И свет погас

Кисаме закрывает глаза в одиннадцать. Несколько секунд привыкает к теплоте света на веках, к разбавленной темноте и пульсирующему угловатому узору под ними — это настолько привычно, что моментально вгоняет в сон. Приятно немеет тело. Секундные мысли растягиваются, переходят в бессвязные образы. Поле подсолнухов. Знакомое, огромное, недалеко от его родной деревни. Шуршит ветер в листьях, касается лёгким волнением жёлтого покрывала. Кренятся на длинных стеблях огромные сердцевины, разрезая косые лучи полудня. Недалеко по дереву дятел стучит на опушке. Дятел. “Раз-два”, “Раз-два”. Нет, не тот звук, более быстрый, ритмичный. “Раз-два-три”, “Раз-два-три”. Судорогой сводит голень. Рефлекторно дёргается нога, стараясь стряхнуть, и сразу возникает понимание, что он лежит на расстеленном футоне. И воздух — не летний, не спёкшийся от зноя, не жужжащий от насекомых. Вместо подсолнухов перед глазами расплывшиеся пятна на жёлтом от света потолке. Вместо шуршания ветра в листве — стон и свист вьюги за окном. Вместо дятла… “Раз-два-три”, “Раз-два-три”. Долбёжка по дереву рассеивается до обычного стука в дверь. Настойчивого, раздражающего. Кисаме нехотя разлепляет глаза: лампочка на цоколе режет взгляд желтизной, больше похожей на разбавленную мочу, нежели на контраст лепестков на фоне насыщенной зелени. За окном светло. Настойчивый стук громче ударяется в дверь. Ленивый поворот головы, рука сгибается с приятной ломотой, похрустывая плечевым суставом, и шкрябает пальцами подле простыни. Загоревшийся экран телефона бьёт в глаза. Двенадцать семнадцать. Кисаме устало зажмуривается и роняет из пальцев телефон обратно на пол. Кохаку-сан не отличается такой бестактностью и слабоумием, чтобы будить после смены, Мей предпочитает встречи по случаю, в край — звонки. А Итачи-сан… Логично подумать, что в его характере пару раз вкрадчиво постучать, не более, но не приходится ещё ни разу застать его визит без приглашения. Значит, кто-то посторонний и до раздражения упёртый. И совсем несвоевременный. Квартира на несколько зыбких секунд ловит хорошую тишину, но снова прорежается отчётливой долбёжкой в дверь. Уже более робкой, в сравнении с первыми постукиваниями, но не менее удушливой. Кисаме цыкает, скалится, скатываясь до банального зевка, и рывком сдёргивает с себя одеяло. Тяжёлое буханье шагов достигает входной двери в короткую паузу между стуком. — Доброе ут… Хрупкий кулачок замирает в воздухе, глаза узнавающе распахиваются. При близком расстоянии Сакура оказывается совсем маленькой: ломкие запястья толщиной с ремень, узкие плечи на уровне чужого живота, голову вскидывает едва не до хруста в шейных позвонках. Отёк со сломанного носа уходит в болотную зелень по углубившимся мешкам под глазами — как лицом по траве проезжается, размазав грязь. Кисаме тяжело смотрит сверху вниз, не находя никакого настроения для поддёвок. Желание вдавить и так крохотного ребёнка в бетонную площадку усиливается с каждой секундой тяготящего молчания. Сакура находится спустя несколько мгновений: смыкает потрескавшиеся губы, смаргивает, боязливо уходя от прямого взгляда, и тупит голову. Поджимает руки к груди, ощутимо зажимается. Натыкается глазами на ощутимый объём в мужских плавках напротив себя и, не ожидая, резко отворачивается. — З-здравствуйте. Я к Итачи-семпаю. Кисаме смотрит, не моргая. Девка начинает уже не просто злить. — Я похож на Итачи? — осипший со сна голос режется ржавым железом. Сакура бегло вскидывает удивлённый взгляд, встречается им с угрюмо-злым выражением лица и вынужденно стухает. Но губы надувает удивительно нагло для той, кто хреначит в двери по утрам. — Я думала, вы соседи, — прячась по нос в вороте за клетчатым шарфом, глухо роняет она. По часто мелькающим из-под чёлки ресницам заметно, как она не знает, где