Говори со мной поцелуями

      Здравствуй, мое бесконечное счастье.       Это письмо никогда не будет написано и никогда не будет отправлено, но каждое новое я буду продолжать писать в своей голове. Когда вновь буду видеть тебя. Хватающего меня за запястье и внимающе/внимательно глядящего на меня.       Вымотанного и перепуганного.       Перепуганного слишком, чтобы мне уже не приходилось сомневаться — того, что делаю, недостаточно. Этого просто не хватает. Этого просто мало.       Я прихожу в себя уже в больнице, и ты сидишь у моей постели. У меня нет для тебя рассказов о темном коридоре и белом свете в его конце, и не только потому что знаю: ты не хотел бы их слышать. Еще у меня нет для тебя рассказов о твоем чудном голоске, гуляющем в моем сознании и вытаскивающем меня из его дебрей.       У меня нет для тебя совсем ничего. Маленький. Глупенький. не мой       А у тебя для меня, кажется, есть все — кроме того, чего мне будет всегда не хватать. Кроме того, чего будет всегда недостаточно. Я сам не знаю, что это, и никогда упрекать тебя не стану. Сейчас вижу перед собой твое зареванное, спящее лицо и чувствую, как твои пальцы впились в мою ладонь.       Ты беззащитен, словно ребенок. Такой же чувствительный, нежный и мягкий. Не смейся, глупый, ты мягок и волнителен всегда, даже во время драк да побоищ. Но ты не слаб — теперь мне уже не стыдно признаваться в этом. Но только лишь себе, ведь тебе я такого никогда не скажу.       Иногда смотрю в твои глаза и вижу: ты сам все знаешь.       Смотрю и сейчас, но они закрыты. Щеки все еще влажные, и, похоже, вряд ли высохнут. Почему ты сидишь у моей постели, упертый мальчишка? Почему ты плачешь во сне? Мне сложно врать, но сложнее только дышать. Потому что я знаю, что это из-за меня. Из-за того, что опять подставился. Из-за того, что подставляться — моя работа.       Хочешь я шепотом попрошу у тебя прощения? Но он — мой охрипший от мыслей, проклятый шепот — ведь тебе и не нужен. Он никогда не был тебе нужен, а я все продолжаю убеждать себя, что, извинившись, смогу смотреть на твои слезы спокойнее. Только ведь я так и не извинюсь…       Мальчишка. Я открываю глаза, вокруг выбеленные стены, а внутри, я верю, уже нет тех грозных четырех пуль. По крайней мере именно столько их было — уперто и нагло прорвавшихся сквозь броню, словно сквозь бумагу — за вековые мгновения до того, как я потерял сознание. Последним, что я увидел, было твое лицо. Перепуганное, белеющее резко и некрасиво… Ты ворвался в холл торгового центра в важный момент. И ты все сделал правильно. Я уверен, что ты все сделал правильно, что ты спас тех людей и того мальчишку, к которому я метнулся, чтобы по нему не попало.       Его глаза были испуганными и большими, а вся ситуация была до боли приевшейся. Маленькое ограбление разрослось до захвата заложников, разрослось до стрельбы, разрослось до неожиданно кусачих пуль — дело точно было в квирке одного из грабителей, никак иначе — и жертв. Я должен был действовать аккуратно, но ты же знаешь, что это не моя тактика. Я не люблю прятаться, я не люблю лгать, зато я тебя…       Нежный мой, твои заросшие щетиной щеки влажные, а мои руки слабые, и я не могу утереть твои слезы. Я не могу стереть тени под твоими глазами и смахнуть синяки прочь. Знать, что ты переволновался и что ты точно так и не вернулся домой, какой бы день сегодня ни был, почти не больно. Да-да, маленький, это почти не больно.       Только перестань волноваться, хорошо, солнечный?.. Перестань плакать из-за меня. Перестань, пожалуйста, слышишь, перестань из-за меня… Тише. Это все внутри меня и иногда оно становится громким настолько, что я даже становлюсь по-больному тактичным. Вот уже прошу тебя. Скоро начну умолять.       