Chelsea Cutler — Sleeping With Roses
Этот очаг похож на обман. И поначалу я даже не верю в него. Я — свеча, и я — солнце; я — что-то совсем неподъемное, стремящееся лететь (ввысь!), и оттого — уничтожающее себя (потому что нет сил). В ту секунду я думаю, что если открыть глаза, то можно сгореть окончательно. * Кэтти дает мне непосильную задачу. В ту ночь она просыпается прямо в моих руках (как будто бы оживает), смотрит прямо в глаза, а затем видит Лэнса, прилипшего к нам обоим, и… улыбается. Мне не хватает воздуха, мне не хватает сил, чтобы сказать хоть что-то, когда уголки ее губ медленно разъезжаются в стороны, и эта улыбка становится невозможной (огромной и искренней). Она начинает смеяться тихо-тихо, прикрывается подушкой, ладонями, одеялом, но ничего не помогает. Шорохи, движения, ее пальцы, переплетающиеся с моими (кажется, она пытается выдавить из себя кит или киииит, но ничего не выходит). Из-за этого шума и Лэнс открывает глаза — он приподнимается на руке, чтобы смотреть. И тогда Холт смеется в голос. Я хочу спросить почему? или в чем дело кэтти? или какого черта эй ты же была не в себе? но вместо этого чувствую. Я чувствую целую бурю. Как снова быть на Земле и вдруг оказаться в машине. Не важно, какая она — новая или старая, габаритная, мини, спорт кар. Или машина Широ. Это все не имеет значения. Как гнать вперед, но вдруг замереть. Зависнуть в воздухе, в миллиметрах над полоской дороги, когда показатели на панели становятся невозможными (слишком высокими), а затем ударить по тормозам, выйти, захлопнуть дверь и… оглянуться. Эта дорога петляет, и мир кренится. Все, что произошло с нами, переворотами врывается в голову, затем рушится вниз, хватает меня и несется туда же, куда нас тянет (куда я сам их тяну — его и ее, мою правую и левую руку; обе моих руки — обе мои стороны). — Я есть хочу, — говорит Кэтти. — Ты же знаешь, что все помещения закрываются на ночное время. А кухня в особенности. С порядком у алтеан строго, — говорит Лэнс. Его слова трогают мои плечи, падают на подушку. Он думает, что загнал нас в ловушку. Но глаза Кэтти бегают вниз и вверх, вниз и вверх. А затем замирают. Она смотрит и ждет моего ответа. — Разве нас это когда-нибудь останавливало? — я говорю и вижу, как в ее глазах происходит так много: от этого она оживает и она живет. Я тихо добавляю: — мы спасли целый мир, — и тут же меняю тему, — думаю, еда до конца наших дней и в любое время суток — достойная плата. Лэнс усмехается и молчит, но я слышу. Лэнс: ты не можешь противостоять ей, правда? может быть, это и показатель. наше отличие. хоть в чем-то, хоть где-то. Кэтти поднимает руку и щелкает пальцами, а затем громко, по буквам произносит «п», «и», «д», «ж». Тут же стены начинают бегать по кругу. Они движутся, разгоняются с тихим шелестом, а затем открывают свой рот — черное углубление (что-то вроде шкафа, откуда вылетают три Ровера). Вот и ответ. За своим плечом, в самой глубине пустых полок и запертых комнат, распятыми на дорогах, в пустынях и в замках, в количестве спутников и в количестве лун мы храним своих призраков. Они никуда не уходят, в один момент ты учишься быть с ними, ты учишься жить с ними. Ты. Учишься. Жить. Я узнаю свое детство, которого (если разобраться) у меня и не было. В этих воспоминаниях я — чистый лист (если заглядывать за рубеж, то ничего не найдешь — а от упорства, с которым я делаю это, вдруг болит голова). Но это детство (то, что сейчас) — мое. Как и у Холт, у Макклейна. Вместе мы восполняем пробелы. Мы крадемся по коридорам, прячемся за углами и используем Роверов, чтобы переговариваться на манер рации. Это похоже на взятие крепости, на старое время, но только без ужасов войны, ведь здесь мы никем не ведомы (ни обстоятельствами, ни обязательствами, ни долгом). Кэтти вкладывает мне в руку баярд и клинок, прежде чем выйти из комнаты. Лэнс ее действия не одобряет, это видно по взгляду, но я вдруг чувствую… счастье. Я испытываю