Мертвые петли

There Will Be Fireworks — Here Is Where

Коран похож на заводную игрушку. — Эй, мистер, — говорит он совсем-совсем близко (кажется, даже со скрипом), прячет два пальца на моей груди и начинает ощупывать ребра. Не проходит и двух тиков, как вердикт уже вынесен: — красный паладин похудел, — он шарится по всей моей грудной клетке, а после — по животу, и даже переходит на спину в попытках что-то найти… — а где у людей сердце? — он ритмично пожимает плечами (они как будто бы деревянные), его пальцы скользят вниз и вверх по моим ребрам. Мне щекотно. Кэтти сидит слева от нас, а Лэнс — справа. Коран спрашивает: — Лэнс? Пидж? Мне в голову эхом несется Лэнс и Пидж, Лэнс и Пидж. Лэнс. И. Пидж. Мне так смешно. Коран похож на заводную игрушку, на… — Щелкунчика, — подсказывает мне Лэнс. Щелкунчик удивленно моргает, потому что непонятное земное слово возникает прямо (вне контекста) из воздуха и также стремительно пропадает. Лэнс кладет правую руку себе на грудь, левее середины, и говорит: — у людей сердце тут. Мне становится веселее. — Я галра, — произношу я и в шутку скалюсь на него, — кто знает? — и пожимаю плечами, прежде чем снова начать смеяться (чужие пальцы возвращаются мне на ребра, только теперь ближе к тому месту, которое показали). — Прежде всего ты человек, — начинает Кэтти. — И- — Неужели ты не знаешь о балансе, Кит? — Коран их перебивает: — неужели ты так мало ел? Неужели прекратил тренировки? Неужели? Неужели?! Неужели! — он встревожен и возмущен, слова похожи на треск, его движения похожи на треск, он смотрит на меня и не верит. Я смотрю на него и… Когда он быстро говорит, его челюсть как будто бы щелкает, глаза становятся стеклянными, а волосы похожи на парик, все его тело — ненастоящее, но все же такое… живое. На нем синий пиджак с золотыми и серебряными вставками. Щелкунчик. От этого слова я смеюсь сильнее в разы, потому что не помню. Я не помню никакого Щелкунчика (что это вообще такое? кто это такой?), деревянных игрушек, только Корана (вот он перед глазами), и Лэнса (вот он, по мою правую руку, в полуметре), и Кэтти (вот она, по мою левую). И вот он я. В середине, в чужих, деревянных руках. Все вместе мы пытаемся выяснить, где у китов может быть сердце, ведь я плыл и разбился и (кто такие киты?). Горячая ладонь лежит на груди, и синие треугольники на чужом лице начинают светиться. Я сижу полуголый, в медицинском отсеке, в одних штанах, и Кэтти и Лэнс смотрят на меня, а я на них в ответ не смотрю (только мои ребра — сейчас они выразительнее глаз). Я смотрю на Корана, а тот говорит: не слышу. Не слышит. Лэнс подлетает почти в ту же секунду, хватает меня за руку и сжимает запястье длинными пальцами. По какому-то негласному соглашению Холт делает то же самое (мою левую она держит в своих, холодных), и я дергаюсь. Мне сложно усидеть на месте, сложно удержать себя в руках (в чужих!), но они не дают мне ни шанса. — Ток крови, — бормочет Лэнс опешившему Корану, — мы прощупаем пульс иначе. — А- Кэтти на него шикает. — Тихо все. И становится тихо. Щелкунчик делает два шага назад, пока Холт и Макклейн пытаются слышать. В отсеке прохладно, и в этой прохладе они даже боятся дышать (даже я! и даже Коран). Движения воздуха почти нет, только три тихих свиста (мой, Лэнса и Кэтти). У моего «врача» закрыты глаза, и я думаю, что, может быть, это еще одна алтеанская способность? Надолго задерживать воздух. И даже свой скрип внутри прятать, свою деревянность… Я и сам закрываю глаза, дышу глубоко и размеренно. Почти засыпаю, но… Дверь отъезжает в сторону. С каким-то совсем диким грохотом падают вниз мои легкие, а сердце стучит громко-громко в пустой грудной клетке. Мои ребра впиваются в кожу (а может быть, это их осколки — все внутри меня раздроблено на части, даже кости). Я чувствую, как чужие холодные пальцы сжимаются на левом запястье и ловят это туктуктуктук и БУМБУМБУМБУМ. Ты молчишь (ты такой тихий — если бы не эта дверь, я бы и не заметил). Если бы не глаза Корана (они открываются и становятся совершенно стеклянными, кукольными, но об этом я скорее догадываюсь, чем вижу), если бы не боль в левом запястье (Кэтти чертовски сильная и липкая, а еще упрямая; для нее этот звук — настоящий клад), если бы не жар у груди, если бы не этот грохот от переворотов внутри (что-то живое борется с чем-то мертвым)… У тебя такие белые волосы. А я помню темные. Я помню совершенно другое время и как все изменилось в мои пятнадцать лет. Я помню нашу первую встречу, Широ. Тогда в спину ты смотрел на меня с таким же изумлением? Ответь мне. Скажи. Потому что я упустил это. Я был занят другим, гнался за временем, знал, что должен выиграть его у самого себя, угнать ту машину. На нем его форма, тяжелое звание (на плечах уже нет лишнего места, туда даже руку не положить, как в старые добрые), а я сижу, наполовину раздетый (почти голый перед ним, ведь контраст просто дикий), и его взгляд скользит ниже — мои ребра встречают его движением. Я пытаюсь вдохнуть, вдохнуть, вдохнуть… И выдохнуть. Я открываю и закрываю рот, пытаюсь дышать, словно рыба на берегу (но у меня нет ни шанса). Все перед глазами плывет, когда словно из-под воды звучит голос Корана, и дверь опять открывается. Дверь открывается и закрывается, открывается и закрывается (дважды). Как волшебный портал (или чей-то рот) она забирает двоих — его и Щелкунчика (или глотает). Со мной остаются лишь Лэнс и Кэтти. Лэнс и Кэтти. Когда лед касается щек, становится легче. Этот лед живой, у него есть по пять пальцев, слева и справа, и глаза Холт возникают прямо перед моими. Из-за ее ладоней я чувствую холод, я чувствую слезы и понимаю, что обливаюсь ими (и обливаю ее). Жар в груди слишком невыносимый, там вырос настоящий Везувий, он кричит БУМБУМБУМБУМ и превращается в еще одну пару рук. Лэнс пальцами упирается в мое сердце. Он говорит: — Нашел. Кэтти шепчет: — Спокойно, Кит. * Лэнс рассказывает о Щелкунчике. — Ей подарили игрушку, такого деревянного человечка с большими челюстями (их использовали, чтобы колоть орехи, давным-давно), а затем, в одну из ночей он ожил. Они вместе отбивались от мышиного короля и его войска, а потом принцесса бросила в них своей туфелькой. А затем Щелкунчик превратился в прекрасного принца (и воина) и забрал ее в свой игрушечный мир… Лэнс тараторил, и тараторил, и тараторил, в то время как Кэтти водила перед моими глазами двумя пальцами. Постепенно мне становилось легче. Голос Лэнса напоминал радио, помехи из передатчика, что-то громкое и непрекращающееся (как будто ненастоящее?). Его рука продолжала лежать там же, у меня на груди (совсем настоящая). Сил почти ни на что не было, но я вцепился в нее пальцами и уронил на кушетку вместе со своей. И тогда он продолжил держать меня так. * Коран вернулся каким-то совершенно другим, молчаливым, словно особенно большой орех вдруг сломал ему челюсть, либо крысы с королем победили, а красивой принцессы, чтобы спасти его (и нас), не нашлось. На самом деле, я думаю, что принцесс больше нет, а мы остались одни. Втроем (и Коран). Сами по себе. * — Скажи, — я остановил его почти у выхода, вцепившись в синие рукава с золотыми и серебряными полосками, — скажи, львы могут видеть будущее? Коран внимательно посмотрел на меня, а я оглянулся на Кэтти и Лэнса. Они о чем-то болтали, но ждали нас в коридоре, и последний смотрел в упор на меня — прямо в глаза. Я отвел взгляд. Коран впервые в жизни не