Неправильно это, знаешь. Я должен быть сильным, достаточно сильным, чтобы ты продолжал на меня смотреть так, как только ты и умеешь. Хотя бы смотреть, маленький мой, хотя бы смотреть, ведь нуждаться ты никогда не будешь.       Это почти не больно. Почти.       Чем больше секунд отбивает монотонная тонкая стрела на настенных часах, тем лучше я начинаю воспринимать реальность. Будить тебя себе не позволяю, решая притвориться, что только очнулся, когда ты все же откроешь глаза.       Это будет не единственным, в чем мне придется притворятся, мальчик мой. Ведь перед глазами все еще стоит то выражение твоего лица, увиденное мной в последний осознанный миг… Оно ужасающе больное. Избитое. Вмиг постаревшее на десятки лет.       Ведь каждую мою травму мы делим на двоих точно так же, как и твою. Каждый твой шрам и каждое мое пулевое — я так сильно хочу забрать их себе все, хочу покрыть себя жуткими, некрасивыми дебрями ран, хочу очистить тебя, хочу… Если бы ты мне ещё позволил, маленький. Строптивый, упертый болван, который выводит меня из себя до сих пор своими глупостями.       Лишь одной.       Этой бездарной работой. Бесполезной. Ненужной.       Ты слышишь? Ты слышишь эти мои мысли, прекрасный мой? Не слышишь так же, как не услышишь никогда о метаниях чувств внутри меня и о том, насколько страшно иногда мне становится. Я теряю хватку. Я износился. Мы делаем многое, но люди продолжают гибнуть, так и зачем мы стараемся? Скажи мне, прелестный мой, зачем мы стараемся?!       Полтора месяца назад я спас мать, но не успел спасти ее ребенка. Он погиб у нее на глазах, став телом. Куском бесполезного мяса. Недвижимого. И затихшего.       Три следующие недели у меня болела грудь — она била меня сквозь зимнюю, утепленную защиту и мышцы, пытаясь разбить мне сердце, пока я пытался ее удержать. Она била меня и кричала, что я сделал недостаточно, что ее ребенок мертв, что ее ребенок м-е-р-т-в. Совсем мелкие синяки сошли за полторы недели, волнительный мой.       Синяки сошли. Но воспоминаниям сходить некуда. Им некуда деться, как и мне, смотрящему на тебя спящего.       Знаешь, как сильно я боюсь услышать, что тот ребенок, которого я прикрыл собой, мертв тоже? Знаешь, как сильно я боюсь истрепаться окончательно? Но знаешь ли, насколько истрепан уже?       В последний раз, когда мы общались с ним тет-а-тет, он говорил, что это неизбежно. Что люди будут гибнуть, хотя это и недопустимо, и что нашей вины в этом нет. Ещё он говорил, что мы — необходимое добро.       И что, если нас положить на весы против необходимого зла — мы всегда будем перевешивать.       Я мог бы сказать тебе все это, мог бы прошептать или прокричать, и я бы хотел, чтобы ты рассмеялся мне в ответ. Чтобы ты рассмеялся своим игривым детским смехом, чтобы качнул своей умной головой, чтобы улыбнулся этой своей щекотной, лучистой улыбкой… Я бы хотел, чтобы ты утешил меня. Я бы так хотел, чтобы ты сказал мне выбросить это все из моей дурной головы. И я бы так сильно хотел тебя послушаться.       Но этого не будет. И далеко не потому что это все заковано внутри моей головы.       А потому что и это тоже мы делим на двоих. Потому что ты стареешь на десятки лет, когда я оказываюсь близок к смерти. Потому что ты начал стареть так, на доли секунд, каждый раз ещё с того злосчастного дня, когда Шигараки решил выкрасть меня.       Словно вещь. Словно материальный предмет. Словно игрушку или конфету.       Ты помнишь тот день? Ты помнишь тот миг, когда мое сердце разбилось из-за боли и страха, написанных на твоём лице, глупенький? Я знаю, что помнишь, но хочу, чтобы нет. Чтобы ты не помнил и не вспоминал. Чтобы ты не страдал. Чтобы ты не покрывал себя шрамами. И чтобы не вздрагивал поминутно, продолжая тихо плакать во сне…       Невыносимо. И бессильно.       