И свет погас

«Вчера утром полиция обнаружила тело двадцатипятилетнего Хаку Юки повешенным в номере отеля «Миншуку Сакура Хаус» в городе Момбецу. Об этом сообщил источник в правоохранительных органах. Пока что дело расследуется, но полиция предполагает, что в деле может быть замешана группировка якудза, в которой, по имеющимся сведениям, состоял погибший. Так же известно, что молодой человек поддерживал связь с Забузой Момочи, погибшим два года назад в разборке преступных группировок. Пока что родственников или знакомых найти не удалось. Всем осведомлённым об их настоящем местонахождении просьба связаться с полицейским участком». — Эй, Кисаме!.. Он неохотно поворачивает голову к лестнице, щурясь от колючего луча утреннего солнца. Пепел падает на холодные руки, перекатывается по пальцам воздушным песком и грязью растирается по перилам. Голос Мей нельзя спутать с противным скрипом оледенелой ограды, но с завывающим ветром — вполне. Лестница привычно скатывается узкими ступенями в кипенно-белую стену квартиры хозяйки, в которой излишне шумной пробоиной раскрыт дверной проём. — Чего?.. — сонно и устало отзывается он, глядя на видимый угол косяка дверей Теруми и заваленные хламом шкафы за ним. — Сигареты кончились?.. — Помнишь ту девушку, которая тут в поисках тебя ошивалась? — криком извещает из глубин квартиры Мей, не удосуживаясь выключить такой же орущий телевизор и подняться на пролёт. — Похоже, она вздёрнулась. Или её вздёрнули. То есть его. — И что мне теперь с этим делать? — с шумом выпуская сквозь зубы воздух, переходит на ответный крик Кисаме и падает бедром на перила, поворачиваясь в сторону лестницы. — Прийти поплакать к нему на похороны? — С тебя станется разве что насрать ему на могилу, — всё таким же отрешённо-пофигистичным криком отвечает она. Кисаме довольно улыбается и качает головой, отворачиваясь обратно к режущемуся рассвету на горизонте голых веток. — Я просто решила сообщить, может, ты чего знаешь. Тут его родственников и знакомых ищут, — спустя несколько секунд паузы решает пояснить свой интерес. — Не зря же он тут шлялся, глаза мозолил. — Мне поебать, — веско обозначает свою позицию Кисаме. Десять часов. Слишком рано для его выходного, но ночью отчаянно не спится, поэтому приходится греть локтями холодные перила, курить до першения в горле и замораживать ладони холодными порывами ветра. Кисаме не удивлён: как минимум, его ещё позавчера предупреждает Итачи, а, как максимум, он сам вчера видит утренний переполох на улице рядом с этим отелем, пока добирается до станции метро. Видимо, Хаку действительно достиг своей цели, доставив свою никчёмную посылку. Кисаме даже забавно, что жизнь одного человека может зависеть от вороха старых бумажек и фотографий. Вот так, раз — и в петлю. «Раз-два», «Раз-два». Кисаме всего один раз думает самолично завязать на своей шее узел и не терзаться ничем, кроме сожалений о потраченном времени. Но думать об этом совсем не хочется. Проще стоять на морозе, изредка заходя обратно к себе в квартиру и грея ноги в горячей ванне, а потом снова стоять на пролёте и задумчиво изучать взглядом давно приевшийся пейзаж. Хаку умер. Ещё тогда, два года назад, когда Забуза неожиданно решил бросить кони от случайной пули в невзрачной потасовке. Зачем этому мальцу ещё жить, кроме как не отсасывать тому после передряг среднего пошиба?.. Разве что затем, чтобы всучить Кисаме проклятые письма. Печально, ведь они ему нахуй не нужны уже как лет пять. Кисаме затушивает окурок в горе бычков, торчащих из пепельницы, и смаргивает с глаз песочную сонливость. Шваркает пальцами по жёстким волосам на шее, склоняя голову, зевает и как-то невзначай поглядывает на ворота перед домом. Итачи-сана он не видит с той самой посиделки в парке. Мей говорит, что он уходит каждый раз рано утром и возвращается к обеду, но возможности увидеть его рано утром и в обед у него не представляется. Кисаме вспоминает карри, заходя обратно в дом и скидывая тапки в коридоре. На его кухне еда пресная и холодная, не такая, как в квартире Итачи. Кисаме слишком давно перестаёт готовить, чтобы снова, от нечего делать, возвращаться к плите. Но коробки с готовыми обедами в морозилке закончились, а жрать пустой рис нет никакого желания так же, как и пролистывать брошенные в кучу банок письма. Кисаме ленно поднимает взгляд из-за дверцы холодильника на скошенную стопку конвертов. «Раз-два», «Раз-два». Им лет по четырнадцать-пятнадцать. Они молоды, сильны и озлоблены, как бешеные псы, привязанные цепью к штырю на пустыре. Им хочется крови, жестокости и беспричинности. Потому что они сделаны из крови, жестокости и случайных связей. «Раз-два», «Раз-два». Кисаме больше зол на этот мир, чем Забуза, поэтому бьёт, не задумываясь, не помня об осторожности и последствиях. А Забуза скорее обижен, чем зол: он бьётся во имя каких-то целей, во имя смутной справедливости и юношеского максимализма. «Раз-два», «Раз-два». У