах и не сразу осознала, что её смущает. Пришлось хорошенько осмотреться, чтобы понять: высокие и просторные строения её народа испортила чья-то бездарная, но решительная рука. Перекрытия уродовали стены, ломали безупречную геометрию и подгоняли жилище под низкорослых созданий, имя которых знал даже маленький Валес. Люди любили портить чужое. Натолкнуться на них было хуже, чем станцевать в круге из камней с Теми, кто приходит без спросу, и утешала только мысль, что Каф не выносит людей куда больше, чем сородичей. В доме они переждали до вечера, поедая розы, увившие все колонны до самого потолка, и с первыми сумерками вышли на улицу. В свете заходящего солнца Фила увидела под ногами побитую и такую же изувеченную, как и всё вокруг, мозаику. Узоры расходились во все стороны, и она выбрала тот, что изображал рыбок. При их приближении розы шелестели запылёнными листьями, а Валес угрожающе клацал зубами, вздыбив шёрстку и поднявшись на самые носочки. Ему тоже было страшно. Рыбки привели их к зданию с огромным куполом, утопленному в овраге. Вокруг поднимались настоящие заросли, по ту сторону переходящие в огромную, выше роста стену, а тень пропадала разве что в самые огненно-белые дни. В это место не добрались ни люди, ни безжалостная пустыня: покатый к центру пол переливался густой лазурью, а по краям плавно переходил в неровные колонны. Примитивный узор растворился в синеве, сменившись куда более редкими золотыми всполохами изгибающейся чешуи. Вил, высвободив ручонку, побежала к мозаичному рисунку, попыталась схватить, не сумела, бросилась к другому, третьему — ниже и ниже, пока под ногами не заплескалась настоящая вода.***
Младшие спали, обнявшись, на одном из изгибов стены, похожем на корень дерева-великана, а Фила не могла. Шелест листвы вместо мягкой сонливости навевал страх: там, где кончались гибкие стебли и поднимался колючий кустарник, ей чудились голоса и перестук когтей. Ветер раскачивал неподатливые ветви — а она видела движение десятков рук, разводящих стену из шипов. Когда на том конце купальни действительно появилась тень, она не испугалась: ещё больше страха не могло вместиться в её маленьком теле. Фила смотрела, как тень движется вдоль стен, огибая выступы и прижимаясь к камням, и поднялась, не дожидаясь лишнего десятка шагов. Вблизи они почти не отличались ростом, только фигуру разглядеть не удалось: из-под широких и длинных одеяний выглядывал лишь кончик хвоста. — Ты Каф? — спросила она. В воображении это звучало гораздо храбрее. Силуэт кривовато остановился у ближайшей мозаичной рыбины, припав на левую ногу. В тишине слышалось дыхание младших да собственные вздохи — и ничего более. — Ты… хочешь нас убить? Тёмное полотно колыхнулось: — Нет. Почему ты не спишь, дитя? Тебе холодно? Голос звучал так тихо, что почти растерял эмоции. Шерсть Филы встала дыбом, а в горле пересохло, будто не она весь день пила и отсыпалась у самой воды. — Или ты голодна? — М-мы поймали ящериц, — прошептала Фила, чувствуя, что волоски вздыбились почти до боли. Рука опередила разум и шумно заскребла повыше хвоста и рядом, и это вышло так неуместно, что горячо стало даже кончикам ушей. — Мы… — за спиной всхрапнула Вил, и она поправилась: — Мне страшно. И… и холодно. Да. Силуэт чуть склонил голову и вдруг шагнул ещё ближе, распахивая одеяние, как летучая мышь — крылья. Фила попятилась, но нападения не последовало: перед ней опустились на землю, поёрзали и улеглись, приглашающе разгладив край накидки. Неловкость этого движения перекрывала любой чешущийся зад. Она легла на самый край и дала себя закутать не меньше чем четырьмя слоями тяжёлой ткани. Под ними было тепло, но озноб не хотел сдаваться просто так, и Филу, поначалу сдерживающуюся, начало колотить. Позади зашевелились, и после нескольких ужасающе долгих секунд к спине прижались, уложив на бедро хвост. — Засыпай, дитя, — с той же усталостью, что и прежде, произнёс шелестящий голос. — Никто вас не обидит. Ни я, ни Те. — Ни люди? — зачем-то спросила Фила. Над ухом рассмеялись: — Здесь давно нет людей. И больше никогда не будет. Рука, поправившая покрывала, показалась Филе тонкой, такой же, как её собственная, и тёмной-тёмной, а тело, исправно греющее спину, маленьким. Если бы не невероятно пушистый хвост, она бы решила, что лежит с котёнком едва ли намного старше себя. Совершенно не пахнущим котёнком, выжившим посреди пустыни. Только-только отогревающиеся руки