Наши сердца больны от любви

      Утром в дверь постучала Натали, обеспокоенная тем, что Агрест не вышел к обычному времени к машине. Габриель недовольно дернул шеей на этот звук, зная, что она не зайдет, но раздражаясь, что не может достать до телефона.       Маринетт все еще спала, уткнувшись лбом ему в шею. Она держала его двумя руками, прижимаясь всем телом. И Габриель чувствовал, что если сейчас разбудит своего соулмейта, чтобы пойти на работу, то весь день будет думать только об этом.       Осуждать себя.       Мисс Мари дернулась, чуть сильнее сжимая руки. Ее спокойное дыхание участилось, а потом прервалось. Габриель понял, что девушка проснулась и с испугом перестала дышать от осознания произошедшего, а потому плавно провел ладонью по ее спине, заставляя выгнуться и поймать лукавый взгляд.       – Д-доброе утро, – Маринетт смущенно отодвинулась, но полностью рук с чужих плеч не убрала.       – Доброе, мисс Мари, – Габриель внимательно рассматривал своего соулмейта. Ее заспанное, но смущенно-счастливое лицо. А Маринетт испуганно думала, не болтала ли она ночью, не пускала ли слюни или храпела и как вообще умудрилась заснуть в такой удобно-неудобной позе?       Но думала рвано, в голове чаще переходя на громкий вопль, нежели произнося слова. Понять, чего именно она сейчас хотела больше — громко орать или сбежать, у Маринетт не получалось, как бы она не собиралась с мыслями. Больше похожими на стадо испуганных овец, сносящих на своем пути любые ворота разума, логики или спокойствия.       – Мистер Агрест, могу я войти? – Натали еще раз тихо постучала, обеспокоенная молчанием. Дюпен-Чен рванулась было с колен Габриеля, но мужчина своих рук не разжимал, а потому она лишь беспомощно уперлась кулаками в его грудь, смотря сверху вниз на соулмейта. Испуганно и чуть-чуть осуждающе.       А Габриель лишь с ленцой отметил, что если их сейчас рассекретят, то это будет вполне себе разумная причина прогулять день, всегда обычно наполненный бумагами.       – Натали, ждите в машине, – Агрест-старший не отводил взгляда от лица Маринетт. За дверью же тихо согласились. Мисс Мари сглотнула, отчетливо вспоминая вчерашний день.       Что-то внутри приятно задрожало только от одной мысли, что сейчас эти губы так безэмоционально приказывают другим. Когда вчера матерились от неожиданности и прерывисто дышали, подавляя возбуждение.       На руках нежно скользили розы, поглаживая кожу соулмейта мягкими лепестками.       – Мистер Агрест, – неуверенно начала было кузнец судеб, но споткнулась в словах, вновь замолкая. Все у нее не как у людей, даже вот с соулмейтом что теперь делать не знала. Габриель явно думал о чем-то подобном, потому что вид однозначно довольно забавного мыслительного процесса отражался в его глазах и чуть сдвинутых бровях. Он скользил взглядом по лицу Маринетт и той хотелось прикрыть своей ладошкой его веки, чтобы он перестал вгонять ее в краску.       Ничего, кроме мыслей о мятых щеках и растрепанной прическе, в голову не приходило, заставляя чувствовать себя неудобно. Агрест же выглядел как всегда — собранным и строгим, не считая только того, что его всегда аккуратно зачесанные волосы сейчас лежали в беспорядке, частично прикрывая ему глаза.       Маринетт протянула одну ладонь вперед, откидывая эти пряди от его лица. Почувствовав прикосновение и не ожидав его, Габриель чуть дернул головой, возвращаясь из своих мыслей в реальность.       Позади его спины давно светило солнце, освещая фигуру теплым светом. Затылок это приятно грело, если не смотреть и не удивляться тому, насколько ослепительно теплым солнце может быть сквозь призму оконных стекол в середине декабря.       – Я правда не совсем уверена, что нужно сказать, – Маринетт продолжала аккуратно убирать пряди, смотря только на них и не позволяя парфюму, витавшему в воздухе, проникать в легкие и пудрить сознание.       – Предлагаю сначала позавтракать, – Агрест склонил голову к левому плечу и все старания Маринетт пошли даром. Волосы серебряным полотном закрыли модельеру левый глаз, превращая его образ во что-то очень лукавое и загадочное.       – Хорошая идея, – благодарно кивнула девушка, ощущая медленно подкрадывающееся спокойствие. Ей как минимум всю дальнейшую жизнь как-то пересекаться со своим соулмейтом, так что удивительно, если она каждый раз будет не знать, что именно ему сказать. Что с ним делать.       Природа просто так кого попало не подсовывает.       От этой мысли Маринетт мягко улыбнулась, покидая насиженные ночью чужие колени. Сам Агрест-старший встал следом, чуть выгибая руки назад и неожиданно громко хрустнув позвоночником.       Девушка вздрогнула, но тотчас взяла себя в руки. Не одна она спала в странной позе. Разве что на ней никто сверху не сидел в процессе, а Маринетт, как и любая уважающая себя девушка, вовсе не считала себя ничего не весящей худышкой.       О чем и сказала Габриелю, извинившись за неудобную ночь. Тот посмотрел в ответ странным взглядом, но говорить ничего не стал. У него будет еще достаточно времени вложить в эту дурную голову немного сознания.       Как минимум — научить есть по расписанию, не пропуская приемы пищи.       Следующие две недели стали для Маринетт жутким и жестоким испытанием. Ужины раз в два дня с Габриелем никуда не ушли, но теперь в них присутствовало то самое чувство, которое заставило Маринетт целовать его, сидя у Агреста-старшего на бедрах. И она, как самая глупая школьница-подросток, иногда быстро приникала к его губам, пока они ехали в машине.       В ребрах всегда быстро-быстро билось сердце.       И в такие моменты Агрест с помощью лишь одной кнопки на панели делал стекла непрозрачными. Машина некоторое время крутила по парковке бессмысленные круги. Только водитель таинственно улыбался иногда, обнимая свою жену после работы.       В темном и душном салоне же в те бесконечно короткие секунды девушка нежно целовала Агреста, подставляясь в ответ под его губы. Мужчина никогда не переходил границы, но властные ладони на своих бедрах Дюпен-Чен ощущала обжигающим факелом, на медленном огне сводящем в спазме внутренности.       Маринетт же, находясь в такой ситуации, не всегда позволяла Габриелю брать вверх. Попеременно они могли в своей странной форме отношений по очереди целовать чужие уголки губ, играясь с руками друг друга.       Габриелю Агресту было сорок, а ей всего двадцать два, но ни одна сволочь не посмела бы сказать им хоть слова против, реши они раскрыть эту тайну. Ведь даже чужие метки не позволяют оскорблять других. А где там не-свой цветок прижжет обидчику длинный язык — кузнеца судеб не волновало ни в какой степени, когда она нежно водила пальцами по пепельным волосам своего соулмейта, поражаясь его взрослой красоте.       Поражаясь тому, как просто в него оказалось влюбиться. И как тяжело самой себе в этом признаться.       Маринетт выкинула все пеленки и бинты. Вылила из аптечки на квартирке и постаралась забыть, как страшный сон, всю зеленку и йод, до этого всегда наравне с цветами красовавшимися на ее худых предплечьях. Не было больше огромных упаковок с заживляющими мазями, банок с литрами перекиси и слез боли, так легко впитывающихся в белоснежную наволочку. Метка робкого дизайнера превратилась в вечно цветущий букет. Иногда, и тут она могла бы с кем-нибудь поспорить, ей даже казалось, что от рук исходит тонкий шлейф ароматов роз и кой-чьего парфюма.       Габриель же вел себя гораздо более скромно, чем хотелось фантазиям Маринетт. Лишь изредка он мог, словно утопающий, с жаром ответить на поцелуй Дюпен-Чен, увлекая ту в какую-то еще не изведанную бездну черной человеческой взрослой страсти. Увлекал, но ни разу не уронил. Никогда-никогда не заходил дальше, чем жаркая дорожка поцелуев до ключицы или обжигающие прикосновения до первого реберного круга.       Девушка чувствовала себя очень странно. Ей казалось, что единственный человек, из них двоих требующей близости — это она сама, ибо Габриель если и касался, то всегда целомудренно.       Да кто, черт возьми, из них мужчина?       Дюпен-Чен хоть и была девочкой, но в последнее время как-то дико ощущала у себя под кожей, что означает ничем не скрываемое желание затащить соулмейта к себе в комнату и не выпускать до утра. Ощущала это на кончиках пальцев, в груди и на языке.       