Кисаме проблемы с агрессией, а у Забузы — с мировосприятием. У первого нет тормозов, у второго — опоры. Они находят недостающие детали друг в друге, случайно разбив друг другу морды в одном из парков, а потом разделив на двоих последнюю сигарету. Кисаме тормозит, когда слышит оклик Забузы, а Забуза падает затылком на лопатки Кисаме, когда теряется в своих мыслях. «Раз-два», «Раз-два». В старшей школе оказывается, что у Кисаме есть мозги, кендо и приземлённые цели. Забузе это не нравится, он считает, что у него с Кисаме есть большое будущее на улицах, что они делают то, что умеют, и незачем растрачивать время попусту. В Забузе всегда задавлен подростковый бунт, а Кисаме не бунтует, он просто хочет понять, из какого теста сделан этот мир и что ему сделать, чтобы не быть сожранным вместе с остальными. Кисаме умеет поглощать, сжирать живьём — это роль зверя, не жертвы. Забуза же до сих пор не перерождается из кокона жертвы обстоятельств в спокойного хищника. «Раз-два». Они придали друг другу слишком много значения, поэтому обоим тяжело разочаровываться. Кисаме вздыхает и захлопывает дверцу холодильника. Банки, стоящие на боковой полке, пошатываются со стеклянным звоном. Жрать нечего, хоть ешь эту бумагу, сплёвывая ностальгические фразы из прошлого в унитаз. Пальцы несколько секунд барабанят по столешнице, заставляя подрагивать остатки разлитого пива в грязной тарелке, а затем с небольшой заминкой тянутся к потёртому краю верхнего письма. Официантка, бегающая взглядом по выцветшим строчкам, точно определила содержание: школьная переписка двух друзей. Кисаме хмыкает и радуется, что эта ненужная макулатура побывала в руках не особо наделённой наблюдательностью девушки, а не в тонких холодных пальцах Итачи-сана, у которого проблем ни с наблюдательностью, ни с анализом нет. По первым иероглифам каждого предложения — слишком допотопный шифр, его даже слепой узнает. Кисаме ради глупого интереса пробегается глазами по строчкам: какой-то бред про полевые цветы, домашние задания, поход в караоке. Те, кто знают и Кисаме, и Забузу, сразу поймут, что это праздничная обёртка, и в жизни они так никогда не общались. Взгляд наученно выделяет первые иероглифы после каждой точки. «Встретимся в парке в обед. Сказали, что хотят пообщаться, возьми биту». Пальцы тянутся за другими письмами, Кисаме холодно бегает взглядом сверху вниз. «Размажем их». «Тот чувак попал в больницу, ты знал?» «Учителя шманают наши сумки, оставь переписку на видном месте». «К чёрту их!» «Забуза, не дури, делай, как сказано». «Ягура сосёт. Давай разобьём ему стёкла в тачке». «Пидоры с другого района сожгли мой велик. Устроим им романтический вечер под луной?» «Возьми бутылку вина, надо преподать им урок». «Кисаме, ты его чуть не убил. Всё ок?» «Вали с занятий, тобой заинтересовались учителя. Не показывай медсестре рану, она может сдать». «Жду на месте. Надо поговорить». Хулиганские будни их подростковой молодости. Кисаме чувствует, как губы сами расползаются в тошнотворной улыбке, и он с усилием давит приступ ностальгических воспоминаний. Это было хорошее время. Но оно прошло. Всё уплачено по счёту, никто никому ничего не должен. Ни за протянутую руку, когда банда других таких же отморозков запинывает и бьёт арматурой, ни за посмертное молчание со стеклянными глазами, в которых размеренно качается зажжённая лампочка. Кисаме молча подхватывает другие письма, из которых трухой воспоминаний сыплются карточки полароидных фотографий: с занятий Кисаме по кендо, где он стоит в унылой кэндоги; с пьяных прогулок по парку, где Забуза блюёт в кусты, а над ним потешается Какузу; и их притиснутых друг к другу рож с нелепо счастливыми улыбками. Письма лихорадочной тяжестью пробивают скомканные салфетки наверху мусорного ведра, фотоснимки рассыпаются по ним поблёкшими картинками. Как назло самая верхняя запечатлевает на себе столик в баре, расслабленно раскинувшегося Кисаме с бутылкой пива, сидящую рядом улыбающуюся Миру и обнимающихся Забузу с Хаку. Последняя совместная фотография. Если бы Кисаме зачёркивал лица мёртвых на фотографиях, у него бы отсохли руки. Но он спокойно выкидывает ненужный хлам, потому что привязанности к воспоминаниям не имеет — скорее стойкую неприязнь. Единственной бумажкой на столе остаётся предсмертная записка Хаку. Её Кисаме предусмотрительно решает засунуть в карман штанов, чтобы сжечь, когда в очередной раз пойдёт курить. Там ничего интересного, кроме жалких душеизлияний, благодарности и последней воли Забузы-сана. Но Кисаме не дурак, и так понимает, что без посмертных просьб Забуза бы не подох, а Хаку безразлична жизнь и судьба Кисаме без пересечений с его ёбырем. Взаимная холодность. Не взаимные благодарность и посыл на хер. Будь Кисаме чуть более чувственной и чуткой личностью, он бы пару минут погрустил из-за того, что не дал Хаку передать ему это лично. Но Кисаме похуй. Впрочем, как и всегда.

