* * *
— Это что за нахрен?! — Ками-сама!.. За что нам всё это?.. Голос Мей поражает усталую тишину окрестностей громче визгливого лая собаки. Кохаку охает рядом, роняя мешки на бетонный пол пролёта. Хурма тоскливо выкатывается из пакета. Кисаме лениво откидывается локтями на перила и закуривает сигарету из новой пачки. — Придётся заменить не только полотно, но и косяк, — переходя сразу к делу, оповещает он. — Выбирайте дверь сами, я оплачу. — Так это ты сделал?! — взвивается Теруми, цокая каблуком и поворачиваясь к Хошигаки. — Ты совсем с катушек слетел?! — Вынужденная мера, — сухо отзывается тот, затягиваясь. — Передайте мне счёт, когда закажете. — Нет уж, погоди, Кисаме, — отпихивая в сторону застывшую дочь, протискивается к нему Кохаку. — Объясни, как это произошло! Не можешь же ты ломать двери к соседям, когда вздумается!.. Ты затеял драку?! С Итачи-саном?! Ками-сама, он же слепой!.. — Скорее, ебал его так, что вышиб дверь, — ядовито комментирует Мей, ощериваясь над головой матери. — Вот чего ты трубку не брал с утра, да ещё и затащил Итачи-сана к себе… Убью тебя, Хошигаки!.. — Рот прикрой и не тявкай, — равнодушно сплёвывает Кисаме, глядя в глаза вспыхнувшей младшей Теруми, а затем переводит взгляд ниже, на хозяйку. — Драки не было, на этом всё. Не припомню того момента, когда бы я регулярно вышибал соседям двери. Пришлите счёт, и на том закончим. — Кисаме!.. — шипит Мей. — Кисаме! — ошарашено нахмуривается Кохаку, наблюдая, как он затушивает сигарету о перила и собирается уходить. — Ну-ка стой! Так не пойдёт!.. Думаешь, двум хрупким женщинам пристало всем этим заниматься? У нас дел нет, кроме как двери заказывать и таскать? — Ты даже встретить на вокзале вовремя не можешь!.. — охотно поддакивает дочь. — Сам этим и занимайся!.. Мы к тебе в рабочие не нанимались!.. — Крик не поднимайте, голова трещит, — отфыркивается он, делая шаг к своей двери, но резко останавливается, когда перед ним возникает воинственно выставленная рука хозяйки. Кисаме искоса оглядывается на недовольные лица семейства Теруми. — Сорок тысяч и расходимся, — нахмуриваясь, уверенно говорит Кохаку. Бровь недоумённо ползёт вверх, и Хошигаки секунду испепеляет взглядом непробиваемое лицо хозяйки. Как он и думал — отделаться одним счётом не получится. Вялая ухмылка растягивает сухие губы. — Двадцать, максимум, — Кисаме усмехается, разворачиваясь, и тянется обратно в карман за сигаретами — быстро этот разговор не решится. — Ты же не новую комнату собралась отстраивать, откуда такая сумма?.. — Ты, видимо, живёшь в другом мире, Кисаме, — язвительно замечает Мей, довольная проворностью матери. — За двадцать тысяч йен ты можешь только в лицо себе плюнуть. — Или тебе придётся заплатить мне, и я плюну в твоё, — отзеркаливает Хошигаки, довольно глядя на исказившееся лицо девушки. — Даю двадцать, и вы отстаёте от меня. — И какую же я дверь поставлю на двадцать тысяч?! — опешивает Кохаку. — Тем более, Итачи-сану!.. Самому не стыдно будет в глаза ему смотреть, давая такую сумму?! Тридцать, не меньше! — А есть разница: смотреть ему в глаза или нет?.. — Кисаме!.. — В любом случае, ты её вышиб. Поэтому стоит поставить прочнее, если мы не хотим повторения инцидента, — снова вклинивается Мей, бросая елейный взгляд, и изящно откидывает локон с опушки пальто. — А мне думается, что повторение неизбежно. Ты так не думаешь, мам?.. — Да брось ты с ним собачиться как маленькая, твоими поддёвками делу не поможешь, — одёргивает дочь Кохаку, и Кисаме встречает ещё один возмущённый взгляд Теруми усмешкой. — Да и о чём ты говоришь, дорогая: Итачи-сан приличный человек, просто ему не повезло соседствовать с Кисаме… Если бы другие квартиры не были заняты, я бы обязательно поселила его как можно дальше!.. — И чем же они заняты?.. — мужчина вскидывает брови и щёлкает зажигалкой, начиная получать удовольствие от возмущений в свою сторону. — Жильцов не так много, а все остальные квартиры забиты хламом и не вычищались лет десять. — Хлам — это то, во что сейчас превратилась дверь, — оскорблённо шикает Кохаку, вскидывая раздражённый взгляд. — Сам знаешь, что в той квартире жил мой муж, и я никому не позволяю туда заселяться! И только одна используется под склад! — Как ни посмотреть, моей вины в этом мало, — показательно разводит руки Кисаме и затягивается. — Но твоя вина в том, что сейчас Итачи-сан не может проживать в своих апартаментах, — возвращается к теме женщина, и Кисаме повержено давится ухмылкой — увести от разговора о деньгах Теруми невозможно. — Давай сейчас двадцать восемь, а потом ещё оплатишь счёт за доставку и установку. — Двадцать. Оплачиваю доставку и установку по счёту, а дверь по чеку, — стоит на своём. — И ради твоей хурмы мы уговаривали тётушку сделать нам скидку!.. — ненатурально трагично вздыхает за спиной матери Мей, артистично прикрывая глаза. — Жмот ты, Кисаме! — перенимая показательную игру, вздыхает в тон дочери Кохаку, но твёрдости взгляда не теряет. — Сам же знаешь, как непросто сейчас найти товар по приемлемой цене! Двадцать пять, и то, говорю тебе, мы едва что-то найдём!.. — Значит, я сам схожу в магазин, найду вариант за десять тысяч и сам её привезу, — пожимает плечами Кисаме, выдыхая дым. — Оплачу только установку и только на руки мастеру. — А вот здесь, господин Хошигаки, вы переходите границы!.. — теряя маску невинной жертвы обстоятельств, зло напирает Кохаку. — Ты хочешь меня оскорбить своим недоверием?.. Спустя столько лет?.. — Я хочу максимально упростить вам работу, — не скрывая насмешливой ухмылки, во весь рот осклабливается он. — Так что, мне пойти прямо сейчас?.. — Ты!.. Неожиданно щёлкает замок в двери, и спор затихает. Дверь квартиры Хошигаки осторожно приоткрывается, и под бледный свет полуденного зимнего солнца выходит Итачи. С причёсанными убранными волосами, умытым лицом и пустым поверхностным взглядом, опущенным под ноги. Кисаме крепче затягивается, прищуриваясь. Выглядит слишком… Обычным. После вчерашней ночи. — Итачи-сан!.. — Кохаку моментально теряет интерес к спору и участливо подаётся ближе. — Простите, наверное, мы слишком громко говорили!.. Кисаме уже рассказал нам о случившемся. Как вы себя чувствуете?.. — Всё хорошо, простите за беспокойство, — по его лицу едва проскальзывает подобие лживой маски вежливости, но он смаргивает и заметно настороженно ведёт головой в сторону — пытается понять, в какой стороне находится Кисаме. — Значит, он уже рассказал вам… — Да, про то, что заело замок, и мне пришлось открывать дверь силой, — чувствуя на щиколотках лёд слепого взгляда, Хошигаки подаёт голос, и Итачи поворачивает лицо к нему. — Сейчас решаем, что делать с дверью. — Не беспокойтесь, это пустяки!.. — излишне оптимистично машет рукой Кохаку. — За пару дней мы точно сможем поменять вам дверь! Я уже думала звонить, но