остановить свой взгляд. Переминает растерянно на плече лямку школьной сумки. — П-простите, неправильно поняла. Прошу прощения, что побеспокоила. Она порывисто поворачивается в сторону лестницы, делает шаг вперёд, но всё же останавливается и наискось отвешивает вежливый поклон. Задувает ветер, начиная морозить яйца. Кисаме передёргивает плечами и окликает девочку раньше, чем она успевает позорно сбежать. — Его квартира слева от моей, — Сакура останавливается над ступеньками. — Ты двери перепутала. Ботинок опускается с металлическим стуком рядом со вторым. Она оборачивается. Кисаме сонно облокачивается на косяк, почёсывая грудь. Белизна улицы дерёт глаза не хуже искусственного света, и Хошигаки прищуривается, как дед, стараясь не ослепнуть. — А… Спасибо. Оказывается, язык развязывается быстрее, чем бесстыдство смотреть на член. Кисаме забавит её неестественно приподнятая голова, чтобы не съехать взглядом ниже, подростковая дёрганность в движениях. Забавит настолько, что усталая злость уступает под натиском холодного ветра, яркости света и запоздало проснувшегося интереса. Сакура решительно разворачивается, не глядя проходит мимо открытой двери и механически тарабанит свой дятловский перестук в другую плоскость. До чего же упёртая девка. Она то ли показательно, то ли подсознательно боязливо уставляется в глазок двери, переставая обращать внимание. Кисаме сонно моргает, косится в её сторону и после очередного стука шоркает босой ступнёй по порогу. Захлопывает спокойно дверь с последним нахлёстом ветра. Контраст холода и тепла, что света, что температур, окончательно пробуждает. Едва различимое гудение лампы напряжённо прорезается в квартире. Кисаме зевает. Прошла уже неделя после встречи с буйными подростками. Думается, что больше им не захочется проявлять излишнюю активность, получив по роже от всех, с кем они успевают встретиться, но вот девочка с розовыми волосами заявляется уже к нему на порог. Одна, без младшего брата Итачи и шумного дружка-придурка. “Ебётся с ним, что ли?..” — размышляет Кисаме, лениво шваркая обратно в комнату. Стук шагов по холодному дощатому полу сменяется на шорохи по татами. Хошигаки долго смотрит на вставшие дыбом волосы на ногах, откинутое одеяло возле футона и решает сходить покурить. Спортивки находятся в куче одежды рядом. Когда он снова открывает дверь, накидывая ветровку, Сакура до сих пор замороженно стоит на площадке перед дверью Итачи. Она напряжённо оглядывает его, и в мечущемся взгляде, в отличие от её нарочито отстранённого вида, читается недоумение вместе с раздражённым отчаянием. Как и ожидается, Кисаме на девушек производит неизгладимое впечатление. Они пересекаются взглядами, пока он вкладывает в губы сигарету, и Сакура моментально отворачивается обратно к двери. Кисаме усмехается, облокачивается на перила. Щёлкает зажигалка. Забавно. Эти девичьи пуганные переглядки из раза в раз смешат, будто сами девушки не осознают, что он видит их лица. Будь вместо Сакуры какая-нибудь дама поувереннее, не преминула бы шансом обвинить в сексуальном домогательстве, раз он открыл ей дверь в одних трусах. Но к всеобщему зимнему спокойствию девочка прекращает колошматить в дверь — на том спасибо. Ветер неохотливо метёт редкой посыпкой снега по верхам зданий: запутывается в покачивающихся проводах, задувает под черепицу, оглаживает ровные крыши и скатывается к покатым сугробам у дорог. Несмотря на середину дня, в спальном районе приятная тишина. Сакура неловко переминается с ноги на ногу, выдыхает густой клуб пара в шарф. После трёх ленивых затяжек Кисаме — как только она убеждается, что до неё ему дела нет — ещё раз робко стучит в дверь и снова застывает напротив. Кисаме думает, насколько долго её хватит: если Итачи принял своё снотворное, его не разбудит даже удар в гонг; если