тронул усы, а потер запястья. Он нервничал: — Не знаю, Кит, — но казался серьезным (слишком серьезным! даже для себя), — эта энергия не изучена, чтобы говорить о чем-то конкретном, ты же это понимаешь? — он положил руку мне на плечо, и я вздрогнул. Тогда он тут же ее убрал и добавил: — но Заркон, к примеру, знал больше, чем остальные паладины, потому что был головой… В ответ на его слова я закивал. Может быть, может быть… Словно из-под воды (опять) я услышал, как он меня звал: — Кит! Эй, Кит… ты что-то видел? Скажи мне. Я видел, но что — не понять. — Странный сон. Лев мне показал, он показал… черный лев, мой… — на самом деле, я понятия не имел, как объяснить эти сны (Кэтти и Лэнс меня понимали хотя бы потому, что видели тот, последний), — много картинок, чужих мыслей. Что-то похожее на пробуждение планет и другое. Это словно было… словно было… Я не говорил почти месяц (вообще!), а особенно так много (а особенно — о таком). Голова начинала болеть. Я пытался облечь чувства в форму, в слова, но не мог. — Кажется, что-то важное произойдет в годовщину… в ее годовщину… в годовщину… Коран молчал, в ответ на это лишь моргнул пару раз, а затем тихо-тихо (как будто бы виновато) спросил: — Свечение, идеально белое, я зн- — Что такое сон, Кит? Он оборвал меня на полуслове. Я долго смотрел на него, а затем затряс головой. Часто-часто. — Наш сон — это биологический процесс. Мы закрываем и открываем глаза. Это необходимость… а разве у людей не так? — Коран таки дернул пальцами и потянулся к усам, но в последний момент замер — его руки зависли в воздухе. — Спасибо, — я улыбнулся ему, схватился за руки и пожал их, — но… не бери в голову. Мне бы и не хотелось, чтобы он понимал, если честно. Мне бы хотелось, чтобы Коран оставался Кораном, потому что просыпаясь в своей постели, снова и снова, я не был уверен, что оставался тем китом. Видимо, разум у алтеанцев слишком чист, а восприятие мира гармонично для его понимания. Ведь сон — это разрушение. По крайней мере для меня. * В стеклянном бокале пузырился розовый цвет. Это был какой-то странный напиток, который щекотал нос и заставлял мысли искриться. Ханк сидел напротив меня и пил такой же. Мы были на кухне, в отдельной комнате с кучей шкафов (может быть, холодильников). Вчетвером (без Корана — он куда-то исчез) мы сидели на непонятных, мягких стульях, которые принимали наиболее удобную форму, когда кто-то на них садился. Мой превратился в какое-то необхватное облако, и я в него провалился; у Ханка была обычная табуретка, у Кэтти — пуф, а у Лэнса — что-то похожее на сшитую гору подушек. Воистину, алтеанские технологии были… Кто-то прямо за дверью с грохотом пронесся мимо (и мне, наверное, показалось — держал в руках что-то горящее). Я сделал еще глоток. — А что за шум? — и еще один. Ханк крутил в руках конфету — мне хотелось верить, что это была она, потому что желтый — не цвет конфет (зато его цвет), а затем бросил ее в рот и прожевал. — Так у Широ же свадьба, — он быстро-быстро заговорил: — поэтому я и прилетел вообще-то. Точнее, сначала мы отпразднуем помолвку, а уже потом… — он как-то замял конец, посмотрев на меня, при этом выглядя виновато, — они очень спешат. Лэнс болтал в руках своей розовой жидкостью. Кэтти держала стакан с молоком. Наверное, дело было в напитке. Мне стало весело. Помолвка и свадьба, помолвка и свадьба. Помолвка. И. Свадьба. Слова замелькали перед глазами, как всполохи света, как что-то ненастоящее, и я рассмеялся. Ханк напоминал великана. Стоило нам появиться на кухне, как меня тут же схватили его большие руки и стиснули. От него пахло чем-то удушающе сладким, шоколадом, специями и теплотой. Я постарался подвинуться (как мог) и схватился