сейчас… — Да, конечно, — особо не слушая, как продолжает распинаться хозяйка, кивает Итачи и несколько долгих секунд слепо смотрит Кисаме в грудь. Хошигаки невольно ёжится от холода, пробегающего между лопаток. Пепел спадает с конца сигареты на потёртые носы ботинок. Пытается определить, как много он сказал, и что самому следует говорить. Чувствует взгляд Кисаме на себе и решает, как поступить с ним. От холодной сосредоточенности Итачи в его пустом взгляде становится жутко. Шейные позвонки неприятно оглаживает ветер. — Кохаку переживает, как бы вы не заболели, — решая заранее прервать недопонимание, невпопад говорит Кисаме, отчего старшая Теруми, бесперебойно продолжающая щебетать рядом с Итачи, неловко замолкает. — Всё же мы некоторое время провели на улице в лёгкой одежде, пока пытались решить проблему с дверью. Тёмные ресницы вздрагивают, показывая под собой тёмный круг радужки. Мей из-за плеча матери одними губами шепчет Хошигаки, что Итачи слепой, а не глухой, а Кохаку недоумённо хлопает глазами, не понимая важности пояснения. Но тот, кому это было важно, услышал всё чётко и ясно. Итачи прикрывает глаза и улыбается спокойной вежливой улыбкой, обращаясь лицом обратно к хозяйке. — Вот оно как, — смотреть на его улыбчиво-прищуренную маску участия становится отчего-то проще, и Кисаме тихо выдыхает, расслабленно падая локтями на перила. — Кохаку-сан, спасибо, что заботитесь обо мне. Не будьте строги к Кисаме-сану: он помог мне с дверью во время землетрясения, поэтому я признателен ему за оказанную помощь. Надеюсь, вы сможете отправить мне счёт за установку новой двери? Не хочу причинять вам неудобства этой ситуацией. — Ох, что вы… — по-женски покупаясь на очаровательную улыбку и запах денег, растеряно отвечает Кохаку. — Да-да, конечно, Итачи-сан, я отправлю вам счёт, как только решу все вопросы!.. Кисаме не удерживается от смешка, глядя, как неловко она себя чувствует: у Кохаку был вполне рабочий план ещё несколько раз нанести назойливые визиты Хошигаки, стараясь добиться от него максимальной суммы, на которую он способен, но слишком быстрое решение денежного вопроса выбивает её из колеи. Кохаку ещё несколько секунд откровенно любуется близостью лица Итачи и прекрасной возможностью выжать из него побольше денег, а потом смаргивает потерянность и заговаривает: — Но всё же я беспокоюсь, где же вы будете жить то время, пока не установят дверь?.. Боюсь, на это потребуется хотя бы пара дней… — Двери нашего дома всегда открыты для вас, Итачи-сан, — неожиданно певуче протягивает Мей, проскальзывая к нему мимо матери. — К сожалению, мы не можем временно заселить вас в другую квартиру, но у нас есть свободная комната… — Конечно-конечно!.. — начинает активно кивать хозяйка. — Пока не установят дверь, можете остановиться у нас!.. Кисаме с интересом наблюдает, как Итачи стойко продолжает выдавливать деланную улыбку, игнорируя откровенно прижавшуюся к нему сбоку Мей. А девушка кидает на Кисаме острый взгляд из-за меховой опушки, будто желая спровоцировать его на какие-то действия, кроме вальяжного потягивания сигареты. Видимо, и вправду считает, что Кисаме неравнодушен к нему — забавно. Но он только ёрнически посмеивается и ожидает продолжения концерта. — Спасибо за предложение, — отвечает Итачи и склоняет в поклоне голову, восстанавливая этим движением дистанцию между собой и навязчивыми Теруми, — но я должен отказаться. Не могу стеснять женщин своим присутствием. Я и так принёс вам слишком много неудобств. Сниму комнату в отеле на пару дней. — Нет-нет, я не могу позволить своему дорогому жильцу терпеть такие неудобства из-за досадного недоразумения!.. — кланяясь в паранормальном приступе вежливости следом за Итачи, тараторит в ответ Кохаку, пока её дочь с демонстративным фырканьем отходит в сторону. — Тем более, сейчас там такой переполох с этим самоубийством… Вы же слышали новости?.. Какой-то мальчишка покончил с собой в одном из номеров, такой ужас!.. Нет-нет… Кисаме не сдерживает усмешки: как искусно хозяйка делает вид, что не знает, кто такой Хаку. — Нет, я ничего не слышал об этом… Это произошло недавно? Уголки рта ещё шире растягиваются в улыбке. От Итачи этого стоило ожидать. Уж он точно ни случайно проскользнувшей эмоцией, ни сменившимся тоном не покажет своей осведомлённости. Препараты не позволят. — Ох, вы не знаете!.. Такой скандал, такой скандал… — найдя нового слушателя, охотно решает поделиться Кохаку. — На днях все СМИ трубили об этом… Молодой мальчик приехал из Токио… На фоне разговора каблуки тихо процокивают ближе к перилам и призывно брякают, останавливаясь. Кисаме искоса оглядывает подошедшую Мей, чей взгляд демонстративно устремлён в снежную завесу, но никак не на него. — Угости сигаретой. Гордая сука. Кисаме лениво лезет в карман и достаёт пачку, услужливо открывая её. Наманикюренные пальцы изящно выбирают предложенную сигарету из ряда прижатых друг к другу товарок. Щёлкает зажигалка, смещая шум от болтовни хозяйки на второй план. — Ты ведь не скажешь, что действительно произошло?.. — вполголоса осведомляется она, затягиваясь и смаргивая снежинки, налипшие на ресницы. Кисаме нехотя ведёт плечом и краем глаза оценивает Итачи, оккупированного рассказом старшей Теруми. Судя по его вежливым кивкам и редким вопросам, прерывающим её, чувствует он себя вполне неплохо, чтобы поддерживать образ заинтересованного слушателя. — А что ты не поняла из того, что я сказал? — хмыкая внутренним размышлениям, подкуривает следом Кисаме. — Было землетрясение, замок заело. Я помог. — Ты редко кому помогаешь за спасибо, Кисаме, — озвучивая очевидное, усмехается она и выдыхает клуб дыма. — Но я не про это. Тот малец, Хаку… Ты ведь не замешан в его самоубийстве?.. Никотин оцарапывает горло. Неожиданно, что она решает заговорить об этом. Вопросы о прошедшей ночи были бы более логичными и уместными. Кисаме поднимает глаза на Мей, улавливая на себе её серьёзный взгляд. — Нет. Дым окатывает слои тонального крема и туманным водопадом сбегает по щекам в густой мех пальто. Девушка ещё несколько долгих мгновений изучает его лицо, стараясь убедиться в правдивости слов, затем задумчиво опускает взгляд обратно к перилам и вновь затягивается. — Прости, но я должна была спросить. Не люблю полицию в своём доме, поэтому хочу заранее знать, что могу их послать нахер без задней мысли. — Будто бы не послала их, даже если бы я был замешан. Они синхронно прыскают едким смехом. — Ты прав, — легко соглашается она, разворачиваясь спиной к улице и интуитивно повторяя позу Хошигаки. — Ладно уж, я лишь хотела убедиться. Мама немного нервничала из-за этого. — Твоя мама больше суетится, чем нервничает, — усмехается Кисаме, переводя взгляд на продолжающих беседовать Кохаку и Итачи. И хозяйка, будто почувствовав это, поднимает на него