* * *
На одном из тонких расплюснутых колец с обратной стороны проба — 1000. Неровный край ногтя поскрёбывает по иероглифам, будто желая отскоблить начищенный перелив серебра, и замирает в крохотной выемке. Грязный полумесяц под отросшей частью совершенно не сочетается с изяществом белого металла. Какузу как-то упоминает, что тысячная проба — пустая блажь идеалистов, но за одну лишнюю единицу неплохо накидывают сверху. Он помнит это ещё по школьному времени, одобрительно хмыкая, когда в руки попадает чья-то серебряная реликвия. Идеалисты. Напускное совершенство, продающееся втридорога. Кисаме поглубже затягивается, размышляя, есть ли в Итачи что-то от мнительного богатенького идеалиста. Цепочка ювелирная, хорошей выделки. Простая, без вычурной эстетики, но проба не из дешёвых, такое в почёте и носят по праздникам, чтобы случайно не сломать. Пару серебряных приборов Кисаме толкает через Какузу после смерти деда. Он слишком далёк от понятия сохранения наследия, потому легко прощается с ненужным хламом. Сам он не ценитель, а Какузу хорошо знает цену вещам. Становится любопытно, сколько стоит эта цепь. И какой валютой оценивается она в представлениях самого Итачи. Он без показательной состоятельности носит её где-то под свитерами и водолазками, за прошедшие пять дней ни разу из интереса не справляется о том, находил ли что-нибудь подобное Кисаме в его квартире. Вероятно, ему просто наплевать — как данность или как влияние лекарств. Зима холодной белизной заволакивает двор за балюстрадой пролёта: белое по земле, по чёрным скелетам деревьев, сливается с тусклой серостью домов и совсем редко опускается большими хлопьями на бетонную площадку под ботинки. Пальцы подмораживает, цепь обжигает кожу. Кисаме смотрит на неё через густые в морозном воздухе мазки дыма и перекатывает на покрасневших костяшках. Чтобы такое чинить, нужно нести к ювелиру. Поломка нестрашная, но драгметаллы лучше отдавать мастерам. Кисаме выдыхает очередной клуб дыма, задумчиво упирает локоть в перила. Какое-то странное утро: за последние пять дней, когда хоть что-то должно поменяться от сожительства с посторонним человеком, впервые происходит нечто из ряда вон выходящее. Сон с толпой трупов, выключенный свет в комнате — до этого Итачи не выключает свет, вероятно, потому что сам находится дома к возвращению Кисаме. Итачи действительно оказывается не проблемным соседом, потому что большую часть прожитого вместе времени Кисаме проводит на утренних рабочих сменах. Они сосуществуют параллельно друг другу, пересекаются вечером. Ужинают, немного говорят, если захочется. В квартире такая же ледяная чистота. Несложно привыкнуть, особенно когда сожитель неуклонно кладёт каждую использованную вещь на место: тарелки в сушилке, вещи аккуратно сложены, все таблетки за зеркалом в ванной, средство в ёмкости туалетного ёршика регулярно меняется и возвращается на прежний уровень. Когда Кисаме закуривает в комнате, Итачи молча поднимается и ступает выверенным количеством шагов до окна, чтобы открыть — после нескольких эпизодов Кисаме интуитивно подкуривает сигареты уже у стекла, сам распахивая створку. Не то чтобы он подстраивается под кого-то, просто один раз он делает это неосознанно, а потом не видит смысла поправляться из пустого ёрничества. Инцидентов с ночными забегами не повторяется — не удивительно. Стаканы с водой цокают по столешнице в кухне утром и вечером, Кисаме разово наблюдает, как Итачи буднично проталкивает таблетку между едва приоткрытых губ, и выглядит так, будто пьёт он не мощные транквилизаторы и седативные, а сраные витамины. Судя по влажному блеску на плечах чужого пальто, Итачи занимается чем-то и вне дома, так что невольно становится любопытно: что за дела могут возникать у слепого человека в отпуске. Разговорчивая Кохаку-сан оповещает, что Итачи-сан регулярно куда-то ездит на такси — Кисаме предполагает, что до магазина, так как еду сосед предпочитает и вправду свежую. Но в магазины не ездишь на большую часть дня, только если не за выбором новой двери. А последним как раз отовариваются посвежевшие Теруми, которые, очевидно, половину суммы от заказа и доставки собираются пустить на свои нужды. Кисаме как-то раз со смешком предупреждает об этом Итачи, но тот, не поднимая пустого взгляда, спокойно отвечает, что сумму больше сорока тысяч они не назовут из логики, а подобная трата не сильно скажется на его бюджете даже при условии махинаций. Кисаме не сдерживает чуть насмешливого «когда деньги есть, и чёрт послужит». Итачи молчит некоторое время, потом замечает, что вопрос скорее теологический и вряд ли будет решаться практическими рассуждениями и материальными ценностями — скорее морально-нравственными. И Хошигаки не уверен — это тонкий юмор или действительно рассуждение. Но ухмыляется в ответ без злобы. Сегодня Итачи уходит совсем рано, что уже интересно. Кисаме не отслеживает, просто впервые лично видит, как сосед надолго пропадает: свой вчерашний выходной он отсыпается дома, а когда просыпается, Итачи на кухне мирно слушает в наушниках новости. Присутствие другого в квартире ощущается немного непривычно, как случайно замеченная тень там, где её не должно быть, в большей степени Кисаме удивлён, насколько легко им удаётся сожительствовать. Бычок сминается о заснеженную часть перил с шипением. Смена ролей «дом-работа» немного забавит: до этого готовит Итачи, принося свой уклад в чужой дом без сопротивления, но утреннее предложение опробовать чингисхан прямо намекает на просьбу покашеварить уже Хошигаки. И Кисаме самому теперь любопытно, что он сможет сделать. Надо отдать должное, Итачи без лишних усилий достигает того, чего хочет — окна в накуренном помещении открываются сами, ужин готовится без его участия. Кисаме посмеивается, наматывая цепь обратно на запястье. На него существует мало рычагов воздействия, но Итачи-сан находит их удивительно точно и изящно. Сам Хошигаки не подозревает об их наличии, а процесс давления отслеживает с редким для себя интересом. Пока не до конца ясно, поддаётся он всё же из интереса к личности соседа или же действительно неуловимо качается вслед за натяжением тонких нитей. Но такие секреты просто так не раскрываются. Разве что за иную форму валюты, которой можно расплатиться после починки цепи. Личная небольшая услуга ради личных мотивов. — Назовём это моими личными мотивами, — уклончиво отвечает Итачи, прикрывая глаза. Кисаме возвращается, чтобы щёлкнуть в замке двери, ненароком глянув на соседнюю, — с силой вдавлена на время обратно в проём, хороня за собой покойное гудение ветра.* * *