восторг, меч под моими пальцами вырастает из воздуха, и я смотрю на него, как на старого друга. Он идеально лежит в руке. Словно часть меня, навсегда утерянная. И мне хочется сказать ему спасибо! Или прощай… Этот спектр эмоций совершенно противоположный, новый. Мне он пока неизвестен (и выбор кажется невозможным), но Лэнс помогает. Он смотрит на меня, расслабляется и молчит. А затем говорит (приближается и хочет положить свою руку, но в последний момент не делает этого). Он говорит: — Ты отпускаешь. Медленно, Кит. Но ты. Отпускаешь. * В ту же ночь он мне снится. Меч лежит в руке, как влитой, и вроде бы улыбается (блики на стали — на его материале — похожи на это). А потом вдруг становится тяжелее. С каждой секундой. Мои пальцы болят, и мышцы болят. Мы вдвоем стоим посреди леса, где нет никого — возьми и опусти его. Отпусти! Отпусти его… Угроза ведь уничтожена. Твое упорство без надобности. Но я выдерживаю. * Как выплатить долг и свыкнуться с мыслью: теперь мы такие. * Ханк ловит нас, и это самое настоящее поражение. Мы даже не успеваем подойти к панели и приблизиться к двери. Он видит меня, с баярдом наперевес, видит Кэтти и Лэнса, видит Роверов и говорит: — Кит. По какому-то негласному соглашению я теперь всегда становлюсь точкой в любом разговоре. Мое имя как приговор, как приветствие или прощание звучит постоянно. Оно — объяснение проблемы, причины. Я же — и есть проблема. И даже не важно, что эта идея Кэтти. Она ведь меня послушалась. Получила свое одобрение, и эти скелеты общие. Даже твои, Ханк. Теперь посмотри на них. И на нас. Я морщусь и говорю в ответ: — Ханк. Его брови от удивления ползут вверх. — Кит? Мои же — сдвигаются к переносице. Еще сильнее. — Ханк! Кэтти хохочет. Громче, чем час назад в комнате. Через силу она произносит, что: «Мы. Пришли. Поесть. Почему. Вы. Так. Говорите. Парни. Ханк. Открой. Дверь. Пожалуйста. Пока. Он. Тебя. Не. Убил». И брови Ханка от этого ползут еще выше. Но он открывает. Он пропускает. Он идет следом и все время следит за нами, пока мы опустошаем один из его холодильников — набираем еды в обе руки, чтобы едва унести, чтобы постоянно ронять что-то (самые маленькие предметы — фрукты, к примеру) и поднимать их. Как в детстве, как дети, не понимающие слово «хватит», бросающиеся от одного к другому, пытающиеся узнать, что им нравится, что не нравится, какие цвета ярче, какая еда вкуснее. Как будто назло судьбе, мы их мешаем (мешаем цвета), чтобы не связывать себя с самими собой, хотя бы сегодня, хотя бы сейчас. Здесь, когда все закончилось. Чтобы себя отпустить. Стоит мне подумать об этом, Лэнс тянется вглубь холодильника, к его задней стенке. Моя рука повторяет за ним, это происходит синхронно. Он вытягивает что-то квадратное, красное. А я прямоугольное, синее. Кэтти в ту секунду роняет из рук йогурт. И этот йогурт — не йогурт завернут в черный пузырь, похожий на упаковку. * Мы идем по улице, вчетвером, а за нами плывет платформа. Что-то современное, но простое (на кухне ее используют вместо подносов), мы же используем, как пятые руки — механические пятые руки, способные на что угодно. Кэтти говорит, что этот сундук с сокровищами наш, и мы — пираты, завладевшие им, а не паладины Вольтрона. Не Лэнс, Ханк, Пидж и Кит. Не желтый, зеленый, синий и красный. Ее посыл мне понятен. Она хватает Лэнса за руку, и меня — за руку. Мы иногда поднимаем ее чуть выше земли и тут же опускаем. — Если бы космические пираты существовали (а они, наверное, есть, взять хотя бы Роло), куда бы они сбрасывали своих пленников? В пустоту? Идешь по доске и прыгаешь. Не вниз, а наве-е-е-е-ерх, — на последнем слове она сцепляет наши с Лэнсом руки (мои и его, вместе), а сама прыгает на платформу. Платформа выдерживает. Я сжимаю кулак, со всей силы, но Лэнс выдерживает. Ханк смотрит на нас и молчит. Выдерживает. Ему не нужно говорить этого вслух, я и так вижу в глазах. Ханк: Кит… * Это случается, как случалось всегда. Фонари на дорогах яркие