глаза с недобрым блеском. —…думаю, Кисаме не откажется вам помочь, — оживлённо всплёскивая руками, лопочет она, и у Кисаме с неприятным предчувствием вскидывает во внимании брови. — Правда, Кисаме?.. Ты ведь не откажешь Итачи-сану? В конце концов, никто не просил тебя выламывать ему дверь с корнем, а из-за этого теперь ему негде остановиться… — Выпрямлял быку рога, а свернул шею, — не упускает возможности поддеть Мей. — Вы это к чему? — не понимая, настороженно уточняет он. — Пусть Итачи-сан поживёт пару дней у тебя, — в лоб заявляет Кохаку. — В качестве извинений за нанесённый ущерб ты можешь потесниться. Ты всё равно обычно на улице прохлаждаешься, а Итачи-сану не придётся искать себе временное жильё. Кисаме хмыкает и затягивается. Наглости хозяйки остаётся позавидовать, очевидно, что эта затея принадлежит ей, но никак не Итачи. Однако сам Итачи молчит, лишь полуоборотом головы обозначая, что тоже ждёт ответа. Такое тесное соседство не входит в планы Кисаме, он давно отвыкает от совместной с кем-либо жизни. Но нужно признать, что если и выбирать кого-то в соседей по комнате, то Итачи будет одним из самых идеальных вариантов: вкусно готовит, поддерживает порядок, не докучает своим присутствием, а при случае с ним не скучно поговорить. А ещё он сидит на транквилизаторах, которые подчистую стирают с него даже налёт эмоций. Кисаме вглядывается в лицо Итачи, стараясь выявить в его идеальных чертах остатки того безумия, которое перемололо в труху всю прежнюю сдержанность и холодность. Но кожа такая же мертвецки бледная, а глаза пустые. Как у трупа, забальзамированного и поднятого из склепа. «Смерть — это действительно своего рода цепь изменений. Прежде всего бледнеет кожа». Длинные тёмные ресницы подрагивают, червоточины глаз слепо поднимают невидящий взгляд выше, стараясь в пустоте уловить эфемерные очертания стоящего напротив. Хочет увидеть и проанализировать, понять реакцию или заранее увидеть ответ. Но не может. Темнота. Пусто. «Затем заостряется нос, ссыхается подбородок. Приоткрытый рот напоминает сделанный ножом разрез на коже мандарина, в котором торчит красная вставная челюсть». Нос у Итачи и вправду кажется острее, чем обычно. Скулы резче выделяются на фоне ниспадающих чёрных волос, подбородок более вытянутый. Губы тонкие, обветренные и искусанные — единственный живой след прошлой ночи. В глубине складок истерзанной кожи тенями проступает запёкшаяся кровь, оставленная в ванной сгустками слюны. Кисаме уверен, что слюна уже давно смыта, выдранные волосы убраны и упаковки от лекарств выкинуты. Итачи слишком старается, чтобы не выдавать в себе того безумца, не понимающего, кто рядом с ним и что происходит. И, говоря откровенно, Кисаме было бы абсолютно плевать, будь это кто-то другой. Безумный, пьяный, объёбанный — какая к чёрту разница, его это не касается. Но с Итачи у него с каждым днём всё больше точек пересечения. И ему интересно. Интересны странные фразы на страницах книжки, интересна группа тупых школьников, шатающихся по округе в его поисках, интересны мятые упаковки, оставленные в раковине. Интересны глаза мертвеца, в которых остаётся чувствительность к свету. Пауза затягивается, и теперь обращённые к Кисаме взгляды начинают резать внимательностью. — Я не против, — пожимает плечами он, замечая, как рядом с ним давится дымом Мей. — Только, боюсь, вы у меня дома будете спотыкаться: я не слишком люблю уборку. — Вот и будет повод прибраться, — решая не акцентировать внимание на чересчур лёгком согласии Хошигаки, хлопает в ладоши Кохаку. — Итачи-сан, надеюсь, Кисаме вам больше не доставит хлопот! Он у нас мужчина с характером… — Я благодарен Кисаме-сану за помощь, поэтому не хочу причинять ему ещё больше неудобств, — всё так же вежливо склоняет голову Итачи, отчего у Кисаме пробегает по губам нервная усмешка. — Кисаме-сан, спасибо за оказанное доверие. Позаботьтесь обо мне. То, как идеально склоняется в поклоне Итачи, вызывает у Кисаме смешанные чувства: с одной стороны, это вынужденная мера, чтобы не вызывать подозрений у Теруми, а с другой, кажется, что Итачи всё же перегибает палку. Перегибает настолько, что Кисаме сам рефлекторно качает корпус вперёд в лёгком поклоне, из-за чего глаза у Мей ещё больше округляются от шока. — Значит, все вопросы улажены, осталось только выбрать и заказать дверь, — толкая дочь в плечо, подытоживает Кохаку и наконец подбирает брошенные мешки. — А, кстати, Кисаме, не забудь про хурму! И съешь всё, чтобы потом я не находила её сгнившей в мусорке!.. — Безумие какое… — ещё не отойдя от шока, выдыхает Мей и сбрасывает окурок в банку для бычков. Она окатывает Хошигаки многозначительным взглядом, стараясь то ли понять его поведение, то ли осудить, но пока что не находится со словами, поэтому покладисто забирает из мешка с фруктами кулёк с хурмой и дёргано всовывает его в руки. — Держи, каннибал. Кисаме усмехается, наслаждаясь замешательством Теруми, и даже подумывает, не стоит ли ему почаще так поражать наглую девицу — ему однозначно больше по душе её опешивший вид, чем гордо вздёрнутый подбородок и величественный взгляд из-под густо накрашенных ресниц. Женщины удаляются с шуршанием пакетов, цоканьем каблуков по железным ступеням и очередным оживлённым разговором о поездке к родственникам. И такое завершение дел вполне удовлетворительно — как минимум, вышибленная дверь не ударила по кошельку, а недолгие препирательства — по самообладанию. Холодный ветер с завывающим свистом прокатывается по пролёту, заметая пуховый снег к чужим ногам. Улица замирает в вакуумной тишине зимы позади, только дверь квартиры Теруми на нижнем этаже громко клацает остатками жизни. Кисаме хмыкает и отправляет бычок следом за пригубленным помадой. Шоркают подошвы ботинок по оледеневшему бетону. Фигура Итачи едва заметно дёргается, когда Кисаме минует его, и тонкий хвост чёрных волос неаккуратно сползает с плеча. — Спасибо. Ладонь успевает коснуться холодной ручки двери, но замирает. Кисаме оглядывается через плечо, ожидая какого-то продолжения фразы, однако следует только протяжное завывание поднимающегося ветра и свист пролетающего снега в расщелинах под крышей. Но это действительно благодарность, а не лживый поклон с чередой ублюдочно вежливых отступлений, вынуждающих поддержать этот социально значимый цирк. — Будем в расчёте, — нехотя бросает Кисаме, и замок щёлкает. — Я разберу свои вещи. Дверь открыта, можете не стучать. По чёрной глади тщательно расчёсанных волос сложно понять, кивнул ли в ответ Итачи, но Кисаме предпочитает считать его молчание за преждевременный ответ. В конечном счёте, им придётся потратить слова потом, для более содержательного диалога, а на сейчас темы для разговора исчерпаны. Цепочка перекатывается на массивном запястье и матово поблёскивает в блёклом свете.* * *
