павлиноглазка

iv

Послушайте! Ведь, если звезды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно? Значит — это необходимо, чтобы каждый вечер над крышами загоралась хоть одна звезда?! Владимир Маяковский

      В ту секунду, когда часы отчеканивают девять до полудня, Донхёк, сидя в гостиной, поедает абрикосы; когда кусок фрукта смачно шлепается на пол, и на запах прибегает собака, Донхёк слышит шум со стороны двери. Он раздраженно цокает, ожидая увидеть Доёна или Сыльги, пропавших посреди ночи, но хмурится от удивления, видя кое-кого несколько младше: — Ну, и что?       Минхён выглядит довольно свежо для девяти утра, выдают его только взъерошенные волосы и застланные сонной пеленой глаза. Он стоит у двери, словно оловянный солдатик, в своём сером пальто, касающемся краями голых щиколоток, бордовом берете и с непонятным Донхёку возбуждением и волнением в движениях и мимике. Донхёк, в свою очередь, неловко потирает шею рукой — он, в пижаме, растрепанный и не умытый, не готовился к визитам в такую рань. Он предпочитает опустить вопрос Минхёна, задумчиво всматриваясь в дождь за его спиной, заливающий каменные дорожки двора, и задает свой: — Неужели так сильно похолодало?       Минхён вздыхает и стягивает с головы промокший берет, словно уверяя Донхёка в холоде, который заставляет продрогнуть до косточек. — Ты меня впустишь вообще?       Донхёк не слышит его просьбы. Он пустым взглядом пялится вдаль, привалившись к дверному косяку, и постукивает носком тапка о входной коврик. — Давно такого дождя не было, — заключает Донхёк, невесомо улыбаясь. — Урожай хороший будет. В следующем году, правда.       Минхён раздраженно пихает Донхёка в сторону, отчего тот больно бьется ребром о стену, и проходит в дом, оставляя испачканные ботинки у двери. Наверное, ему потом от Донхёка влетит, но это лучше, чем торчать под дождём, ожидая приглашения.       Донхёк просыпается в тот момент, когда Минхён с ногами забирается на диван и крадет из фруктовой корзины покрасневший персик. Он наблюдает за тем, как Минхён отламывает кусочек, прослеживает взглядом то, как он пропадает в Минхёновых губах, и, когда видит скатывающуюся по подбородку каплю сока, хочет подать полотенце, но Минхён его опережает. Тогда Донхёк вздыхает, осунувшись от внезапной неловкости, и падает на диван рядом.       Они молчат. Говорить почему-то безумно лень, хоть Донхёк и чувствует плечом исходящее от Марка напряжение. Хочет спросить, уточнить, но молчит. Поэтому молчит и Донхёк.       Молчит пару минут, пока звенящая тишина не начинает давить где-то у висков. — Я не знаю.       Минхён вздрагивает и поворачивается на сто восемьдесят градусов, удивленно глядя на Донхёка. — Что? — Не знаю, что происходит, — Донхёк устало выдыхает, откидывая голову назад. Та утопает в расшитых цветами подушках. — Я ничего не знаю, Минхён.       Минхён молчит, усердно раскладывая по полочкам в голове сказанное, хмурится и так же, как и Донхёк, откидывается на спинку дивана. — Ты боишься? — Минхён рассматривает Донхёка, кусающего собственные губы. — Я не знаю, что может пугать тебя, но ты, — снова окидывает оценочным взглядом, — выглядишь совсем грустно.       Донхёк прикрывает глаза.       Боится. Конечно, боится — так вёл бы себя любой ребёнок четырнадцати лет. Дом, наверное, всегда должен быть твоим убежищем, местом, где ты чувствуешь в безопасности, где тебе хорошо и можно дышать полной грудью. Для Донхёка дом и был чем-то таким, но лишь до определенного момента.       Он открывает глаза и окидывает взглядом хмурую гостиную, которая сегодня особенно недружелюбна из-за пасмурности за окном. Все эти статуэтки муз с позолоченными волосами, полки с книгами, украшенные узорами в стиле рококо, мраморный пол и огромный камин у окна — всё теряет какую-то ценность, если и вовсе имело её.       Теперь тут внезапно становится холодно — Донхёк вспоминает бегущую по лестнице Йерим, звон бьющейся посуды и крики, доносящиеся с кухни. Он увлеченно рассматривает мраморные узоры на полу, будто стараясь найти на них впадины от осколков. — Боюсь, — Донхёк решает не врать.       