Сколь я бываю силен благодаря тебе, столь я и слаб пред тобой. И я знаю, что это уже никогда не изменится. И я знаю, что я напуган. Внутри моей головы.       Хочешь, скажу тебе правду? Хочешь вскрою этот гадкий, некрасивый нарыв?! Услышь же меня, маленький: я корю и ненавижу себя за то, что не сломал тебя. Я презираю себя за то, что позволил тебе дойти сюда и оказаться в этом моменте.       Ты измотан/раздавлен/разбит и плачешь во сне от того, что я вновь оказался слишком близок к смерти, а я не знаю, что больнее — твои слезы и момент, когда мы поменяемся местами. Только ты уже не будешь дышать…       Я ненавижу себя за то, что продолжаю допускать твой подъем по карьерной лестнице и рост уровня твоих ежедневных страданий, и я ненавижу себя за эту ненависть — лицемерие во мне слишком давно и привычно переливается через край. Я ненавижу себя за то, что вообще допускаю такие мысли.       Я помню, что это все — мечта всей твоей жизни, как ты — моей, маленький. Я помню, уважаю, ценю… Страдаю. Почти не, конечно же.       Для тебя мне всегда почти и не больно. Для меня — внутренняя мясорубка. Она слишком привычна.       Я ненавижу себя за это.       И ты возненавидишь меня тоже, как только услышишь такое. Поэтому ли молчу? Потому что потерять тебя для меня несоотносимо с жизнью. Несоотносимо с существованием. Несоотносимо даже с вы-жи-ва-ни-ем.       Ведь ты — моя вечно цветущая сакура. Ты — моя яркая благодать.       И я буду молчать, потому что просто хочу жить. С болью, стоном, хрипом, лицемерием, давно уже отравившим кровь, ненавистью и светом — вот с чем я хочу жить, размашисто каждое утро ставя невидимую подпись. Хочу жить у тебя под боком.       И продаю душу. Не знаю кому. Не смотрю на строчки контракта. Меня все устраивает, маленький. Скажи я такое вслух, скажи я все, что томится внутри моей головы — ты сбежишь, потому что это пугает. Уже давным-давно не меня, но тебя — да. Помешательство. Обожание. Абьюзивные односторонние отношения начавшиеся внутри меня и там и замкнувшиеся навечно. Там и закончившиеся.       Но что может быть красивее, маленький, чем вечно тебя… Просто скажи, где ставить подпись. Просто скажи.       Чернила будут кипеть ядом и прожигать бумагу. Я просто хочу пригреться и пригреть иллюзорного, маленького тебя на своей груди. Вечно хочу — вечно буду ждать. И вечно не буду надеяться.       Лишь изредка, однако — в те дни, когда ты бессильно плачешь во сне рядом со мной, изломанным и продырявленным — я действительно думаю, что нужно было дожать еще в школе, что нужно было надавить и разломать, словно тростниковый прутик — лишь во благо будущего. Будущего, где ты красив, где ты духовно свеж и молод, где ты не страдаешь, где ты не борешься с самим собой и со всем миром за мораль/человечность. Ты ведь говорил, что принимаешь мою жестокость, так почему теперь смотришь так испуганно? Почему отшатываешься? Почему отстраняешься?       Ты бежишь от такого меня, ядовито-кипящего монстра, без оглядки, но лишь в моей голове — на том спасибо.       В реальности, прямо перед моими глазами, ты лежишь на крохотном кусочке моей больничной койки и мягкой, теплой макушкой прижимаешься к моему бедру. Твои волосы взлохмачены и ни грамма в тебе не осталось той детской яркости, что все еще хранится даже во взрослых твоих чертах. Широкие, сильные плечи покато-уставши, а расслабленные ноги, я уверен, стоят под странным углом. На мощной шее мерно бьется пульс, и эта щетина. Эта твоя, не твоя, щетина, нежный мой. Она прибавляет тебе с десяток лет и с десяток пережитых нервных срывов, но как бы сильно я не наслаждался твоим светлым, оттеняющим детством образом, такого тебя я ничуть не меньше…       Твоя рука обнимает мою слишком сильно, до боли, но я ее не выдеру, маленький. Я ее не уберу. Я не отведу взгляда.       