в ответ. Куда-то в шею он прошептал мне, словно секрет: — Кит, ты такой маленький. Хотелось ответить: я знаю. — Кит, это правда ты? Я лишь пожал плечами (как раз этого я не знал). Со мной все носились, обращались, как с чем-то хрупким, и наверное, были правы — от этих слов по щекам снова бежали слезы. А Ханк вытирал их своими большими руками. И тогда я рыдал сильнее. Меня накормили какими-то фруктами, мясом (курицей) и хлебом. Дали что-то бесформенное, почти прозрачное и похожее на желе. А затем эту жидкость. И теперь я дремал. Из-за близости кухни, даже здесь, было жарко, стул-облако растянулся сильнее подо мной при единственной мысли о кровати, и я закрыл глаза. Их голоса напоминали мыльные пузыри. Лэнс: зачем ты заговорил об этом? Хлюп, и нет его. Ханк: он и так это знает, думаешь, лучше вообще промолчать? Кэтти: ты бы видел, что было всего час назад. Хлюп, хлюп и нет. Я падал куда-то вниз. Стула-кровати уже не было. Были только мыльные пузыри — они напоминали розовое море, и в этом розовом море я плыл. Странный сон, быстрый. ХЛЮПХЛЮПХЛЮПХЛЮПХЛЮПХЛЮПХЛЮПХЛЮПХЛЮПХЛЮПХЛЮПХЛЮПХЛЮПХЛЮПХЛЮП. Я резко открыл глаза. — Откуда вы взяли курицу? — Что? Я повторил: — Откуда вы взяли курицу? Мы все время едим курицу (даже мыши). Их не осталось на Земле… Да мы ведь даже вторую корову в этих космических молах найти не могли! Погодите-ка… А колтынэкер до сих пор один? — я выпалил все свои мысли разом. Остатки розовой жидкости вылились из бокала (я и не заметил, как тряс рукой) и с тихим шипением растворились в воздухе. Я удивленно моргнул. Что это вообще такое? Как вдруг меня оглушил хохот. Они все (втроем!) смеялись так громко, глядя на меня, что под таким взглядом я, наверное, еще сильнее уменьшился. Либо увеличился стул, который не стул, и утянул меня в себя… Кэтти заговорила первой: — Это первая осмысленная вещь от тебя за долгое время, Кит. И- — И ты говоришь это, о боже, — ее перебил Лэнс. Он вытирал рукой слезы, а его метки горели. Его взгляд был теплым и впервые за долгое время не внимательным, а расслабленным. И у меня пересохло во рту. — Если тебе интересно, то это что-то вроде рыбы. Местная фауна, так сказать, — задумчиво протянул Ханк, — но на вкус и цвет, как говорится… я даже не думал, что это можно сравнить с курицей. — А колтынэкер один, — продолжил Лэнс, — мы не нашли ему пару. Словно морской волк, он живет в одиночестве, только в масштабах вселенной. Тяжелая жизнь у коров все-таки… Кое-что важное ударило прямо в голову. — А где Космо? — Он приходил ко мне пару раз, — протянула Кэтти, — еще он появлялся у Лэнса. Однажды мы видели его рядом с садом. Он, кстати, обнюхивал твои розы, а- — Думаю, он вернется, как только будет готов, — Лэнс перебил ее и вдруг посмотрел на меня. Это был один из тех серьезных взглядов, которые мне не хотелось выдерживать, но я выдержал. И тогда он смягчился и продолжил: — не только ты потерял кого-то, Кит, — Лэнс сделал паузу, а мне стало не по себе, как будто в следующую секунду его рот откроется и пойдут имена. Но он лишь сказал: — Космо тоже лишился семьи. Он оказался один, без тебя, дай ему время. Я кивнул и прикрыл глаза. Повисла тишина. Разговор после этого как-то совсем не клеился. Ханк еще что-то рассказывал про блюда на стол, про особое меню, которое они приготовили и про него. Я сидел и слушал (а что еще оставалось?). — Ты тоже приглашен, Кит, ты ведь знаешь об этом? — он прошептал мне в шею, когда мы прощались, еще тише, чем в прошлый раз, как будто этот секрет был больше. Я замотал головой в ответ на него. — Не дури и… приходи. Это через три недели, — Ханк отпустил меня и улыбнулся: — вам нужно поговорить, ты ведь знаешь об этом? Я не знал и молчал. Молчал