Собрав с пола большую часть банок и распинав мелкий мусор по углам, Кисаме думает, что так пойдёт. Но Итачи, который должен был вернуться в квартиру хотя бы с вещами первой необходимости, возвращается с ведром, новеньким набором тряпок и засученными рукавами. Это не удивительно — ведь раковина, ещё утром испачканная кровавой слюной, непривычно блестит надраенной белоснежной эмалью, оба разостланных футона аккуратно свёрнуты в углу комнаты, а стоки прочищены не только от длинных чёрных волос, но и вообще от всего накопившегося за год. Кисаме мог бы посопротивляться для виду, но у него не спрашивают мнения насчёт происходящего — Итачи молча собирает разбросанный мусор в мешок, открывает окно, чтобы холодный воздух проник в затхлое помещение, и продолжает спокойно сновать из ванной в комнату, как лучший работник клиниговой компании. Странно, что Итачи не убивается на первом же повороте из коридора в гостиную. Кисаме, как минимум, ждёт, что он запнётся или вступит во что-нибудь не особо приятное, но умение ориентироваться в небольших пространствах у соседа развито лучше, чем на открытой местности. Быстрые и аккуратные постукивания пальцев, обтянутых жёлтыми латексными перчатками, легко определяют местоположение пепельниц, посуды, сваленных в кучу вещей. Короткие трущие движения — Итачи спокойно разворачивается и уходит обратно к расставленным вдоль стены моющим средствам, безошибочно определяя нужное для очередного загрязнения. Кисаме сначала с интересом наблюдает за убранными в высокую шишку тёмными волосами, откровенно наплевательски сидя возле окна и потягивая сигарету, но потом неохотно поднимается следом. Он не засранец по натуре, просто уже как пару лет его перестают волновать условия, в которых он живёт. Пустые банки и полные пепельницы, из которых регулярно выпадают сдавленные бычки, никак не мешают жить и ходить на работу, но и их отсутствие тоже никак не скажется на его проживании. Будет немного забавно посмотреть, как его квартира превратится в подобие музейной выставки чистоты, как в доме Итачи-сана — а у него точно есть пунктик насчёт того, как должно выглядеть жилище, даже если он сам его видеть не будет. А, может, это обыкновенное удобство — точно знать месторасположение вещей. В темноте жить труднее. Кисаме сваливает очередной мешок с мусором в бак и поднимает взгляд на темнеющее небо за завесою снегопада. День проходит незаметно и сонно, впервые трезвым он не ощущает, как каждая минута лениво отсчитывает время до сна. Мелкие снежинки рябью проступают на тёмно-сером небе, начиная теряться в бледном свете фонаря рядом с землёй. В это время он уходит за новой пачкой сигарет, парой бутылок пива и дешёвым готовым обедом. Но сегодня пачка до сих пор не кончилась, алкоголя не хочется, как и стылой еды, насильно разогретой в микроволновке. Кисаме почёсывает шею и думает, что начать разговор за ужином будет наиболее удачной идеей. На развёрнутые ответы рассчитывать не приходится, но на минимальные пояснения вполне можно. Дверь в квартиру закрывается с тихим щелчком замка, и Кисаме останавливается в прихожей, не разуваясь. Худая спина Итачи, залитая ненатуральным тёплым светом на фоне чернеющего окна, сгорблена над татами в гостиной — он планомерно вымывает весь пол даже там, где раньше это казалось невозможным. И теперь проходить дальше татаки в вымокшей от снега обуви становится невольно совестно. Поэтому Кисаме переминается пару секунд возле выставленного ряда обуви, оставляя небольшие потёки воды, и только потом подаёт голос. — Я в магазин. Вам что-то нужно? Ладони, ритмично скребущие тряпкой, останавливаются так же резко, как поднимается завывание ветра за окном. Итачи распрямляется, едва заметно поворачивая голову в сторону коридора. — Да, нужна рыба. Возьмите на свой вкус. В полупрофиле контрастом выделяются чёрные ресницы — в глазах сплошные белки, зрачки не уводят взгляд дальше поворота головы. Кисаме приглядывается к его застывшему лицу, улавливая всё больше отличающихся черт: теперь Итачи выглядит и вправду резче, острее, болезненнее, чем до вчерашней ночи. Будто худощавые запястья, которые свободно просунуты в обтягивающий латекс, собирающийся складками и пустотой над костяшками, что-то нормальное. Будто тёмно-синие синяки, проступающие под идеально ровной кожей, обычное недосыпание. Будто шёлк длинных волос, неожиданно превратившихся в солому, пропитанную бальзамами и масками для удобства расчёсывания, тускнеет под напряжённым светом лампы. Кисаме смотрит и пытается заранее понять, проанализировать состояние сидящего напротив — не получается. Через пару часов он начнёт говорить. Что именно и как — пока непонятно, но ещё не начавшийся разговор повисает в воздухе медленно раскаляющейся лампой, готовой лопнуть и рассыпаться осколками. В любом другом случае, Кисаме бы сразу спросил, а не поехал ли тот головой и давно ли проверялся у добрых дяденек в белых халатах. Посмеялся бы, поиздевался, при настроении мог бы даже влезть в драку, провоцируя. Но к Итачи сложно подойти — факт. — Кстати, я хотел спросить, — заговаривает Итачи, нарушая затянувшуюся паузу и пристальное внимание чужих глаз на себе, и Кисаме смаргивает задумчивость, — могу ли использовать хурму для готовки? Хошигаки на секунду теряется. — Ну… Да, почему нет. Я всё равно всё не смогу съесть, делайте, что считаете нужным. — Хорошо, — Кисаме не замечает, когда Итачи успевает полностью развернуться и увязнуть долгим взглядом в двери ванной. Жёлтые ладони чопорно сложены на коленях. — Тогда я закончу с гостиной и начну готовить. — Выглядит так, будто я нанял домработницу, — привычно усмехается Кисаме, находя в себе силы перестать оценивать его состояние. — Вы так стараетесь, что я невольно думаю оформить с вами договор. — Не заблуждайтесь, — окатывает холодом в ответ парень, и уголки губ довольно расползаются в широкой усмешке. — Я стараюсь не для вас. Я люблю убираться и не привык отказывать себе в нормальной еде, особенно когда не смог позавтракать. — У вас отличные привычки. Но не ждите, что я буду извиняться за свои. — Ожидать что-либо от кого-то — бесполезная трата времени, — Итачи прикрывает глаза, с липким скрипом снимая с себя перчатки, и вся тонкость его пальцев вдвойне очерчивается натянутыми складками латекса. — Можно только что-то предпринимать самому, полагаясь на результат своих действий. — Вот оно как… — узнавая наконец того Итачи-сана, у которого не трясутся руки и губы сведены в практически белую нить, с довольством протягивает Кисаме. — Вам бы для поступающих студентиков речи толкать. Весьма воодушевляет. — Мне уже доводилось несколько раз это делать. — И как? Сорвали бурные овации? — Вы их сорвёте, даже если будете заикаться в микрофон, — неважно ведёт плечом Итачи, откладывая приложенные друг к другу перчатки