Починка ювелирного изделия стоит как поход в магазин за мясом. Кисаме расплачивается наличными и качает головой на предложенную коробочку, заново сцепляя замком на руке холод серебряной цепи. Удивительно, как за несколько дней можно привыкнуть ко многим вещам — тихое бренчание на запястье становится одной из них. Снег прилипает к городу, как влажная плёнка: тонкий слой белого равномерно накрывает улицы, стаптываясь до коричневой грязи по дороге и тротуарам. А чуть выше, по вывескам, по столбам, по навесам и балконам — урбанистический иней. Мягкий холод приятно подмораживает ушные раковины, не залезая мерзким влажным языком ветра до перепонок. Кисаме отмечает, что погода неплохая и до вечера можно неплохо скоротать время за распитием пива под низким небом зимы. Из этих соображений внутри пакета звякают не железные банки, а стеклянные, не готовые отодрать с мясом половину губ и языка. На главных улицах толкотня. Снег размокает под сапогами до ледяного болота, вязнет и чвакает — приятно и развратно-буднично. Желание покурить появляется вместе с выныривающей из кармана зажигалкой, когда Кисаме сворачивает за угол в менее людный проход между домов. Ручка пакета перетягивает кожу поверх цепи до мелких красных отпечатков. Щёлкает подледеневший кремень. Кисаме подкуривает, чуть горбясь в начале проулка, и прикрывает сигарету от редких порывов ветра. По ту сторону раздаются голоса, смешиваясь среди бетонных зданий с гудящим свистом и далёким бибиканьем на перекрёстке: — Да мы заблудились, даттебайо!.. — Наруто, не ори, сейчас спросим!.. — Я тебе говорю, Сакура-чан, что нам нужно на другую… Взгляд поднимается из-за пальцев, отмечая замершую напротив знакомую фигуру с розовым стогом волос. Точно, та тройка школьников-ищеек. Кисаме забывает упомянуть про неё Итачи-сану, считая это небольшой проблемой, но наткнуться на них в очередной раз забавно. Он узнавающе растягивает губы в широкой усмешке, с глухим причмокиванием отнимает сигарету ото рта, выдыхая, и видит, как в таком же узнавании округляет глаза школьница и неожиданно для спокойно идущих рядом товарищей останавливается. — Сакура-чан?.. Блондин по правую руку от неё удивлённо оборачивается через пару шагов. А темноволосый парень лишь искоса оглядывает их, метит прозорливым взглядом сразу на причину ступора. Похожи. Только младший посмазливей, с детским, бесфактурным, в отличие от старшего, лицом, в чьих красивых чертах отпечатывается оттиск усталости, ума и поёбанности от лекарств. Взгляд едкий, высокомерный — живой. Не как у брата. Девчонка, отойдя от неожиданного шока, бегло одёргивает на плече школьную сумку и поплотнее перехватывает распечатки. Бурчит что-то в сторону мусорки, куда-то к торчащим из бака железкам, и торопливо тянет запереживавшего блондина дальше. Брюнет улавливает движение на периферии и неспешно шагает следом. — Кто это?.. Знаешь его? — нестерпимо громким шёпотом пытается вызнать светленький, но Сакура тычет ему локтем под рёбра и решительно идёт вперёд. Кисаме не стирает с лица ухмылку и тоже двигается навстречу. Девчонка при приближении окатывает его исподлобья раздражённо-пугливым взглядом. Видимо, надеялась больше никогда в жизни не видеть неприятного незнакомца, и это только забавляет и подначивает. Цепочка скатывается по запястью с тихим цвеньканьем, теряясь за удобно перехваченной ручкой пакета. Кисаме покрепче затягивается и выдыхает. Облако дыма спёртой туманной струёй вылетает наискосок по кончикам тёмных прядей. И сразу реакция — чёрный взгляд расчерчивает морозный воздух едва не со свистом стали. Но в лице не меняется, подражая каменной отстранённости старшего. — Всё ищете, значит?.. — они напротив, за секунду до вежливой расходки по сторонам. Шуршит пакет, поскрипывает стопка бумаг под сжавшимися ладонями. — Лучше б щенков в коробках под зиму искали, может, и нашли б кого. — Здравствуйте, — без охоты кивает Сакура, пока один из её товарищей хлопает глазами и не особо понимает происходящее, а второй молчаливо приглядывается. — Мы недавно начали, спасибо за беспокойство. Заговаривает вежливо, но неприкрыто кисло. Кисаме посмеивается, затягиваясь. — Никакого беспокойства, девочка, простой совет. — Дядь, а ты не лез бы, а?.. — улавливая в голосе насмешку, вспыхивает блондин. Интуитивно шагает перед подружкой, выпячивает грудь колесом. — Мы советов не спрашивали, что нам делать, а что нет!.. Не знаешь ничего, так и отстань! — Наруто, заткнись и не ввязывайся!.. — шипит ему на ухо Сакура, и непонятно, оскорблена ли она его рыцарской защитой от потенциальной угрозы или желанием поругаться с местными. По груди приятно прокатывается забытое дуновение ностальгии. Ребята, вспыхивающие, как спичка, от случайного слова, всегда лезут первыми — Кисаме знает эту допотопную схему, немного рад, что она до сих пор работает. Нужно лишь немного подковырнуть, и из человека польётся, как дерьмо после просрочки. Компания замирает. Блондин разозлённо дышит, взбивает кристальный воздух паром из носу. За его спиной раздражённо ощеривается Сакура, хватаясь за тонкую куртку друга, готовая оттащить или втащить ему сама. Младшенький холодно рассматривает лицо Кисаме — его взгляд липнет, проезжается льдом по скулам и кадыку. — Какие неосторожные слова, — одобрительно хмыкает Хошигаки, с чмоканьем вкладывая сигарету обратно в рот. — Дай угадаю, тебя бьют первым?.. — Слышь, ты! — подрывается покрасневший Наруто, его куртка трещит резко натянутой тканью. — Наруто, я сказала — не лезь!.. Мы здесь не за этим!.. Снег под аккуратными туфлями прорезается недолгой колеёй — у девчонки хватает силы удержать. Кисаме довольно осклабливается. — Сиди на поводке, не то сука загрызёт. Розовые волосы вздрагивают на твидовом пальто — задевает. Зелёный взгляд взмётывается из-за чужого широкого плеча со злостью, но у женщин в этом деле всегда преобладает благоразумие, а не чешущийся под кожей адреналин. Её лицо белеет, хватка — каменеет. — Ты кого сукой назвал, мужик?!.. Это ты про Сакуру-чан так смеешь?! Силе девочки можно позавидовать: Наруто вскрывает сочащимся гноем «подраться», снег летит во все стороны от импульсивных размахов кулаками так, что аж шапка, едва сидящая на светлой макушке, падает в развезённую под ботинками грязь. Паренька трясёт, бьёт морозящим воздухом по разалевшимся щекам, и Кисаме с ухмылкой следит за его тщетными попытками наброситься на обидчика без учёта его комплекции. Где-то глубоко внутри он немного жалеет, что у девчонки столько силёнок — он не против поразмяться, тем более с таким запальчивым идиотом. Ностальгия, наверное, царапает. Да и разминка такая ненадолго, до первой пары ударов — а потом чужое рыло в снег, охи-вздохи и слюни. Снег поскрипывает под ногой, лакированный мыс ботинка встречает опавший пепел. Брюнет выступает перед сумбурными попытками остановить