в ответ. * — Вам нужно поговорить, Кит, ты ведь знаешь об этом? Эту фразу я услышал опять на следующий день от Кэтти. Она поймала меня за завтраком — у нее в руках был стакан молока (снова) и зеленое яблоко. Мне так хотелось, чтобы ее голос лопнул, как мыльный пузырь, как вчера, но этого не произошло. Я доел и ушел. Молча. * — Кит- — Я знаю, что нам нужно поговорить! Знаю! Лэнс замер в проходе, а я уставился на него через зеркало. До того, как он появился, я стоял без верха и разглядывал ребра. Дверь в комнату была закрыта, но не заблокирована (хотя разницы не было — он все равно знает код). С некоторых пор я стал бояться запираться внутри, пугался этих стен, как ребенок, и старался приходить сюда только по надобности. Я много гулял. А еще я думал. Я думал, и думал, и думал… — Я хотел позвать тебя в сад, — сказал он, — мне нужна твоя помощь. В ответ на его просьбу я быстро кивнул, надел футболку и повернулся. Кажется, мое согласие стало неожиданностью, потому что он удивился (но всего на секунду), а потом улыбнулся, как мог только Лэнс. * Их были… тысячи. Нет, не так. Я не мог сосчитать. Какие-то деревья напоминали пальмы (очень-очень странные пальмы). Они были высокими, с розовыми цветами, которые словно бабочки, носились по веткам. Они летали между другими цветами, собирались под крышей (под самым стеклянным потолком) и светились. Это напоминало огни, как если бы фонари вдруг научились летать и были живыми. Еще было море — синие-синие лютики, которые не были лютиками (я шел мимо них и вел рукой, и они тянулись ко мне, прикасались и целовали, холодя кожу. И тоже светились). Кто-то пел в самой чаще из пальм, туй и белых кустов. Наверное, дико было сравнивать это все с домом. Но я не мог перестать думать. Я шел по дорожкам, прямо за Лэнсом, и все вспоминал, и вспоминал, и вспоминал Землю… Он держал меня за руку, а я не помнил, как наши пальцы впервые соприкоснулись. Мое нахождение здесь казалось таким естественным. Папоротники перед нами были красными. Они скрывали что-то важное, и мы нырнули прямо в них (в эти листья). Мне тут же стало тепло. Мы плыли по Красному морю, и щеки у меня были соленые. — Только не говори, что опять плачешь, — услышал я откуда-то спереди. Мои пальцы сжали сильнее. Я не знал и не хотел этого знать. Поэтому спросил: — Ты сам это сделал? — мы плыли и плыли. На меня налетел розовый цветок, зацепился за шею и запищал. Он упал сюда и теперь не мог выбраться. Я схватил его пальцами, поднял руку, из красных листьев — наружу, и выпустил. — На самом деле, очень многие здесь работали, Кит. Но изначально идея принадлежала мне… восстановить все… если тебе интересно, — голос Лэнса был тихим и шелестящим. Листья становились все гуще, я видел все меньше. Если бы не его рука, бродить бы мне тут и бродить в одиночестве, как тому цветку, наверное, — Коран показал мне книги. Какой Алтея была задолго до… до всего этого… какой планета была еще при ней. И я захотел это сделать. Красные листья вдруг сменились зеленой аллеей. Это были камыши размером с меня или Лэнса, и они следили за нами — смотрели прямо в глаза своими большими. Мне стало совсем неуютно. Они провожали нас долгими взглядами. Но через какое-то время мы прошли и их. И тогда натолкнулись на стену. Это был тупик. Я чуть не упал, когда Лэнс вдруг развернулся и запустил руки мне в волосы. Я опешил и только и успевал, что рвано дышать, пока его пальцы перебирали пряди, а вниз сыпалась какая-то красная пыль, черные ветки и листья. — Точнее, не так, — говорил он, и лицо его было спокойным, — я понял, что должен был это сделать. Через минуту я отодвинул его от себя и тряхнул головой. В волосах ничего уже не было. Он