В любви как на войне.

      Ему сегодня страшно. Такое бывает не часто, потому, что рыцарь Великого Рейха не может бояться. Только изредка. Когда приходится сталкиваться с собственным внутренним колодцем, когда приходится в него нырять и каждый раз думать о том, что ты можешь не вынырнуть и стать заложником холодной мутной воды навсегда. — Хватит, хватит, хватит!  — Ягер шипит и привычно вцепляется пальцами в собственное лицо, зло глядя на своё отражение в зеркале. На то место, где кожу стягивали шрамы. Ещё одно напоминание о том, кого он потеряет сегодня утром. Лучше любых поцелуев. Клеймо на его щеке — подарок от волка. Как след от удара когтями.       Он не мог сдержать улыбку и испытывал странное облегчение, глядя на то, как Т-34 с экипажем внутри вальсирует на полигоне, показывая свою боеготовность. Даже без боевых снарядов эта машина казалась пугающей — масса металла, умелыми человеческими руками превращаемая в живое существо. Было так странно думать, что там, внутри этой машины смерти сидит его иван. Его иван. Смешно. Ведь Ивушкин ничей. Он никому не принадлежит, не просит, не поддаётся и не ломается. Но прежде, чем он погибнет, можно ведь помечтать. Можно представить, что волк всё-таки позволил себя приручить. Клаус вспоминает, как иван хлопал его по плечу вчерашним вечером.       Ивушкин не знал немецкого.       Ягер не знал русского.       Но в тот момент они друг-друга поняли. Пускай и не буквально. Клаус Ягер ещё очень долго будет упиваться этим воспоминанием, испытывая почти фантомную боль в том месте, куда ложилась ладонь русского. И он будет тешить себя этим. Верить в то, что ивану было не всё равно. Он пытался Ягера утешить тогда. Пускай не так эмоционально и чувственно, как хотелось бы, но пытался. Неуклюже, грубовато, нелепо. Это не важно. Клаус будет хранить тепло чужого прикосновения в памяти, ведь это всё, что у него останется. Всё, что станет его точкой опоры. И прежде, чем иван пойдёт на ринг, Клаус хотел бы. Хотел бы спросить. Заглянуть в глаза последний раз. Если Ивушкин умрёт — Клаус не возложит на его могилу цветов. Ведь у него и могилы то не будет. Ничего. Никакой памяти, кроме фотографии в портсигаре. Ещё одна оборванная жизнь — песчинка жаркой пустыни.       Клаус Ягер остро нуждается в последнем вдохе — потом он задохнётся от боли и одиночества. Он знает. Давит подступающую к горлу тошноту — внутренности скручивает, стоит ему вспомнить свои ночные кошмары, наполненные развороченными внутренностями советского танка. — Ивушкин, — немец подходит сзади, заставляет танкиста вздрогнуть, — готов ты к бою?       Анна переводит, выглядит она очень взволнованной, не знает куда руки деть. Коля смотрит на неё, пытается взглядом успокоить, хотя сам нервничает. Фриц со своими разговорами некстати. — Готов, — коротко говорит лейтенант. — Научишь моих курсантов быть волками? — Ягера короткий ответ не удовлетворяет, он испытующе заглядывает в светлые радужки чужих глаз, жуёт нижнюю губу. — Хорошие у тебя ассоциации, фриц, — танкист усмехается. — При чём тут волки вообще?       Анна заминается, но всё-таки переводит. Клаус тоже заминается на одну секунду, прежде, чем растянуть губы в привычной развязной усмешке: — Нам нужны хорошие охотники на русские танки, Николай. — Что у вас за мания такая, людей с животными сравнивать? — Кто же ты Ивушкин, если не волк? — Ягер улыбается. — Медведь? Тигр? — Я — человек, — лейтенант щурится. — Человек самый лучший и самый страшный охотник, на волков, медведей, тигров и на немецкие танки…       Анна снова переводит, тактично упуская последние слова про немецкие танки. Клауса ответ Ивушкина чрезвычайно забавляет, он начинает улыбаться ещё шире. — Тогда, будь человеком, Николай и сдержи своё обещание. Ты мне обязан — ты бы давно умер от истощения или от пыток, если бы не я. Это я дал тебе шанс. Я спас тебя. Я отнёсся к тебе, как к человеку. Тебя лечили по моему приказу. Не забывай, кто приносил тебе воду. Было бы жаль потерять тебя после первого же учения — все мои вложения пропадут, я не люблю, когда делаю что-то впустую. Курсантам понадобится много времени, чтобы освоить твоё мастерство.       