* * *

Зажигалка раздражающе долго чиркает кремнием, но искры не высекает. Впечатывается в подушечку замёрзшего пальца угловатым кольцом, продавливает плоть, кажется, до самой кости и соскальзывает на пол-оборота, больно поддевая под ногтем. Кисаме выругивается, прикусывая смоченный фильтр и продолжая попытки. Затем другой рукой нервно достаёт сигарету из губ, шикая от боли, когда дешёвая бумага отлипает вместе с тонкими кусочками кожи, прячет её в карман и продолжает нащёлкивать зажигалкой. Предсмертная записка отчаянно не хочет быть сожжённой. А, может, ей просто не нравится соседство минимаркета, мусорных контейнеров на заднем дворе и шумной толпы, снующей по перекрёстку неподалёку. Кисаме морально вымотан. Он раздражённо скомкивает листок в ладони, засовывая обратно в штаны, и выуживает чуть влажную от его слюны сигарету обратно. На этот раз огонь вспыхивает спокойно и без промедлений. «Смешно», — делая первую глубокую затяжку, скалится и подбирает опущенный возле ботинок пакет с продуктами. Время неохотно клонится к одиннадцати. Снегопад, что за последнюю пару дней появляется и пропадает по весьма спонтанному желанию погоды, тихо планирует мелким пухом и мокрой грязью погибает под колёсами машин. Только вывески и выступы домов бережно хранят белую россыпь, свидетельствуя о наступлении зимы. Холодно на Хоккайдо может быть и просто так, без смены сезонов. Ближе к горлу молния на куртке заедает, на секунду взвизгнув. Кисаме останавливается по сигналу светофора, не обращая внимания на скривившиеся лица прохожих, замирающих рядом в расплывающемся клубе дыма, и выпускает из пальцев ледяной оборванный бегунок. Взгляд меланхолично направлен вперёд, не фокусируясь на людях. Серые лица, серые куртки, серые взгляды. И копна розовых волос, мечущаяся за чужими спинами со смутно знакомой суетой. Красный свет затухает, и зелёно-голубой человечек загорается на светофоре левее. Кисаме думает о том, что сегодня неплохой день, чтобы сходить в кабак. Как раз можно позвонить кому-нибудь из коллег и под благим предлогом посидеть, скоротать скучный вечер. — Извините!.. Хотя Кисаме хочет пару часов поспать и наконец застать Итачи. Не для каких-то конкретных целей, а так, чтобы удостовериться в том, что он жив. Может, они как раз дочитают книгу. Кисаме соврёт, если скажет, что ему интересна концовка. Как ни крути, интерпретация Итачи будет более интересной. Да и разговор с ним намного занимательнее пьяных бесед с мужиками о бытовой фигне. И это ещё повезёт, если они не начнут говорить про баб — тут можно сразу засыпать, потому что заправские драмы не интересны никому, кроме них самих. — Извините, Господин!.. Да, определённо лучше почитать книгу. Общество соседа намного лучше, а банку пива он и при нём может опрокинуть. — Погодите! Господин, извините!.. За локоть неожиданно ухватывается хрупкая ладонь, и Кисаме искоса оглядывается на незнакомку через плечо. Розовые всклоченные волосы, огромные распахнутые зелёные глаза. Девушка кажется смутно знакомой, и Кисаме нахмуривается, стараясь вспомнить, где он мог видеть её прежде. — Чего, — ещё не вспомнив, кем она может быть, миролюбиво-раздражённо бросает он, но всё же поворачивается. Девушка секунду всматривается в его недружелюбное лицо, будто раздумывая, а правильного ли человека она остановила, но затем бегло опускает руку и поправляется. Прижимает к груди распечатки. В раскрытом вороте куртки виднеется стандартная школьная форма старших классов. «Девочка, врезавшаяся в меня в метро, — осеняет Кисаме, и он едва заметно вскидывает брови, приглядываясь тщательнее. — Да, она. Необычный цвет волос». — Извините, — вежливо и тихо начинает она, сглатывая и часто моргая. — Меня зовут Сакура Харуно, я ищу одного человека. Вы не могли бы мне помочь?.. Кисаме хмыкает, сигарета вздрагивает в его губах. — Что-то много в последнее время тут тех, кто кого-то ищет… — иронично проговаривает он, оценивая школьницу сверху вниз: ростика небольшого, одета прилично. Судя по тому, как она упёрто старается достучаться до каждого встречного, характер что надо. Или просто в отчаянии?.. Сакура мешкает под пристальным взглядом и заметно нервничает. Наверное, уже успела десять раз пожалеть, что обратилась к нему за помощью. Однако сразу же, как он отвешивает колкость, вздёргивает тонкие брови и с лёгким недоумением говорит: — К вам уже кто-то подходил?.. — Ко мне много кто подходит, — усмехаясь и глядя на её замешательство, хмыкает он. — В основном за мелочью и сигаретой, но школьницы — редкое явление. Странно, что не лбом таранишь. Лицо девочки моментально мрачнеет — очевидно, задел. — К вам подходил высокий