Минхён смотрит на младшего и замечает алые пятна по уголкам рта — закусал губы до крови. — Почему не переоденешься? — Минхён переводит тему, чувствуя нарастающую тоску, и Донхёк говорит ему мысленное «спасибо». — Зачем? — Донхёк усмехается. — Дома никого нет. Ругать меня некому.       Донхёк поднимается и уходит на кухню, нарочно отвлекая внимание, звеня кружками. Минхён даже в этом шуме находит какую-то печаль и приходит к небольшому, но довольно ясному выводу: Донхёк грустный. Наверное, до невозможности. — Я боюсь за маму, — так же внезапно вкидывает Донхёк, разливая чай по кружкам. — Она ушла где-то в четыре утра.       Донхёк подвигает одну кружку Минхёну и опускается поникшей фигурой на стул напротив него. Тот цепляет взглядом блестящие глаза младшего и через пару секунд слышит подтверждающий шмыг носом. — Как думаешь, может, я в этом всём виноват?       Донхёк смотрит на него — в глазах одна досада, стыд и лишь где-то в бликах от слёз читаются остатки надежды на то, что Минхён сейчас успокоит его, скажет, что это не так и крепко обнимет. Минхён же стыдливо прячет взгляд в кружке, следя за тем, как лепесток жасмина накручивает круги по чаю, ударяясь о бортики. Прямо как Донхёк, ищущий заботы в окружающих. — Донхёк, я даже не знаю, что произошло, — чеканит Минхён, чувствуя, как расстраивает Донхёка. — Как я могу ответить тебе? — Так и знал. — Донхёк утирает нос с такой силой, что тот краснеет. — Значит, виноват.       Минхён топит ногтем одинокий лепесток в чашке и облизывает губы. Конечно, не виноват. Никогда не был. — А где Йери? — Минхён спрашивает невзначай и, кажется, моментально ощущает вину за это. — Не знаю. Я не видел её после ночи.       Донхёк поджимает губы и всхлипывает. На стол рядом с его локтем небольшой лужицей шлепается слеза.

х

      Единожды в жизни Йерим мечтала оказаться на месте брата. Никогда более она ему не завидовала и в уме мысли не держала о том, что он живёт сладкой жизнью. Она знала, что любимый ребенок в семье — она. Знала, что ей дозволено гулять на два часа дольше, чем брату, знала, что одежду ей шьет личная швея, и знала даже то, что искать университет её отправят за границу.       Она знала, что её спина всегда укрыта маминой рукой. Её любили — это то, что никогда не получал Донхёк.       Ночью, когда третий гранёный стакан с каким-то печальным звоном разбивался о кухонную плитку, она заплакала. Горько, сильно и порывисто — первый раз за несколько месяцев. Мама не услышала, Доён не обратил внимания, и впервые в жизни она была им благодарна.       Именно в тот момент ей особенно сильно хотелось сидеть в комнате Донхёка в той самой накрахмаленной рубашке, громко долбить по клавишам инструментов и смеяться — тоже громко, чтобы все слышали и успокаивались.       Донхёк, возможно, не был любим, но его слышали. По какой-то неведомой причине слышали в семье только его одного.       Когда Йерим убегает на второй этаж, рыдая в ладони, она почему-то на секунду останавливается у двери в соседнюю комнату: сквозь небольшую щёлку у пола виден тусклый желтоватый свет ночника.       А слышит ли он? Боится ли? Или он снова проводит всю ночь с Минхёном, бесстыдно сбежав через окно?       Йерим отворачивается и пихает вперед дверь к себе в спальню. Возможно, ей тоже хочется не спать ночью, сбегать из дома и вычитывать созвездия с Минхёном на заднем дворе.       Ранним утром Йерим с надеждой смотрит на Доёна и ждёт совета от него: — Как думаешь, если я сейчас уйду, мама заметит?       Доён в ответ смотрит на неё холодно, с презрением и непониманием. — Ты до которого часа? — незаинтересованно отбрасывает он, попутно кидая в кофе сахарный кубик. — Не заметит, если не узнает.       Йерим разочарованно вздыхает: — Да нет же, — она замечает, что Доён отвлекается и стучит кулаком по столу. — Заметит ли, если я сбегу от неё навсегда?       