***
На мальчишках всё заживает как на уличных собаках - облезлых, грязных, никем не любимых, но всё равно желающих жить: непонятно ради чего и как. А маленькая Мари уже вторую неделю не вылазит из постели. По крайней мере днём, потому как вот уже третью ночь Снейп ловит её в пучине тёмных коридоров: босоногую, в тонкой белой сорочке - едва ли не нагую, мерной поступью исследующую каменные полы старого здания. Журит, кричит, даже грозится побить - но куда уж там, Мари в чёрных бликах его глаз видит чёткую неспособность ранить ребёнка. Мари сама не своя с тех пор, как за Эдди приехал дядя и забрал его, уже порядком выздоровевшего и посвежевшего; с тех пор, как он посадил того в чёрную отполированную машину и вдавил по газам с показной яростью. С отцом Томасом он не говорил. Мари знала это, потому что, подобно птичьей королеве, каждое утро приказывала маленьким серым голубкам следить за перемещением отца Томаса по территории костистой местности. Кроме неё на птиц никто не смотрел: по цвету те совпадали с всеобщим промозглым пейзажем и едва ли могли заинтересовать несведущих. И каждую ночь Мари выдёргивала себя из тёплой постели, чтобы пройтись по шагам этого мерзкого, гнусного чудовища. Чтобы почувствовать. Потому что сны про него она больше не могла вспомнить, как ни старалась.***
— Маленькая Мари, зачем же ты надеваешь на себя эти лохмотья? Идеально выглаженная ряса отца Джейкоба, кажется, сгибается с поистине тяжелым вздохом, когда тот наклоняется, чтобы быть ближе к Мари. Он молод, красив, статен и действительно страшен в своём миролюбии. Но Лавгуд не боялась его назойливых телодвижений и потуг. Она давно заметила, что его белозубая улыбка отсвечивает праведным лукавством и отеческой заботой только вблизи мальчиков. — У меня нет другой одежды, отец Джейкоб. Она знала, что он не сделает ей ничего, что сделал бы для Эдди. Слава Богам, того здесь уже нет. — Ты маленькая лгунишка, Мари. Я знаю, что отец присылает тебя красивые платья, которые ты закапываешь у забора. Враньё - это один из смертных грехов, девочка. Мари молчит. Отец Джейкоб вдруг впечатывает её в стену одним несильным толчком. Мускулы двигаются под тонкой тканью. Он на запах - как гнилые бараньи кишки, которые чокнутая тётушка Розалин вечно хранила на чердаке для своих особых званных ужинов, на которые никто не приходил. Мари морщится от ненужных воспоминаний и от усилившегося запаха, когда отец Джейкоб раскрывает рот для своей дурацкой песни. Мари сосредотачивается на подсчете его гнилых зубов. mary had a little lamb, its fleece was white as snow В раннем детстве Мари терпеть не могла это глупое стихотворение, сопровождающее каждый длинный поход белокурой малявки по пыльным улочкам до лавки древностей, стоящей на самом отшибе. Злые, некрасивые, обделенные заботой взрослых и деньгами, глупые дети завидовали маленькой странной девочке с цветочным венками в волосах и жуткими браслетами из акульих зубов на тонких щиколотках. Впрочем, в последующие мерзкие, окаменевшие годы её болезней и извечного заточения в спальне, Мари горестно скучала по кривым и немелодичным голосам детей, не виноватых в своей зависти и не знающих всех горестей юной мисс Луны. Луна ногтями вцепляется в ладонь, будто желая пронзить червеобразные мышцы насквозь, чтобы пальцы отнялись и больше не двигались. Она алеет от непроизвольной жестокости отца Джейкоба. Он не вкладывает в свою садистскую песнь никаких потаённых смыслов, но Луне больно, и боль хрустит где-то в грудной клетке промозглыми воспоминаниями. and everywhere that Mary went the lamb was sure to go. Отец Джейкоб говорит, что на самом деле у Мари нет никакого спасительного ягненка, который бы ее ждал и который бы спас. Отец Джейкоб говорит, что ей стоит лучше слушать отца Томаса. Мари плачет от бессилия. Она вдруг забыла, как спасти это место от зла. Когда Северус Снейп возвращается в натопленный кабинет, то старается унять дрожь в околевших руках. Он не думал, что, заботясь о девчонке, попадёт в круговерть священнечистких злодеяний, связанных друг с другом железными цепями. Снейп глядит на своё серьезное лицо в мутноватом зеркале и отрешенно кивает, доставая из-под двойного дна шкафчика какие-то бумаги. Тусклая настольная лампа освещает папку с криво написанной пометкой Мари Лавгуд, 1928