Мертвые петли

SVRCINA — Meet Me On The Battlefield

Лэнс Макклейн — это бунт. Если разобрать (его) это слово на части, то получится рыба со вспоротым брюхом — кто-то вставил тонкие кости вместо ребер, легкие, облепил чешуей, бросил его наверх — ну же! лети! Он открывал и закрывал рот, хватал воздух (но воздуха в космосе нет, только планеты как пузыри и люди на них — как другие рыбы); задыхался песком (космической пылью) и жевал болотную тину (зеленую слизь). Трапеза из дождевых червей, мух и падающих в воду бабочек. Планеты похожи на пузыри. Хлюп. Хлюп. ХЛЮПХЛЮПХЛЮПХЛЮПХЛЮП. Если космос — вода или океан, то Лэнс Макклейн — в этом течении. Правда о нем не может быть легкой. Как и о каждом из нас. Я помню нашу первую битву (настоящую). Бойню. Как высохшие океаны и дно, застеленное кораллами, древними сундуками и рыбой. Живое, блестящее дно (говорят, душа бьется в теле, как в банке, еще два часа после того, как сердце останавливается и мозг умирает). Я помню сотни лежащих тел (уснувших) и как Лэнс ходил среди них и закрывал мертвецам глаза (опускал веки), заставляя уснуть второй раз. Я так хорошо это помню, потому что тогда сел вниз, прямо к ним. Чужие руки переплелись с ногами, и я хватался за эти пальцы, вкладывая свою ладонь в их, чтобы пробраться вниз. Рука скользила. Как давать пять форели. У меня начиналась паника. Чертовы сырые плавники. Эта планета была единственной, напоминавшей Землю (тут была атмосфера, дожди и снег, тут были деревья, коралловые рощи и зыбучий ил, кусты с розовыми иглами вместо листьев, зеленые ледники и фиолетовая почва). Тут даже были жители, чуть больше обычного человека, сильнее, но со странными руками и ногами, а еще полу-хвостами, как рыбы, с большими глазами. Они были разумны, но галра стерли им память и заставили подчиниться — превратили планету в аквариум (превратили их в собственность, в рыбок, чьи мозги равны белым листам, потому что пусты). Я помню, как стояла жара. Невыносимая духота. Как будто это было не дно, а пустыня, мой дом. И я задыхался. Мне нужна была почва (или песок). Я хотел погрузить туда пальцы и очистить ладони от крови, клинок и баярд, один из которых покорно лежал рядом, смертельно уставший; а второй до сих пор был воткнут в кого-то (чьего имени я не знал и никогда не узнаю), ведь никто не вытащит его за меня… А я бы не смог. Я даже не мог смотреть. Потому что хотелось пить и вырваться. Впервые не вверх, а вниз. Утонуть. Что в принципе невозможно. Но я попытался. Я опускался все ниже и ниже и был уже близок к цели, когда на плечо вдруг легла рука. Я думал об изумрудных ледниках и о розовых ветках, листья которых чуть не задушили нас, когда мы впервые спустились к ним. Коран вытаскивал нас и говорил: наивные дети, это вам не Земля, это даже не прежняя Терра, что-то не так стало с этой планетой… Я думал о лице Пидж и Ханка, когда за долгие месяцы в космосе мы впервые видели дождь. И этот дождь состоял из светящихся капель. Я думал о нем (о том, как Широ постоянно смотрел наверх, в самую середину гроз, как будто искал их суть (и, может быть, свою), и на ледники, а еще на львов, ведь тогда они и с ним делились секретами). Чего я правда не помнил, так это, в какой момент огромный галраанский крейсер снял маскировку и стал падать вниз, как чертов кит (не я). Когда вдруг оказалось, что галра знали, где мы, и послали сигнал. Когда Лэнс среагировал быстрее всех остальных и бросился вперед, на них, убив одного прямо у носа Холт (наверное, он лучше нас понимал, что выбора не было). Его баярд сформировал пушку, лазер которой с легкостью разрезал тела (как если бы в зеленую жижу кто-то из нас погрузил пальцы, сжал их и оторвал кусок). Я не помню, как отражал атаки и как тут же начинал путаться, где свои, а потом вспоминал, что у брони паладинов цвета, а местные жители были белыми (как и их разум)… Это все напоминало аквариум, где медузы вылезали из леса, где касатки (шаттлы) падали с неба и где тысячи рыб вида «ванделлия» или «кандиру» бросались на нас. Почти бесцветные (белые). Никого рядом не было, даже близко, чтобы спросить, правильно ли мы поступаем (являются