и парящие. Они висят в воздухе, в отдалении от земли, но не так чтобы высоко (в целом, сохраняется полумрак). Ханк с Кэтти обгоняют нас на три шага. Или на четыре. Это похоже на лампочки или на банки. Источник энергии внутри бьется о стенки, но не издает ни звука. Этот свет живой, как светлячки — или не светлячки. Подумав, я говорю: — Они похожи на звезды. Это сравнение лучше. Лэнс задирает голову, чтобы проверить. — Иногда я думаю, Кит, что лучше бы звезды остались там же, где были всегда, — он смотрит наверх и выдыхает в пустоту: — далеко. Мне нечего ему ответить. Я только сильнее сжимаю его руку. И мы идем. А потом перед нами появляются две фигуры. * Это случается так же, как и случалось всегда. Он смотрит, и мир распадается. Все стирается — моя рука стирается (обе), и тело стирается. Эти дороги стираются, фонари-звезды, небо и детство. Я чувствую себя загнанным в угол, пойманным, маленьким, готовым уронить тяжесть и не выдержать, если это потребуется, не выполнить долг (и забыть, что его вообще больше нет); я готов не выбираться из стен, быть мертвой птицей, трупиалом без своего гнезда, зарывшимся в снег, белой ванделлией или кандиру, утонувшими в море и добравшимися до дна. Светом в банке, чьим-то светом в банке… Пожалуйста, что угодно. От этого взгляда мое тело словно горит, и я — не я, а этот заново выстроенный мир — обман. Я пытаюсь сложить руки на груди, но не могу. Хочу закрыться, обнять себя, но что-то не позволяет. Это похоже на якорь — мои пальцы почти ломает и запястье ломает, я применяю всю свою силу, но оказываюсь слабее. В таком состоянии Лэнс этим пользуется, а потому моя рука остается в его. Он не дает мне уйти и сбежать. Ханк что-то быстро говорит им (их руки тоже сцеплены), а Широ смотрит на нас. Я пытаюсь поверить в это. Пытаюсь убедить себя, что этим взглядом сейчас не только я распят, но и Лэнс, и даже Кэтти — она машет ему и ускоряется, оглядываясь на нас (в ее глазах страх). Что в моих — я и представить боюсь. Лэнс уходит вперед и тянет меня. Как бежать по воде, не имея возможности разогнаться. * Меня трясет. Я даже не сразу понимаю, что Лэнс кричит. Они с Кэтти ругаются, а я смотрю, как шевелятся их губы и не могу разобрать ни слова. Тут и не нужно разбирать, это из-за меня. Лэнс: Кит, кит, кит, кит, кит, кит, кит, кит… Кэтти: Кит, кит, кит, кит, кит, кит, кит, кит, кит, кит… Пытаясь убедиться, что это не так, я все равно слышу только собственное имя. Закрываю и открываю глаза, дышу ровно — и так много раз. Мое сердце разгоняет кровь. В ушах стучит. В голове стучит. Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем их голоса (да и все остальные звуки) врываются в голову: — Ты ли это говоришь, Кэтти?! Это же идиотизм! — Нет, — она замотала головой, — когда я смотрю на него, то вижу образ кого-то сильного, кто в то же время сломлен. Она говорила о Широ, я знал это. Я не успел удивиться ее спокойствию и ее словам, лишь принял их, подняв голову, и посмотрел наверх. Мы свернули с дороги, оказались среди деревьев, и небо здесь клочками висело среди листвы. Я хватался за эти клочки, впивался в них взглядом и жадно присваивал. Считал про себя: один кусок, два куска, три куска… С каждым куском становилось легче. Когда я снова опустил голову, то взглядом наткнулся на Лэнса. Он все еще стоял с Кэтти, но смотрел прямо на меня. О чем говорил он, я не представлял. * Легче и в правду стало. Когда я в следующий раз увидел его одного, один на один с собой, у меня не было паники. Только знание: нам это нужно, Широ. Тебе и мне. Я обещаю, что выдержу.* * *
NerdOut — Magic