же он ушёл по своим делам, она просто теряет время. Её ботинки раздражающе громко скрипят кожей — Кисаме затягивается глубже. — Извините… — теряясь голосом в резко поднявшемся свисте ветра, тихо заговаривает она. — А вы не знаете, Итачи-семпай куда-то уходил с утра?.. Он поводит головой в сторону, медленно выпуская дым и искоса оглядывая её, не послышалось ли. — Без понятия. Я его сосед, а не секретарь. Сакура передёргивает плечами — непонятно, от холода на улице или от ответа. — По… Понятно. Разговор стухает быстрее, чем предполагалось. Повисает молчание. Ярко-рыжий огонёк вспыхивает неровным ободом, взбирается по пепельному скелету ближе. Кисаме задумчиво нажёвывает фильтр. Улавливает крепкую горечь во рту, отводит от губ сигарету и сплёвывает за балюстраду. Красиво облизанный ветром бархан снега портится от примятой точки посередине. Осыпается последний пепел, оставляя бычок. Он стирает остатки пепла в уголь по непривычно чистому дну пепельницы, примёрзшей к железному пруту ограждения, разминает с похрустыванием плечи и оборачивается, чтобы в этот раз точно уйти спать. Но замечает, как бегло оборачивается Сакура, раскрывая рот. Кажется, ещё что-то хочет сказать или спросить. Щёлкает замок. Новая дверь, выделяющаяся в ряду посеревших и запылённых временем, неторопливо отворяется. Итачи выглядывает из полутьмы своего коридора, капая на холодный бетон площадки водой с кончиков волос: контрастно белое полотенце на плечах поверх чёрной футболки, россыпь влажных длинных прядей, слипшаяся от влаги чёлка, приглаженная к голове. Очевидно, только из душа. Но удивительно хорош даже так. А Кисаме полагает, что это ему вода к лицу. — Итачи-семпай!.. — забывая о несказанном Хошигаки, моментально оживляется Сакура и сразу же, как по команде, порывисто склоняется под девяносто. Шарф, сумка на плече, стог розовых волос — всё с шумным шуршанием кланяется вместе с ней. — Здравствуйте! Простите, пожалуйста, я пришла слишком рано!.. Успела на автобус пораньше, вот и… — Сакура, — слепо смотрит в её розовое темя. Одинокая капля сползает из тёмного пробора, замирает под скулой. — Доброе утро. Не замёрзла? Девочке хватает ума наконец распрямиться. Но подаётся вперёд слишком живо, ещё не привыкая к тому, что видимые телодвижения не считываемы для слепого. — Нет, всё хорошо! — что не слово, то густой клуб пара в навес. — Вы простите, что побеспокоила так рано! Мы же договаривались на час позже, надо было подождать, а так я вас из… Кисаме, не сдержавшись, посмеивается — до чего же пиздливы и покорны бывают бабы, когда им что-то нужно. У самой под мазнёй синяка обветренные щёки, покрывшиеся инеем ресницы, докрасна замёрзшие нос и пальцы, но коли Итачи-сан спрашивает, так всё с ней в порядке. И как красиво звучат женские извинения: хотела бы не мешаться, не долбилась бы, как дятел, во все двери, а сейчас тушуется до скрипящей от чистоты вежливости. Девочка, лишь заслышав смешок, напряжённо оглядывается через плечо. Кисаме не изменяют его подозрения: сучья натура в злых зелёных глазах для него открыта во всей красе. Видать, радуется, что Итачи этого не видит. Иначе пришлось бы вести себя поскромнее. — Доброе утро, Кисаме-сан, — очередная монотонность пробивается сквозь ветер. — Очень рано для вас, вы же недавно вернулись с работы. Осведомлённость Итачи уже не удивляет, но царапается приятно внутри. Или это режется морозный воздух. — Доброе, Итачи-сан, — хмыкает Хошигаки и протискивает ладони в карман спортивок, шваркает резиновым тапком, обозначая, где стоит. — Проснулся от стука, вышел покурить. К вам девочка? Сакуру заметно передёргивает: “девочка” не приходится по вкусу. Итачи научено поднимает выше голову. При свете утра и на фоне Сакуры отчего-то отчётливее видно, насколько механическое это движение, медленное. Капли