ли они людьми, разрушаем ли мы их? а они нас? это наша вина?), когда сотни пришельцев с оружием и неоном в глазах пытались убить нас. Все напоминало фильм. Фиолетовые кадры. Поездку к океану. Булькающие звуки. И я не мог дождаться титров, конца (когда чертов потоп и засуха кончатся). Я не мог дождаться момента, когда главный герой уже прошел осознание своего поступка, пережил элемент потери собственного я и (утонул окончательно) оказался здоров (остается поплакать и выключить). Этого не было. Не было скорости, не было времени. И моя рука (такая ненастоящая) вдруг не казалась моей — лишь крепко сжимала клинок и меч, когда те двигались. Буль. Лэнс тихо-тихо позвал меня: — Кит, киииит… БУЛЬ. БЛО. Я даже не помню, как он выглядел. Я смотрел вниз, видел миллионы пальцев и рук (плавников), лежащих под нами, а землю не видел. Дно. И Лэнса тоже. Кажется, Широ тоже звал меня. И в тот момент эти кит и кит вдруг сливались в одно. — Лэнс, мы… Убийцы? — Я знаю, Кит. Ты знаешь? Все во мне словно противилось этому имени, которое тогда (впервые) вдруг казалось чужим. Я — не тот кит, и никакой. Еще одну вечность спустя (и тысячу фильмов) я встал, взял клинок и баярд, развернулся и пошел ко льву. Зеленый цвет промелькнул перед глазами, затем желтый, розовый, черный. Я их видел и слышал, но ответить не мог. Эта вода кипела. Та вода, что осталась. В голове застыл синий и лицо Лэнса, которое теперь я не помнил, а в ту секунду правда не знал, кто он такой — Лэнс Макклейн? И кто мы такие. Думаю, все началось тогда, еще на Земле, когда Синий карабкался вверх, когда он за пару минут разлучил нас с ней, относя лишь вперед, в звездную темноту, в червоточину, к этой секунде (и ко всем последующим), к Терре. Думаю, мы тогда уже осиротели, но еще не поняли этого. А на этой планете, когда скорбь вдруг взяла верх (так поздно), настоящих нас уже не было. * Как только львы взлетели, галра стали палить. А еще они запустили убийцу планет, не оставляя за собой ничего (это чертово океанское дно, псевдо-Земля, о которых мы больше не говорили и постепенно… забыли). Сейчас я правда не понимаю, почему тогда, давно, в войне за настоящую Землю, я не испытал де жа вю. * Мы сидели в темноте. Огни горели где-то за Красным морем, а этот уголок сада был пустым. Лэнс молчал, а я все смотрел на него, и смотрел, и смотрел… Его метки уже не выжигали лицо, а едва светились, и взгляд бегал по камню вниз и вверх, вниз и вверх, и иногда (очень редко) оказывался на мне. Тишина была живой и трепещущей. Разрушить ее казалось чем-то страшным (как эти воспоминания), но я сказал: — Ты никогда не думал, в какой момент все изменилось? Я… я имею ввиду… Я помню, когда впервые перестал быть собой, а ты? Лэнс? Лэнс, кто ты такой? Он долго не отвечал. Я отвернулся и стал следить за папоротниками, потому что они шевелились. В сумраке листья напоминали красные лапы и тянулись, тянулись, тянулись к нам… — Это даже не связано с войной, Кит, — я вздрогнул от его голоса, — это было задолго до Гарнизона. Мне было девять, и я впервые влюбился, — Лэнс сорвал травинку и, покрутив ее в руках, мечтательно улыбнулся, — мы с семьей только перебрались в Америку, и эта девчонка жила по соседству и… чем-то была похожа на Кэтти, серьезно. Гений в юбке, постоянно таскала меня в лес и на берег реки искать синих жаб (они существуют, клянусь тебе! я тоже сначала не верил). Не помню, как ее звали… Она говорила, что у нее под кроватью живет чудовище и потому в один день она обязательно сбежит в леса и больше никогда не вернется, — Лэнс втянул воздух и сжал пальцы, — а потом мы придумали план. Мы собрали целую гору сладостей в два рюкзака (копили почти неделю), взяли воду, и она пошла домой за компасом. Мы договорились встретиться на поляне (наше место икс) через полчаса. Было лето, солнце палило, от кузнечиков стоял грохот. Я бросил рюкзак и упал в траву, жмурясь от света. А потом открыл глаза, — его взгляд стал совсем стеклянным. Я потянулся к Лэнсу и схватил его за плечо, но он даже не заметил, — знаешь, я хорошо помню, как кузнечики прыгали в небо и исчезали в нем, как будто их кто-то ел. Я смотрел