сковало невыносимым холодом. Осознать весь ужас происходящего она не успела: пальцы после короткой заминки накрыла сухая ладонь, а к плечу прижались. Щёку щекотнула завивающаяся мягкая прядь с застрявшим листочком, кончик хвоста скрутился нелепым бубликом и шевельнулось ухо. Неровный простуженный присвист дополнял картину: никто из Тех не додумается выглядеть так глупо. Фила, похмурившись, попробовала вывернуться из объятий, легко сдвинулась к самому краю тёплого кокона, подумала и перекатилась обратно. Её приобняли снова, низко и хрипловато заурчав, а она, потерев кончик носа, положила руку поверх хрупкого запястья и подтянула колени к животу. В памяти пронеслись бескрайняя пустыня и куски толстого стекла на опустевших улицах, сияющие изгибы созвездий, живые корни и золотые рыбы. Воображение отчего-то легко подсказало, как старательно выкладывали ажурные плавники и чешую тёмные руки и как, закончив работу, Каф лежит на лазури и дышит так же сипловато и устало. Фила повернулась, чтобы спросить нечто невероятно важное, но зевнула и обняла пушистый хвост. На самом деле спать не хотелось: на место страха сами собой пришли вопросы. Их было слишком много, и, пытаясь сосредоточиться, девочка закрыла глаза. Всего на минуту. А когда открыла — обнаружила, что свернулась клубочком на поляне недалеко от дома, на коленях у плачущего отца.***
Шипы драли одежду, но не слишком яростно и почти не задевали лица, и Кадис терпел. Он знал — ссориться не хочется никому, но Каф и покладистость — вещи несовместимые. Когда ветки переплелись особенно плотно, он остановился. В просветах уже виднелась площадка, залитая солнцем, но пробраться ближе не удавалось. — Каф! Я не хочу ломать твой цветник! Ветерок взъерошил его волосы, как шаловливая ладошка, но Кадис не поддался и звал до тех пор, пока стебли не разошлись, правда, уколов напоследок до крови. Он вышел на край каменного круга. Создание, развалившееся в центре, меньше всего походило на грозу пустоты: руки и ноги разбросало звездой, разметавшиеся волосы почти плавятся под обжигающими прямыми лучами, а на лице — растерянность пополам с ужасом и облупившийся нос. Ладонь взметнулась раньше, чем он сделал ещё шаг. — Не подходи. Не вздумай приближаться, только тебя мне не хватало. — Сесть получилось с трудом. Кадис отвёл взгляд, не таращась, как Каф заворачивается в свои покрывала и как волнуется опоясавшее площадку море из роз. — Как же мне… плохо. — Ты знаешь: я всегда готов помочь. Фиолетовый ком кое-как развернулся. Из-под глубоко надвинутых покрывал злобно заблестели глаза-маслины. — Ты никому не способен помочь. Лучше уходи. Я в порядке. Кадис медленно, не делая резких движений, обошёл площадку. Розы тревожно шелестели, и он чувствовал, что ещё немного — и стебли вопьются в его спину. Конечно, Каф его не убьёт, но… попытаться может. — Дети добрались, — непринуждённо сообщил он, остановившись напротив. Какая-то поросль то и дело касалась хвоста, но отгонять её было слишком жестоко. — Старшая девочка рассказывает всем про своё героическое нападение на живой корень и то, как их вывели к огромному кусту. — Страшному? — Очень. Другие дети теперь долго будут бояться подходить к пескам. Но девочке ты нравишься. И она дитя, — мягко заметил Кадис. Солнце напекало макушку, и он отступил в тень, к шипам и нервным веткам. — От неё не будет большой беды ещё очень много лет. Позволь ей приходить. Разве тебе не хочется хоть изредка видеть это место живым? — Нет. — Каф, ты… Груда тряпья поднялась, ничем не напоминая живую кошку, и из крошечной щели с горящими в глубине глазами раздалось взбешённое шипение. — Она будет приходить раз в год или два, играть в моих купальнях и лазать по крышам. Ей понравится одиночество — нам всем оно нравится! — и она однажды останется. Примется ходить по моим улицам, чистить мозаику и складывать новую, притащит живность, а потом решит сунуть нос в мои розы. А когда не сможет пролезть — заговорит. А я когда-нибудь отвечу. Привяжусь. Начну отвлекаться… ждать. Знать, что никогда не смогу выйти и хотя бы прикоснуться. — Так, может… — Уходи, Кадис! — взревел прежде невыразительный голос, и стебли рванули гостя на себя, протыкая наряд и путаясь в шерсти. — Убирайся! Ты не способен спасти наш род, так, значит, хоть кому-то нужно! Не смей сбивать! Ты забрал детей, они живы — можешь не благодарить, но приучи их держаться от меня подальше! От ветвей, перетянувших туловище, стало больно. Ещё немного — и Каф протащит его через колючие заросли, не потрудившись их расплести. — Хорошо! — поспешно выдохнул он, заставив себя замереть; стих и живой розарий. — Хорошо… Но я принёс дар. Матери старшей девочки просили доставить и поблагодарить за доброту. Он у ворот. Забери сейчас, пока не попортился, и проводи меня. Ответный взгляд был тяжёлым и сумрачным, молчание — долгим, но Кадис выдержал. Розы выпустили его, наградив ещё десятком царапин, а тёмные руки, укрытые густо-фиолетовым, расслабленно вытянулись. Листья на каждом побеге дрожали в такт пальцам. — Хорошо. Показывай.***