громкий блондин или симпатичный статный брюнет? — переходя от робости к наступлению, более конкретно задаёт свой вопрос Сакура. — Одеты в такую же школьную форму, как и у меня. Кисаме довольно скалится — у него как раз есть настроение пообщаться с пугливым представителем женского пола. — Тоже в юбках? — саркастично уточняет он, выдыхая дым поверх её розовой макушки. Сакура прищуривается и угрюмо сводит брови на переносице, но ничего не говорит. — Таких бы сразу заметил, ничем не могу помочь. — Я ищу не их, — с нажимом и раздражением поправляет она, отчего у Кисаме вырывается смешок: похоже, Сакура более злобная сука, чем кажется поначалу. — Просто, если они уже к вам подходили и спрашивали, тогда мне незачем вас беспокоить. — У вас тут коллективный рейд на наш район? — всё ещё не сдаваясь, подтрунивает. — Что-то вас многовато на меня одного. — На вас вполне достаточно, — не сдерживается наконец она, и Кисаме довольно растягивает губы в широкой усмешке. Но Сакура не сдаётся и, на секунду прикрыв глаза для собственного спокойствия, возвращает себе холодную вежливость: — Просто скажите, видели ли вы этого человека или нет. — Ладно, давай сюда, — отдавая настырной девчонке должное, примирительно соглашается Кисаме и поглубже затягивается сигаретой. Дым в этот раз развеивается прямо в лицо нахмуренной Сакуре и скатывается по её белой коже туманным водопадом. — Держите, — уже неприкрыто шипит она, всучивая одну из листовок. Кисаме протягивает ладонь в клуб дыма, рассчитывая, как бы ещё взбесить мелковозрастную пигалицу, но изображение проясняется в дымке слишком быстро. Чёрно-белая отпечатанная на плохом ксероксе фотография. Фотография Итачи. С мягкой улыбкой на губах, чуть прищуренными глазами и совершенно осмысленным видящим взглядом. «Твою мать», — успевает выругаться про себя ровно до того, как дым развеется между их лицами и девочка поднимет на него внимательный взгляд. — Кто это? — неожиданно для себя самого спрашивает Кисаме, пока не зная, что стоит говорить. Однако ёрническая спесь спадает с его лица вместе с пеплом с конца сигареты. — Твой сбежавший парень? — Нет, брат моего друга, — замечая перемену, серьёзно отвечает она. — Он уже долго не может выйти с ним на связь, мы помогаем разыскать. Кисаме вглядывается в непривычно тёплое и домашнее выражение лица Итачи. Кажется, он здесь моложе. — Заявление в полицию не подавали? — логично продолжает он, всё ещё комкая распечатанную фотографию в пальцах. — Отряды школьников мало чем помогут. — Ну… — заминается Сакура, тупя глаза. Кисаме поднимает взгляд от фотографии на неё и пытается быстро проанализировать ситуацию: Итачи ищет его очевидно младший брат, полиция не замешана, о пропаже для родственников речи не идёт. Сам Итачи вполне свободно разгуливает по городу и не выглядит скрывающимся. Хотя слепому сложно потеряться для зрячих. Сигарета тлеет и начинает отдавать тошнотворно горьким привкусом фильтра. Кисаме вынимает её из губ и склоняет голову, бросая под ноги тлеющий окурок, оседающий роем искристых мух под ботинком. Сакура вздрагивает, когда он резко протягивает обратно фотографию. — Нет, не видел. Тонкие наманикюренные пальчики осторожно принимают распечатку, приминая живые глаза Итачи к груди. — Вот как… — растерянным полушёпотом выдыхает она, но как следует осмыслить поведение Кисаме не успевает. — А, вот она! — ором оглушает кто-то с другой стороны перекрёстка, и Кисаме одновременно с Сакурой поворачивается в сторону шума. — Сакура-чан, мы тут!.. Высокий шумный блондин. Рядом статный симпатичный брюнет. «Младшенький, похоже, справа, — глядя на усердно машущего рукой издалека паренька, приценивается к парочке школьников Кисаме. — Точно не этот идиот». — Извините, спасибо за помощь, — коротко тараторит под нос Сакура и ступает на дорогу сразу же, как загорается зелёный. Кисаме вяло качает головой в знак прощания, но ещё некоторое время неподвижно стоит, стараясь рассмотреть компанию. Блондин живо машет руками, широко разевает рот и, кажется, готов взвинтить в небо, будь у него такая возможность. Рядом с ним стоит неприметный и тихий брюнет, пряча руки в карманы, с таким же погасшим и нечитаемым лицом, как у Итачи, — родственное сходство, определённо. Сакура что-то суетливо блеет вдалеке, будто оправдываясь перед брюнетом за что-то, но потом так же быстро меняет покорность на свирепость и в тон орущему блондину начинает уже с ним выяснение отношений. Втроём они точно привлекут к себе внимание. Кисаме хмыкает и разворачивается обратно к дороге. Теперь у него точно есть повод пересечься с Итачи-саном, пока с ним не пересеклись буйные подростки на той стороне улицы.