с его волос и то спадают быстрее и ритмичнее. — Приношу свои извинения за недоразумение. Надеюсь, мы больше не помешаем вашему сну. Сакура, почувствовав неловкость за чужие извинения, покладисто склоняет голову. — Простите, Кисаме-сан. Поразительно, как легко подстраиваются остальные под привычную колею вежливости. Итачи хватает обычного извинения, которое даже не граничит с искренностью и дружелюбием, и девочка подхватывает его. Мей, Кохаку-сан, толпа школьников — ими можно очерчивать тот круг дистанции, которая спокойно и холодно отгораживает Итачи. Будто коробка из картона. Непрочная, податливая, но всё же ощутимая. Кисаме хмыкает. — Не помешаете. Итачи прикрывает глаза, опускает голову. Ему не особо важен ответ, тем более, когда это ответная вежливость. — Заходи, Сакура, — снова обращается к ней незаметным поворотом головы. — Пока что располагайся. — Простите за вторжение! Сакура проскальзывает внутрь квартиры, как только Итачи отклоняется от косяка. Хочет быть незаметной, но с нагромождением шарфа и сумки случайно бодает его в плечо и сразу же глухо рассыпается в извинениях. Смешная. Кисаме усмехается, оглядывая мельтешение девчонки за спиной Итачи, и шагает к своей двери. — Кисаме-сан. Он вскидывает брови, поворачиваясь. — Да? Итачи остаётся стоять в проёме, не торопится заходить следом. Однако лицом обращается к Кисаме намного позже: смотрит слепым взглядом вперёд, на место, где недавно стояла школьница, медлительно поводит подбородком в сторону. — Насколько понимаю, у вас сегодня выходной, — останавливая поворот головы, он попадает взглядом в пепельницу на балюстраде. — Вечером у вас есть планы? Кисаме удивлённо поджимает губы. — Если планами считается банка пива и просмотр очередной херни по телеку, то да, наверное, есть, — закрашивая смятение от неожиданности вопроса, Кисаме возвращает себе усмешку. — Это хорошо. Короткая влажная прядь, приглаженная к другим, срывается и падает на лоб. Итачи моргает, прерываясь, и коротко заправляет её за ухо. — Не будете против прогуляться со мной до центра города? Неожиданное предложение. Пальцы, едва коснувшиеся ручки двери, оглаживают металл и отстраняются. — А говорили, что не нужен провожатый, — пытается съёрничать, но издевательской ухмылки не выходит. Пальцы интуитивно ищут твёрдое колесо зажигалки в кармане. — Мне не нужен провожатый. Мне нужна компания. Хочу зайти в одно место. — Компания, значит... — Кисаме задумчиво смакует это слово на языке, гоняет меж зубов. Звучит непривычно и сладко. И потому страннее смотреть на безучастное лицо соседа, слепо разглядывающего тлеющий бычок. — Надеюсь, вы не собираетесь заглянуть на поклон к местным якудза. Если что, я никого из них не знаю и ничем помочь не смогу. Итачи на секунду отвлекается на звуки в квартире, понимая, что его ждут. Потом равнодушно поворачивается обратно, более точно определяя местоположение Хошигаки, и, словно впервые услышав в его словах шутку, прикрывает глаза. Тонкие губы вздрагивают в совсем слабой, незаметной и спокойной улыбке. — Разумеется, об этом речи не идёт, — не давая и на секунду дольше поразглядывать причудливую эмоцию, Итачи буднично стягивает полотенце с плеч и заволакивает лицо россыпью длинных влажных волос. — До вечера, Кисаме-сан. Дверь закрывается за ним с тихим щелчком замка. Кисаме лишнюю пару мгновений бестолково смотрит на лакированный блеск дверной панели, на мерцание глазка от луча света. Опускает вскинутые в удивлении брови. Негодование от раннего подъёма слишком быстро исчезает. Он обезоруженно трёт шею, цыкает себе под нос, поражаясь, как ловко Итачи продолжает фильтровать его эмоции, и уходит обратно спать. Поле подсолнухов, к счастью, больше не застилает черноту перед глазами. Лишь приятная дымка, что в комнате до сих пор горит свет. И больше ничего.