Доён кивает, понимая, что речь еще не закончена, и ждёт продолжения, подпирая рукой щёку. — Ты знаешь, мне порою и правда кажется, что я невидима, — Йерим хмурится, смотря в окно. — Мне кажется, она не помнит, кто я такая. Так какая ей будет разница, если меня вовсе не окажется дома?       Доён усмехается, дослушивая девочку до конца. Та почему-то возмущается — смотрит взглядом безумным, но молчит. — Понимаешь, Йерим, — он хватает её аккуратную ладошку, поглаживая большим пальцем, — я думаю, твоей маме сейчас точно не до тебя. Не до нас всех. Я не уверен, вернется ли она вовсе домой.       Зато уверен, что ей тут находиться опасно. — И как же так? — вспыхивает Йерим. — Что ты ей наговорил? Признавайся!       Доён спокойно отпивает кофе из чашки и улыбается. — Думаю, она сама всё для себя решила и сказала. Моя помощь тут даже не понадобилась.       В тот момент шестеренки в голове Йерим внезапно складываются и начинают своё движение. Несколько медленно, но постепенно разгоняясь — она бросает недоеденную горсть засушенных яблок и вихрем летит по лестнице вверх, где кидает несметное количество вещей в дорожную сумку. Йерим для себя заключает: даже если найдут, поймают — она почувствует тот до жути приятный вкус свободы, который она имела возможность ощущать лишь мгновенно. Она проживет хоть одно мгновение своей жизни.       Она усмехается, понимая, насколько всё было просто.       Донхёк живёт, как бы его ни зажимали, он вкушает свободу ежесекундно, пока Йерим поедает себя от зависти и мечтает о том же. — Спасибо за то, что был рядом, — с нежной улыбкой говорит Йерим, оборачиваясь на Доёна, пьющего кофе в несменной позиции. — Буду скучать.       Доён улыбается ей в ответ, только очень тоскливо: знает, что свобода Йерим продлится совсем недолго. Продлилась бы дольше, но так попросту нельзя. — Ещё увидимся, — говорит Доён, точно уверенный в своих словах.       Но Йерим в них верить не хочет, закидывает сумку на плечо и выходит на улицу, громко хлопая дверью.       Она испытывает желание побыть на месте брата лишь единожды, потому что знает, что на самом деле они очень похожи — стремиться тут не к чему.

х

— Пойдем к озеру.       Они успевают пересмотреть несколько старых фильмов, прокрутить четыре пластинки Дэвида Боуи на граммофоне и выпить по семь чашек чая к тому времени, когда Донхёк произносит это. Минхён, сидящий в полудрёме у дивана, дергается, просыпаясь, и оборачивается к младшему, вскидывая бровь. — На улице дождь. — И тебя это когда-нибудь останавливало?       Минхён открывает рот, чтобы ответить, но сдерживает молчание и смотрит в окно, где всё живое застилает холодный осенний ливень.       Останавливало. Внутри него что-то останавливает всегда, когда он находится с Донхёком рядом. Выходит, это какой-то невозможный парадокс, ведь именно Донхёк и является главным спусковым механизмом в их дружбе: если бы не он, Минхён, наверное, никогда бы не узнал, как красивы звёзды, какими смешными бывают занятия музыкой и какой французский приятный язык. Донхёк, сам того не осознавая, учит его правильно жить. Не в том занудном смысле, когда ты всем и всему должен, наоборот — начинаешь ощущать себя свободным от любых обязательств. Откуда Донхёк узнал то, как можно этим управлять, — секрет. Как в принципе и то, каким способом Донхёк прибыл на Землю: Минхён уверен, что он инопланетянин.       Донхёк переодевается в тёплый свитер, и Минхён, засыпающий на диване, вовремя открывает глаза и впервые замечает, какой он худой. Ещё Минхён замечает родинки на плечах и розовые синяки у локтей — Донхёк похож на длинношеего лебедя, искалеченного людьми — в его случае, семьей. — Слушай, Донхёк, — Минхён поднимается на ноги, когда друг наконец прячет мятую футболку в шкафу. — А чем ты вообще занимаешься? Мы так мало времени проводим вместе, не заметил? — Не заметил, — улыбается в ответ. На второй вопрос Минхён так и не получает ответа.       