* * *

— Эй, Кисаме. Он поднимает взгляд из-за газеты, неохотно вытаскивая из губ сигарету. Каблуки цокают пару раз и останавливаются в россыпи гравия, замораживая эстетично красивую фигуру Мей напротив. Подведённые глаза, шлейф духов, ярко-розовая помада и высокая шпилька — боевой вид. — Ты сегодня никуда не собираешься? — надменно осведомляется она, не опуская прекрасного подбородка ниже уровня меховой опушки приталенного пальто. — Сегодня ни меня, ни мамы не будет, постарайся не учудить ничего. — Например, не трахать твоих подруг? — усмехается Кисаме, довольствуясь свирепым взглядом. — Хотя тогда мне придётся трахать телевизор. Что ещё за команды выучила, Теруми?.. Или пользуешься случаем, пока рот не занят? — Замолчи, пока я тебя не убила, — едко отфыркивается она, но особого внимания на выпады не обращает. Очевидно, весь этот марафет неспроста. — Ты же хотела к Итачи-сану в койку залезть, — откладывая газету на колени, а локти на спинку скамьи, решает потянуть разговор Кисаме. — Что, быстро интерес пропал?.. — Он слишком нервный, — передёргивает плечами Мей, словно ёжась от холода или неприятных ассоциаций. — Не люблю нервных, да к тому же ещё слепых. Может, комплексы?.. — Размером с твою задницу, — смеётся Кисаме, признавая, что помешавшуюся на замужестве Мей бортанули как следует, раз от неё настолько сильно неприязнью таращит. — А насчёт того, кто из вас более нервный, я бы поспорил. Не припомню, чтобы у Итачи-сана дрожали колени от неудобной обуви. Или готова падать от одной мысли о мужике? — Замолкни, чтоб тебя, — шикает она уже более зло и на всякий случай переминается на каблуках на месте, проверяя свою устойчивость. — В общем, никого сегодня ночью не будет, еби своего Итачи-сана на полную катушку, главное — не тревожь других соседей. Мы вернёмся завтра, мама просила спросить у тебя, нужны ли тебе груши и мандарины. — Груши, говоришь?.. — Кисаме задумчиво чешет подбородок, прищуривая один глаз, и затягивается. — Вот от хурмы не откажусь. — Тогда отсасывай себе сам, — усмехается Мей и перебрасывает изящную цепочку сумки через плечо, цокая каблуками по направлению выхода. — Про хурму спрошу, но тогда сам нас завтра встречай. Переть от метро мешки не буду. Пока! — До завтра, — поднимая ладонь для прощания, качает головой. Дверь звучно лязгает за ней, и ритмичный бой каблуков удаляется от ворот. В сумеречной тишине прорываются на край сознания далёкий вой одинокой собаки, сработавшая в квартале рядом сигнализация и медленно планирующий из черноты неба снег. Снежинки неразборчивыми помехами кружат на тёмном фоне города и превращаются в искры в холодном отсвете фонаря. Ночь наступает вместе со скукой, сонливостью и лёгкой путанностью мыслей. Итачи возвращается в свою квартиру раньше обеда. На стук в дверь не отвечает, а Кисаме больше не пробует с ним связаться. Не то чтобы новости о его поисках сильно задели его, но поделиться этой информацией с ним он считает себя обязанным — в точно такой же ситуации Итачи не подводит и даже оказывает услугу, не являясь причастным лицом. Кисаме докуривает сигарету, разглядывая заученный до теней ландшафт возле дома и сиротливо покачивающиеся на ветру голые сучья. В конце концов, та группка школьников вряд ли сумеет надоесть так же сильно, как излишне преданный Хаку. Волноваться точно не о чем, а пересечься на днях с Итачи не составит труда. Они же соседи. Кисаме давит ироничную усмешку у себя на губах и скидывает бычок в стоящую рядом банку с окурками. Изучать газету ему надоедает давно, но он сидит здесь уже минут десять, надеясь, что столкнётся с Итачи. Наверное, уже не сегодня. Кисаме грузно поднимается, проходя мимо, бросает газету в мусорный бак, и уходит к лестнице. Светлая щель между его дверью и полом на секунду неприятно мигает.