и не мог сосчитать — бесконечное количество зеленых точек мелькало и плавало в нем, пока совсем не пропало. А затем солнце стало красным. Я пролежал там несколько часов, пока не начало темнеть, а ее все не было, — он дернулся, и травинка в руках с тихим шорохом порвалась. Я смотрел и думал, была ли она живой, когда Лэнс повернулся и уставился на меня, — я вернулся домой, Кит, а там была полиция. Знаешь, отец колотил ее и в тот момент просто… забил. Потом наглотался мыльных средств, забился под кровать, и полиция доставала его, как из консервной банки, почти дохлого. Я все еще думаю, что мог спасти ее, хотя… — он сделал паузу, — понимаю, что нет. Не мог. Он замолчал, а я смотрел в пустоту (в его глаза) и вспоминал Широ. Я вспоминал ту планету, Терру, собственный рубеж (пятнадцать лет) и думал о правде. — Смешно даже, — Лэнс подскочил с места, — я знаю, о чем ты подумал. Я помню, Кит, — я удивленно уставился на него, мне хотелось спросить откуда ты знаешь, но я не мог. Вместо этого ухватился за его руку и чуть не упал вперед, когда он дернул ею. Мы оказались лицом к лицу, так близко, что даже тут, в темноте, я мог видеть, как дрожат его губы, в миллиметрах от моих, и ресницы (он моргал часто-часто). Вдох-выдох, вдох-выдох, прежде чем сказать: — я вообще-то думаю, что этот рубеж не был единственным. Взять хотя бы ту Землю, которая не была Землей, наше настоящее возвращение и смерть Аллуры, — последнее он прошептал мне прямо на ухо, прижимаясь щекой к моей щеке: — Кит, иногда мне кажется, я забываю, что никогда по-настоящему не умирал. Он почти не двигался и был холодным. * Мы шли назад в тишине. Была глубокая ночь, и цветы спали. До смешного — у них был режим. А вот я боялся, что не засну еще целый год. Или все сто. * Людей и предметы было так легко сравнивать, но только не Лэнса! Я был весь красный, когда мы прошли папоротники, потому что помнил его слова и помнил лицо, близко-близко к моему собственному. И эти глаза… нет, не глаза, а взгляд! Глаза у него теперь были другие, а этот взгляд он оставил давно, где-то в тех битвах. Где была чертова пустота и высохшие океаны, где по дну были расставлены банки с чем-то трепещущим, с чем-то живым. Оно билось об стекла, но вырваться уже не могло. ТуктуктуктукБУМБУМБУМБУМ. Он такой же как я. Я думал о том, что мы были… похожи. * Всех, кого мы убили, мы носим с собой? Как жуков в банке? Как что-то живое, закрытое под стеклом? Как аквариум? Как те два часа? Как разница? * В моей комнате было темно и пусто. Предметы выглядели… холодными. Весь мир вокруг замерзал и делал это быстро. Окно смотрело большим глазом-линзой. В тот миг мне казалось, что этот самый мир снаружи пялится. Он наблюдает за мной, потому что: а что дальше-то, кит? м? И сквозь него я вижу: вот он я — мышь в клетке. Мышь в лабиринте. Рыба в лабиринте. Рыба в консервной банке. * Когда двери заблокированы, панель обычно горит красным — этот свет тяжелый и жидкий, похожий на подсветку у кораблей в боевом режиме (как головы львов за тик до того, как в них бьют) — после активации он расползается по стенам рядом с комнатой и загорается ярче, если кто-то подходит ближе. Так вот, дверь Лэнса медленно заливало. Когда я подошел к ней, этот цвет бросился и на меня, словно вода — теплой волной. Двигался я медленно (заторможенно), как и положено человеку, который плывет (или спит). Мои пальцы коснулись двери, прошлись вниз и вверх, и она вдруг отъехала в сторону (чего бы никогда не произошло в реальности). Лэнс за ней обернулся на звук. Он был настоящим (или казался таким), открыл рот, но не смог говорить. Так мы и стояли и смотрели друг на друга, пока он не потянулся вперед. Его пальцы схватили мои и начали тащить за собой. Все дальше и дальше, в стены. На глубину. Я упал, как будто шагал со скалы. * За завтраком его не было. Напротив меня была Холт. Он был в другом конце помещения, он смотрел на меня, а я, напротив, смотрел в стол, в тарелку, пытаясь найти чертов смысл на дне, ложкой перебирая салат — не салат. Кусок в горло не лез. Я думал о сне, о Лэнсе; о том, что я — его центр внимания. Его чертов центр внимания, прямо