Пластинка

      Поезд трогается с места, отправляясь в долгий путь. Перед глазами лихо проносятся пейзажные картинки. Всплывает в памяти остановка «Солнечная». Москва Максиму запомнилась алой звездой, слезами на ветру, кровавыми ранами. Удивительной столицей, приютившей стольких потерянных и напуганных путников, прекрасной и величественной, гордой и холодной. Золотые благородные изваяния, что распростерли руки к изрезанному бумажному небу, знали о Максиме больше, нежели он сам. Он замирает, вглядываясь в их глаза, губы, плечи, чувствуя, как струны душевные нервно бренчат. Надрываются воспоминаниями зажившие, казалось бы, рубцы.       На повторе— «Река» Земфиры. Мысли путаются, а с ними— буквы, чувства. Сколько бы он ни старался занять свою голову только творчеством, Крис там всегда найдется место. Может, потому что она к музыке тоже причастна. А может, потому, что значит для него несоизмеримо больше. Он мог бы ждать ее на Киевской, где пяти минутами ранее срывался с ветки на ветку, расфокусированный, нервный. А в Питере, тем временем, мосты развели. И он развел наверняка, все усилия для этого приложил. Они танец этот непонятный вдвоем танцуют, неловко и неумело, словно движения забыли. Лишь держатся за веревочки да дышат тяжело и хрипло, будто в последний раз. Максим веревочки оборвать не может, привязался к девочке с каре бессознательно и отчаянно. И мысли эти пластинкой безостановочно крутятся. Пока солнце скрывается за верхушками елей, пока дороги не перекроют, пока не растает последний снег, пока он дышать может, пластинка будет играть. Поезда скользят по рельсам, ориентируясь на годами отработанные маршруты. Максим фиксирует закатное небо. Улыбается — немного нервно. Пишет Сереже. Тот не отвечает, да и в сети был замечен час назад. Друг его всегда спасал — от одиночества, от самого Анисимова. Выругавшись, раз за разом оттаскивал от пропасти, куда Анисимов сам себя подводил. И ее толкал, будто бы Крис виновата в чем-то. Всегда спасал его Пиэлсишник, но сегодня — не может. А значит, нужно спасать себя самому. Телефон в кармане вдруг оживает, настойчиво галдит, чтобы о нем вспомнили. Максим подрывается, на определитель не смотрит, спрашивает, поддавшись порыву безумному: —Крис? —Хрен ты угадал, — Пиэлсишник в трубку смеется. —Но если ты даму свою ждешь, могу перезвонить позже. —Никого я не жду, — отвечает Максим устало. Сережа в голосе его сигнал о помощи улавливает, на доступную волну переключается, становясь серьезным: —Свобода, что случилось? Максим жмурится-хмурится, с силами собирается, чтобы правду горькую озвучить— не сколько другу, сколько себе. —Ранил, Сереж. —Кого ранил? —а сам, Максим поклясться готов, давно все понял. В горле бритвенным станком ее имя встало. Он ответить хочет, но не может — видит глаза ее заплаканные, губы бледные, до крови искусанные. Видит, как все больше она исчезает, пока он ей что-то сбивчиво объяснить пытается. Как в один момент слезы высыхают, и как она тихо говорит: «Я, наверное, пойду», вдруг собираясь по строчкам, по молекулам заново. И в самом деле уходит. —Кого ранил? —повторяет вопрос Трущев. —Кристинку? —Да, — это, кажется, все, на что его хватает. —Понятно. Так, — повторяет Пиэлсишник. —Ясно все. И вдруг говорит: —Так, бро, слушай… Но Максим слышит только скрежет и шорохи-помехи. И короткие гудки. Связь прервалась. Ранил, он ее ранил. А может, и убил. Максим голову назад запрокидывает, глаза закрывает: —Блядь. Он сам как поезд: мчится куда-то на бешеной скорости. Назад пути, понятное дело, нет, а что будет дальше — Макс не знает. Он просто устал когда-то от бесконечных краткосрочных влюблённостей; преисполненный стоической неприязнью к себе, сочувствуя другим, терпеливо ждал, когда объявят его остановку, и он наконец сможет сойти. Однако его экспресс все так же бешено несётся по рельсам, а ему остаётся только гадать, когда же конечная. И тут Максим понимает. Она ждала его, уставшего странника, минувшего столько остановок. Приняла со всеми его достоинствами и недостатками. Он сначала подумал было, что она — маленькая слишком, а девочка с каре куда мудрее и взрослее него оказалась. Максим в эту минуту все понимает: то, что для каждого правила есть свое исключение. А главным образом, понимает то, что без нее он сможет. Но не хочет. Сережа перезванивает. Говорит быстро, сбивчиво: —Макс. Ты где вообще? Макс? —Домой еду. Во Владивосток. —Далеко уехал? —Еще не успел. Ты к чему клонишь, Серег? —Супер! Короче, сюда слушай, — говорит деловито Пиэлсишник. —На следующей остановке сходишь и возвращаешься обратно. —Зачем? —Затем, что я прилетаю спасать твою задницу, Свобода. Я прилечу в Москву первым же рейсом. —Да ты гонишь, серьезно? —отвечает Максим недоверчиво. —Делай, как сказал. —Трущев, кажется, не шутит. —Я перезвоню. Анисимов фыркает недоверчиво, однако почему-то резко с места вскакивает, из купе вылетает мигом. Проводника ловит в дверях и спрашивает, сколько ехать до следующей остановки. Ему отвечают, что осталось всего пару минут: —Что-то случилось, молодой человек? —Ничего, — отвечает он, — Это моя конечная. Спасибо. А сам об одном только думает.       Поезд, протяжно взвыв, останавливается, оповещая о том, что ему пора. Максим через ступеньки перепрыгивает, вперед бежит, сломя голову. Лишь бы о глазах ее заплаканных не думать. Лишь бы голос, от боли и обиды дрожащий, не слышать. Останавливается только тогда, когда смс от Сережи получает. Тот номер рейса и примерное время посадки отправил. Максим вдруг понимает, что именно сделать должен. Ответное смс набирает и вызывает такси.