Все началось за три дня до этого праздника. До их праздника. * Я потянул их с собой. Кэтти и Лэнса. В небе нет ни стен, ни углов, ни кроватей, ни комнат. Там нет окон и кораблей-замков, там нет Атласа и его, там нет ничего — совершенная пустота. Ни цветов, ни коров, ни мышей. Даже космического волка (он до сих пор не вернулся). И, на самом-то деле, когда львы взлетают, когда мои руки ложатся на рычаги, и глаза Черного смотрят на Зеленого и на Красного, по обеим сторонам от меня (и от него самого), там впереди (перед моими глазами) — абсолютное ни че го. Мы делали это сотни раз. Сотни сотен раз. Сотни сотен и сотен раз! Мы отрываемся от земли, словно снег. Наши львы тают под теплотой ладоней (они скучают так же, как люди в космосе, потерявшие годы полетов вперед и вдруг оглянувшиеся). Мы отрываемся, как капли дождя, летящие в обратную сторону; как молния, бьющая дважды (и трижды) — в небо, не в землю. В этот момент нет причин, которые нас удержат, нету людей, чьи руки потянутся вслед, и, черт, мы пустые, по-настоящему. Оно готово принять нас. Космос… далекий. Он ревущий, он настоящий. Мы разбиваемся о него, как капли дождя об асфальт, как свет, рвущийся вниз и греющий планету, которую мы оставляем, чтобы обогнать каждый спутник, а затем облететь все ее луны и направиться к солнцу. — Я не могу поверить! — кричит Кэтти. — А я могу, Холт! — кричит ей в ответ Лэнс и смеется так искренне и сильно, как только может. Этот восторг неподдельный. И я смеюсь вместе с ним. Зеленый принял ее. Она больше не паладин и больше не Пидж. После отказа он принял ее, как потерянного ребенка (как своего потерянного ребенка), превратив их полет в воссоединение семьи — всего, что у них осталось. Красный Лэнса рычал и за ревом своего собственного льва, я слышал это так же хорошо, как если бы его пилот вдруг оказался рядом, со мной, в этой кабине и улыбнулся, позвав: кит, кииииит. Нас было шестеро. Львы и мы. Склеиться с ними снова уж точно не выйдет, Вольтрон мертв или спит (он не дышит и не подает признаков жизни), но в моей голове и в руках не осталось ничего целого, наши львы не являются целыми, Холт и Макклейн, а если каждая вещь рассыпается в этом мире, где осталось жить по-отдельности… Я хочу быть всем сразу. Я хочу разделить Вольтрона на три, на четыре, на сто, на сотни сотен и сотни сотен и сотен… Я ускоряюсь и разбиваюсь сильнее. О встречный ветер, который придумал, о пустоту, которой так много, что моя собственная с тихим хлопком растворяется. И тогда по спине бежит холод, как будто чья-то рука вдруг ложится между лопаток, давит, и меня влечет к этой близости, к его фантомной близости, когда мой лев обретает крылья… Он словно почувствовал и сказал: ты сможешь, ты выдержишь. Они нужны тебе. В космосе мы обретаем себя в одиночестве — голос Черного до боли напоминает его в тот момент. Кабину заливает светом, а динамики вырубает. Даже мысли — и те стираются. И тогда я один, по-настоящему. Я один на один с этим космосом. И с этим зверем. Мои глаза — не мои глаза, это мой черный лев, для которого тот океан, все звезды и планеты с галактиками — заклинатели. Куда хочется прыгнуть и утонуть, побежать вперед, полететь, одним словом — двинуться в том направлении. Послушать, вслепую доверившись зову, который слышится от дальних туманностей, где просят о помощи. Там планеты не выжили, там даже цвет — не цвет (отражение), и он должен быть там, мой черный лев. Я один на один, и я слышу, как он не может решиться, лишь ждет. Меня. А я говорю ему: нет. И все… прекращается. За секунду. Он кричит в темноту, и от этого крика я леденею. Я чувствую, как Кэтти и Лэнс замирают, как солнце перед глазами стынет, а пустота оживает и несется вперед. Панель сходит с ума, рычаги сходят с ума, в его глазах слишком много, за картинками невозможно следить, и… Это больно. * В тот момент я боюсь этого, но впервые чувствую: может быть, здесь мое место? * Все меняется, стоит мне развернуться. Зеленый и Красный повторяют за нами, за мной и за Черным. Стоит нам повести их обратно, к Алтее, восторг снова переполняет, взрывается в голове фейерверками, и в тот момент я люблю их особенно сильно. Они способны на радость и могут испытывать боль, они умеют ждать и сказать прямо: как бы тебе ни было страшно, это лучше. Так будет лучше. Это не их дом, убежище. Лишь