зарвавшегося. — Если ничего не знаешь, нам незачем терять время, — холодно оповещает он, глядя прямо в глаза. Кисаме вздёргивает брови от такой прямолинейности: похоже, младшенький не знаком с приличиями. — Сакура, Наруто, идём. — Да!.. — будто откликаясь на команду, кивает она и перехватывает неуёмного друга за шкирку, попутно пытаясь не рассыпать листовки. — Наруто, пойдём, не заставляй нас с Саске-куном ждать!.. Саске. Значит, младшего зовут Саске. Громкое имя для смазливого школьника*. Их тройка двигается с разной скоростью к другой стороне проулка. Саске неторопливо шагает впереди, покачивая сумкой, а двое остальных с борьбой стараются следовать наравне, но из-за сопротивлений идиота плохо получается. Кисаме хмыкает, забавляясь, и перекладывает пакет из одной руки в другую. Привычно тянется за сигаретой, отворачиваясь, и уже думает о том, на какую тему ему интересно будет побеседовать с Итачи этим вечером. Оборот цепи зажимает между выдающейся костяшкой запястья и большим пальцем, она задерживается на уровне чужих глаз всего на несколько мгновений, прежде чем с бряканьем скатиться под рукав. Тяжёлые шаги отдаляются от бесперебойной ругани и сопения. В полиэтилене гулко сталкиваются бутылки. — Саске-кун?.. — Эй. Кисаме затягивается, завершая шаг, а потом понимает, что возглас адресован ему. Оборачивается через плечо. Саске останавливается раньше суетливых товарищей, они из-за его спины с недоумением смотрят на решительно развернувшегося друга. Дым лениво выползает из губ. — Покажи руку, — командует он, и Хошигаки от повелительности тона пропускает смешок. Брови ползут вверх. Он отмечает семейную наблюдательность: у кого на слух, у кого на зрение. — Могу дорогу показать, — с ухмылкой отзывается он, полностью оборачиваясь к компании. Те заметно напрягаются, нечаянно надеясь, что в его словах окажется помощь, но за шуршанием пакета и приподнявшимися плечами Саске не видят иронии. — Тут недалеко можно на мой хер сходить с такими командами. Заодно и подбирать тон научу. Наруто позади Саске снова взвивается, и Сакуре уже сложно толкаться с ним на одном месте, чтобы унять порыв. Младший заметно нахмуривается: — Я сказал «покажи руку». — А не то — что?.. — губы разъезжаются в усмешке, по горлу царапает никотин вместе с морозом. — Повысишь голос? — Дядь, да ты совсем охуел!.. — Наруто, приткнись!.. — Я хочу взглянуть на твою руку, — повторяет. Мертвенного холода не хватает в голосе, в нём ещё звучит подростковый накал самоуверенности и пафоса. Взрослые люди так не разговаривают: они либо в драку, либо как Итачи — по тонкому льду осторожным или не очень шагом. По шейным позвонкам прокатывается хруст. Кисаме приподнимает подбородок, подставляя шею морозу, и в задумчивости поднимает ладонь к лицу за сигаретой. Цепь мелькает в полутени рукава невидимо, значимо. Забавно. Узкий тихий переулок, толпа школьников, и он снова курит с мешком еды в руке. Что-то это напоминает. Раз-два. Раз-два. Их тогда было пятеро, а они вдвоём с Забузой. Пёрлись из круглосуточного минимаркета на углу в середине лета, подкуривали спичками, чиркая в темноте ночи до боли громко. Раз-два. В этом всём был задор, азарт, адреналин. После взбучки становится хорошо и спокойно под рёбрами, затяжки после одышки сладкие и першащие в горле. Раз-два. В узкой полосе бледно-серого неба между скосами крыш зданий подёргивается рябь едва заметного снегопада. Он ползёт ленивыми белыми точками по песочным стенам, ложится на щёки приятно и свежо. Кисаме затягивается докрасна. — Руку. Малышей нервирует игнорирование, не хватает выдержки и терпения для самостоятельных решений насчёт возникающих вопросов. Взгляд вальяжно опускается из-под прикрытых век на застывших в готовности ко всему школьников. Сумка с плеча Саске беззвучно спадает до его ладони — готов отложить в сторону. Кисаме интересно, хватит ли смелости младшенькому напасть первым. Вести переговоры он явно не мастак, все лавры старшему, но, может, хоть умеет добиваться своего силой. — Ну так подойди и сам посмотри, — усмехается Хошигаки, и островатые клыки царапают по обветренным губам. И мальчишка срывается с места. Дорогие туфли чвакают по грязи, брошенная сумка перестукивает внутри то ли учебниками, то ли другой подростковой фигнёй. Девочка вздрагивает, светленький раскрывает рот — Саске замахивается ещё на бегу, не теряя серьёзного лица самоуверенности. Удар метит куда-то в сплетение или в живот: чтобы бить в лицо, ему бы нужно было подпрыгнуть. Светлая сжатая ладонь на чёрную куртку. Цепочка не брякает в рукаве, теряется где-то в тканях. Кисаме неохотно обхватывает открытое ломкое запястье парнишки, осыпает скелетным остатком пепла от сжатой в пальцах сигареты — по вздувшимся венам под тонкой кожей — и выворачивает руку, без особой силы. Сухим рефлексом. По смазливому лицу судорога. Видимо, не знает, что не скорость бега придаёт силы удару, а чёткий и выверенный замах, отдающийся в мышцах. Звенят банки, булькает пиво внутри. Пинок в живот, и за ту же руку отбрасывает к стене. Того припечатывает толчком. Изо рта — клуб пара. Густого, объёмного, смазывающегося по окружению дымкой. Саске рефлекторно скрючивается, скользит подошвами лакированных ботинок по снегу — от стены, спиной — по бетону. Не падает, задыхается. — Ах ты сука!.. Наруто подлетает ближе чуть быстрее — возможно, вырывается из хватки подружки раньше, чем Саске встречается со стеной. Его ноги скользят в кроссовках по мяше, он едва не поскальзывается, но хотя бы смешно не замахивается при беге, как герой второсортных боевичков. На подходе всё же заносит кулак, метит в скулу или челюсть. Кисаме интуитивно рассчитывает расстояние, отклоняется и снова с одной попытки — пинает в колено. Парень валится вперёд, поскальзываясь, и Хошигаки успевает уйти плечом в другую сторону, чтобы под ноги рухнул самый норовистый из тройки. Если честно, то он немного разочарован. Спесь есть, а на деле и мышцы особо не напрягаются. Он ожидает от молодых парней чуть большего, чем пожирание грязи в переулке спустя минуту. Ему в их возрасте было бы позорно. Тень Саске отлипает от стены с новым напором. Пробует воспользоваться опущенным на лежачего друга взглядом, делает шаг и замахивается. Кисаме слышит его по противному скольжению ботинок и ловит периферией примерную цель — скула или нос. Разумно отступает, пропуская злую отмашку, и без жалости бьёт поднятым локтем в открывшееся плечо под лопатку. Саске уводит ниже по левой стороне, со спёртым дыханием. Удар попадает по нерву. Железно брякает позади опрокинутый бак с мусором, ещё стучат долгие секунды выпавшие палки, раскатываясь по мокрому снегу. Надрывное кряхтение разносится из-под ног, по боку лежачего отпечатываются белые