* * *

«Раз-два». Бетонная комната с одной лампочкой. Посередине квадратный стол и ничего больше. Кисаме сидит на коленях и смотрит в стену. Долго, практически вечность. «Раз-два». Доска с шахматами. Чёрное-белое, чёрное-белое. Кисаме механически переставляет фигурки раз в минуту. Не из-за того, что долго думает, а чтобы потянуть время. Пластмассовые статуэтки глухо стучат по дереву, касаясь клетки. Минута. Десять. Тридцать. Час. «Раз-два». Это никогда не закончится. «Раз-два», «Раз-два». Лампа качается в такт конвойному шагу вместе с пролётами бетонных лестниц, однотипными узкими окнами и хмурыми лицами, смеряющими окружение брезгливыми взглядами. Никакой жалости, никакого участия. Жестокость. «Раз-два», «Раз-два». Бьют во сне, если переворачиваешься на бок. Бьют во время обеда, если поднимаешь взгляд. Бьют за неверное обращение, за общение с другими, за резкие движения. Рёбра помнят прогибами, вибрацией удары дубинками и сапогами. Нос вдыхает воздух с запахом холодного бетона, мочи и железного отзвука крови. Кисаме усмехается, чувствуя знакомый аромат презрения и безнаказанности. И его бьют ещё более отчаянно и озверело. «Раз-два», «Раз-два». «Вспомни отца!.. Что из этого вышло?.. Он так купался в этом бесправии и жестокости, а по итогу утонул в крови! Ты этого хочешь?.. Чего ты добиваешься?» «Раз-два». «Просто он не умел дышать под водой, он же не рыба с жабрами». «Раз-два». «В отличие от него, у меня есть стержень и умение дышать под водой. Я не утону в крови. Я не сломаюсь, как он, бабуль». «Раз-два». «Не сломай свою жизнь, Кисаме, не сломай свою жизнь… Пока ты жив, всё остальное неважно, понимаешь?.. Но твоя… Твои… Твоё поведение — прямой путь в могилу, знаешь? Ничего не поможет вернуть тебя с того света». «Раз-два». «Ничего не поможет». «Раз-два». «Ничего…» «Раз…» Кисаме резко распахивает глаза. Темнота. Жуткая, пробирающая, с тусклым квадратом света, скатившимся по стене на пол. Стены дрожат. Оконное стекло вибрирует в раме, звенит. Бутылки из недр холодильника отчаянно дребезжат, грозясь разбиться прямо внутри. Банки скачут и катаются по полу, как каменная крошка на оживлённом шоссе. Какофония стуков, треска и гудения старого здания. Землетрясение. Кисаме подрывается на месте, одним шагом достигая выключателя. Вверх-вниз — впустую. Дрожащая лампочка не потрескивает под потолком живым электричеством, а остывшей стеклянной игрушкой грозится упасть на разостланный футон и разлететься вдрызг. «Блядь», — нахмуриваясь и сглатывая, оценивает ситуацию Кисаме. Холодный пот прилипает к спине вместе с тонкой материей майки. Пальцы дрожат в такт земным толчкам на кнопке выключателя, но остаются замершими в крючковатом жесте. В горле сухо, ноги ватные, в голове — желание вырваться под долговечный свет дворового фонаря и до рассвета не выходить из его очерченного круга. Кисаме стоит. Дом трясётся. Ступни вмерзают в ледяной пол. Нужен свет. Нужен свет. — Шисуи!.. Глухой голос из-за стены кажется нереальным остатком сна. Кисаме без раздумий громко шлёпает себя по щеке, желая очнуться. Моргает. Темнота. Чёрная, с пробирающей в углах синевой, с серыми очертаниями мебели и предметов. Необъятная, перешагивающая границы всего живого. — Шисуи!.. Кисаме дышит по собственному счёту. Он в сознании, ясно мыслит и просто стоит, сгорбившись у выключателя и прислушиваясь к звукам. В тонком звоне, ритмичном дребезжании чужой голос словно нереален, но всё же живой, настоящий. «Фонарик, — отчётливо командует себе Кисаме и с треском собственных суставов, с трепетом каждого сухожилия ёмким импульсом поворачивает голову к тумбе у дверей. — Фонарик в верхнем ящике. Фонарик». Он поворачивает тело — стены трещат, как его напряжённые мышцы. Ступню ведёт левее — с полки падают ключи, гулко бренькая внутри обуви. Шагает — кажется, пол собирается обвалиться под ним в вечную холодную пустоту. Ящик выезжает с глухим шорохом. Одеревенелая рука чувствует приятный скат кнопки «вкл». Щелчок. Свет ярким прожектором брызгает по боковине ящика и врезается в дверь стёртым источенным полукругом. Кисаме облегчённо втягивает воздух полной грудью. Хоть что-то. Однако оставаться в квартире нет никакого желания. Пятно искусственного света мечется по комнате ровно тридцать секунд. Этого достаточно, чтобы натянуть штаны, всунуть босые ноги в кроссовки и накинуть на плечи куртку. Кисаме молча наступает пяткой на острые ключи и так же быстро, как одевается, вытаскивает