временная остановка. Там далеко — их место. Они хотят знать, что мы будем в порядке. Прежде чем самим вырваться. * У этого неба не все в порядке с рассудком, и мы похожи. Мы устраиваем гонки прямо на нем. Облетаем друг друга, хватая за хвост или сцепляясь лапами, а затем заново устремляемся вверх. Мой лев уходит в пике, делает мертвые петли, одну за другой, а затем приземляется вниз, на вершины гор. Они поют. Черный затягивает: «чат-чат-чат», Зеленый и Красный отвечают: «тру-у-у-у» и «кру-у-у-у». А за этими звуками следуют слова (или мне кажется?). Это похоже на песню. Громкая, боевая баллада, призывающая к чему-то, что уже совершенно не нужно и что вызывает улыбку… Ведь все позади. * В общем-то, об этих полетах попросили ради помолвки. И за нами все время следили. Тысяча или больше глаз — целая толпа на земле, стоило нам приземлиться, взорвалась криками и радостными воплями. Мне следовало ненавидеть этот восторг, который они испытывали, потому что он равен тому, что был в шоу о паладинах, дешевый и временный (показуха для показухи), однако… Я его разделил. Это что-то другое и новое — мои губы сами растянулись в улыбку; что-то заразное, от чего ладони зажглись на руле, и я ими двинул: лев выбросил лапу вперед и взревел наверх, начиная петь с новой силой. Люди в ответ продолжали кричать и смеяться. Эта толпа смотрела так пристально. * Лэнс и Кэтти оказались рядом. Схватили меня за руки, и мы вместе стояли перед всеми, намертво вцепившись друг в друга. Коран возник рядом, весь растрепанный, и затараторил: они еще никогда такого не делали, именно такого, вы что натворили? дети? вас же просили всего два-три круга в небе! Он трещал, и трещал, и трещал… Так привычно назвал нас детьми и сам в это не поверил, наверное, но никто его не поправил (и никогда не поправит). Кэтти и Лэнс не посмели, а я — в особенности. Потому что у этой толпы не было глаз, на меня смотрел он, стоял за спиной у Корана. * Ох, черт. Широ. Он был… красивым. Как только наши взгляды встретились, я тут же подумал: все не зря. Днем, рядом с черным, вернувшись из космоса, я не успевал думать о том плохом, что произошло с нами, тем более, он был один (не с ним за руку). Он смотрел на меня (впивался взглядом); а потом вдруг его губы разомкнулись, и слова долетали до нас медленно, но верно: — Кит, это было… вау. В ту секунду я не чувствовал, как напряглась Кэтти и как замер Лэнс. Как Коран уставился на нас двоих и Ханк — он только что появился (вынырнул прямо из-за чужих спин). Я жалел, что не ослеп окончательно, вслед за этой толпой, когда произнес: — Спасибо. И помедлив, добавил: — Широ. Кивнул и ушел. Кажется, весь мир в тот момент замер. И подавился моими словами.* * *
Lewis Capaldi — Someone You Loved
Задача Кэтти была непосильной по многим причинам. Во-первых, я не умел танцевать. А во-вторых, не умел говорить. Она дала мне бумагу и ручку (здесь, на Алтее, их было практически невозможно достать), забрала планшет, выключила панель и сказала: — Напиши, что такое война, Кит. Каждый день я садился в своей комнате у окна и пытался сделать это. Но лист оставался пустым, а время шло. Моя орхидея с грустью следила за мной и, когда наши взгляды пересекались, вздыхала. Она знала все обо мне — это работало в точности так, как и говорил Лэнс. В самый последний день я спросил у нее: — Что такое война? Она посмотрела наверх, в потолок, долгим и нечитаемым взглядом, а затем прошептала: — Кит, ты голодный. Я только покачал головой. И засмеялся. Но взял лист и ручку с собой и отправился к Ханку. * В столовой было людно, но мой стол был пустым. Кэтти и Лэнс куда-то пропали. Я сидел и чертил на листе рамку, потому что устал видеть его чистым. Линий становилось все больше, а места все меньше. Между ними я втиснул: «война». Потом дописал: «война — это…» Потом я поднял взгляд и чуть не свалился со стула, потому что он сидел рядом, прямо напротив меня, и смотрел. * Нам это нужно, Широ. Тебе и мне. Я