комья — Наруто переворачивается и пытается пнуть, резкое движение его кроссовка привлекает внимание, и Кисаме реагирует первым. Смазанное касание мягкой подошвы проходится вскользь по бедру, только марает джинсы. Тяжёлая нога рывком вступает на открывшийся из-под задравшейся куртки живот. Наруто крякает, отхаркивает желчь и рефлекторно вцепляется обеими руками в голень. Довольно когтисто, больше — отчаянно. Ботинок слетает с живота и сразу в запрокинутый подбородок мыском. Глухо тюкает светлая голова по асфальту в грязи, и пальцы сами сползают с ноги. Минус один. Кисаме успевает затянуться дотлевающей сигаретой, прежде чем неторопливо обернуться назад. За спиной до сих пор железное лязганье и перестук: дезориентированный Саске пытается ухватиться за что-то стойкое и подняться, но пока сучит ногами по поржавевшему снегу и всё ещё судорожно откашливается. Кисаме думает, что как-то нехорошо выходит, что он бьёт по нерву. Обычно он делает это осознанно, а сейчас он сам себя укалывает тем, что немного подрастерял форму и не рассчитывает. Раз-два. — Как ты, мужик? — ладони у Забузы костлявые, посеревшие от работы, практически как у мёртвого. Ложатся размашистым сильным хлопком между лопаток, случайно царапая шею. Кисаме шутит, чтобы он так Хаку шлёпал при ебле, а не его. Забуза одобрительно скалится и цокает зубами по своей банке пива. Отблеск света по горлышку и в скол переднего клыка. Раз-два. Саске полусидя бьётся в развале мусора — конвульсивно, будто рыба на палубе скользит по влажным доскам — а он стёртыми ладонями по чёрному полиэтилену мешков с мусором. Кожа красная, стёртая, бетон явно не шлифуют на зданиях до чешуйчатой гладкости. Волосы, что чёрный репей, всклочены, вздыблены. В отличие от Итачи, парнишке даже идёт лёгкая побитость. Хотя при ближайшем рассмотрении — в отличие от Итачи — весь малолетний утырок охренительно дерзок и норовист, и его изгвазданное по подолу дорогое пальто не жалко повалять в грязном снегу и запахе тухлой рыбы. Пакет с продуктами плавно опускается у чужих ног. — Насмотрелся? — усмехается Кисаме, дивясь, что младшенький так долго маринуется в помоях. По взгляду не скажешь, что он любит полежать в дерьме. Чёрные глаза зло сверкают из-под чёлки. Мальцу хватает прыти оттолкнуться от мешков и уцепиться за грудки. Хочет зафиксироваться и наконец ударить, но Кисаме от неожиданности даже не кашляет. Очередной рефлекс впервые напрягает мышцы: сигарета по скошенному плечу чужого пальто, руки с силой отдирают школьника подальше и тут же, поймав расстояние для удара, — в щёку. Саске грузно оседает тяжёлым весом на руке, и Хошигаки стряхивает его обратно в мешки с руки. Удар схватывает тяжёлый, раздражённый — неудивительно, что вырубается. — Что за дети, — сплёвывает чуть брезгливо Кисаме, прицыкивая, и немного расстраивается из-за просранной сигареты. Скорее по привычке, нежели из жалости к прожженному пятну на чужой одежде. Усталость и раздражение от неудачной драки особенно едко проходятся по внутренностям — от этого даже возбудиться невозможно, за такое время фитили не поджигают. Кисаме хмурится и вразвалку делает шаг к оставленному мешку. Сзади с металлическим лязганьем по земле поднимается прут. То, что их трое, он забывает — не принимает в расчёт хрупкую школьницу, всю потасовку с испугом простоявшую в стороне. Распрямиться полностью он не успевает, только оборачивается. По бежевым стенам и снегопаду взмётываются розовые короткие пряди. Девочка не медлит, не ждёт удачи для выгодного размаха, и сломанный угол арматуры можно опознать на подлёте к лицу. Руки реагируют позднее нужного. Из поворота край размашисто полосует щёку, фиксирует приложенный удар на скуле. Кисаме перехватывает арматуру на середине, не давая замахнуться второй раз, и резко вырывает оружие из хрупких рук. Сакура в растерянности пятится, едва скользнув пальцами по ржавчине. Округляет большие глаза то ли в страхе, то ли в потерянной злости. Железный гул врезавшейся в асфальт арматуры эхом отбивается от стен и укатывается в сторону. Один меткий удар в нос. С тихим хрустом, но не вдробленной в череп перегородкой — ломает без последствий. Девчонка не всхлипывает, не вскрикивает, а сразу в снег, брызгает каплями крови из ноздрей на оставшиеся клочья снежной прослойки. Так и замирает, опуская волосы в грязь, а плечи — под мягким твидом. Кисаме выдыхает, лезет на проверку к щеке — касание щиплет, немеет. Неприятно, что двое самых бравых осели быстрее положенного, но должное уму и догадливости девушки отдаёт: хороший способ и отомстить, и вырубить жертву. Хотя, может, она бы его временно оглушила. Или по неумению прошибла бы черепную коробку. Кисаме щерится, проводя большим пальцем по всей длине пореза, — хорошо вдарила, сука. Подними бы она эту чёртову железку беззвучно, он бы и не успел отмахнуться. Он оглядывается с лёгкой досадой и раздражением. Встревать в конфликт с младшим братцем Итачи у него не входит в планы, как и вырубать всю его поисковую команду где-то в переулке, но ребята оказываются весьма желающими столкновений. А может, просто отчаянные идиоты. Подошва шваркает по размокшей мяше. Ровный слой снега взбивается под ногами в грязь, слякоть, налипает на мешок и капает с полиэтиленовых складок на ботинки. — Дерьмово, — констатирует факт Кисаме, встряхивая его, и банки звонко бьются друг о друга. Шум улицы прорывается обратно в тишину переулка вместе с мерно кружащими снежинками, оседающими на разноцветных волосах и одежде. Щёлкает зажигалка. Цепь выкатывается по руке из глубин рукава на запястье, встречает по серебряным звеньям тусклое отражение огня. Взгляд опускается на неё по расплывчатой завесе первого выдоха. Если раньше оставались сомнения, точно ли цепь принадлежит Итачи, то теперь очевидно, что эта вещица — его. Иначе младшенького бы так не подпалило от одного беглого взгляда на чужую руку — похоже, что-то важное, значимое, узнаваемое. То, что хотя бы ищут, когда теряют. Сухой смешок оцарапывает горло. Смешно. В первый раз он не говорит о знакомстве с Итачи из ответного широкого жеста, а теперь не думает об этом, отвечая на наглость школьников. Ему не принципиально, он мог бы даже назвать адрес. Но школьники молчат, кто куда уткнувшись лицами. Глухое мычание вяло разносится по переулку: Наруто подтягивает ноги, медленно приходя в себя, скрючивается и переваливается набок. Кисаме усмехается, глянув в последний раз на развал тел, и затягивается. Шаги спокойно удаляются к улице. Детям повезёт, если их не ограбят, пока они приходят в себя. Влажный отпечаток подошвы топчет подмокший лист выпавшей листовки. По номеру телефона, по имени и чёрно-белой фотографии.* * *