их. Железо, пропитавшееся гнилой стелькой и кровью, остаётся на пальцах запахом. Дверь распахивается, морозный воздух бьёт по лицу раскалённой плетью, но грудь вздымается теперь спокойно и мерно. Свет фонаря, видимого с пролёта, успокаивает. Кисаме выдыхает в немой благодарности к хозяйке за её странную, но очень полезную инициативу установки фонаря на автономных солнечных батареях. Всяко лучше, чем профсоюзные договоры. — Шисуи!.. Крик становится отчётливее, а голос знакомым. Кисаме через плечо оглядывается на соседнюю дребезжащую дверь, и, наконец, узнаёт странные интонации в неизвестном имени. — Итачи-сан?.. — свет фонарика падает к ногам и цепляет угол наличника. Дверь колотится, стучит и хрустит сломанным замком сильнее, чем окружающая земля. Ручка слабо дрыгается, но полностью не проворачивается. Не может выйти. Заперт. — Итачи-сан, что с замком? — успевая набраться спокойствия, повышает голос Кисаме и подходит ближе, освещая не прекращающую трястись в судорогах дверь. — Давайте посмотрю с этой стороны. — Открой! Открой сейчас же! — голос прорезается по ту сторону ужасно высоким, жутким, переходящим местами на сипение альтом. — Открой!.. — Ладно-ладно… — слегка теряясь от подобного напора, старается привычно усмехнуться Кисаме, но отчего-то не получается — ощущение, что за дверью стоит вовсе не сосед, а что-то вообще отдалённо напоминающее человека. — Сейчас попробую, погодите. — Открой!.. Дверь сотрясает сильный удар. Кисаме вздрагивает и рефлекторно отшатывается. Что-то нездоровое. Круг света сужается на округлой ручке. Обычная, такая же, как и на всех квартирах рядом. Несколько секунд она пребывает в статичном положении, но едва ли не сразу начинает снова дрожать и безрезультатно прокручиваться. Итачи ломится, как умалишённый, как припёртый к стенке, загнанный в угол. — Шисуи, пожалуйста… — Кисаме мерещится, что он слышит всхлипывание. — Пожалуйста, не надо… Не надо, умоляю… «Он не один? — пронзает голову предательская мысль, неприятным холодом пробегая между лопаток. — Твою мать, что там происходит?..» — Итачи-сан, с вами кто-то есть?.. — снова полукриком, но сейчас нет ответа. Далёкое бренчание бутылок в его холодильнике подчёркивает разящую тишину. Тихий стук и шуршание ткани — кто-то с другой стороны оседает на дверь и сползает вниз. Кисаме каменеет и собирается. — Итачи-сан, отойдите! Я выламываю дверь! Молчание. Машины орут сигналками рядом, вдалеке, всюду. В соседних домах заливаются истошным лаем собаки, начинают шумно переговариваться люди. Землетрясение недостаточно сильное для разрушений, но в гуле и грохоте может произойти абсолютно любое событие. Например, ограбление. Кисаме отходит на пару шагов и с разбегу наваливается на дверь плечом. Замок жалостно взвизгивает, но не поддаётся. Насилие, разбой. Удар — из-под наличников вздымается пыль побелки. Дерево вздрагивает и стонет. …убийство. Ещё удар, и дверь проминается с хрустом и железным лязганьем. Кисаме походя отмечает распластавшуюся дверную ручку: та оказывается вдавленной на несколько сантиметров внутрь дверного полотна. Железная принимающая накладка выкорчевана и весело подмигивает мёртвым прощальным бликом. — Итачи-сан, отойдите! — последний упреждающий раз. Удар. Дверь с едким скрипом разламывается внутрь квартиры. Внутренняя щеколда падает на пол и продолжает содрогаться вместе с земными толчками. Внутри темнота и тишина. Никаких признаков жизни, кроме далёкого звона посуды и стука предметов в шкафах. Кисаме старается восстановить дыхание и неловко обшаривает светом фонарика раскуроченный замок. Детали траурно поблёскивают, свисая рядом с накренившейся дверью. Никакого мёртвого тела нет. У входа только покосившиеся ряды обуви и ни следа крови. — Итачи-сан?.. Голос Кисаме недалёким эхом уходит в глубь квартиры и там же погибает. Вдруг в темноте что-то запоздало вздрагивает. — Бежим!.. — в вытянутое запястье с фонариком вцепляются прежде, чем Кисаме различает фигуру, резко метнувшуюся к выходу. Тонкие ледяные пальцы врезаются в кожу острой костяной хваткой и тащат за собой, как когти горного кондора. Кисаме пошатывается, не успевая осознавать, как его бегом волокут за собой к лестнице. Ноги едва успевают встретиться в ударе с дребезжащими ступенями и удержать равновесие. Свет фонарика хаотично прыгает по двору, на секунду восстанавливает баланс и снова в панике сбегает к ногам, ритмично покачиваясь в такт быстрой ходьбе. Уже на подходе к воротам