И по какой причине Агрест никогда не пытался сделать что-то похожее, она искренне не понимала. Да он даже от поцелуев иногда отворачивается! Знал бы он, дурачина, сколько моральных усилий ей требуется для того, чтобы иногда скользнуть ладонями по его плечам, вставая на цыпочки.       Но, что самое отвратительное, ее даже так на самом деле все устраивало, ведь перед каждой встречей подолгу замирало сердце, только стоило попытаться представить его образ, воссоздавая в голове воспоминания.       И Габриель как-то быстро появился у нее в мастерской. Вовсе не возмущался или нос воротил от скромной обстановки, а наоборот, кажется, приезжал при любом удобном случае. Словно сбегал откуда-то в этот островок тихой концентрации Маринетт. Даже на песни, иногда появляющиеся для работы, никак не реагировал. Сидел на ярко-красном кресле в одном из углов мастерской и что-то читал-писал, пока кузнец судеб, стоя спиной к нему, в который раз перепроверяла платье.       Нужна примерка.       Мишель была здесь вчера и все сидело идеально.       До показа оставалось ровно четыре дня. Все костюмы были готовы.       Больше идеальности!       И каждый чертов день вот уже полторы недели подряд Маринетт медленно сходила с ума, в темноте ловила наугад чужие губы своими и иногда позволяла ладонью трепать всегда идеальную прическу Габриеля. Тот кривил губы, смотрел осуждающе и нежно целовал в шею. И от этого дикого контраста не могло не вести.       Когда же ее вовсе не нежно в шею кусали, то она была в попытке потерять сознание.       А жар, сжигающий изнутри, только подстегивал наконец со всем разобраться.       Маринетт уже предупредила Агреста-старшего, что сделает заявление о личности на показе прилюдно. Модельер тогда лишь усмехнулся, переворачивая страницу книги.       Как оказалось, читает Габриель книги на их оригинальном языке, владея больше чем пятью языками в свободном использовании. Важно покивав, Маринетт тогда мягко приопустила книгу в его руках, нежно запечатляя на очень умном высоком челе соулмейта аккуратный поцелуй.       Книга тогда почему-то оказалась на полу, ведь Габриель Агрест очень интересно выставлял приоритеты. Книги рядом с Маринетт его волновали гораздо меньше, чем девушка. Особенно, если он старался ее не отвлекать. Однако она сама со своим отвлечением иногда прекрасно справлялась. И книги в эти моменты были не нужны.       В знании языков же у мисс Мари был только один неоспоримый козырь в рукаве — в свои двадцать два она от отца понабралась очень интересных выражений от большинства азиатских народностей. Такие скороговорки даже Агрест не переводил, вежливо приподнимая брови.       А по-другому Маринетт не ругалась и ругаться не собиралась.       К его присутствию оказалось до ужаса легко привыкнуть, особенно после тяжелого дня, когда плохо соображающая голова предлагала залезть к мужчине на коленки и спрятать голову у того в шее. И, что наиболее удивительно, Габриель ни разу не отказал, нежно обхватывая девушку руками и прижимая к себе.       Маринетт крыло безграничной нежностью и уважением к Агресту.       Слово «любовь» она произносить боялась, считая его сродни проклятию. Избегала. Ведь она так долго от него бегала, чтобы вот так просто пустить в сердце. Даже не от самого Габриеля. Маринетт скорее очень профессионально ненавидела своего предполагаемого соулмейта лет так с шестнадцати. Привычка, черт ее. Сейчас это казалось глупым, тупой болью перешивая сердце в нежных спазмах.       Но лишь сейчас. Шесть лет до этого так просто не вырезать даже из самых безмозглых черепушек. А Маринетт к таким никогда не относилась.       До показа осталось ровно двадцать чертовых часов.       В четыре следующего дня свершится то, ради чего Дюпен-Чен сбила себе режим сна, режим питания и режим ненависти к несуществующему соулмейту.       Теперь ее кормили по расписанию, сухим сообщением «еда» напоминая об обязанностями перед организмом. Ее выставляли из мастерской или филиала после одиннадцати и отправляли домой. Ее нежно прижимали к себе и страстно целовали.       Но к тому, что через двадцать часов ее работа будет освещена всеми модными каналами мира, девушка за эти пять недель подготовиться так и не успела.       