в сторону. — Публичная речь всегда поддерживается для официоза, если не имеет направленного скандального подтекста. К слову, вы не упоминали, на кого учились. Могу поинтересоваться? — А если я лодырь без образования, — начиная скалиться во все зубы, опирается бедром на комод Кисаме. — Боюсь, это вас разочарует. — You don't look like a person who hasn't found a use for his mind*, — плавно поднимаясь с колен, вполне отчётливо и без раздражающего акцента произносит Итачи. Кисаме удивлённо вскидывает брови, но ухмылка примерзает к губам. — Is that so? — голос по привычке огрубевает, и звук стачивается о зубы, становясь острее. — Don’t say you’ve defined it again just by my voice**. — Нет, я случайно нашёл в ваших вещах диплом об окончании дополнительных курсов по языку, — Итачи возвращается обратно к японскому, и не успевает Кисаме озадаченно нахмуриться, как тот продолжает: — Написано объёмным шрифтом, поэтому смог прочесть. — Страшно оставлять вас здесь одного, вдруг ещё найдёте мои салфетки после дрочки, — решая не отвечать на первоначальный вопрос, самодовольно хмыкает Хошигаки и неохотно отрывается от нагретого угла комода, гремя ключами. — Ладно, я пошёл. Сейчас понять, что Итачи кивает, становится невозможным — волосы стянуты под тугой резинкой, а плавность движений его головы едва уловима. Итачи-сан — эдакая слепая гейша, которая неустанно следит за каждым своим жестом и спадающей прядью волос, но в опущенном гордом взгляде невозможно прочесть интерес к происходящему. А Кисаме привык полагаться не на символизм тонкой эстетики, а на конкретные вещи. Поэтому ему сложно улавливать в общении с соседом окончание, начало и тему разговора — у Итачи всё мерно плывёт, пересекается и растягивает прозрачные нити в прочные сети. Невольно становится жутко, как обычный обмен бытовыми репликами выворачивается во вполне конкретные и интересующие человека напротив вопросы. Кисаме захлопывает за собой двери и застёгивает молнию до горла, привычно шаря ладонью в кармане. Нет, Итачи лучше говорить не вступительные речи для студентов, а вести переговоры — никто и не поймёт, что уже начал отвечать на его вопросы, пока не выйдет покурить и детально не воспроизведёт в своей голове состоявшийся диалог. А оттого ещё интереснее. Кисаме довольно скалится начинающим загораться фонарям, а Итачи нахмуривается, касаясь толстой материи одежды, убранной в шкаф.* * *
Матово-тёмный квадрат стола на идеально чистых татами. Множество круглых тарелок, поблёскивающих белизной под светом лампы. В раковине журчит вода, затем стихает после скрипучего завинчивания крана. Пар от новенькой рисоварки клубами разносится по пожелтевшему потолку кухни. Кисаме с усмешкой оглядывает свою квартиру и наконец вспоминает, как выглядят обычные дома. А ещё о том, что его квартира и квартира Итачи-сана имеют идентичную планировку — неудивительно, что для него не составляет труда сориентироваться на маленьких квадратах кухни и найти дверь в ванную. Деревянная ложка мягко входит в белоснежную массу, зачерпывая горку, и с бойким постукиванием укладывает рис в тарелку. С тихим щелчком захлопывается крышка рисоварки, стучат приглушённо палочки и совсем беззвучно выставляются на стол закуски. Филе запечённой рыбы окатывает ноздри аппетитным ароматом чего-то домашнего и сытного. Насыщенно-оранжевая хурма пестрит начинкой и ассоциативно тянет на языке спелостью и вязкостью. — Всё же вы готовите лучше меня, — наблюдая за тем, как Итачи по-домашнему накрывает на стол, и оценивая разнообразие блюд, проговаривает Кисаме. — У нас ещё не было шанса сравнить, — на ощупь определяя расстановку тарелок на столе, безэмоционально отзывается тот. — Я давно хотел попробовать традиционную кухню Хоккайдо. Вы же родом отсюда? — Да, но не скажу, что когда-либо сильно разбирался в тонкостях и различиях кухни других префектур, — хмыкает Кисаме, опираясь спиной на стену и стараясь не перекрывать вход в кухню. — Но Чингисхан сделать могу. — Он из баранины, верно? — поднимаясь с колен и разворачиваясь точно на сто восемьдесят градусов, глухо стучит шагами обратно Итачи. — Слышал о нём, но пробовать не доводилось. — Попробуйте, он неплох. Только не пробуйте билк. — Билк? — спокойный голос гармонично вписывается в мерное звяканье тарелок и стук приборов. — Это пиво? — Да, что-то типа пива с молоком. Дерьмо редкостное, лучше обычное. — Учту на будущее, — из-за угла видны худые расправленные плечи и острый угол челюсти, на которой контрастом с бледной кожей виднеются выпавшие из причёски чёрные пряди. — Можете садиться за стол, я уже закончил. Кисаме хмыкает и отрывается от стены, бухая тяжёлыми шагами к чабудаю. Непривычно чистое пространство и начищенная полиролью поверхность морозят не хуже ветра, завывающего за окном. Отчего-то порядок в квартире Итачи выглядит более уместным, чем у него. Всё же привязанность к заполненной вещами комнате есть: у хаоса тоже есть свой порядок, хоть и малопонятный. С мягким бряканьем опускаются последние тарелки, пока Кисаме скептично проводит по плоскости пальцем, не обнаруживая даже на боковинах остатков пепла. Итачи присаживается напротив, щёлкая тугой резинкой и ослабляя петли на убранных волосах. — Итадакимас, — с прохладцей ранней зимы и хрустом сухих веток, незаметно кивает он и касается палочек. Тёмные волосы распадаются на его плечах, напоминая когти ворона, вцепившегося в ограду возле пруда. Кисаме смаргивает странную ассоциацию и качает головой в ответ, молча вкладывая палочки в ладонь. Стекло в раме напряжённо вздрагивает от накатившего с силой ветра и тяжёлого молчания. Деликатное бряканье посуды, тихие шорохи ткани, похрустывание костей и плеск супа. Еда горячая, приятная, но острота попадающих на зуб специй отрешённо напоминает о неважности вкуса. Кисаме ест медленно, будто неохотно, хотя открыто признаёт умение соседа удовлетворять придирчивость не только чужих взглядов, но и вкусовых рецепторов. Он изредка поднимает взгляд на Итачи, стараясь уловить что-то в покойно опущенных ресницах или аккуратном движении рук. Но тот молча ест, не отражая в себе и капли желания прерывать трапезу пустотой разговоров. Кажется, что эта уборка и ужин буквально созданы для того, чтобы оттянуть момент объяснений. Ведь кроме разовой благодарности, потерявшейся в свисте ветра, Итачи никак не напоминает о произошедшем: померещилось, показалось, Кисаме и сам был не в себе, когда что-то видел ночью. Хотя с другой стороны, он бы так просто не согласился остаться на пару дней у него, не желай он поговорить. В конце концов, мягко уйти от предложения навязчивых Теруми ему удаётся с лёгкостью, а Кисаме и сам не просится быть спасителем, чтобы соглашаться. Кисаме подкладывает к наполненной рисом чаше фаршированную хурму и апатично засовывает кусочек в рот — недурно, сам