обещаю, что выдержу. Так я сказал себе. А прямо сейчас готов был поклясться: вранье. Я смотрел на него, видел, как его рука тянется прямо к моей, и не мог дышать. Увидев мою реакцию, он оставил расстояние полным. — Кит… привет. Еле выдержав этот взгляд, который последовал, я ответил ему: — Привет. И понял: хватит. Это уже достижение, Широ. Прямо сейчас, если ты меня правда знаешь, ты почувствуешь это и уйдешь. И мы поговорим снова, уже на помолвке, я тебе обещаю, что буду готов. Я клянусь тебе. Пальцы сжали ручку так сильно, что она хрустнула. Он опустил взгляд. — Вы с Лэнсом стали близки… — сказал он как-то совсем невпопад. Я только кивнул, не зная, как реагировать, — и с Кэтти… вы втроем… ты… вы пр- — Широ! Он, конечно же, был здесь, с тобой. В ту секунду я возненавидел его особенно сильно, но и выдохнул с облегчением. Мое сердце разрывалось от этой мысли, но я только смотрел, как твой парень (поправка, почти муж) подошел к тебе, схватил за руку и со словами «это срочно, ну, супер срочно» потянул к выходу; я думал: уводи его, уводи его, уводи его… Я не знал, чего ждать от себя. Я мог встать и вцепиться в него, либо снова уйти, но не хотел двигаться. Я не хотел опять убегать, на твоих глазах, а потому снова сжал ручку, до хруста, и начал писать. Ничего не слышал. Ничего не видел. И в те секунды? минуты? часы? пока листок заполнялся, я не верил, что делаю это. Слов было так много, что я путался в них, зачеркивал, писал заново, писал одни, другие, третьи — писал! Я отпускал себя. Полностью и безвозвратно. И становилось легче.* * *
Lewis Capaldi feat. Jessie Reyez — Rush
Тот вечер наступил слишком быстро. Лэнс принес платье Кэтти, когда сам уже был в костюме, и я с восторгом смотрел на него: он был красивым. А он с восторгом смотрел на Холт, которая хмурилась, но сбрасывала с себя одежду и сверлила чехол таким взглядом, словно там прятался галра, а не кусок ткани. * В общем-то, она это сделала. Она надела его, и тогда я немного выпал из реальности, как и Лэнс. Мы стояли, словно два идиота, и смотрели через зеркало на нее. — Я могла прийти в джинсах и майке, заявив, что Космо сгрыз его! Ты такая умная. — Не говори этого, Кит. Ее руки зависли около шеи, стоило мне подумать, как если бы Кэтти вдруг схватилась за волосы и покрутила в руках, но их не было. Ее пальцы разрезали воздух (механически, по привычке) и легли на плечо, ведь так и было задумано (каждое ее движение говорило об этом). Любой дурак бы поверил. Но только не я. — Ты такая красивая. Ни одной посторонней мысли, я выпалил сразу (сказал ей, как есть). Холт закрыла глаза. — Он прав. Лэнс подошел к ней и обнял. * Я стоял перед зеркалом и смотрел на себя. Волосы лежали на плечах в беспорядке, слишком длинные, чтобы оставлять их так. Нужно было собраться и заплести их (или хотя бы убрать назад). Я пытался, но пальцы все время путались. Лэнс стоял позади и ждал меня, но в тот момент как-то странно дернул руками, как будто хотел потянуться вперед, но отпрянул, и я не выдержал: — Если есть, что сказать, говори. — Я заплетал ей волосы, — выдохнул он, — еще до того, как ты, ну… закрылся, и она их обрезала, — он замялся и отвернулся, — кажется, это было целую вечность назад… «Я мог бы» повисло между нами тяжелым грузом. — Но я не Кэтти, — отрезал я, говоря прямо в зеркало. Лэнса почти не было видно, только его спину, прямо за моей. И отражение пожимало плечами. А потом я увидел его глаза, когда он снова повернулся ко мне, и эти глаза так спокойно-спокойно смотрели в мои, словно заранее соглашаясь… — Но ты не Кэтти.* * *
Lewis Capaldi — Fade