К моменту, когда хлопает входная дверь дома Донхёка, дождь на улице успевает прекратиться — о нём напоминают лишь лужи, в которых Минхён пачкает свои ботинки. Они плетутся к озеру мимо кукурузных полей в полной тишине, кажется, уставая от постоянного поедания энергии друг друга — в их небольшом пузыре слышен только шум учащенного из-за холода дыхания и хлюпанье воды под ногами.       Донхёку в волосы врезается пчела — он, ошарашенный, отбегает к одинокой иве, являющейся, кажется, единственным деревом поблизости. На глаза ему попадается одинокое чучело в соломенной шляпе, худое и бурое — смотреть даже грустно. — Ты замечал его здесь? — Донхёк разглядывает развевающуюся на ветру фланелевую рубашку, нацепленную на слепленную жгутами солому.       Минхён оборачивается и задумчиво почёсывает затылок. — Не-а. Пойдём дальше, а то до вечера не добредём до озера.       Минхён двигается вперёд, но слышит голос позади, продолжающий свою речь: — Мы с ним похожи, — Донхёк вглядывается в потёкшее от дождя лицо, — оно такое же одинокое, как и я. Представь, стоять всю жизнь в одиночку и думать о том, что твоё предназначение — отпугивать всё живое. Не грустно ли это?       Минхён смотрит ему в затылок, выжидает, наблюдает за тем, как устало опускаются его плечи и как наконец Донхёк поворачивается к нему лицом. — Ты прав. Пока дойдём — стемнеет. Наверное, надо спешить.       Донхёк движется вперёд. Теперь на долгие тридцать секунд на месте зависает Минхён.       У озера тихо; несмотря на холод, погода после дождя осталась безветренной. Донхёк давит ботинками камыши, притаптывая их к земле, и пробивает дорожку к воде. На противоположном краю воды квакают лягушки, и Донхёк резко вспоминает то, как в детстве они с Минхёном ловили их в банки и прятали у себя в комнатах, подкармливая яблоневыми листьями, сорванными в саду. Естественно, есть они их не хотели. — Мы давно тут не были, — тихо начинает Донхёк. — Я даже успел соскучиться. На поляну у озера залетает ветер, и вокруг заходятся шумом деревья, будто кричащие о том, что они явно соскучились тоже, ветки рвутся вперёд и стремятся погладить по макушке, но не могут — мальчик слишком далеко. Донхёк кидает в озеро небольшой камушек, и ветер резко останавливается, заканчивая свой разговор.       Минхён подходит ближе, трётся шершавым фетром о плечо Донхёка, спрятанное в тёмную дубленку, и смотрит в ту точку, где пару секунд назад исчез камень. Для маленького камня следы по воде расходятся слишком долго. — Угу, — отвечает, лишь чтобы заполнить пустоту. — Очень давно.       Пустоту и тишину заполнить не получается — они всё вползают в уши, глаза и даже под пальто. Наверное, поэтому Минхёна начинает трусить. Обычно он не противится этому: в тишине уютно, ведь они с Донхёком продолжают делиться своими мыслями по какому-то особому каналу, который не знаком другим. Сегодня же этот канал забит пробкой — внутри копится столько слов, а передать их никак не получается. Впервые за три месяца ощущается осень. Не только на улице, но и между ними. — Слушай, — Донхёк опускается на корточки, поджимая колени к себе, и водит пальцем по заросшей тиной воде. — У тебя нет никакого плохого предчувствия? Что мы, не знаю, утонем сегодня или словим головой метеорит? Что думаешь, а?       Донхёк оборачивается и вопросительно смотрит на Минхёна, стоящего над ним. Тот улыбается и опускается рядом. — Ты странный, Донхёк. — Минхён повторяет за младшим и суёт целую ладонь в холодную воду, незаметно ежась. — Зачем мне думать о смерти? Зачем в принципе думать о чём-то плохом, когда всё хорошо? — А хорошо ли?       Донхёк задает вопрос больше для себя, уточняет, не приснилось ли ему это всё, но зависают они оба — растерянно смотрят в глубь леса на другом берегу озера, но думают о разном. Донхёк — о том, что всё далеко не в порядке и лучше становится лишь в его голове после получасового сеанса самоубеждения, Минхён — о том, как боится за младшего, потерять его и упустить в ненужный момент. И кажется, что всё действительно не так хорошо, как казалось, — Минхён чувствует давно забытую тревогу в душе и то самое предчувствие чего-то плохого. — А ты как думаешь? — Минхён ждёт ответа, но Донхёк молчит. То ли не знает, что сказать, то ли не хочет расстраивать сильнее. — Ладно, пойдём домой. Мне кажется, ты замёрз.       