***

Будний день весьма насыщен людьми: Кисаме, проснувшись к вечеру, ещё и впервые за несколько месяцев сталкивается с соседом с первого этажа, щуплым очкариком с идеальной осанкой, который, по словам Кохаку-сан, работает в какой-то АйТи компании и помешан на самостоятельном переборе мусора. Они встречаются на выходе из двора и обмениваются равной степени безразличия кивками. После возвращения из магазина Кисаме встречает привычным кудахтаньем хозяйка. Ей как раз захотелось почесать языками об этом самом очкарике: видите ли, на кой чёрт она специально устраивает для жильцов коллективный вывоз мусора, снимая с каждого обязанности по самостоятельному отслеживанию мусоровозов то для одного типа отходов, то для другого, если этот мужчина напрочь отказывается доплачивать ей и продолжает заниматься сортировкой. Хошигаки забавят её очередные вздохи об упущенной прибыли, и он притормаживает поболтать, напоминая, что у обычных арендодателей для этой цели есть мусорное помещение, и никто не доплачивает за рабский труд хозяйки. Кохаку-сан вспыхивает и с явным азартом начинает припоминать все прегрешения самого Кисаме — и разбор полётов куда ближе, чем разбор мусора. — Кстати, Кисаме, — всласть выговорившись, выдыхает Кохаку и смахивает рукавом налетевший снег с драгоценного бака. — Тут с утра девочка эта приходила, ну, та, которая с двумя мальчиками нервы мне мотала. Меня Итачи-сан предупреждал, что она теперь появляться будет, но мне вот что интересно… Ты случайно не знаешь, какого рода у них отношения?.. Кисаме, морозя задницу на спинке скамьи, от удивления чуть не давится дымом. Довольно осклабливается: — А Мей, как я посмотрю, всё не теряет надежд… Хозяйка не дёргает и плечом от меткого попадания в цель. Буднично оборачивается и смиряет Хошигаки спокойным взглядом. — А чего же ей их терять. Она красивая, умная, молодая… — Не моложе школьницы, — насмешливо фыркает дымом Кисаме, затягиваясь, и это мгновенно вызывает реакцию: — А тебе всё её поддевать!.. Взялся бы и ты за ум, за тебя бы со спокойной душой отдала — не пришлось бы про Итачи-сана разведывать! — Вот уж таких подарков мне не надо, — приходится закусить фильтром фразу, что Итачи-сану тоже такие подарки не сдались. На ум приходит равнодушное “жаль, что я импотент”. Кисаме давится на вдохе дымом, поперхнувшись смехом, и сгибается в глухом кашле. Но если бы хозяйку останавливали подобные мелочи. — На худой конец, сама бы за тебя пошла… — будто ненароком стрельнув глазами, поправляет причёску женщина, но, не успев продолжить, отвлекается на открывшуюся дверь на втором этаже. Кисаме смаргивает предательские слёзы, растирая влагу по шёлковому ряду шрамов на скулах. — Добрый вечер, Итачи-сан! Под его шагами даже ступени дребезжат спокойно и отстранённо. Словно нервная тряска въедается в железо только с поступью хозяина, а не грохочущим звуком шаткости. Спускается в холодном одиночестве, хлопая длинным подолом пальто. Вероятно, школьница успевает уйти раньше того, как Кисаме просыпается. Тут хозяйка и не схватит её за рукав, насев сверху с неуместными расспросами. — Добрый вечер, Кохаку-сан, — первый скрипучий шаг по снегу. Вздрагивают пряди волос у лица, поймав ветер. — Кисаме-сан. На лице хозяйки красноречиво отражается недоумение: она ещё не поняла, что у Итачи довольно чуткий слух, раз он различает из-за двери своей квартиры голос Хошигаки. Кисаме линует взглядом лестницу и случайно упирается взглядом в чёрные глаза соседа, неспешно шагающего ближе. Разумеется, он хорошо помнит его голос: как-никак они жили неделю вместе, неплохо общались тет-а-тет, Кисаме вслух читал ему книжку. Но неосторожная мысль, что Итачи с лёгкостью может распознать его по звукам надрывного кашля, по едва слышимому смешку… Мертвенный взгляд при поднятой голове опущен слишком низко, на заледеневшую щебёнку дорожки, поверх степенных манипуляций с перчатками. Пустой, расфокусированный, ненаправленный. А потом за мгновение метко поднимается выше — в глаза напротив. Страшно. Кисаме выдыхает клубом плотного дыма и отворачивается. — Решили прогуляться? Погода замечательная, — дружелюбно заговаривает Кохаку, подтыкая ладони в противоположные рукава