От слова «обязан» Коле стало неприятно. Он старался не думать о том, что было с другими узниками, которые не были полезны немцам — он видел сотни трупов. Он никогда не забудет тяжёлый запах палёной плоти, стоящий в этом лагере денно и нощно — запах прочно въевшийся в ноздри. Тут и думать не о чем было. Коля напряжённо смотрел на искажённое шрамами лицо собеседника и вспоминал себя в этой чёртовой камере, трясущегося от озноба, не знающего, как кости сложить так, чтобы лежать было не слишком больно. Вспомнил покровительственную ухмылку врага и чёртов плед, небрежно накинутый на него, как на какую-нибудь собаку. Было противно вспоминать себя таким слабым и ничтожным, и Коля старался об этом не думать. О том, что он, выходит, действительно немцу был обязан. За это он бы возненавидел Ягера сильнее, чем за любую жестокость, если бы только не предстоящий побег — его, Ивушкина, шанс на реабилитацию собственной гордости в своих же глазах. — Все мы внезапно смертны, — танкист качает головой, злорадно вспоминая, как вчера нацист ныл в своём кабинете, пьяный в доску. Похмелье поди мучает, вон как губы кривит, как-будто блеванёт сейчас прямо на свои же блестящие сапоги. Хотя, может это не от похмелья, а от презрения к Russisches Schwein, окружившим его арийское величество. Интересно, что же он вчера вечером говорил? Если бы не побег, то Коля бы, наверное, назло бы Клаусу в первом же бою умер. Чтоб неповадно было. Чтоб курсанты никакого мастерства перенять не смогли. — Никогда не знаешь, когда тебе кирпич на голову свалится. — Двум смертям не бывать, да? — Ягер перестаёт улыбаться. — Иди, Ивушкин. Курсанты ждут.       Лейтенант кивает головой и спешит к своей команде, нетерпеливо мнущейся возле танка. — Ивушкин! — кричит ему Ягер в спину.       Лейтенант оборачивается, раздражённо и зло смотрит на прилипчивого фрица. — Что ты сказал мне вчера вечером?       Танкист удивлённо вскидывает брови, молчит. Думает некоторое время, стоит ли сказать правду, чертыхается и поясняет, под удивлённый взгляд Анны: — Про Вивальди я тебе говорил. Хорошая у него музыка. — Врешь ведь? — Вру. — Ладно, Ивушкин. Иди.

***

      Клаус Ягер ошибся.       Когда он мысленно похоронил Ивушкина — он ошибся.       Он радуется, когда русские пускают дым, таким способом сбивая курсантов с толку и ограничивая поле их зрения. — Исчадие коммунизма, чумная собака — недовольно бормочет Тилике где-то совсем рядом. — У русских всегда что-то на уме.       Командиры молчат — смотрят с досадой, неприятно им, что нацистских щенят так легко обмануть. И ещё неприятнее от того, что эти недолюди смогли до такого додуматься. Клаус тоже молчит, только улыбается словам Тилике и вспоминает полный безалаберности ответ ивана на вопрос про сено.       «Но ты же не заметил»       Если бы кто смотрел на штандартенфюрера сейчас — удивился бы. Улыбка на его губах торжествующая, он делает глубокую затяжку из курительной трубки и выдыхает дым в воздух, поглядывая в большой армейский бинокль. Нет в нём и капли волнения за молодых бойцов, за этих малышей, натравленных на волка. В душе Клауса расцветает надежда — выживет. Вернётся. Сегодня вечером Клаус опять пригласит его к себе в кабинет и поздравит с победой. И всё будет хорошо. Солнце не погаснет и Ягеру не придётся возвращаться в серую тень одиночества.       Клаус Ягер своим иваном гордится.       Никто ведь не думал, что рыцарь Великого Рейха мог получить свои шрамы от кого-то менее опасного? Клаус гордится. И шрамы больше не жгут его кожу. Все вокруг должны видеть и чёртов юморист Тилике в том числе. Пусть видят, каким опасным может быть хищник, пускай даже лишённый зубов. Пусть видят, над кем Клаус одержал победу в том роковом бою. Пускай видят, из кого он смог выудить и имя и звание всего за пару минут. Пускай видят, кого он смог приручить и заставить работать на благо Рейха.       