бы он вряд ли смог найти ей иное применение, кроме как для перекуса по настроению. Чаша с мисо-супом проезжается по столешнице. — Итачи-сан, — решает прервать надоевшее молчание Кисаме и подцепляет палочками ком риса, — надеюсь, все ваши старания в уборке и готовке ужина не направлены на то, чтобы я не спрашивал про вчерашнее? Сразу напрямую — Кисаме не любит ходить вокруг да около. Он уже достаточно времени делает вид, что его этот инцидент не интересует, хотя очевидно, что называть себя чужими именами и бегать по снегу босиком он не привык. Итачи приоткрывает глаза, упираясь мёртвым взглядом в оставшиеся рыбные кости и жирный потёк под ними, пока Кисаме с лёгкой ухмылкой жуёт. — Нет. — Это хорошо, потому что я бы хотел обсудить это, — опуская глаза обратно в свою тарелку, продолжает он и позволяет себе усмехнуться. — У меня к вам теперь достаточно вопросов, Итачи-сан, а я не люблю замалчивать то, что мне интересно… — Рад это слышать, — всё так же монотонно отвечает Итачи, вынужденно опуская палочки и протягивая руку к салфеткам. Кисаме удивлённо поднимает на него взгляд, не ожидая такого быстрого перехода к делу. — Я планировал начать разговор после ужина, но, если вам это так интересно, я не против поговорить сейчас. — Вот как… — чуть теряясь от прямоты, зажёвывает вместе с кусочком рыбы Хошигаки. — Признаюсь, я немного удивлён вашей инициативе. — Не хотел бы я с вами говорить, выбрал бы отель, — последовательно напоминает Итачи, отчего у Кисаме губы непроизвольно растягиваются в широкой усмешке. Всё же он делает правильные выводы. — Верно, — откладывая вслед за сидящим напротив палочки в сторону, подтверждает он. — Тогда, если вы не будете против, я спрошу сразу о нескольких вещах… — Перед этим я хотел бы вам предложить кое-что другое, — осторожно, но настойчиво перебивает Итачи, утирая губы и аккуратно складывая салфетку вчетверо. Тонкие пальцы изящно приминают мягкую бумагу к столешнице, но она всё равно топорщится, как только давление исчезает с чистого края. — Полагаю, у нас друг к другу достаточно вопросов, и большая часть из них не самая приятная для обсуждения. — Может быть, — пространно отвечает Кисаме, не до конца понимая, какие у Итачи могут быть к нему вопросы: история с Хаку настолько же дохлая, как и он сам, а ничем другим он не успевает выделиться. — Поэтому я хотел бы предложить ограничиться лишь одним насущным вопросом, не распыляясь на менее содержательные, — заканчивает он, и слепой взгляд ведёт выше, касаясь холодом оцепенения верхов тарелок и толстой полосы побрякивающей на запястье Хошигаки цепи. — Так будет проще, и это не испортит нам аппетит. Кончики пальцев вздрагивают от неприятного холода. Кисаме непроизвольно напрягает плечи. Взгляд становится внимательным, цепким. «Раз-два», «Раз-два». Пыльная лампочка невольно подрагивает под потолком, разбрызгивая остатки желтушного света по бетону. Конвойный бой шагов. «Раз-два». «Не может же он узнать, — прищуривается Кисаме, тщательно вглядываясь в ничего не выражающее лицо Итачи, ожидающего ответа. — Нет, вряд ли. Но этого нельзя исключать до конца». — Много скелетов в шкафу, Итачи-сан? — скрывая внутренние опасения, нарочито ёрнически и весело бросает Кисаме и удобнее располагается перед столом. Ножки чабудая с тихим дребезжанием проезжаются по татами, когда Кисаме вольно раскидывает колени в стороны и упирается локтем в колено. — Польщён тем, что вы считаете, что я многое успел о вас разузнать. — Я хочу услышать ответ, — напоминая о своём предложении, недвижимо продолжает сидеть на коленях Итачи. Покосившийся стол его не задевает, только беззвучно сбрасывает салфетку к босым ступням. Кисаме задумчиво склоняется ближе к коленям, горбясь, и потирает большим пальцем губу. Его волнует вздёрнувшийся Хаку? Нет, вряд ли. Может, звание капитана в прошлом? Кисаме упоминал, что имел отношение к кораблям, ничего не мешает соврать, что это глупое прозвище. «Раз-два», «Раз-два». Тик-так, тик-так. Стрелки часов не двигаются, замирают и навсегда остаются в одном положении. «Раз-два». «Какузу, для тебя прошло всего два года, — ухмыляется в стекло машины Кисаме, глядя на мельтешащий поток машин, — а для меня это сраная вечность. Ты бы хотел быть бессмертным?..» «Было бы неплохо, — неотрывно следя за ситуацией на дороге, гнусавит тот. — Но пока что только Хидан верит в бессмертие. Оставь эту чушь ему, парню нужны деньги на хлеб». «Раз-два». Точно, бессмертных не существует. Хидан не в счёт, у малого проблемы с головой и печенью, оттого как много он надирается на подачки прихожан. Ни Кисаме, ни Какузу не верят в бессмертие — хотя обоим впору считать себя таковыми. «Раз-два». «Но если это не смерть, то почему я до сих пор жив?» «Это два года или вечность». «Я не чувствую времени, его не существует». «Раз-два», «Раз-два». «Кисаме Хошигаки, выходи». — Ладно, будь по-вашему, — хмыкает Кисаме, запальчиво отмахиваясь ладонью. — Так будет даже увлекательнее. Итачи невысоко поднимает брови, не понимая, что значит у Кисаме слово «увлекательнее», но практически сразу стирает со своего лица отголоски эмоций. Молча перекладывает ладони на колени, расправляя и так идеально прямую спину, и поднимает взгляд слепых глаз на чужое лицо. — Спрашивайте. Кисаме довольно усмехается, уже зная, какой вопрос его интересует больше всего. — Что с вашими глазами? — внимательно глядя в чернеющую бездну чужих зрачков, с издёвкой произносит он. Итачи прикрывает глаза, смаргивая, и интуитивно опускает взгляд к рукам. И зрачки, секунду назад сузившиеся от яркости света, вполне естественно расползаются в нормальной величины круги. Кисаме не зря весь день приглядывается к его глазам и реакции на свет: всё это время они вполне здорово откликаются на перепады освещения, жаль, что этого в упор не замечаешь, пока специально не станешь проверять. — Это ведь необычная слепота, верно?.. Заметил вчера, когда навёл на вас фонарь. — Верно, — спокойно признаёт он. — Это истерическая амблиопия, проще говоря истерическая слепота. Кисаме недоумённо изгибает бровь. — Истерическая?.. — Слепота, вызванная не повреждением глаз, а возникающая на фоне тяжёлых психических травм, если человек обладает чрезмерной возбудимостью. — Вы легко возбудимы? — Это мне объяснял врач, — улавливая недопонимание диагноза, выдыхает Итачи. — Мне сложно объяснить, почему я оказался в числе подобных людей. Но факт есть. — Вот оно как… — анализируя услышанное, вполголоса проговаривает Кисаме. — Значит, у вас всё в порядке со зрением, просто временный аффект. — Можно сказать и так, — Итачи приоткрывает глаза, и в этот раз Хошигаки с ещё большим интересом вглядывается в них, стараясь увидеть мельчайшую реакцию на свои движения, но видит только собственное отражение за решетом ресниц. — Я наблюдаюсь у врачей, они