куртки. Итачи останавливается на комфортно-вежливой дистанции, удивительно точной по своим подсчётам. — К следующей неделе обещают, что будет холоднее. Вы уже… Конечно же, она его не спросит напрямую — поговорит о погоде. А чтобы спросить Кисаме, Кохаку начнёт тему с невзрачных соседей и перебора мусора: это или едва уловимый флёр издевательства, или самая долгая подводка к сути. Но надо отдать должное — работает. Работает с Хошигаки, а вот с Итачи только тогда, когда ему нужно. — Да, благодарю за беспокойство, — уместив ответы на весь последующий разговор в пару фраз, Итачи заметно для женщины поводит головой в сторону. — Кисаме-сан, наша договорённость в силе? Кисаме смотрит на откинутый в сторону мусорки бычок: единственная шероховатая рыжая неровность в сугробе, цепляющая взгляд. И есть что-то правильное, спокойное в торчащем фильтре из стерильной белизны — человеческое, грязное, привычное. Кисаме поводит плечами: проталкивает руки в высокие карманы куртки, нащупывает купленные пачки сигарет. Снятая плёнка целлофана хрустит под пальцами. — В силе. Идём? Кохаку учтиво отступает, пропуская Итачи, но он уже отклоняет шаг и ступает ближе к Кисаме. Слишком хорошо ориентируется по звуку. Невольно хочется вытянуть руку в сторону и щёлкнуть, чтобы посмотреть, насколько быстро оглянётся. Над этим можно посмеяться, но Кисаме ловит себя на том, что уже делает нечто подобное: демонстративно шоркает обувью, едва слышно притопывает по земле, шуршит одеждой, щёлкает зажигалкой. И Итачи замечает. Не оборачивается и не ведёт недоумённо головой в сторону, но всегда знает, где находится Кисаме. Они равняются. Кисаме со скрипом скамьи поднимается, Итачи останавливается строго рядом, оставляя пространство для чужого манёвра. — Идём. — Удачной прогулки, — деликатно не уточняя об озвученной договорённости, Кохаку кивает. А, поймав взгляд Кисаме, выразительно вскидывает брови — “не забудь спросить”. Кисаме усмехается, отворачивается и шагает первым. Подходя к воротам двора, он хочет по привычке пройти первым, потом немного думает, открывает дверь с металлическим лязгом и отступает. Следующий позади Итачи хрустит спокойными шагами и останавливается. В его лице чудится лёгкий налёт удивления. Такого же тонкого, как иней по краю стекла. — Я прервал какой-то важный разговор? — уточняет он, умело маскируя заминку под поправления наушника в ухе. Кисаме, расплывшись в ухмылке, качает головой. Шоркает плечом по неровной бетонной стене ворот. — Не назвал бы трёп ни о чём важным. — Хорошо, — чёрный проводок поблёскивает на фоне матовости ткани, теряется в длине убранных волос. Ладони опускаются. — Хочу напомнить, что я вас позвал не в качестве провожатого. — Я ещё не успел это забыть, — хмыкает, немного удивляясь, к чему это сказано. — Дверь, — Итачи читает между строк. — С этой дверью у меня не возникает проблем, чтобы была потребность в швейцарах. Колкость просвистывает вместе с колючим ветром и врезается в грудь — удивительно приятные, живые ощущения. Кисаме, оглядываясь на улицу за воротами, неосознанно растягивает губы в улыбке. Ему нравится, когда Итачи показывает зубы. Сразу стирается эта маска вежливого и искусственного. Однако шагает за пределы двора Итачи без промедлений. Кисаме оглядывает острый угол плеча, по которому срезается яркий луч солнца. Скрипит снег, лязгает прощально дверь. — Я оскорбил вас? — не удерживается он, вставая рядом. — Меня сложно оскорбить, — невозмутимо и прохладно, смаргивает снег с ресниц. — Бессмысленно читать в чужих действиях упрёк себе. — Но вы его всё же увидели. — Посчитал важным напомнить характер встречи. Кисаме фыркает расплывчатыми облаками пара, посмеивается. — Характер встречи… — качая головой и сдерживая смех, поражается он. — Итачи-сан, ваши формулировки весьма изощрённы в выборе… Похоже, как и имя. Солнце из-за домов накренённо слепит глаза, заливает ярким светом лица. И в контрастах белизны и серости намного отчётливее видно, как Итачи прикрывает глаза — солидарно, вероятно, даже поддерживая шутку. И кожа — под линзой хорошего освещения, ясности — рельефная, живая, бледная, с тонкими голубыми прожилками по векам, с заметным шелушением на