Война — это выцветание. Первое слово, пришедшее в голову, удивительно точное. Я смотрю Корану прямо в глаза, пока его руки стискивают мои рукава, и позволяю. Он от этого немного теряет решимость, приподнимает брови, как будто бы спрашивает (потому что еще не верит), но я его обнимаю, я его прижимаю к себе и держу. Его тело ненастоящее, деревянное; Щелкунчик, никем не спасенный. Любовь всей его жизни, его дитя, не сказало ему пока. Он сначала делает это с Кэтти и с Лэнсом. Пристально их осматривает и прижимает к себе, говоря им «ох, дети». А когда остаемся мы, он неловко стоит и не двигается. Поэтому сейчас, под моими пальцами, его плечи как будто бы меняются — они становятся человеческими, они дрожат. Он весь трясется и говорит: «кит», но я его прерываю. — Она любит тебя, — его рукава отливают золотом и серебром, — сон — это правда. Ему нужно время, чтобы слова обрели смысл. Чтобы плечи дрожали сильнее, совершенно иначе, как у людей, безвозвратной и болезненной метаморфозой. Если бы Лэнс позволил, я бы показал ему. Возможно, однажды… — Спасибо, Кит. * Война — это союзники. Это друзья. Ханк дает мне один из бокалов, и я делаю глоток розовой жидкости. Он касается моего плеча, а я в ответ касаюсь его. Мы так стоим какое-то время, пока играет музыка, пока зал наполняется гостями, а Лэнс выводит Кэтти в самую середину, и они танцуют. Нет ни усталости, ни беспокойства. Каждый, кто видит их, на секунду задерживается рядом и смотрит. Война — это семья. Я отпускаю Ханка и отхожу к одному из столов. Я смотрю за чужим танцем и вспоминаю об обещании. Несколько дней назад Холт пыталась меня научить. Мы двигались по комнате и собирали углы. Любой предмет больше обыкновенной кружки представлял опасность. Кэтти хмурилась и била меня по рукам каждый раз, когда я ошибался. Я чувствовал себя слоном. Не помню, какие они, эти слоны, но, наверное, как я — длинные, худые и нескладные. Еще они много молчат, не умеют двигаться и… любить не умеют. Держат в себе, пока это не убивает. Я сделал еще глоток. В голову как будто засунули шар. Такой большой и воздушный. Зеленого или синего цвета, я правда не знал… Но точно не моего. Война — это смерть. Ты меняешься. Бесполезное отрицание — думать, что это не так. Музыка становится громче, все большее количество пар танцует. Среди всех людей я вижу человека в белом костюме. Единственного из двух людей, которым сегодня позволено в этом цвете быть. Он не твой, твой черный. И «свадьба» — это не про тебя, скорее уж «воин». Наши глаза встречаются, я дышу глубоко и размеренно. Пора признаться, Широ, что война — это ты. Моя война — это ты. * С Лэнсом выходит лучше. Он берет меня за руку и ведет. Я только переставляю ноги, повторяю за ним, впервые не сопротивляюсь и позволяю ему это делать. Взгляд через его плечо говорит о моей покорности, я пытаюсь быть в двух местах одновременно — с ним и с ним. Рука в руке, рука на талии. Он кружит меня сильнее, и краски мешаются. Краски бьют по лицу, и вот все фигуры — уже со смазанными очертаниями уродливыми силуэтами несутся прочь. Несутся на нас. В этом умирающем мире, в этом цветном взрыве есть только он, Макклейн. И это похоже на импульс. — Я был против. От его голоса мне щекотно. Потому что мы максимально близко, потому что наши лица рядом, и он шепчет на ухо. — О чем ты? — О разговоре. Я останавливаюсь. Его взгляд упорный и долгий. Его руки так сильно держат мои, что отстраниться сейчас равносильно их ампутации. Либо переломам средней и крайней тяжести. — Я был против, потому что знаю тебя. Кит, это может и не помочь… и мне страшно. Вдруг тебе станет хуже. Я сказал Кэтти об этом… — его взгляд красноречив: это было в тот вечер, под теми деревьями; когда я пытался присвоить небо, а не услышать его, — поэтому слушай сейчас, — он обрывает мои мысли на середине, как и всегда, — я знаю, я вижу, что это неизбежно, но если вдруг… ты же знаешь, что не один? Правда? Война — это выцветание. Это союзники и друзья, это ты. Это люди, вроде Лэнса. Скажи Лэнс, кто мы друг другу? Он сжал мою руку сильнее. Я смотрел на него и понимал, что в мой стройный список определений Лэнс почему-то не вписывался. * На улице было холодно. Но этот холод казался лечебным. Три или четыре часа внутри, сотни людей, музыка, танцы, праздник, разговоры, вопросы о львах, вопросы о