Пальцы уже давно затекли и складка одеяла неприятно упирается в локоть, но твой сон ценнее любого моего комфорта. Просто потому что он твой, моя драгоценность.       И на самом деле все было сделано правильно, маленький — то, какими мы были и какими выросли — но я вернусь к этим верным, здравым мыслям позже. Сейчас же я думаю только о том, что должен был предать тебя, должен был стать злодеем твоей истории, только бы избежать твоих нынешних слез. Только бы дать тебе избежать твоих собственных страданий.       И дать себе избежать — ауры твоей измотанности и извечной скорби, поселившейся в уголках твоих чудных губ и невероятных глаз.       Мой маленький… Мой прекрасный и ценный… Ты знаешь, как мне больно? Ты знаешь, как болит та рана, что мы на двоих никогда не разделим? Ты знаешь, как она ноет? Ты никогда не узнаешь, а я никогда не раскрою рта. Я буду беречь тебя от моей личной боли, ведь она — последнее от чего я ещё в силах тебя уберечь.       Последнее и ужасающе эгоистичное. Мерзкое. Грубое. Некрасивое.       Я смотрю на тебя, опухшего и сонно вылизывающего собственный рот от соли, и мне не нравится то, кем я являюсь. Мне не нравится, желать тебе ужасного прошлого, ради моего собственного спокойного настоящего.       Тебе это не нравится тоже — я.       И эта закономерность почти не болит. Чешется временами, фантомно напоминая о том, что когда-то в этом месте мне прокрутили чувственный керамбит, словно пытаясь кусок из меня вырезать. Намного больше пугает лишь эта жажда до твоей улыбки, твоего счастья, твоей радости и это фатальное увядание… Я теряю хватку, мальчик мой. Я сдаю позиции и истираюсь, очаровательный мой. Я старею, но не телом.       Я не телом умираю. Иссыхаю. Рассыпаюсь. Заканчиваюсь.       И никогда не дойду до своего собственного источника жизни, как бы близко не подходил к тебе.       Ещё я теряю нить понимания — зачем вообще занимаюсь этим, кроме собственной от адреналина зависимости. Зачем и для чего, если та женщина, мать/жена/любимая/любящая, продолжает бить меня в грудь и кричать о том, что ее ребенок мертв.       Он просто м-е-р-т-в, глупенький.       А я жив. Я потерян. Уже около жизни, наверное.       Но лишь внутри своей головы. Лишь внутри нее я хочу одномоментно, устало избавить тебя от боли, уничтожив в прошлом. Лишь внутри нее я стойко держусь, принимая удары в грудь, которые давным-давно уже никто не наносит. Лишь внутри нее я не понимаю и не нахожу смысла.       Снаружи — ни единого отличия от меня настоящего. Это и называется быть мужчиной, ведь так. Это и называется быть героем и держаться, правда, солнечный.       Наверное.       Ты раскрываешь глаза со второго раза. В первый твои ресницы, слипшиеся и влажные, лишь пытаются раскрыться — они дают мне фору. Они дают мне мгновение. Они дают мне возможность.       Я не пользуюсь ею, маленький, потому что я тебя… Охренеть как сильно.       Неизвестно, как долго я тут валяюсь, и неизвестно, как много слов дня я уже пропустил, но все те, что рождались при мне, вылетают из головы мгновенно, как только ты открываешь глаза.       Твои большие-большие зеленые глаза. А во мне нет эвфемизмов, эпитетов и сравнений. Во мне нет комплиментов и во мне нет хороших слов. Но я знаю, что даже объездив весь мир, не смогу никогда найти глаз красивее твоих.       Обычных. Зеленых. Твоих.       Они смотрят на меня сразу и на несколько секунд — теряются. Чтобы тут же кинуться, ощупать все мое лицо взглядом, изучить его, запомнить и… Может быть даже решить, что записывать в тетрадь, а что нет? Какие заметки черкнуть на полях? Зарисовать ли что-нибудь?       