сейчас. — Вы поговорите, рано или поздно. Кэтти — это масло в огонь. Это топливо. Странно чувствовать в себе что-то, похожее не злость, похожее на огонь (настоящий), впервые за долгое время. — А вы с ним о Мэтте уже говорили? Я вижу, как ее плечи каменеют, а рот остается открытым. Рука с ложкой зависает в воздухе, но, вопреки моим ожиданиям, Холт не злится, Холт не кричит, Холт улыбается, и ее взгляд проясняется, как будто я — напоминание о чем-то приятном, и эти слова — о предстоящем празднике, а не о ее мертвом брате: — Да. Несколько раз. Ее ответ — это метеориты. Что-то чертовски сильное, выбивающее воздух из легких. Она ведь даже не целится. Удивительная, как астероидный дождь. Кэтти и бровью не ведет, когда произносит это. А затем продолжает есть. На ее половине стола стоит стакан молока, на моей — ничего не стоит кроме тарелки. Я спрашиваю: — И… как? А затем выглядываю из-за ее плеча, ведь так могу видеть его место. Оно пустое. — Скорее всего твоя первая попытка получится неудачной, — произносит Холт почти по слогам, словно силой вытягивая мой взгляд и привязывая его к себе: — мы, наверное, говорили о разных Мэттах, в первый раз он даже не понял, почему я кричала, — ее слова похожи на лестницу (ты бежишь от источника звука, с каждым шагом — все дальше, оставляя позади все, кроме правды). Шепот едва различим, но я слышу: — он не понял, в чем я его обвиняю. — Я смотрел на нее во все глаза, — они же были лучшими друзьями, Кит. Ты ведь и сам знал, до Гарнизона. Помнишь? Я сама плохо помню, что было до Кербероса, это кажется прошлой жизнью, чем-то совсем далеким, но… что было после? Я верю тебе. Я, блин, верю тебе, Кит. И в тот сон. Это не Широ. После этого глаза у Кэтти распахнулись, широко-широко, и в них оказался такой ужас, словно она вспоминала о Терре, а не о Широ, о нашем Широ… — Это, конечно же, Широ. Но, понимаешь… Я понимал. И ужас сковал и меня, как ее. Потому что впервые все казалось ясным, как день. Все произносилось вслух. Не было тайн. И Холт всхлипнула: — Думаешь, мы тоже другие, Кит? Я уже не думал об этом. Потому что я знал, что да. — Да. У нее дрожала рука и глаза, если это можно было так назвать. Будь она роботом, ее веки бы дергались из-за какой-то системной ошибки. Наверное, будь она роботом, было бы в сто раз проще, ведь если в человеческом теле и разберешься, Кэтти, где, например, легкие или же сердце, то вот месту нашим воспоминаниям — нет. Чтобы доставать и убирать их по надобности, находить, как планеты или как солнечные системы — по заданным координатам (мы ведь не знаем, в какой момент и какие решат нас убить). Или все те же эмоции, чувства. Скорбь, к примеру, от которой прямо сейчас твои глаза дергаются вверх и вниз, и ты беспорядочно моргаешь из-за слез. Сначала, правда, стараешься не плакать, а потом закрываешься руками и рыдаешь (лишь бы это скорее закончилось). Ты маленькая, Кэтти Холт, и я прячу тебя у себя в руках, потому что знаю: так нужно. Подальше от мира, от каждого, я прячу тебя… И чувствую, как за нами следят. * В ее комнате нет ни проводов, ни телека, ни ноутбука, ни приставки, ничего электронного. Даже панель, и та — выключена. Мне интересно, как она запирается, но сейчас не до этого. Я заворачиваю ее в одеяло и укладываю в кровать. А затем встаю у двери, берусь за ручку и… Не могу уйти. Эти голые стены кажутся слишком знакомыми. Эта кровать выглядит, как моя, и… Это Лэнс чувствовал каждый раз? Я возвращаюсь и ложусь с ней. Прижимаю к себе. И глажу по волосам — глажу по голове, ведь волос почти нет (почти). Я слышу, как разгоняется ее сердце, как сыплются вниз лавины из метеоритов и астероидов — это она рассыпается, и прижимаю сильнее. Я ловлю каждый чертов кусок. Сквозь сон она бормочет: Мэтт, Мэтт, Мэтт, Мэтт… А затем: Кит, Кит, Кит, Кит… Это баллада. Ее сонный бред. И я наконец-то испытываю де жа вю, слушая это. Кэтти Холт — это розы, мои розы, мои пятьдесят три розы. Она поет точно также. И я хочу ее спасти, хочу этого, прямо сейчас. Чертово огромное чувство тяжелее, чем эта планета (и даже Терра). Оно больше меня и больше Вольтрона. Значит ли это, что