Кузнец судеб начинала «медленно» закипать от нервов и желания прижать Агреста к стенке, сбивая с него привычную холодную маску и добираясь до влажных губ и горячего дыхания. Будто бы это помогло бы успокоиться.       Одной проблемой меньше бы однозначно стало.       Тоже верно.       Агрест к стенке не прижимался, лишь лукаво блестел глазами и всегда держал ее на расстоянии вытянутой руки, не давая подойти поближе.       Если бы Маринетт знала, что он таким образом ограничивает и сдерживает себя, то того, что она совершила, скорее всего и не произошло бы. Пусть это было не совсем то, чего она хотела. Но очень смущающе.       Что ж, если бы этого не произошло, то это, одновременно, было бы немного скучно.       – Мистер Агрест, – Маринетт встала напротив мужчины, который со всей своей аристократической элегантностью сидел в кресле, одной рукой держа книгу, в другой крутя карандаш меж тонких пальцев. Находясь в ее мастерской, Габриель буквально за пару дней заполонил все пространство напоминаниями о себе.       И самым главным, до сих пор бьющим по напряженным нервам, был его чертов-божественный парфюм, преследующий Маринетт теперь в каждом новом свитере, случайно оставленном на рабочем месте. Это было до одури приятно, но между тем сводило ноги в болезненном спазме желания.       Против природы Дюпен-Чен хоть и пыталась, но пойти не могла. С каждым днем, наблюдая за этим человеком, она все чаще ловила себя на мысли, как необходимо отвлечь его внимание на себя от той же книги, чтобы его глубокие и пронзительные глаза смотрели только на нее. Восхищались, следя за каждым движением.       Так и было, но в те моменты она была слишком увлечена работой, чтобы заметить столь явное визуальное домогательство.       – Мисс Мари? Вам что-то нужно? – он обращался к ней на «Вы». Подчеркнуто иногда удерживал горячими пальцами за талию. И просто существовал на одной планете с Маринетт, вынуждая ту с каждым днем все больше сходить с ума.       Все не как у людей.       Она даже не стала что-либо объяснять родителям и друзьям… Те потом все узнают сами. Ее днями и ночами волновал ее соулмейт. А мама, кажется, уже и так все поняла. Просто так не ходят до ужаса счастливые, налетая на каждую стенку.       Волновал ее Габриель Агрест больше, чем когда-либо. Чаще, чем до того, как она впервые коснулась его меток. Тогда был лишь один вопрос — надо ли сохранять тайну?       Сейчас волновало другое — по какой чертовой причине он не смотрел в ее сторону и не испытывал желания спрятать ее в тайную комнату и не выходить оттуда неделю?       Потому что Маринетт испытывала каждый день это желание и себя на прочность, закрывая за ним дверь в эту маленькую квартирку-мастерскую. Она до безумного блеска в глазах прямо сейчас желала сесть сверху, стянуть с него очки и одежду.       Габриель же читал свои дурацкие книжки на не так хорошо знакомых языках, что-то писал и иногда разговаривал по телефону, выходя на кухню. Не делал ничего, о чем по ночам мечтала Маринетт, стыдливо к себе прикасаясь.       И от этого с каждым днем становилось все еще более и более неловко. Смотреть в глаза — так точно.       Она никогда не делала этого до встречи с Габриелем. Казалось грязным и ненужным, но сейчас, стоило вспомнить, как его губы накрывали ее и твердые пальцы уверенно вели по спине вверх, как Маринетт всегда окатывало жаром. И девушка, не зная, как еще можно потушить это пламя, запиралась в комнате или в ванне.       И краснела. Тихо выстанывала его имя.       Выгибалась и с каждым разом, когда к потемневшему взору возвращалось солнце, обещала себе, что наконец выяснит у мужчины, что ему, черт возьми, так не нравится в соулмейте.       Она хотела, чтобы он ее коснулся.       Хотела коснуться в ответ.       А Габриель, словно специально и назло, убегал каждый раз. Просто становился вмиг вежливо недосягаемым, своими тонкими пальцами по ее ребрам очерчивая границу, которую сам же ей не позволял перейти.       Эта граница горела пламенем, выжигаясь на тонких костях. Маринетт пылала пожаром, требуя больше тонких пальцев на своем теле.       Габриель лукаво усмехался, возвращаясь к просто мега-не-интересной-даже-ему книге.       Каждый божий день — каждый чертов раз.

Не сегодня, Мистер Агрест.