обещают, что скоро зрение восстановится. — Однако этого не происходит… — продолжает за него Кисаме… усмехаясь. — Я знаю вас не так давно, но всё это время вы уже были слепы. Сколько прошло — месяц? — Около того. Пока что максимальный срок потери зрения при таком диагнозе был чуть больше двух месяцев у наблюдавшихся пациентов, но никто не может сказать точно, насколько долго это продлится. — Теперь понятно, почему вы продолжали пробовать читать книгу, — пазл складывается в голове со звуками картонных щелчков. — Думали, что это скоро пройдёт. И часы несколько недель не снимали. Да, теперь это становится достаточно очевидным. — Вы наблюдательны, — по губам Итачи проскальзывает лёгкая тень полуулыбки, из-за чего Кисаме оторопело замолкает, но тот легко прячет улыбку за волной волос. — Надеюсь, я достаточно подробно ответил на ваш вопрос. — Вполне, — неохотно подтверждает Кисаме и по привычке запускает руку в карман, нащупывая пачку. Зажигалка брякает по столешнице, первой показываясь в свет. Повисшее молчание разрушается звучным щелчком и глубокой затяжкой. — Могу попросить вас открыть окно? — Итачи непроизвольно ведёт подбородком в сторону за первыми растекающимися облаками дыма, и Кисаме спустя секунду ответно поднимает брови в лёгкой задумчивости. — Точно, теперь же вы живёте со мной, — проговаривает с иронией, но всё же учтиво поднимается и шлёпает к окну. — Не выносите запах дыма? — К запаху дыма отношусь спокойно, не люблю духоту, — поясняет он, безошибочно определяя местоположение говорящего и поворачивается следом, наконец теряя идеальную японскую выправку. Кисаме оседает на мелкую подножку подоконника, с тихим цоканьем ставя рядом с собой неприятно чистую пепельницу, а Итачи складывает подогнутые ноги рядом с собой, упираясь ладонью в татами. — Мой черёд. — Спрашивайте, — лениво пожимает он плечами, оглядываясь на парящий за окном снег. Очертания его голых плеч, мятой футболки и мощной шеи прорезаются сквозь темноту двора. — Признаться честно, мне искренне интересно, что вас может так интересовать. Надеюсь, не Хаку, потому что история про него будет слишком тривиальна. — Не буду скрывать, что это мне интересно, — отбрасывая щекочущие ключицу волосы за плечо, соглашается Итачи. — Но вопрос я задам всё же другой. — И какой же? — щурясь своему блёклому отражению, глубже затягивается Хошигаки. На мгновение тяжесть завываний ветра за окном заполняет комнату, вбирая мерное потрескивание дешёвой лампочки под потолком. — Я не ошибусь, — спустя недолгую паузу, заговаривает Итачи, — если назову вас Демоном Вечернего Тумана? Кисаме невольно прикусывает фильтр вместе с губой. Демон Вечернего Тумана. Демон Вечернего Тумана. «Эскадренный миноносец Югири под командованием капитана первого ранга Хошигаки Кисаме…» «Раз-два», «Раз-два». Цепь наручников брякает за спиной, топорщится на мощных плечах ярко-оранжевая, как спелая хурма, униформа. Конвойный бой шагов охранников. «Раз-два», «Раз-два». «В соответствии со сто двадцать шестой статьёй Уголовного кодекса…» «Раз-два». Кисаме смотрит прямо перед собой: не на сидящую перед ним сторону обвинения, не на прутья решётки, ограничившие его место, не на стоящего неподалёку Какузу. Даже не на задыхающуюся в рыданиях Миру, скорчившуюся среди наблюдателей и толпы прессы. «Раз-два». Долгий стук шагов останавливается, заглушаясь далёким эхом в бетонных стенах коридора. Охранник бренчит связкой ключей и обходит сбоку. Кивает на дверь одиночной камеры. «Раз-два», «Раз-два». «…подсудимый, Хошигаки Кисаме, признаётся виновным…» «Раз-два». «Пожалуйста, дай мне с ним поговорить!.. — спутавшиеся каштановые волосы ритмично покачиваются в хвосте, женские когтистые руки расталкивают скопившихся журналистов. — Какузу, прошу!.. Кисаме!.. Кисаме!.. Скажи, что ты этого не делал!..» Кисаме смотрит поверх толпы: однотипных чёрных голов и череды микрофонов и камер. Какузу оправляет свой костюм и жестом пытается отстранить налегающих людей. Но белые воротнички липнут к его запонкам, а взгляды вгрызаются в глотку. «Вы знали, что подписываете своим подчинённым смертный приговор?» «Вы участвовали в сговоре с террористической группировкой «Алеф»? Вы один из её членов?» «Более ста пятидесяти человек погибло. Правда, что это не первые ваши жертвы?» «Как вы прокомментируете заявление ваших подчинённых о том, что вы самолично бросали людей восстанавливать повреждения после взрыва?» «Почему не был подан сигнал о бедствии по установленным срокам? Вы пытались скрыть наличие на борту запрещённого груза?» «Практически вся техника для эвакуации была повреждена. Это был ваш преднамеренный план?» «Кисаме!.. Кисаме!.. Скажи, что ты этого не делал!..» «Раз-два», «Раз-два». «…Приговаривается к смертной казни через повешение. На этом заседание окончено». «Раз-два». Гул толпы смолкает, уступая место разъедающей тишине. Хлопает дверь, уныло и гулко разносится стук начищенных туфель. Какузу присаживается напротив, вздыхая. — Это наша последняя встреча. При смертной казни к заключённым не допускают адвокатов и родственников, — тёмные пальцы привычно отщёлкивают футляр для очков. — Следующие годы ты будешь видеть только пресные лица тюремщиков. Кисаме разваливается на стуле, привыкая к вечным браслетам наручников у себя на запястьях. За стеклом двери показывается тень полупрофиля охранника. Ткань нервирующе поскрипывает, скользя по линзе очков. — Мне что-то передать Миру? «Раз-два», «Раз-два». «Демон Вечернего Тумана, Хошигаки Кисаме после заседания, прошедшего сегодня утром, приговорён к смертной казни. Общественность торжествует». Демон Вечернего Тумана… Газеты балуют своими непритязательными прозвищами и шинкуют фотографии хладнокровного лица Кисаме со всех ракурсов. На одной он склоняется к Какузу, когда тот говорит замолкнуть и не отвечать журналисткам, что единственными его жертвами были их матери и им понравилось. «Раз-два», «Раз-два». Когда он заходит в свою камеру впервые, лампочка вяло качается на цоколе и покрыта пылью. Не успевают протереть, а, может, им вообще плевать. «Раз-два», «Раз-два». Каждое утро и вечер проверяют. Раздевают догола и заставляют раскрыть ладонями задницу пошире. Под счёт: раз-два. Это унизительно, но Кисаме плевать на унижение. Наверное, у него давно нет гордости. «Раз-два», «Раз-два». «О казни вам объявят за полчаса». Полчаса — Кисаме разучивается читать время по тонким прожилкам стрелок, едва видимых на огромном белом циферблате. Два года — это время останавливается или идёт? Секунды переваливаются через монотонную сборку коробок, через статично замершие на доске в его камере шахматные фигурки, через выпирающие кости, показавшиеся с течением времени из-под рельефных мышц. Обморожение — Кисаме не знал, что можно болеть и мёрзнуть. Переломы — Кисаме не знал, что после того, как