Они уходят, но Донхёк задерживается у озера на секунду дольше обычного, будто запоминает, боясь на завтрашний день всё забыть. Он срывает одинокую ромашку, удивительно хорошо пережившую осень, и догоняет Минхёна, ждущего его у края поляны.       «Совсем не хорошо», — отвечает сам себе Донхёк.       И он начинает бояться сильнее. — Что ты сделаешь, если я завтра бесследно пропаду?       Донхёк подаёт голос только у самого дома Минхёна, предварительно окидывая его взглядом. Рядом с его мощным, тёмным кирпичным особняком дом Минхёна выглядит отчего-то волшебно: крохотный, с ухоженным садом и светлыми фасадами, он отдаёт уютом и теплотой, а Донхёк прекрасно знает — это то, что царит и внутри него. — Ты меня правда пугаешь, слышишь? — Минхён пихает его в плечо достаточно больно, чтобы получить неодобрительное шипение в ответ. — Всё у тебя хорошо будет. — Ответь.       Донхёк сталкивается собственным взглядом с минхеновым и теряется. У него глаза по-прежнему наполнены страхом — Донхёк не понимает, чего он боится. Это же обычный интерес.       Все же этим интересуются, правда? — Не знаю, — Минхён поджимает губы. — Наверное, ничего. Я в судьбу верю. Если ты правда исчез бы завтра, то, значит, так было бы нужно. А я бы нашёл тебя, даже если бы ты улетел на Юпитер.       Донхёк дергает бровями и кивает.       Он не совсем уверен, что пропадать и правда нужно.

х

      Доён выкуривает девятую сигарету за последние полтора часа. Кухня банально покрывается сигаретным дымом, отчего в уголках глаз собираются слёзы: картина печальная, Доён и сам понимает. Он тушит сигарету в стакане с виски и впивается пальцами в корни волос.       Всё идёт совсем не так, как ему хочется.       Естественно, Бог никогда не спрашивал его мнения просто потому, что оно не значит абсолютно ничего — он просто работал и делал Доёна тем, кем он является в данную секунду. И Доён противился этому до последнего, строил Богу козни и пытался переиграть жизнь на свой лад. Правда, явно забыл, что он главным персонажем никогда не являлся, потому и жизнь переиграть у него не получится.       Он звонит Тэёну тогда, когда виски в стакане мешается не только с сигаретным пеплом, но и с его же слезами. Особенно горькими сегодня.       Тэён берёт трубку сразу же, боясь пропустить что-то важное, бормочет тихое «привет» и теряется, слыша на другом конце громкие всхлипы. — Доён?       Доён вообще мало плачет. Точнее, плакал последний раз, наверное, в детстве, когда его любимую книгу порвали дети из сада. Он плакать не любит, считает, что выворачивать свою душу кому-то другому и даже самому себе — странно. Проще сделать вид, что души вовсе не существует. — Я не хочу их терять, Тэён, — сипит в трубку Доён, почти падая головой на стол. — Я так не хочу их терять.       Тэён шумно вздыхает, и Доёну от этого становится легче. Он, кажется, не один. По крайней мере, эта мысль ему очень нравится. — Я понимаю тебя, — Тэён звучит грустнее, чем обычно. — Но вини в этом Сыльги. Ты же знаешь, что дети ни в чём не виноваты.       Доён судорожно вздыхает.       Он злится на Сыльги. Кажется, что он и вовсе готов убить её — стрельнуть меж глаз и смотреть за тем, как она падает на спину, громко ударяясь затылком об кафель. Он злится на неё за то, что она не держит обещания, за то, что портит детям жизнь, и в особенности сильно за то, что не понимает важных вещей. Или понимает, но предпочитает усиленно игнорировать их до того момента, пока терпение не лопается с жутким грохотом, задевающим окружающих.       Прокручивается ключ в замке, и Доён сбрасывает вызов. Телефон потухает именно в тот момент, когда в дом заходит Донхёк. — Ого, ты уже дома, — Донхёк стягивает ботинки и закашливается от стойкого запаха табака в коридоре. — Я не думал, что вы вернетесь до ночи. Ты Йерим не видел?       