Я знаю, что преувеличиваю, маленький. Но также я знаю, что в этих твоих тетрадях, которые я никогда не видел, обо мне записей больше, чем о других. Их всегда будет больше. Было и будет.       Я ведь твой Каччан. Только вот ты — не мой маленький. Не мой чудный и ласковый. Не мой трепетный. Не мой собственный.       Я прикрываю глаза, чтобы только ты не увидел: как больно. Чтобы только ты не спросил. Чтобы только ты не заметил. Реальность всегда отличается от того, что происходит внутри головы.       Моей. Твоей. Чьей угодно. В реальности я выдираю руку из твоей хватки, но не слишком резко — она слаба. В реальности я кривлюсь, пытаюсь сглотнуть нарочно громко. В реальности я собираюсь выгнать тебя.       Пока внутри своей головы я почти рыдаю. Как раненный зверь без слезных желез и дома. Мой вой разлетается по округе и я так слаб — пред твоим существованием. Мой благодатный. Мой красивый. Мой верный.       Иногда смотрю в твои глаза и вижу: тебе важно услышать все то, что я думаю.       Но все, что я думаю, навсегда останется со мной. Я не сжалюсь над нами, маленький. Ведь если сжалюсь — сломается. Все это сломается, ты сломаешься и я раскрошусь. На секунду быстрее. На мгновение. На миг.       Мы можем побороться выносливостью во время боя или тренировочной драки, но только завидев чувства я сдам тут же. Я вылечу. Я выйду прочь и оставлю тебя — не смогу видеть этого разочарования в твоих глазах. Этой злости. И этой ненависти.       Ты — моя самая яркая жемчужина; я же — твое самое большое предательство. Я же тебя…       Ты хватаешь мою руку. Ты поднимаешься так резко, что стул дергается, недовольно скрипя ножками о пол и вздрагивая, словно живой. Ты восклицаешь что-то, но звук не складывается в слово, звук не складывается в слова и тем более в предложение.       Я открываю глаза. Ты испуган. Ты испуган просто до ужаса — решил, что я скривился от боли. И не понял — скривился от твоего присутствия. Так лживо, нечестно и неправильно. Пытаясь выгнать тебя, но лишь продолжая рыть себе яму.       Открыв глаза, я вижу, как в твоих набегают слезы. Ты все еще плачешь, словно ребенок — искренне и бесстыдно.       И любишь ты как ребенок тоже. Наверное.       Мне знать неоткуда, но я верю, что твоя искренность распространяется во все стороны. Она перекидывается голодным псом на людей вокруг тебя. Она разгорается в их сердцах пожаром.       Твоя искренность — испуг, слезы и дрожащая нижняя губа. Она сухая, треснувшая ближе к левому уголку и покрывшаяся багровой корочкой. Твоя искренность — медленно опуститься назад на стул и сжать мое слабое запястье в пальцах. Они шершавые, огрубевшие и все в ссадинах. Твоя искренность — опустить голову. Грязную, засаленную и с прядками, словно потемневшими от этой нескончаемой скорби.       Что льется из твоих глаз.       И вот она вся твоя искренность — начать засыпать яму со мной внутри.       Я понимаю свою ошибку сразу же. Потому что твои плечи дрожат, потому что ты давишь позорные всхлипы и опускаешь голову все ниже и ниже. Ты не хочешь, чтобы я видел тебя таким, но ты не можешь ни уйти, ни отпустить мою руку. Ты боишься оставить меня.       Я тоже боюсь — тебя. Сломать. Обидеть. Покалечить. Предать. Оттолкнуть. Убить?       Я боюсь убить тебя. Я попросту не имею на это права. Ты видишь, где мы оказались маленький? Ты видишь, что сделал со мной? Статуями, сотворенными Везувием, мы замерли в одном положении и в одном месте в пространстве. Мы больше недвижимы. Мы больше ничто…       Друг без друга.       И точно так же, как я не могу подойти ближе, не могу преодолеть этот миллиметр к чертям, я не могу уйти. Я не могу тебя оттолкнуть. Я не могу тебя убить.       