бьют, можно не только харкать кровью. Синяки — Кисаме не знал, что фиолетовые разводы могут так долго не сходить с кожи, когда ты больше похож на скелет. «Раз-два», «Раз-два». В его камере никогда не гаснет свет: обречённому на смерть не нужна темнота, как и тюремщикам, наблюдающим за его нехитрыми передвижениями. Кисаме привыкает к свету, у него нет ничего, кроме бетонных стен и ебанутых шахмат. Он ведь блядский гроссмейстер, не иначе. «Раз-два», «Раз-два». Но во время землетрясений лампочка на безликом сером потолке его камеры начинает дребезжать. Колотится, как в припадке, стряхивает с округлых форм пыль, трещит и… Гаснет. «Раз-два». Темнота. Это то, чего он так хочет?.. «Р а з-д в а». Или то, чего он так боится?.. «Р а з…» Как только его уведут на казнь, свет в его камере померкнет. Не к чему переводить электроэнергию. «…д в а». Блядская жизнь помешана на свете: камер, вспышек, прожектора на вертолёте спасательной команды. Свет-свет-свет. Он тухнет, и Кисаме открывает глаза — тюрьма колотится в эпилептическом припадке смеха и иронии. Нет, не-е-ет, Кисаме не утонет — у него просто сломается шея. В беззвучном хрусте, издохшем в его как никогда хрупком скелете. «Раз-два». И свет погас — это ли и есть смерть? — Кисаме-сан?.. Хошигаки вздрагивает, фокусируя взгляд на своём отражении: он так и замирает, по-тупому глядя в черноту ночи. Пепельный скелет сигареты крошится и опадает на чистую гладь подоконника. Кисаме оборачивается. — Вы выбрали такое глупое прозвище, — привычно усмехается он, видя, как неловко подаётся вперёд Итачи, который точно прочувствовал долготу возникшей тишины. — Лучше б уж спросили, я ли убил сто пятьдесят человек на борту Югири. Итачи смаргивает. — Это был бы неправильно поставленный вопрос, — в монотонности его голоса слышится эхо скандальных заголовков. — Вас оправдали спустя два года в заключении, очевидно, что вы бы ответили мне «нет». — Вот оно как… — без издёвки хмыкает Кисаме и сдавливает потухший окурок в пепельнице. — Хорошо. И что же вам тогда интересно?.. — Я хочу знать, не ошибся ли я. — В чём? — сигареты глухо постукивают в пачке. — В том, меня ли прозвали Демоном или нет? — Именно. — Нда, Итачи-сан… — щёлкает зажигалка, и огонёк вспыхивает за плечом в отражении на фоне голых сучьев. Глухой смешок вылетает вслед за дымом. — Вроде вы обладаете чрезмерной возбудимостью, но вас не шибко волнует, что вы можете сегодня спать в одной комнате с человеком, убившим практически целый экипаж военного судна… Интересные у вас приоритеты. — Мы не на корабле, зачем мне переживать. Кисаме прыскает от контраста безэмоционального голоса и остроты шутки. Горбится, задыхаясь никотином. — Вот как?.. Вы, видимо, мало читали обо мне в этих замшелых газетках: у меня с детства проблемы с агрессией, — Хошигаки расслабленно раскидывается по подоконнику, падая спиной на холодное стекло окна. — Может, мне не понравилось, как вы приготовили хурму, и я захочу вас придушить. Итачи спокойно поднимает голову, упираясь слепым взглядом в поблёскивающие искрой смеха глаза. — Вам не понравилось? Кисаме втягивает никотин прямо в лёгкие: теперь непонятно, смеётся он, плачет или давится. — Отвратительно, — показушно и басовито отвешивает он. — Хуже, чем сраный билк. Короткие пряди тёмных волос, лежащие на плече, вздрагивают и скатываются с ярко выраженной ключицы. — Я бы так не сказал, — спокойно продолжает он. — Вы съели больше половины. — Чёрт, теперь у меня нет причин задушить слепого соседа, — со смешком сдаётся Кисаме. — Может, вас зарезать?.. — Наточите перед этим ножи, мне пришлось брать свои. — Хм… Избить до смерти? — Может быть, но я не знаю, какой вы комплекции. Вполне вероятно, я могу вас оглушить или вырубить. — Я бы на это не рассчитывал, — прекращая поток чёрного юмора, качает головой Кисаме и сбрасывает пепел. — Тогда позвольте спросить, как вы пришли к тому, что я и есть тот Демон Вечернего Тумана. Итачи задумчиво опускает голову, смаргивая, и уводит апатичный взгляд в стену. — Изначально ваше имя мне показалось знакомым. Потом Хаку оказался тесно знаком с Забузой, из-за дела которого вас оправдали, — Кисаме внимательно следит, как бледные губы растягиваются и раскрываются, перечисляя факты — в этом было что-то притягательное. — Тогда я решил провести соответствия: по новостным данным вы родом из Хоккайдо — совпало; вы поднялись с помощника кока до капитана — совпало; капитан судна обязан хорошо знать английский — совпало. И последнее, что мне требовалось, это узнать становились ли вы капитаном. Я нашёл форму у вас в шкафу, на погонах четыре полоски и звезда. Думаю, здесь достаточно косвенных и прямых улик, чтобы предположить, что вы и есть тот самый Демон Вечернего Тумана. Итачи замолкает, медленно смыкая длинные губы, на которых ещё лаковым блеском оставался жир от еды. Губы с мягкими изгибами под носогубной складкой, чуть полной нижней и с налётом приятной обветренности. Такая обветренность легко стирается после облизывания языком. Но Итачи не облизывается, а использует салфетки — какая жалость. — У вас острый ум, Итачи-сан, — чуть задерживая взгляд на сомкнутых губах, усмехается Кисаме. — Наверное, мне ничего не остаётся ответить, как «да, это я». Итачи прикрывает глаза, и свет брызжет на его бледное лицо под замечательным углом: тени от ресниц удлиняются и остаются на худых щеках когтистыми сучьями веток, которые ласково волнует только дуновение дешёвого кондиционера. — Значит, я верно предположил, — без особого интереса завершает он, и Кисаме даже чуть обидно, что он с такой лёгкостью бросает богатую для обсуждения тему в скуку. — Теперь мы можем продолжить ужин. — Вы странный человек, Итачи-сан… — не сдерживая своего удивления и мягкого смеха, улыбается Кисаме. — Неужели это именно тот вопрос, который вас интересовал? — Да, — пожимает плечами он. — Всё, что меня ещё интересует, я узнаю позже. — Значит вы не помчитесь в отель, чтобы провести свою ночь в спокойном одиночестве? — ещё надеясь поддеть безучастного Итачи, отталкивается от подоконника Кисаме и затушивает сигарету. Под тихие постукивания шагов, сосед спокойно пододвигается обратно к столу и находит возле тарелки палочки. — Какая досада. — Ещё не остыло, — пробуя рыбу, оглашает Итачи. — К слову, как получилась хурма? Нечасто что-то делал с ней. — Вкусно, — сдаваясь, падает напротив Хошигаки и тоже берётся за палочки. — Вы точно готовите лучше меня. — Спасибо. — Только я никак не пойму, что это за специя… — Ситими. — А, перцы. Неплохо сочетается. — Я тоже так подумал. Одинокая прорезь жёлтого окна контрастирует с рядами зеркально-тёмных. Ворох снега мечется между машин, путается в ветках и врезается в стекло, но не может пробиться внутрь. Спустя пару часов грузная фигура Кисаме появится в проёме и задёрнет шторку. Свет горит.