улыбнулся, посмотрел в них еще раз и кивнул. — И… где мы? Это был один из концов сада, только стена тут была не стеклянная, а каменная, на удивление. Лэнс сделал к ней шаг и поднял руки. — Я уже неделю хочу показать тебе это. Обещай, что не струсишь и не сбежишь, как ты теперь это делаешь, лидер, — он тихо засмеялся, а потом треугольники под его глазами стали синими. Но это не был обычный синий. Скорее, лазурь. Ясная. Стало очень-и-очень ярко. На мгновение мне показалось, что я ослеп. Когда смотришь на солнце, и каждый предмет вдруг кажется белым. А потом я увидел. Я открывал и закрывал рот, открывал и закрывал его, пока свет из чужих пальцев расползался по стене и рисовал фигуры. * Это были они. Альфор, Аллура, Хонерва. Три громадных фигуры в камне. А над ними парили львы. * — Не думай, что я сумасшедший, Кит, — начал Лэнс, когда мы сели прямо напротив. Рисунки постепенно тускнели, свет словно снова стекался обратно, вниз, к земле, и ждал, когда его заберут. Но это происходило медленно. У нас еще было минут десять или около того. И все эти десять минут Лэнс говорил: — я пришел сюда сразу в ту ночь. Я почти ничего не знал, меня словно вел голос. Сквозь тот красный папоротник. Черт, я не знаю… Последний раз я такое испытывал еще на Земле при виде Синего. Я шел, как во сне, и я все еще помнил тебя, помнил ту ледяную планету и шабаш, помнил так ярко! Мне было холодно, хотя сейчас лето (боже, да тут же всегда лето! черт), но я чувствовал снег. У меня мерзли пальцы. Я вышел к стене и замер. Ее тут никогда не было. Точнее, сад был построен вокруг этого камня (или скалы, хер разберешь), но она как-то затерялась внутри… Коран уже позже сказал мне, что это святыня. Какое-то древнее место. Если покопаться в книгах, то можно найти. Но я копался и не нашел, Кит! А тогда я стоял здесь, и голос звал меня дальше. Я сделал шаг. И подошел еще ближе. А затем, когда пальцы уперлись в камень, это произошло… Мое сердце билось так быстро, прямо как сейчас, а лицо плавилось. У меня словно не было лица, Кит! Метки горели. Голову разрывало (как если бы львы выли, все разом). И тогда этот рисунок появился впервые, — он захлебнулся словами и посмотрел вперед, а потом снова повернулся ко мне, указывая куда-то наверх. Та часть рисунка уже почти исчезла, львы исчезали… — мне кажется, они улетят, — выдохнул он, — они оставят нас, Кит. Я это знаю. Но не знаю, когда. Ты можешь себе это представить?.. — Лэнс всхлипнул, — они улетят… мне кажется… И после этого он замолчал. В тишине мы смотрели за тем, как линии стирались, а белый свет испарялся (он полз по земле, к Лэнсу, снежным паром и впитывался в него, словно в губку). Все это происходило естественно. Только вот его щеки горели как-то уж совсем сильно. Сине. — Больно? — я поднял руку и прикоснулся к нему. Он вздрогнул и как-то совсем медленно покачал головой. — Не больно, — мой указательный палец лежал на метке. Я убрал руку. — Кит, кто я теперь? Что мы должны понять? Знаешь, я спрашивал Кэтти, с ней ничего такого не происходит. А ты… ты бы видел себя этот месяц. Даже с Пидж этого не было. Я то знаю, я знаю, — бормотал он, а затем снова вдруг спрашивал и отвечал: — кто я? Не знаю… Где-то вдали зашелестели цветы — словно что-то большое двигалось прямо на нас. А затем из-под потолка вниз обрушилась целая розовая туча (она пела и двигалась). Язык не был знакомым (больше напоминало грохот, их было много), но я прислушался. И они мне сказали. Я повернулся к Лэнсу, положил руку ему на грудь (сделал так же, как и он делал) и почувствовал внутри тук-тук, тук-тук-тук, туктуктуктуктуктук. БУМ. — Прежде всего ты человек. Белый туман обступил нас со всех сторон. Я смотрел на него и верил в это.