Я ничего не могу. Маленький мой. Прости.       Осторожно перехватив твою руку, я цепляю твои пальцы своими, словно крюком уверенного, несокрушимого строительного крана. Я глажу тыльную сторону твоей прохладной ладони большим, цепляю подушечкой пару шрамов и просто иду дальше.       Ты такой красивый, маленький. Умопомрачительный. Желанный. Важный.       Я касаюсь твоей ладони вновь, и вновь, и вновь. Ты не успокаиваешься, потому что не можешь — ты так сильно боишься меня потерять.       Как я — поверить, что ты, возможно, любишь. Меня любишь, глупенький.       Конечно же, нет. Никогда. И навечно.       Но я буду и дальше тебя. Я буду всегда, нежный мой. Здесь и тут я буду существовать, чувствовать, но не ждать. Ждать я не буду. Потому что ждать нечего. Еще я буду сомневаться.       Во всем.       В себе. В прошлом. В будущем. В настоящем. Я буду злиться, срываться на тебе и чувствовать стыд. Еще я буду тебя… Буду, солнечный. Не волнуйся. И, пожалуйста, не плачь.       Мне не стыдно просить. Мне ничего не стыдно, но только если это касается тебя. Если это касается нас.       Даже если оно разрушительно, как целомудренный поцелуй, который она точно видела тогда в окно, который она точно видела и точно никогда не забудет. Мой осторожный, я предал тебя уже тысячи раз и предам еще столько же.       Поэтому никогда ничего не попрошу. Поэтому никогда не стану ждать ничего.       Я хотел бы, да-да, маленький, я не вру, я так хотел бы тебя себе и все, что есть у тебя, тоже. Я хотел бы просыпаться с тобой по утрам и засыпать вечерами. Я хотел бы готовить с тобой. Я хотел бы спать с тобой. Я хотел бы не мучиться и не врать «мне не больно».       Ты поднимаешь голову и смотришь на меня своими мокрыми, чистыми глазами. Ты так прекрасен. Как рождественское утро. Как самый желанный подарок. Как детский искристый смех. Как смущение впервые влюбившегося подростка. Как престарелая пара, прожившая всю жизнь бок о бок. И как любопытный, лопоухий щенок. Как уют. Как любовь.       Ты так прекрасен.       И ты плачешь. Ты дрожишь. Тебе больно.       Я не собираюсь стыдить тебя. Не скажу ни единого слова про геройство, мужчин и плакс. Не допущу ни единой мысли.       Ты напуган. Ты не можешь уйти и не можешь подступить ближе — вместо того, чтобы сбить тебя с ног, лава нежно вылизывает твою плоть. Она укрывает тебя собой. Она принуждает тебя замереть.       Напротив меня.       И она каменеет вместе с тобой.       Перехватив все твое внимание, заняв его безраздельно и устойчиво, я подхватываю твою руку уверенней. Я тяну ее на себя. И твои глаза затапливает настоящий, истинный ужас.       Сколько ты не спал, крохотный? Сколько не ел и не знал отдыха, беззащитный? Я здесь, ты видишь, я здесь и я жив. Я в порядке, растерянный мой. Я буду в порядке.       Моя рука тянет твою и ты тянешься следом. Ты пододвигаешь стул — отзвук вспарывает тишину между нами и пытается все разрушить. Я — лишь пытаюсь исправить. Пытаюсь залечить и успокоить. Пытаюсь наладить.       Больше отталкивать тебя не стану. Какой же я глупый, маленький, ты знаешь? Конечно же, нет, для тебя я самый храбрый, сильный и… Много всего во мне для тебя. Не все там хорошее. Много чего глупого.       К примеру то, что, сколько бы лет не прошло, я все никак не пойму до конца: пытаясь тебя отталкивать, я страдаю сильнее кого-либо. Я вижу твой ответ на твоем лице и в твоих глазах. Я вижу в них все.       И все в них — обо мне.       Маленький, я извиняться не стану, знаешь же. Даже внутри своей головы я делаю это сейчас, исчерпывая кредит на следующие десятки лет. Я ухожу в минус. Ради тебя я ушел бы во что угодно.       Я подношу твою руку к своим губам. Не я выбираю место — оно выбирает меня. Маленький кусочек твоей нежной, искренней, детской кожи прямо на пересечении двух ужасающих шрамов.       