битвах, просьбы сказать речь. Я бы больше не выдержал. Я уходил все дальше и дальше, по дорожкам, направляясь к тому месту, о котором думал почти все это время. Оно первое всплывало в голове при мысли о чем-то спокойном и тихом, об убежище, где можно спрятаться. И где потеряться. Услышав шаги, на полпути в сад, я не удивился. Я не испугался. Я не ускорился, скорее даже замедлился. Еще прежде, чем обернуться, я знал, что это был ты. * Мы поравнялись практически у дверей. У тебя был растерянный вид, как будто это я все последние месяцы был разрушением, как будто все наше время мы не делили на два, а взваливали друг другу на плечи неподъемными грузами. Как будто я должен начать разговор. Хорошо, Широ. Как скажешь. — Привет. Я улыбнулся так, как хотел. Как сотни раз представлял в голове. Кажется, он не ожидал. Открыл и закрыл рот, с запозданием ответил «привет». Я покачал головой. Мои губы никак не хотели возвращаться в привычное им состояние (спокойствия); уголки разъезжались в стороны, как две или три недели назад у Холт. Мне хотелось смеяться, закрыться ладонями и хохотать. Вместо этого я ввел код и открыл дверь. Он шел за мной, словно мы были связаны. Вот он — толстый и грубый жгут веревки на моей талии. И на его. Словно не у него там сотни гостей, сотни обязанностей, сотни дел. Ровно одна судьба — ровно один выбор. Его жених. Я замер у лютиков. Я опустил к ним пальцы и — как будто бы погрузил их в воду. Лепестки были холодными и живыми, все шевелились, и шевелились, и шевелились. Щекотали запястье, как море, обнимали мою руку, как волны. Синее-синее море. Синие-синие волны. Я ее вытащил. — Тут красиво, правда? — я спросил его, и мой голос не дрогнул, — такую картину увидеть хоть раз и… умереть, — на последнем слове я все же запнулся. Широ кивнул. Мне вдруг захотелось сказать ему больше. Я либо осмелел достаточно, либо устал убегать, либо много розовой жидкости превратило меня в огромный мыльный пузырь. Я лопну, но прежде успею. Чем больше, тем лучше (чтобы жалеть, но позже, когда все закончится). Я схватил его за руку и потянул в сторону Красного моря. Я схватил его настоящую руку и почувствовал, как сердце его разгонялось. Широ не пил, и это было из-за меня. Понимание было таким простым, но взволновало. — Не думал, что ты придешь, Кит, — произнес он. — Я тоже не думал, — мы шли по узким дорожкам, а цветы вешались нам на плечи, — хорошо, что Лэнс, Кэтти и Ханк думали за меня. Мы шли, и шли, и шли по этим дорожкам… * Мы заблудились прямо на глубине. Среди красных листьев, на полпути к правде, я кажется ошибся маршрутом, где-то не там свернул и все-таки… потерялся. Не помню, сколько мы так ходили, но в какой-то момент его пальцы сжали мои, и я замер. Я думал, что запас смелости кончится, что в ушах застучит, и в голове застучит. И развернулся, чтобы проверить. Я посмотрел прямо в его глаза, а затем сделал шаг. И еще. Он сразу собрался, превратившись в каменную глыбу. Я покачал головой (снова) и спросил: — Ты помнишь нашу последнюю встречу? Он кивнул. — В столовой, я хотел спросить у тебя- — Нет. Тогда давно. На Земле. Прежде, чем ты улетел. Мне было семнадцать. Он растерялся. Широ пытался смотреть в сторону, но вокруг нас были лишь листья, а потому (в силу обстоятельств, наверное) он сначала уставился вниз, потом повел взглядом выше и наконец остановился на моем лице. Я не дал ему этой возможности. Я оказался рядом, одним рывком, и вцепился в него. Обнял так, что выбил весь воздух из легких, а затем задрал голову. Я был выше, чем тогда, давно, а потому случайно проехался щекой по его, не рассчитав. И теперь я позволил. Я позволил ему смотреть. Я сказал: — Я плакал в твоих руках. Ты не мог остаться. Ты держал меня, и держал, и держал… а еще говорил разные вещи, и знаешь, в ту секунду, я… я… я тебя… Кажется, он правда не помнил. Потому что его губы накрыли мои, а пальцы сжали под ребрами с такой чудовищной силой, словно стремились их раздавить.