Кадис почти забыл, как величественна Эдна. Когда он шёл по её улицам вниз, к источникам, то видел остовы зданий и дорогу, теперь же — клочья прошлого. В те далёкие времена, когда лесной народ не боялся никого из живущих, а Марройскую пустыню называли заповедником Ше, он и Каф точно так же бродили вместе, разговаривая и смеясь. Их принимали за кровную родню и никогда не тревожили по пустякам, зато угощали холодным молоком и звали поиграть, когда беседы подходили к концу. Каф и котята — самое естественное зрелище, какое можно представить. Любопытно даже, продолжает ли гоняться мудрейшее создание из их племени за своим хвостом? — Каф, — выдохнул он, встав перед тем, что осталось от ворот, — прежде чем увидишь — пообещай держать себя в руках. — Восточные дамы прислали мне кисонек? — заинтересованно прогудели из-под покрывал. Кадис обтёр со лба пот и, в тысячный раз подавив желание спросить, не жарко ли ходить, нацепив все имеющиеся наряды и одеяло сверху, протяжно хмыкнул. — Нет? Что же тогда… Он старался запомнить в мелочах, как Каф, задрав хвостом тряпьё до самых колен, крадётся, обтирая боком камни, выглядывает за выступ — и как под низкий гортанный стон вытягивается лицо. Кадис постоял с минуту, вспоминая город, оставленный много тысячелетий назад, и только после вышел следом. Кафа не было, лишь накидки валялись в пыли да под скрип телеги шевелился и дрожал стог. — Гиаль просила передать, что всегда будет рада принять тебя, — сообщил Кадис, когда голова Кафа вынырнула на поверхность: ошалевшие глаза сияли и казались пьяными. — Тебе нравится? Вместо ответа клацнули зубы. Глядя, как Каф набивает рот молодой травой и глотает, почти не жуя, Кадис едва не задохнулся от захлёстывающего чувства вины. Стало хуже, когда его обхватили, прижимая и крепко стискивая, тонкие руки. Он склонил голову, жадно вдыхая безумно родной запах волос, и хотел обнять в ответ, но от него уже отшатнулись и закрутились, кутаясь в неизменный кокон. Мелькнули длинные кудри в травинках и листьях проклятых роз, дохнуло мёдом и росой — и всё схлынуло. На фоне белой от зноя пустыни стоял кривящийся на левую сторону безликий силуэт. За спиной застыла мёртвая Эдна. Опустив голову, он пошёл мимо, уже слыша шелест ползущих на хозяйский приказ стеблей, но замер: в грудь толкнулась твёрдая и узкая ладонь. Силуэт, не шелохнувшись и не опуская руки, зашипел: — Тебя не было… сколько? Семьдесят лет? Или больше? Почему? Почему ты не приходил так долго? Спазм прошёл не сразу, и Кадис поблагодарил вселенские начала, что за волосами не видно его лица. Облизнувшись, откашлялся и не без иронии цокнул языком: — Хороший вопрос. А чьими были слова «не смей больше появляться, ты портишь всю мою работу»? Молчание получилось долгим. — Хм… подозреваю, что моими. Ты бы не вернулся, если бы не дети, так? Кадис, мне... хочется видеть тебя чаще. Я говорю, что мне спокойнее в одиночестве, но это не значит, что я не скучаю. Он не рискнул подходить ближе, но прощально тронул медленно опускающуюся руку. Пальцы Кафа напоминали уголь, его собственные — снег и пепел. Уходя, он думал о скрипящем на зубах песке, о том, как долго придётся вычёсываться и что этот климат предназначен для кого угодно, но не их народа. Что посадить желудок здесь сумеет даже юный котёнок, и страшно представить, как Каф живёт с этим такую тьму времени. Что нужно попросить Гиаль вывести траву, которой не страшна жара — а уж питьём свой сад Каф обеспечивает. Что можно быть сколько угодно высокоразвитым и уметь пользоваться щётками и водой, но нервное вылизывание настигнет тебя в самый неподходящий момент. Что… Кадис, не выдержав, обернулся. В глаза плюнуло песчаной пылью, а когда он проморгался — ворота Эдны уже затянул колючий непроходимый кустарник. По опустевшей площади гулял ветер.