Ужасающих не меня. Отталкивающих не меня.       Я целую.       Уже после ты расскажешь мне все обо всем. Ты приведешь ко мне того мальчишку, и он будет смотреть на меня восторженно и лучисто — словно твоими глазами. Ты поведаешь мне, что захватчиков схватили, их квирки обезвредили, пули из меня вытащили, но тебе успокоительное так и не вкололи.       Не потому что ты отказывался.       Потому что никто не слышал, что с тобой творится. Никто не видел, как ты плакал. Никто не чувствовал, как ты дрожал и трясся. Никто и никогда.       Я целую твою ладонь, как раньше целовали руки высокородных дам и целомудренных дев. Я целую ее, но я не закрою глаз. Я хочу видеть, как ужас отпустит тебя. Я хочу видеть, как тебя заполнит покой.       Уже после ты расскажешь мне, что Тодороки нашел в Фукуоке врача с квирком похожим на квирк Исцеляющей девочки и что он привез его для меня. Я не отвечу тебе, что он, считай, в отпуск на другой конец света слетал. Я отвечу:       — Оно того не стоило.       Но ты ничего не скажешь. И не рассмеешься. Ты будешь зажат, пока я буду думать о том, что этот ублюдок точно издевается. Издевается и хочет, чтобы я продолжал пытаться. Чтобы не сдавался. Чтобы жил и добивался.       Как не смог добиться он сам.       Уже позже мы закончим беседу на этой бездарной ноте и ты уйдешь замкнувшимся. Солнце опустится за горизонт. Токио погрузится в иллюзорную тьму, полную огней. Пройдет несколько часов, и во сне я услышу, как ты вернешься. Я почувствую, как ты ляжешь на ту часть койки, которую я освободил для тебя, как только ты ушел.       Ты будешь уродливо рыдать без слез и просить у меня прощения — моя очередь быть напуганным. Мне не за что будет простить тебя. Но и утешить будет нечем.       Уже позже ты заснешь у меня на груди. К утру ты будешь смущенно отнекиваться, разбуженный медсестрой, ты будешь краснеть, ты будешь коситься на меня. Я притворюсь, что не обнимал тебя всю ночь. Я притворюсь, что спал. Я притворюсь, что не слышал ни единого твоего слова.       Обо мне.       Все это будет, но сейчас этого нет. Сейчас я касаюсь губами твоей руки и я говорю с тобой. Каждое мое отправленное сообщение все еще кажется мне наваждением, которое я выдумал для себя сам. Вся реальность вокруг меня — шизоидная идея полоумного.       Ты слишком прекрасен для меня, маленький. Ты слишком.       Мои сообщения — записки в бутылках, что я бросаю в море без надежды. Я не знаю, слышишь ли ты. Я не знаю, чувствуешь ли. И вижу, как твое предплечье покрывается мурашками, волоски встают дыбом.       Твои пальцы хватаются за мои. Я держу тебя, маленький. Я держу.       И продолжаю касаться губами — прикосновение раздирает меня на половинки. На противоречия. На страх и на яростную храбрость. На силу и на слабость. На желание и смирение. На преданность и предательство.       Я не хочу отстраняться. Твоя плоть нагревается под моими губами, твоя кожа подстраивается под мое тепло и перенимает его, как я перенимаю твой страх. Челюсти моей ярости сжирают его, пережевывают вместе с костями и суставами.       Твои глаза высыхают. Твои глаза загораются тлеющими огоньками. Пока я шепчу тебе без шепота.       «Пока твое сердце будет биться, я буду жить.»       Вот что я передаю тебе очередным своим сообщением и чего никогда не скажу вслух. Пройдет мгновение и в дверь постучат — это будет он в сопровождении доктора. Я не вздрогну, ты дернешься — лишь глазами. Ты закричишь на меня взглядом, полным вопроса. И я отвечу тебе, медленно, бесстыдно и уверенно отстраняясь.       Я отвечу тебе. Я сделаю свой ход. Они зайдут.       Прости за то, во что я втягиваю тебя. Чудный.