Глядя на то, как Т-34 лавирует в дыму и уворачивается от двух залпов Пантер, Ягер вспоминает их бой. Их первую встречу. И на секунду Клаус, предавшись воспоминаниям, позволяет себе антинацистское кощунство. Он забывает про расовую теорию Гюнтера и ставит Ивушкина выше себя, как некую недостижимую планку, как пример для подражания. И начинает сравнивать себя с ним. Если Клаус в том танковом сражении победил, то был ли он так же силён, как Николай? Видели ли люди в нём такую же сильную и несгибаемую личность? Такую же… стихийную. Когда детская улыбка Коли мешается с морозом в его взгляде. Когда он хлопает немца по плечу, до этого выказывая лютую бурлящую ненависть во взгляде. Такой… противоречивый, непонятный и непостижимый. Как ураган или цунами. Катаклизм, ворвавшийся в жизнь одного педантичного немецкого офицера и снёсший к чертям всю инфраструктуру его внутреннего мира. Мог ли Клаус хотя бы частично походить на него? Выдержал бы он семь лагерей? Выдержал бы он пытки и бесчисленные унижения? Смог бы после этого снова вступить в бой? Смог бы вести себя достойно?       Клаус Ягер хотел бы хоть на мгновение стать Ивушкиным, чтобы понять его, чтобы прочесть его изнутри, чтобы вывернуть всё наружу и влезть под кожу ивана, став частью его мира. Клаус хотел бы посмотреть на этот мир волчьими глазами.       Он хотел бы, чтобы их с Николаем сходство не заканчивалось лишь на именах.       Громкий хлопок и последовавший за ним металлический грохот вырывают штандартенфюрера из воспоминаний. Он вздрагивает, чуть не выронив бинокль, давится дымом и начинает жадно рассматривать поле битвы, пытаясь отыскать Т-34. Неужели кто-то из курсантов уже сумел попасть по танку? Так быстро?

***

      Стихию нельзя удержать, вот в чём шутка. Ягер сжимал всё это время зажжённую восковую свечу в своих руках. Её слабенький огонёк, едва не погасший от бедствий, немец бережно сохранил, прикрыв от ветра и даже воск вокруг обрезал, чтобы гореть не мешал. Клаус грел свои обмороженные уже ничего не чувствующие ладони об эту свечу, и кожа на них постепенно оживала, и её начинало приятно покалывать. Слабенький огонёк смог согреть замёрзшего человека и вернуть ему надежду на то, что в мире не всегда будет зима. И за эту надежду Клаус полюбил этот огонёк сильнее всего на свете.       Маленький огонёк. Завораживающий.       Страшный огненный вихрь, пожирающий всё на своем пути.       Стоит лишь забыться, стоит лишь неосторожно поставить свечу возле ситцевых занавесок. Оно перекинется на ткань, потом на обои и на потолок, сожрёт мебель, лопнут от жара стёкла и будет трещать под ногами пол. Оно обожжёт твоё тело изнутри и снаружи.       Нельзя зажигать свечу рядом с ситцевыми занавесками.       Нельзя класть руку в волчью пасть — она непременно захлопнется.       Огненный вихрь проходит напролом, мимо Пантер, растерявшихся от того, что мишень оказалась вовсе не безоружной. Вихрь этот сминает ворота, крушит ограду, с грохотом перемалывает гусеницами землю и рвётся на волю. Это настолько шокирует, это кажется настолько невероятным, что солдаты теряют весь свой вымуштрованный автоматизм. Они ругаются, кричат, хватаются за автоматы, затем бегут к Пантерам.       Клаусу кажется, что бинокль прилип к лицу — он не может оторваться и перестать смотреть. Он смотрит на взбесившийся советский танк. Шрамы снова жгут кожу на лице — внутри загорается злоба. Она болезненно тлеет в душе, смешиваясь со странным удовлетворением от того, что русский только что фактически в лицо им всем здесь смачно плюнул. Танк замедляется, ровно на мгновение.       