Доён усмехается, поглядывая на тёмный экран телефона. — Нет, не видел. Может, не увижу больше вовсе.       Донхёк слышит, что у Доёна дрожит голос и заплетается язык — бутылка виски на столе всё подтверждает. Он мягко вздыхает и поднимается по лестнице наверх.       В комнате на пальцах он пересчитывает время — Йерим нет уже около двадцати часов. Она не звонит, не пишет; Донхёк ищет хоть какой-то знак в комнате, который подскажет, где же она пропадает. Взгляд хватается за клочок бумаги на пыльном пианино, и он с надеждой открывает свернутый пополам лист, но видит в нём лишь список старых номеров и рецепт маминого рагу. Не оставила абсолютно ничего.       Донхёк тратит на мысли о Йерим около часа. Он совсем потерял сестру за последние пару месяцев — за своей слепой завистью к её любви, подаренной Минхёну, Донхёк не замечает, что Йерим всю осень болеет. Болеет, правда, явно не простудой — у неё болит сердце. Болит, потому что никто её не замечает.       Донхёк до боли сжимает кулаки и понимает — сбежала. Жаль, что не сказала, куда и насколько.       Но Донхёк верит, что завтра она уже будет дома.       Сыльги возвращается домой — Донхёк понимает это по резкому запаху цитрусовых духов и цокающим по плитке каблукам. Снизу царит тишина, но Донхёк чувствует, что долго длиться она не будет — затаивает дыхание и падает на кровать.       А что, если он и впрямь завтра исчезнет? Уедет в другую страну или вовсе просто растворится, как это бывает в книгах? Вспомнит ли его кто-нибудь? Будет ли волноваться, отыщет ли?       Донхёк лежит недолго, через пару минут подрывается к окну и высматривает кого-нибудь в доме напротив. Минхён умиротворенно играет на фортепиано, и Донхёку даже не хочется его отвлекать, но он всё же пуляет абрикосовую косточку в стекло. Она прилетает прямо в цель — Минхён вздрагивает от шума, выглядывает за занавески и распахивает окно. — Чего тебе? — Минхён хмурится, расстроенный тем, что отвлекли его явно без повода. — Уже поздно! — Можно к тебе? — Донхёк виновато дуется, и Минхён тут же расслабляется — Донхёк действует на него, как успокоительное. — На звёзды посмотрим.       Минхён вздыхает, прикрывает глаза и трёт переносицу, будто о чём-то раздумывая. — Хорошо, иди сюда. — Минхён вновь исчезает за окном, и Донхёк смеется. Сегодня всё кажется забавным — даже странно.       Донхёк вылезает из окна и перепрыгивает через забор, больно цепляясь шортами за дерево, оставляя в бедре занозу. Он ёжится — на улице оказывается слишком холодно для такой одежды. — Переодеться не судьба была? — Минхён выходит из-за угла дома в своём тёплом пальто, осенних брюках и большом сером шарфе. — Ты меня удивляешь.       Минхён стягивает пальто с себя и накидывает его на чужие плечи, потирая отвыкшее от холода тело. — Так теперь ты замерзнешь. — Перетерплю. Ты что-то хотел?       Донхёк мнётся, перекатываясь с носков на пятки, теребит в руках пояс от пальто и пару раз шмыгает носом. Говорить не особо хочется. — Йерим сбежала. — Донхёк негромко прокашливается, пихая руки в карманы. — Не оставила даже записки.       Минхён удивлённо вздыхает. — Как? — Донхёк замечает, что у него сильно округляются глаза. — Прямо совсем ничего?       Донхёк отрицательно машет головой. — И искать я тоже её не собираюсь — вернётся. Вроде как не маленькая.       Минхён вздыхает, опускаясь на траву. Донхёк падает рядом, откидываясь на руки и рассматривая безоблачное небо. — Странно, — вздыхает Минхён, — Это совсем на неё не похоже. Она же… — Похоже, — Донхёк усмехается. — Она еще похуже меня будет.       Донхёк с головой опускается в ещё мокрую от дождя траву и скрещивает руки на груди. Над лицом сверкают звёзды — Донхёк боится дышать, лишь бы они всегда светили так ярко, как сегодня.       Йерим тоже любит звёзды. И она стремится к ним так же, как это делает Донхёк. — Сейчас бы на сеновал, — резко говорит Минхён. — Там хоть мягко.       Донхёк машет головой, соглашаясь. Минхён напрягается, хочет спросить что-то ещё, но молчит. Донхёк чувствует его сомнение через сбитый ритм дыхания — облачка пара вылетают из его рта рвано и неравномерно. — Ты что-то еще хотел сказать?       