Земля покрыта мелкими серыми волнами — лёд, лёд, лёд. Вмёрзшие пожухлые листья в сломанных наростах наледи, сбитая к бордюрам свежая снежная посыпка и тонкий хруст. Ветер стихает. Пятно фонарного света распластывается в темноте по дороге за паутиной угловатых веток — Кисаме смотрит на хаотичные линии этого узора, иногда отклоняет голову, чтобы прогнать отблеск комнатного света со стекла. Жёлто-чёрный безвыходный лабиринт и вой собак из соседнего квартала. Пиво под готовку заходит невероятно хорошо. Прям как надо: руки чем-то заняты, а как только наскучивает шинковать овощи, можно ленно постоять, посасывая хмель, и увязнуть взглядом в неразборчивых изломах веток. Кохаку деланно охает над лицом Кисаме, встретив его во дворе, и тут же начинает суетиться с аптечкой, мазями и прочей чушью, но возбуждённо блестящих глаз не скрывает. Только вид делает, что переживает: на вкус хозяйки к его лицу бы пришлась и кровавая каша, у неё бы от этого и коленки задрожали. Кисаме принимает под её суетливое кудахтанье только мазь, и то потому, что это первое, что он успевает вырвать из её рук и захлопнуть за собой дверь. Оханье продолжается ещё и под дверью, но потом уже Кохаку надоедает, и она уходит восвояси. Мазь оказывается действительно неплохой, но Кисаме больше предпочитает холод стекла приложенной бутылки — так это выглядит не как пляска с бубном вокруг одного пореза. Всё равно на нём всё затягивается как на собаке. Даже свои прежние объёмы он восстанавливает спустя чуть меньше года после тюрьмы, а это редкость. Гематома, судя по припухлости, растягивается над челюстью и под скулой, на глаз не наплывает. На смуглой коже вообще не видно подтёков — только завтра фиолетовый развод поплывёт и завтра же к вечеру сотрётся до желтизны. Чудовищная регенерация. Была. Когда-то. А сейчас — просто хорошая. Кисаме с коротким бульканьем запрокидывает бутылку, отпивая, и прислоняет щёку к заиндевелому окну. С кухни по всей квартире ползёт приятное тепло. Чингисхан нежится на слабом огне в чане и особого внимания к себе ближайшие полчаса не требует. Лента дыма, вьющаяся от оставленной в пепельнице сигареты, мажет по шкафу и идеальной пустоте комнаты. Хорошо. Ручка входной двери щёлкает под сиплый вдох затяжки. Итачи заходит внутрь с прикрытыми глазами. Так он даже выглядит обычно: по чёрным волосам и плечам пальто блеск подтаявшего снега, шарф под длинными пальцами медленно разворачивает кольца с шеи, а аккуратные и повседневные движения не выдают и капли неудобства от слепоты. Перчатку к перчатке и на комод. Шарф расправить в ладонях и внутрь ящика. Последовательно пуговицы сверху вниз — лаковый блеск через петлю и пальцы — пальто осторожно перекидывается через локоть. Кисаме наблюдает за ним, осевшим на татаки, и только тогда подаёт голос. — Вечер, Итачи-сан. Длинные волосы в хвосте прилипают к бордовому свитеру, электризуются и распускаются паутиной по спине. — Добрый вечер, — спокойно отзывается он и поднимается, аккуратно отставив ботинки в угол. — Готовите? — Уже нет, — Кисаме фыркает дымом, рефлекторно протягивая руку к окну, чтобы открыть шире. Морозный воздух врывается по саднящему порезу. — Само доготовится через полчаса. Глухое топанье по татами к шкафу отзывается в теле странным умиротворением. Будто фигура Итачи, буднично убирающего вещи и перекидывающего хвост обратно на плечо, дополняет тёплый аромат еды, пустое пространство квартиры и привычно скребущий по горлу никотин. Удивительное ощущение правильности и комфорта. — Кохаку-сан сказала, что с вами что-то произошло, — он неестественно поворачивается всем телом вместо короткой оглядки через плечо, и Кисаме встречает пустой взгляд в рёбра. — Что у вас ранение. — Вот, значит, как, теперь такую чушь называют ранением, — смешок, и дно бутылки гулко проскрёбывает по подоконнику. Бульканье заглушает короткое пшиканье случайно упавшей на раскалённый наконечник сигареты капли. Кисаме отпивает. — Не слушайте её, ей просто нравится сотрясать воздух. — Учту, — Итачи едва заметно кивает, и наэлектризованные волоски прилипают к его щеке. Он снова отворачивается, оправляя хвост, протягивает руки к створке шкафа. За ним немного забавно наблюдать, когда в спокойном лице не появляется и тени недовольства от такой бытовой проблемы, как наэлектризованность волос: ему это явно мешает, но обращать внимание на эту мелочь ниже его достоинства. А уж тем более испытывать неудобство. По пальцам пробегает желание уже наконец пригладить чёрный шёлк прядей, и Кисаме неторопливо затягивается. — Значит, с вами всё в порядке? — Итачи как-то неожиданно заговаривает снова. — В полном, что мне будет, — он отговаривается через дым и ловит повтор фразы уже после. — Итачи-сан, за один день вы уже два раза обо мне беспокоитесь. Можете так не переживать, хоть мне и приятно. Он усмехается беззвучно, но ироничность слов не ускользает от чужого внимания. Итачи с тихим шелестом закрывает дверь шкафа. — Не путайте беспокойство с вежливым тактом, — от равнодушия и ровности голоса ползёт колкий морозец, Кисаме улыбается с влажным причмокиванием. — Но если вам приятно видеть в этом нечто большее, то бесполезно что-то говорить. Каждый слышит то, что он хочет услышать. — Как вы сегодня благосклонны. — А у вас, судя по голосу, отличное настроение, — резинка щёлкает в тонких пальцах, и волосы распадаются по спине, оставляя часть парящих в воздухе волосков золотиться под светом лампы. Чёрные смятые концы прядей по бордовой шерсти. Острые поднятые локти, урывки полупрофиля из-за разметавшихся волос. Кисаме пропускает смешок, ловя что-то тёплое от едва мелькнувшей нахмуренности соседа. — Выпил достаточно пива, — отвечает он, подтирая широту улыбки до ухмылки. — Вы будете? — Откажусь. Ожидаемый ответ. Фильтр царапает по пересушенным губам, а взгляд скатывается по волосам, отмечая выцветший тёмно-коричневый в глубине, по корням и нижним рядам, из-за которых натянутым на кадыке показывается высокий ворот одежды. Вдох попадает никотином не по тому горлу. — Итачи-сан, вы не теряли цепочку? Неожиданный вопрос удивляет, и маска отстранённости подёргивается: худые пальцы останавливаются в прочёсанной пряди, голову чуть поводит в сторону голоса. Взгляд, застывший как цемент, неуловимо отражает настороженность. — Вы нашли её? — Так, значит, ваша, — убедившись, хмыкает Кисаме и выдыхает. — Да, нашёл. Не знал, что ваша, вы не говорили, что что-то теряли. — Я предположил, что её могли украсть, — невозмутимо отзывается он и сразу подчистую стирает интерес, возвращаясь к перебору волос с прикрытыми глазами. — Я потерял её в ту ночь, скорее всего, на улице. После снегопада и оживлённости людей землетрясением резонно полагать, что я бы уже не нашёл её. «Могли бы спросить меня», — думает