Башня поворачивается и штандартенфюрер может рассмотреть чёрное отверстие пушки, прежде, чем бывалый солдат внутри него понимает что к чему и заставляет Ягера отпрянуть в сторону, схватив за плечи рядом стоящего офицера. Из чёрного отверстия на него смотрела Смерть. У Смерти волчьи глаза. Клаус чувствует этот вихрь. Жаром пролетевшего снаряда, вихрь опаляет спину, крушит смотровую площадку, с треском и свистом. Уши закладывает. Ягер роняет бинокль, судорожно тащит спасённого офицера за собой, спускаясь с вышки. Ярость внутри закипает азотом, кровь пузырится от злобы, когда Клаус вынимает пистолет из кобуры и палит вслед Т-34. Словно это вообще могло что-то исправить. Злоба не находя выхода, свинцовой пулей отскакивает от брони.       Клаус Ягер даже не знает, что его злит больше.       То, что он опозорил орден СС, позволив советскому танку посеять хаос среди солдат и веру в победу среди других узников концлагеря?       То, что он чуть не угробил молодых курсантов, поставив их жизни ниже жизни этого недочеловека, предав тем самым свою нацию?       То, что он был глух и слеп, не заметив даже, как эта тварь проворачивает свой хитрый план у него под носом, в наглую пользуясь хорошим к себе отношением?       Наверное, всё сразу. Это даже не обида… Это вызов. Иван заплатит за это. Заплатит за чувства Клауса сполна, за его мучения, за бессонные ночи, за чёртову фотокарточку в портсигаре и за вчерашнюю слабость. За надежду на взаимность. За сегодняшний страх потерять. Ягер будет мучить его долго. Не убьёт, о нет… На коленях ползать заставит. Растопчет. Поломает. И выставит на всеобщее обозрение, в назидание другим. Ивушкин будет умолять о смерти.       Подлая тварь. Недочеловек. Тилике был прав — у них нет чувства прекрасного. Дикари. Животные. Как смел он вчера хлопать Клауса по плечу?! Выродок! Как смел он лицемерно улыбаться?!       Ненависть от мнимого предательства застилает глаза, лишая остатков возможности мыслить логично. Казалось бы, кто будет ненавидеть волка за то, что он сбежал в лес? Это ведь совершенно закономерно, нет ничего такого обидного в том, что пленник сбегает на волю. Ивушкин ведь ничего ему не обещал. Ивушкин ведь даже не знал, что чувствовал к нему фриц, даже не подозревал. Но любовь убивает здравый рассудок одним метким выстрелом в лоб. И Клаус действительно ждал от Ивушкина благодарности и он действительно надеялся хотя бы на дружбу. Ягер держит маску — он рыцарь. Он не может показать горький оскал, даже если очень хочется. Он выдержан, когда выслушивает крики от начальства, когда по телефонной связи ему угрожают трибуналом, с совершенно непрозрачным намёком на самый неблагоприятный для Клауса исход.       Ягер внешне спокоен. — Я достану тебя, — говорит он в пустоту.       «Я сниму с тебя шкуру и повешу её над своей кроватью. Если ты не хочешь быть мне другом, если ты не хочешь принять меня и стать моим — я убью тебя, Николай Ивушкин. Я пытался быть хорошим — ты не оценил этого. Тогда я заберу твою душу силой». — думает он, одиноко стоя в камере, где ещё недавно был заключён иван.       Скомканный плед сиротливо лежит на койке. Хотя бы не на полу — значит он им укрывался. Немец подходит, задумчиво берёт плед в руки, встряхивает, рассматривает, изучающе. Ему чудится, что этот идиотский плед ещё хранит в себе тепло человеческого тела, хотя это, конечно не так. Ягер закрывает глаза и утыкается лицом в шерстяную ткань.       «Я один».       Как всегда. Его жизнь, в одночасье ставшую тусклой, ещё освещали всполохи от костра ненависти, горящего в душе. Но солнце ушло за горизонт. Подул холодный ветер с востока. И наступила зима. Никто не увидит стоящего в маленькой тесной камере человека, обнимающего шерстяной плед. Никто не увидит этой слабости. Этой тщетной попытки согреться, спрятаться от мороза. Бездушный кусок ткани может согреть только тело. Клаусу Ягеру хочется взвыть от противоречивых чувств, переполняющих его. Но он лишь через силу улыбается, отшвыривает плед в сторону и выходит из камеры.       Двум смертям не бывать, ведь правда?       Кому-то из них двоих суждено умереть, чтобы жил другой.