Минхён молчит пару секунд, поворачивается к Донхёку лицом и что-то тщательно высматривает на его щеке. — Они опять ссорятся, да?       Донхёк этим вечером не перестает смеяться: всё очень сильно забавит его. — Наверное, я не знаю. Я ушел сразу после того, как мама зашла в дом.       Минхён понимающе мычит и отворачивается к небу. — Мне холодно, — Донхёк двигается к Минхёну, поднимается и вновь тяжёлым грузом падает головой на его грудь. Минхён кашляет от тяжести. — Прости.       Они лежат в тишине: сегодня в Берлине замолкают даже сверчки. Донхёк прислушивается к сердцебиению Минхёна и практически засыпает, посапывая — Минхён рассматривает его макушку и то, как тёмные пряди слабо колышутся ветром.       Минхён тоже задумывается. Донхёк часто ведёт разговоры о космосе, говорит о далёких планетах и нередко озвучивает своё несусветное желание улететь с этой планеты, аргументируя это всё тем, что люди здесь невозможно скучные, а на других планетах можно и получше найти, но он никогда не говорил об их разлуке. Донхёк никогда не поднимал тему смерти, никогда не шутил об этом и даже не задумывался о том, кем переродится. Точно так же Донхёк всегда опасался их потери их дружбы. Он хотел, чтобы она всегда была вечной. — Почему ты спросил меня про свою внезапную пропажу? — рассматривая умиротворённое лицо, Минхён озвучивает вопрос, мучающий его уже пару часов. — Я боюсь, Минхён, — сквозь сон отвечает Донхёк. — Я не хочу уходить от тебя. Что если это окажется правдой?       Минхён молчит. За него отвечает ветер, воющий, как мать, скорбящая по усопшему ребенку.       Минхён тоже не желает уходить от Донхёка.       Донхёк достаёт спрятанный в кармане шорт кусок бумаги и наточенный грифельный карандаш. Он быстро собирает из листа самолётик и карябает на нём какое-то длинное предложение — Минхён не может разобрать, что он пишет на бумаге, поэтому смиренно ждёт, пока Донхёк закончит. Издалека он замечает только ряд вычерченных карандашом звёзд, смешанных с планетами, — кажется, это самое важное для Донхёка. — И всё же, если я завтра пропаду бесследно, ты обещаешь, что найдешь меня? — Обещаю. Мы ведь друзья на всю жизнь, так ведь?       Они поднимаются с холодной травы, хватая друг друга за руки, и сцепляются мизинцами, закрепляя клятву. — Вот блин, — чертыхается Донхёк. — Разрубить-то некому. — Я и так запомню это, Донхёк.       Впервые за вечер Минхён смеётся так же живо, как это всю жизнь делает Донхёк. Он услужливо стаскивает пальто с чужих плеч, накидывая его на свои, и следит за тем, как младший мешкает, что-то выискивая в кармане.       Он достаёт ту самую ромашку с озера и пихает её между крыльями самолётика. — На, держи, — Донхёк протягивает фигурку, улыбаясь. — На всякий случай. Никогда не знаешь, когда мы говорим с тобой в последний раз.       Они расходятся в две разные стороны: Минхён уходит в дом, Донхёк — перелезает через забор и влезает по дереву в окно. Минхён включает лампу в комнате и резво машет Донхёку из окна, попутно читая надпись на самолётике:

«Павлиноглазки — одни из самых больших бабочек. Называются они так благодаря своей окраске: на каждом крылышке бабочки имеется дискообразное пятно, похожее на пятна хвоста павлина. Мои любимые бабочки. Надеюсь, если я и исчезну, все будут вспоминать обо мне как о бабочках — красивых, быстрых и аккуратных».

      Донхёк улыбается ему из окна и тушит ночник над кроватью, прячась под одеялом, но ровно через десять минут к нему забегает мать, смотрит на него заплаканными глазами и утирает слёзы со щёк, прерывая так и не начавшийся поток мыслей. — Звони Йерим. Мы уезжаем отсюда утром.       Донхёк только усмехается её словам.       «Ты пообещал, что найдёшь меня. Надеюсь, это правда», — накалякано мелким почерком в крайнем углу самолётика, прямо у помятого носика. Минхён, конечно, этого не находит.       И не знает, что этим вечером они виделись последний раз.