сказать Кисаме, но вовремя гасит на губах желание и затягивается. Естественно, что Итачи не просит о помощи — это настолько очевидно, что даже не вызывает логичного удивления. Сам сделает. Сам найдёт. Сам сойдёт с ума. Кисаме смаргивает образ соседа в холодном свете фонаря с безумием в глазах. — Дорогая вещица, — усмехается он, затушивая сигарету и последовательно заменяя её в руке бутылкой. — Не для повседневной носки. Подарок? — К подаркам и дорогим вещам следует относиться так же, как и к простому куску мыла: ими нужно пользоваться, — холодно замечает Итачи, и Хошигаки не сдерживает усмешки от ловкого ухода от вопроса: но, похоже, да, подарок. — Когда теряешь мыло, можно купить другое такое же, — с поддёвкой спорит он. — А памятные и подаренные вещи редко покупаешь сам себе — смысла нет. — Но и откладывать их в долгий ящик так же бессмысленно, — всё же последнее слово за ним. — Если вы имеете в виду то, что мне не важна эта вещь, то ошибаетесь. — Ничего не имел в виду, просто любопытствовал. Итачи подбирает волосы выше, оголяя тонкую полосу между воротом и треугольником роста. Две линии сухожилий напрягаются. — Мне подарил её близкий друг, — решая удовлетворить чужой интерес, поясняет он. Сцепленные посечённые кончики покачиваются в такт движением рук, наматывающих резинку. — Досадно было потерять, но у каждой вещи свой срок. — Говорите о ювелирке как о молоке, — поражается со смешком Кисаме. — Или как о мыле, — подобранный обратно хвост скрывает приятный вид. — Она сломана? — Уже нет. — Уже? — Личные мотивы, — неприкрыто подкалывает Хошигаки, с показательным позвенькиванием поднимая руку с бутылкой и отпивая. — Вам помочь? Итачи оборачивается. Слегка приподнимает брови, так что не ясно: он не понимает предложения или просто оценивает уровень поползновений в личное пространство. Кисаме без разницы, откажется тот или нет, но он всё же следит за мгновениями его реакции с удовольствием — сбивать отстранённость с чужого лица особенно приятно. Слепой взгляд — в угол шкафа, видящий — по тонкой линии прямого носа и чуть изогнутому перпендикуляру ресниц. — Если вас не затруднит, — лживо-вежливо соглашается он, и Кисаме оскаливается. Выточенный поворот на нужное количество градусов, глухие мягкие шаги ближе. Практически пустая бутылка гулко заглатывает тонкий плеск и с цоканьем отставляется рядом. Итачи останавливается на расстоянии шлейфа своих духов — таких, что сладко мешаются с запахом пива, сигарет и горьковатого призвука мази. Маленький замок щёлкает под пальцами, серебряные витки скатываются по смуглой коже, задевая волоски, и Кисаме на секунду останавливает свои руки. В том, как изящно движением пальцев оправляется убранный хвост в сторону, как беззвучно обращаются спиной, худые лопатки которой выпирают и под толстой тканью, есть нечто неуловимое и тонкое. То самое, что органично смешивается с чужеродными ароматами, что выглядит натуральным. Слюна вязко прокатывается по горлу — Кисаме беззвучно сглатывает. Может, ему стоит встать, чтобы удобнее перекинуть через чужую голову нить цепи, но он обездвиженно прирастает к подоконнику и тянет руки дальше. Благо, длины хватает. Ему инстинктивно хочется самому перехватить хвост, поднять, пропустить пальцы через жёсткость этих выцветающих чёрных лесок, но и следить за тем, как Итачи молча подстраивается под положение, тоже приятно. Их ладони мажутся рёбрами друг о друга всего на секунду. — Так что вы не называете ранением? — бархатность тембра раскрывается при совсем близком расстоянии, Кисаме вскидывает брови от случайно обнаруженного факта и прицеливает замок на удобное звено. — Кохаку-сан не станет приукрашивать то, чего нет. — Арматурой порезался. Щелчок очень тихий, но вибрации по воздуху от него пробегают по всей длине рук. Приходится пригладить вставшую шерсть на предплечьях и только потом потянуться за бутылкой, наблюдая, как волосы снова перекрывают красивую тень между сухожилий на шее. Итачи оборачивается, не отходя. — Как неудачно — упасть лицом на летающую арматуру. Вблизи его слепой взгляд отражает жизнью — потерянные отблески тёплого комнатного света и холодных отражений стекла. — Очень неудачно, — со смешком подтверждает Кисаме, стараясь в сторону отпить из бутылки, чтобы не проехаться её тяжёлым днищем по чужому носу. — Но моё лицо подобное не портит. Тот смотрит поверхностно куда-то в угол челюсти, потом равнодушно отворачивается и, будто робот, восстановивший порядок действий, уходит к коридору. Но диалога, что странно, не прекращает. — Что не так с вашим лицом? Щёлкает выключатель, ручка двери. Кисаме забавит, что Итачи входит в полную темноту ванной, не отдавая себе в этом отчёта. — С ним всё нормально, — отзывается чуть громче, чтобы было слышно за скрипом дверцы шкафчика и постукиванием таблеток. — Просто типаж такой, что ссадины меня украшают. Можете у Кохаку-сан спросить, у неё точно подтекает на рожи якудза. — Якудза? — Или просто стрёмных типов, — насмешливо хмыкает в узкое горлышко Хошигаки и оборачивается на стекло. Начинается снегопад. — Вы считаете себя стрёмным типом? — Итачи выходит из ванной, снова щёлкая по кнопке, и пересекает комнату в направлении кухни. Звук доставаемого стакана, плеска воды выделяется даже на фоне бульканья блюда на плите. Диалог приобретает нотки абсурда. — На такие вопросы я у военного психолога отвечал, — с сарказмом посмеивается Кисаме и одним глотком осушает бутылку. — Может, и судимости не было бы, отвечай я честно. Вдалеке брякает по столу осушенный стакан. — Вы говорили, что у вас что-то не так с внешностью. — Вы же уже по голосу определили, что путь мне в модели, — не останавливает себя от колкостей. — К чему интерес? — Я говорил о харизме и пластичности мимики, — поправляет Итачи, и его возня с тарелками на кухне на некоторое время прерывает размышления. — Мне интересно, как вы выглядите. Можете описать? Резкое развитие разговора в такой плоскости обескураживает. Кисаме искоса ловит своё мутное отражение на стекле — поверх жёлто-чёрного узора веток, ряби тёмного снега в сумерках. Единственное, на что обращает внимание, — как темнеет порез. — У меня по литературе хреновые баллы были, — шаги из кухни перетягивают внимание, и Кисаме поворачивается. — Боюсь, художественное описание я составлю скверное. Итачи замирает где-то в проходе — вытирает руки лично притащенными салфетками: видимо, проверял готовность. — Полагаю, это не совсем правда. Брови ползут вверх. — Что именно? — Плохие баллы по литературе, — конкретизирует он. — У вас довольно хороший язык, манера речи не подходит для того, кто не обладает начитанностью. Кисаме оценивающе поджимает губы. — Интересный вывод, но подтвердить его не смогу — если честно, не очень помню свой табель. В любом случае, если вам нужно моё описание, могу ограничиться тем, что я высокий, темноволосый и черты лица крупные. — А говорили, что плохо с художественным описанием, — прикрывает глаза Итачи, и по его губам предательски проскальзывает улыбка. Кисаме довольствуется видом чуть вздёрнутых уголков не больше секунды. — Тогда, если позволите, я бы хотел взглянуть сам. Такой поворот оказывается ещё более неожиданным. Хошигаки привычно хмыкает и многим позже расплывается в настоящей ёрнической ухмылке. — Это как же?.. — Руки, — показательно поднимая ладонь, обозначает Итачи, и смятая салфетка безошибочно летит в мусорное ведро рядом со входом в кухню. Кисаме с неожиданным озарением поднимает брови: — Обострение других органов чувств? — Не совсем, — его пальцы проскальзывают по плечу, чуть оттягивают ворот. — Просто фокусирование на тактильном восприятии теперь даётся проще. Мне не составит труда понять форму и представить её, если дотронусь. Что-то внутри напрягается — как от той самой лески с крючком, которая цепляет рыбу изнутри и натягивает гнущимся спиннингом. Ладонь сама тянется за новой сигаретой, но на пути к пачке опадает на холод подоконника. — Вам так интересно? — Человеческое любопытство, — спокойно пожимает плечами Итачи, и именно после этой фразы в нём будто не остаётся ничего человеческого. — Я ничего не теряю оттого, узнаю это или нет, поэтому оставляю решение за вами. «Вот даже как». Кисаме присматривается к его хладнокровному лицу — ничего не выдаёт в Итачи человека, который привык любопытствовать на пустом месте. И оттого, что именно от него поступает подобное предложение — жарко. Может, горячая плита достаточно раскаляет воздух, может, ветер стихает за окном и остужает только затылок. Но это звучит увлекательно. — Я не против, — усмехается Кисаме, и Итачи ведёт подбородок в сторону, не имея возможности сдвинуть мёртвый взгляд. — Даже самому интересно, что вы сможете так «увидеть». Кажется, он кивает. Мягкие шаги ведут ближе, и Хошигаки рефлекторно усаживается удобнее на подоконнике, сжимая в пальцах выцепленную сигарету. — Дайте руку, — останавливается в этот раз на достаточной дистанции, но всё же слишком маленькой для обычного контакта. «Я сказал «покажи руку"» — вторит с напускным холодом Саске, и Кисаме посмеивается от внутреннего сравнения братьев. За голосом Итачи — бархат, спокойствие, приятная отчуждённость. За голосом его братца — другие ретивые школьники, подростковый максимализм и полное отсутствие мозгов. Усмехается. Кисаме протягивает руку вперёд, едва ощутимо касаясь чужих кончиков пальцев. Ему руку он без промедлений и с удовольствием покажет. Плечи Итачи чуть вздрагивают от неожиданности лёгкого касания: очевидно, считает, что Хошигаки молча положит свою ладонь тыльной стороной на его, но он только обозначает, что открыт к взаимодействию. Тонкий хвост соскальзывает с плеча, волосы покачиваются, скрывая опустившееся лицо. Оба друг друга чем-то незримым радуют. Ладони у Итачи холодные, сухие, а движения медленные, но весьма тяжёлые. Он действительно ощупывает предложенную руку, ненадолго задержавшись на самой ладони, и сразу поднимается выше на предплечье. Проминает большими пальцами мышцы, оглаживает против роста волосы — приятно. — Вы мускулистый, — отмечает он, огибая контур мышцы ногтем, и ощутимо сечёт им выше, по тонкой коже сгиба. — Оцениваете шансы оглушить меня при непредвиденной агрессии? Итачи склоняет голову набок. — Нет, но моё представление дополняется. Честно. Кисаме удобнее перекатывает сигарету в пальцах, чувствуя, как мышцы и сухожилия начинают играть под чужой рукой. На контрасте его тёмной кожи ладонь Итачи совсем светлая, костистая — от любого движения пальцев пястные прямые напрягаются, белеют, выдаются из глади. Он смотрит на пальпирующую руку, ведущую по плечу, и быстро проскальзывает взглядом на лицо. Близко. Слепой взгляд настолько туго направлен в грудь, что едва удаётся глубоко вдыхать — как ободом обхватывает. Но дыхание у Кисаме едва ли можно чем-то сбить, и он смотрит. Не скрываясь, разглядывает, изучает каждую черту вблизи, удовлетворяет свой встречный интерес. Действительно хорош собой и недостаточно смазлив по сравнению с младшеньким. Привлекательность имеет свойство быть иногда отталкивающей, но в случае Итачи — на его подбор эстетических черт много кого наберётся. Худовато-болезненные щёки, заострившиеся скулы и челюсть, идеальная прямая носа с лёгкой синевой по бокам переносицы. Разрез глаз острый, подчёркнутый длиной и подкрученностью ресниц. А за ними, как темнота в обесточенном помещении, — вязкая, глухая чернота. Инстинкт затянуться напрягает мышцы руки на мгновение, и Итачи чувствует это пальцами, дотрагиваясь до выпирающих ключиц. — Можете закурить, — приятный холод в контрасте с поддуванием ветра из окна в шею мажет по мощному плечу, оглаживает рельеф. — Я подожду. На минимальном расстоянии видно, как лицевые мускулы на безучастном лице вздрагивают: чуть приподнимают начало бровей, прокладывают тонкую морщину на лбу. При всей внешней холодности мимика у Итачи не отмирает. Просто она тоньше, незаметнее, для тех, кто приглядывается. Для тех, кто не приглядывается, он может и ненатуральную вежливую улыбку порастягивать, и пощуриться. Кисаме чувствует — приятно. Приятно замечать это, приятно вглядываться и ощущать чужие руки на разгорячённой коже. Внутри снова будто натягивается леска, но уже не эфемерно, а снизу вверх. Занятно. Кисаме усмехается беззвучно, пока чужие руки мягко расчерчивают пальцами ширину его плеч. А затем полным, чуть тепловатым касанием ложатся на грудь. Становится интересно: если бы Кисаме не умел контролировать своё тело, едва не дробя каждую мышцу на сплетение тканей, он бы пропустил один вдох? — Хорошая форма, — без красок говорит Итачи, и его подбородок чуть поднимается, смещая лёд слепого взгляда на кадык. — Вы чем-то занимаетесь? — Хернёй в основном, — пропускает едкий смешок Хошигаки, без страха заглядывая в темноту напротив. — В школе занимался кендо, потом долгое время был военным. Сейчас больше от скуки иногда тягаю что-нибудь и вспоминаю военный порядок. — О, кендо, — междометие звучит как пропущенный через компьютер однотонный звук. — Я занимался кюдо. — Хорошая меткость? — Смотря в чём. Звучит так, будто фразу можно трактовать как угодно. Кисаме неожиданно для себя оценивает многозначность и ухмыляется. Касание пальцев невесомо отрывается от груди, затронув майку, и сразу выше — на шею. Ассоциативные прямые спутываются. Кисаме сглатывает, его кадык задевает костяшки пальцев, и ладони смещаются дальше к линии челюсти. Раз-два. Раз-два. Остаётся догадываться, понимает