Кисаме наконец различает во всклоченных длинных чёрных патлах затылок Итачи. Растрёпанный, засаленный и с взъерошенными колтунами. Ворота лязгают тяжёлым железом, и в свете опущенного фонаря показываются красные от холода босые ступни. Это больше похоже на кошмарное видение, не на явь. На помешательство, секундное, неумолимое. Но снег вполне осязаемо мочит подошву. Холод ощутимо скребёт лодыжки, пробегаясь по ногам крупной дрожью. Кисаме фокусирует взгляд и видит, как не его ступни увязают в снегу, но не прекращают шагать дальше. И резко останавливается, перехватывая чужой локоть. — Итачи-сан, успокойтесь! — резко командует он, глядя, как сломанным механизмом повисает в его пальцах белая рука. — Итачи-сан, вы меня слышите?.. Жалкое подобие отстранённого и уравновешенного соседа горбится совсем рядом, напротив. Чёрные волосы жидкими прядями скатываются по плечам, разбрасываются по спине и свежевыдранными клочьями шевелятся промеж чужих пальцев. Кофта перекошена, низ штанин вымочен в снегу и грязи дороги. Это не тот Итачи, которого он знает. Это пьяное отражение в запылённом осколке. Итачи замирает, повиснув в сжатой ладони, недвижный, немощный. Выдох паром уносится с губ Кисаме в холодный воздух. — Итачи… — снова начинает он, но заминается и поднимает свет фонаря выше. — Ты слышишь?.. Рука упёрто тянет на себя безжизненное тело, и Итачи качает в сторону. Из-за чёрной дымки волос появляется профиль. Свет бегло мажет по нему, и зрачки ответно сужаются. Бледный, практически серый. Жуткий, осунувшийся и истерически перепуганный. Как жалкое животное, пытающееся вырвать себе кусок жизни. Взгляд такой же пустой, но теперь в черноте глаз нельзя увидеть ни-че-го: ни жизни, ни зрения, ни намёка на понимание. Как у безумного. — Шисуи… — охрипшим голосом повторяют посиневшие губы, и Кисаме удивлённо смаргивает, напрягаясь. — Меня зовут Кисаме, — он сам не знает, зачем это говорит, но в молчании дышит отчаяние. — Вам плохо?.. — Шисуи… — стоит, подвешенный на нём, как кусок мяса на крюке. — Шисуи, пожалуйста… — Итачи, ты слышишь меня?.. Ответь. Лицо Итачи подёргивается странной переменой. Он слепо поднимает голову и въедливо смотрит чёрными глазами насквозь. Страшно. — Кисаме?.. — Да, я, — выдыхает он и кивает. В груди что-то облегчённо оседает. — Как вы?.. Вы в порядке? — Я?.. — слова доносятся до него словно эхом. Итачи смаргивает. — Да, я… Неожиданно чувствует тепло чужой ладони на своей руке и поворачивает голову вместе со стеклянным взглядом. Пару секунд молчит. — Лекарства. — Что?.. — Лекарства, — с усилием возвращая сорванному голосу монотонность, повторяет. — Лекарства. В ванной комнате, в шкафчике. Первая полка. — Ах, да… — будто понимая то, о чём он говорит, запоздало кивает поражённый Кисаме. — Да, сейчас принесу. Пойдёмте, на улице холодно. Красные от снега ноги с впившимися под ногти кусочками мелкого гравия. Ледяные пальцы, закоченевшая душа и взгляд. — Пойдёмте, — решаясь второй рукой обхватить его за плечи, с неловкой улыбкой проговаривает Кисаме и подталкивает Итачи обратно. — Пойдёмте. Машины вдалеке замолкают. Голоса людей стихают вместе с визгом собак, а предметы постепенно успокаиваются на своих местах. Лишь лёгкий хаос, овеявший помещения, доказывает реальность землетрясения. Итачи идёт молча и покорно. Голову не поднимает, слепо смотрит в хрустящий под ногами снег и шагает в такт шагам Кисаме. Дворовой фонарь встречает их ровным солидным светом и провожает до дверей квартир. Кисаме, не думая, доходит до своей и заводит Итачи внутрь, заставляя его сразу же сесть на футон. Банки из-под пива неловко гремят в разгромной тишине ночи. В квартире Итачи за пару минут всё пропитывается холодом и ледяным одеревенением. Кисаме думает несколько секунд, рефлекторно зажигая во всех комнатах свет, а затем сворачивает разложенный футон и бросает в коридоре, чтобы унести с собой. Дверь выломана, на ночь не заделаешь. В ванной остаётся намного больше тепла, но от прохладной поверхности зеркала исходит неприятный холодок. Пальцы цепляют угол дверцы и открывают её с едва слышимым скрипом. Пустые коробки феназепама и седативные препараты. «Раз-два». В одной квартире горит свет, в другой свободно расстилается зимний ветер, играя с лёгким ворохом снега. Итачи глотает таблетки и засыпает, лёжа среди скрюченных тонких теней. Кисаме нервно курит в пролёте и крутит в голове мгновение, когда чёрные зрачки сузились от направленного на них света.