мне станет легче? Однажды? И я снова смогу дышать и разговаривать, функционировать, как обычный, живой человек, самый нормальный (здоровый)? Я наконец стану свободным от вещей, которые мне претят? Выберусь из гнезда (оставлю свою постель, тот чертов угол, где живет сон) и свою собственную тюрьму раз и навсегда? Я забуду об этом, а не пол своей жизни, до рубежа, до пятнадцати лет? Я не знаю. Я закрываю и открываю глаза. Как моргнуть с паузой в три секунды — вот, на что это похоже. Как если бы сон был биологическим процессом, как у алтеан, как и говорил Коран (точно с его слов): мне ничего не снится. Кэтти все еще рядом. Она лежит у самой стены. Я шевелюсь, пытаюсь подняться, но не могу, потому что на собственной талии чувствую руку. Я даже не сразу понимаю, что мы не одни. Пять пальцев крепко держат меня, они врезаются в ребра, и чье-то дыхание прерывается в волосах. Как будто бы плен. Мне становится страшно. Я даже не сразу узнаю, чья это тень и чьи руки, когда ответ уже очевиден (как будто все страхи вдруг обросли конечностями, стены гнались за мной и — догнали). Понимание, как паническая атака — мое сердце разгоняется, как в медицинском отсеке день или два назад, срывается вниз. Я шевелюсь, и шевелюсь, и шевелюсь, а в моей груди оно сходит с ума, но не я (как бы хотелось поверить в это), и тогда вокруг тела вдруг вырастает кольцо (уже две руки меня держат). Голос звучит у уха: — Прекрати. Ты разбудишь ее, Кит. Такой знакомый, знакомый голос. От него мое дыхание выравнивается (не сразу, конечно), от него мне становится легче (проходит тридцать или сорок тиков), и в этом так же просто признаться, как и повернуть голову, оглянуться. * Это не Лэнс из моей комнаты. И не тот Лэнс с битв. Это не Лэнс из сада, из общей столовой. Здесь, за закрытой дверью, с Холт и со мной, это кто-то новый, и в темноте я мысленно рисую его: глаза обязательно синие, они большие, больше моих и Кэтти, но здесь, в этой комнате — абсолютно черные, потому что могут впитывать свет (превращаясь в лазурь) или не впитывать его (как сейчас); длинные пальцы и крепкие руки (я чувствую это) и… Чертовы треугольники. Они светятся ярче звезд, и формула… рушится. Вот так просто. Его глаза смотрят прямо, в мои. У них нет цвета (точнее — это у меня нет ни шанса определить его). Он говорит: — Ты справился лучше меня. * — Где ты был? — У себя. В саду. Летал с Красным. Мне нужно было подумать. Я не знал, что Кэтти сорвется. На самом-то деле, я верил, что для нее все закончилось, Кит. Но, видишь — нет… — Это не может закончиться. — Думаешь? Я верю, что должно становиться легче. — Я не про это… Я имею ввиду, что мы не знаем своего предела. Мы можем знать свои рубежи, но это не помогает, когда всего становится слишком много. Каков ее рубеж, Лэнс? Она потеряла Мэтта, тогда, в той миссии, я уже не говорю о смерти. Чертовой смерти. И о всех обстоятельствах (вроде его приказа), из-за которых это случилось. Любая мелочь может оказаться последней каплей, пределом, даже не имя Холта, а, может быть, что-то посредственное в разговоре, и вот тогда… А если это правда? Что-то огромное и тяжелое вроде правды? Даже не посредственность, а прямо и в лоб? Об этом нельзя знать заранее. — Я понимаю. * — Какая твоя последняя капля? Кит? * Я думал о его словах. Мы лежали в темноте, в тишине. Его руки все еще держали меня, а я держал Кэтти (цеплялся за одеяло). Я хотел сказать ему, правда, хотел. — Мне кажется, все вокруг холодное, как будто весь мир замерз. Я пытаюсь выбраться, но не могу, — слова давались с трудом, как будто срывались с губ, леденели и падали вниз. Мой сон наяву. Наш сон наяву. Он долго не отвечал. А затем я почувствовал, как губы Лэнса коснулись уха — меньше секунды (он мазнул в темноте, ведь двигался вслепую). Его палец оказался около моей щеки, ткнул в нее, на пробу, как будто проверял, жив ли я, сплю или нет, Кит я или не Кит. От этого я должен был замотать головой и вырваться, но… так устал это делать (бежать от людей), что больше не мог двигаться. Да и не хотел. — Это не мир замерз, а ты, Кит, но оно и не удивительно. Огню гореть негде и не из-за чего…