ли Итачи случайное давление или шея просто неинтересна для изучения. Кисаме спокойно прикрывает на секунду глаза, чувствует, как ладони плавно обтекают челюсть. Кончики пальцев давят на угол, очерчивают к подбородку прямые и ложатся под губами. Когда он открывает глаза, встреча с прямым взглядом становится неизбежна. Итачи действительно смотрит. Не глазами, даже не руками — а куда-то глубже, в самое нутро и черноту. Кисаме вглядывается в недвижимую радужку, в круги зрачков. Страшно. Смазывается касание, расчерчивает диагонали по щекам к скулам. И ногтем — по порезу. — Арматура прошла рядом, — констатирует факт Итачи, глядя пустотой в переносицу. Он осторожно огибает порез, ощущая разрыв кожи только подушечкой пальца, и задевает на скуле зарубцевавшиеся полосы. — Старые шрамы. Другая рука тоже проскальзывает к скуле. — Они практически симметричны. — Давно ещё прилетело кастетом с шипами, — усмехается Кисаме. — Пропороло до кости. Зажило быстро, но остались. Большими пальцами проводит дуги под глазами и мягко оглаживает несколько параллельных белёсых линий. Если бы Кисаме не знал, что это единственный способ рассмотреть его лицо, он бы даже счёл это за нежность. Странную, холодную, с привкусом таблеток. Итачи будто тоже ловит себя на схожей ассоциации и проводит пальцами по вискам. По линии роста волос, к переносице, в стороны по выпуклым надбровным дугам. Брови приглаживаются по росту под большими пальцами, а потом мажущее касание ложится на веки с уголков глаз. Кисаме покорно прикрывает глаза, давая изучить. Итачи трогает совсем невесомо. Огибает через тонкую кожу глазные яблоки, заходит в тупик выдающейся переносицы и осторожно ведёт по самым кончикам ресниц. — Какого цвета у вас глаза? — Карие, — в темноте закрытых век близкий голос Итачи слышится ещё более интересным. — Светлые или тёмные? — Светлые. Кисаме становится любопытно, каким его про себя представляет Итачи: совокупность черт можно легко сложить в более приятный образ. Но он не станет спрашивать — пусть представления соседа останутся при нём, всё равно существенно его выводы ни на что не повлияют. Не понравится — ну что ж. Понравится — любопытно. Пальцы слетают с век, и Кисаме открывает глаза. Взгляд Итачи направлен теперь чуть ниже, в подбородок или шею. От фокусирования слепоты на другом участке кожи становится невольно легче. В глаза ему и вправду не хочется долго смотреть. Только поглядывать. Изредка, с интересом, с чуть задержанным взглядом. Касание под тенью ладоней ложится на спинку носа. Итачи моргает, осторожно ощупывая горбинку, потом скатывается пальцем по крутой горке изгиба. Нос у него действительно хищнический, выдающийся, неаккуратный и переломанный — есть на что посмотреть. — Красивый нос, — неожиданно говорит Итачи, и Кисаме удивлённо вскидывает бровь. — Что?.. — Вы слышали про то, что нос описывает характер человека? — он наклоняет голову, тёмные пряди перекатываются по скулам. — Люди с горбинками и неправильной формой отличаются сильным характером. — Если вы так делаете комплименты, то лучше не стоит, — решает уйти в иронию Хошигаки, но отчего-то принимает похвалу. Итачи пожимает плечами. — Комплимент — простое соответствие вкусам. Для меня это констатация факта. — Весьма забавно, что мой нос соответствует вашим представлениям о прекрасном, — не удерживается Кисаме, и пальцы соскальзывают с острого кончика. Касание ложится на сухие губы, когда он ещё не успевает их расслабить от усмешки. И неожиданно шорох по неровностям ощущается по-новому интимным. Кисаме далёк от понятия интимности — слишком. В жизни случается много такого, когда к подобным терминам незачем обращаться, и в его жизни этого большая часть. Секс — одна из составляющих, приятная потребность без налёта романтизации. Личные границы — разрушены, повалены, как старый плетень. Нормы приличия, вещи глубоко личные, внутренние — облачены в сарказм, иронию, вывалены наружу под толстым слоем пыли. А сейчас будто что-то где задевает. Может, то самое напряжение снизу вверх. Кисаме опускает взгляд на чужие губы. На секунду думает, что бы чувствовал сам Итачи, коснись он его огрубевшими пальцами. И сразу, как по команде — понимает, что не протянет руку и не коснётся. Потому что интимно, лично. Неожиданное откровение перед самим собой довольно интересное. Кисаме расслабляет губы, давая им сомкнуться, и Итачи слишком медленно, чувствительно ведёт по контуру нижней. Кончиком пальца, без нажима, щекочуще. Рефлекс защиты срабатывает так, что хочется прикусить за пальцы. Приходится задавить, перекатить сухой язык во рту, чтобы желание исчезло. Кисаме ловит себя на том, что, если Итачи неожиданно захочет изучить форму его ушей, он уже вполне осознанно перехватит его руку — наигрался, хватит. Ему хватает и нынешнего напряжения. Необходимо сменить вектор. — Итачи-сан, вы ведь не расстроитесь, если ваш младший брат поспит пару часов в мусорном баке? — он расправляет губы в усмешке, давая пальцам проскользить к ямочке на щеке. Брови поднимаются удивительно высоко, но глаза поражённой изумлённости не выражают — пусто. — Он доставил какие-то неудобства? — Не слишком, — хмыкает, выдох через нос согревает замершие на щеках пальцы. — Больше его подружка. Итачи молчит, слепо глядя ему в подбородок. Похоже, не сильно удивлён появлению брата, как и случайному столкновению Кисаме с ним. — Он достаточно взрослый, чтобы самостоятельно принимать решения, — чуть подумав, холодно проговаривает он. Моргает. — Если его выбор ночевать в мусорном баке, значит он принимает сопутствующие последствия. И непонятно, Итачи очень удачно острит или действительно так считает. Но Хошигаки забавляет, и он улыбается ещё живее. — Не лучший из вас старший брат, — посмеивается он. — А младший вас ищет, печётся. Касание спадает с лица, и плечи непроизвольно расслабляются. Итачи прикрывает глаза, привычно убирает лезущие в лицо волосы. — Неплохой, раз ищет, — резонно замечает он, и Кисаме ещё шире осклабливается. — Не отвечаете на звонки? — Есть причины, — поясняет спокойно, не разжигая интерес. — Так почему он ночует в мусорке? Кисаме вспоминает о зажатой в пальцах сигарете. — Плохие манеры, — кремень щёлкает, высекает искру со второй попытки. — Очень мнительный и норовистый парень. Получше светленького дурачка, но гонор имеет. Дым от первого выдоха сносится по чужому лицу. Итачи коротко взмахивает ладонью, прогоняя распустившееся туманное облако от себя, и равнодушно уходит к кухне. — Полагаю, уже готово. Я сниму с плиты. Кисаме пожимает плечами, не отвечая, и отворачивается к окну. Становится интереснее. Чингисхан получается отличным. Ужинают они в молчании, изредка обмениваясь бытовыми репликами. Свет горит без перебоев.