переносице и скулах. Кисаме ловит поразительную детальность в чужом лице и оглядывает собственные руки. Ощущение, будто зрение улучшилось. Или некоторые ракурсы до боли точны и въедаются в память. Потёртость тёмно-серой дутой куртки на рукавах, прожжённые манжеты с выглядывающим синтепоном, разведённые в стороны снегоуборочными машинами сугробы — искрятся, блестят, переливаются, как порошок хрусталя. Когда он ходил в магазин, мир не казался таким контрастным, детальным, переполненным нюансами, сглаженными общей картиной. Кисаме прищуривается и поднимает голову: удивительно чистое небо для зимнего вечера и предстоящего заката. Лучи ломаются о крыши, дробятся на линии, диагонали, угловатые фигуры и бросают всё в снег, снег, снег. Действительно, отличное время для прогулки. Дыхание вырывается паром, пробивается очередными лучами света, как мишень на полигоне пулями, и развеивается. В ощутимом спокойствии спального района скрипят ботинки по снегу. — Так куда мы направляемся? — спустя пару минут молчания и размеренной ходьбы уточняет Кисаме. Итачи идёт вровень, и при беглом взгляде видны мерно покачивающиеся волосы у лица и блеск мелких снежинок на затылке. Несколько долгих секунд сопровождаются въедливым хрустом шагов. — Для начала в кофейню, — дыхание в его словах настолько неуловимо, что пар моментально смазывается по окружению. — Я давно не пил приличного кофе. Кисаме с подозрением косится, внимательнее вглядываясь в едва видимый профиль. — К тому же кофе отлично подойдёт для извинений за беспокойство, — равнодушно продолжает он. — Полагаю, визит Сакуры был для вас не слишком приятным с утра. Знак вежливости, значит?.. Кисаме насмешливо хмыкает, отводя взгляд. — Но в первую очередь вы давно не пили приличного кофе. — Вы правильно запомнили последовательность моих слов. В откровенной иронии слышится причудливое настроение: будто в этой безразличной монотонности, привычно холодно брошенных словах в воздух впервые ощущается чужое веселье. И ощущать даже лёгкий подъём при внешней отстранённости — удивительно. Кисаме хрустит нарочито медленным шагом рядом, но не отказывает в удовольствии чуть податься вперёд и заглянуть в лицо. Нет, выкованная апатия прочно держится, как и ровность тона. — У вас хорошее настроение, как я посмотрю, — пустой взгляд, сведённые в полоску губы, лёгкая дымка дыхания из ноздрей по чёрным волосам. Кисаме пристально вглядывается, но и в контрастном свете вечера не видит изменений. — Школьница больно хороша?.. — В чём именно? Вероятно, приближение хорошо ощутимо и без зрения — шаг Итачи замедляется практически до остановки. Кисаме ловит неловкость, рефлекторно оглядывается и отклоняется. Но весёлость заразительна. Или чужая едкость по привычке вызывает усмешку. — Молоденькие школьницы редко таскаются за полторы тысячи километров ради одной встречи с семпаем, — перед глазами всплывает растерянное разбитое лицо Сакуры, и становится смешнее. — Тут либо крайне важная встреча, либо паршивые высокие чувства. К ногам прибивается горб снега у тротуара и расчищенный перекрёсток рядом с супермаркетом. Кисаме бездумно громче вдавливает ботинок в землю, украдкой глянув на светофор, но Итачи и сам останавливается. Механически поворачивает голову в сторону. — Нам налево, — констатирует он, возвращая голову в прежнее положение. — Исходя из указаний по карте. Есть дорога короче? — Торопитесь за кофе? — подмечая, как предыдущая тема остаётся без комментариев, Кисаме осклабливается шире. — Нахожу оптимальный путь, — слова уносятся вместе с подувшим ветром, поднявшим пряди и застлавшим мёртвые глаза. — Вам, как прожившему здесь дольше, виднее. Кисаме сыто улыбается, но практически сразу приспускает улыбку, замечая боль в скулах, и оглядывает окружающих: невыразительные одежды, зонты, тёмная толпа, обмывающая дорогу по одной стороне и статично замершая напротив. В Токио народ сам по себе поярче, чем в глубинке. А здесь пресно, как вода из ржавых труб. Итачи на их фоне при всей своей однотонности выделяется: пальтишко явно слабовато для морозов Хоккайдо, а крой для стиля столиц. Мысль дёргает обратно к пункту назначения. Кофейня. Кто, нахрен, пьёт кофе в Момбецу, аудитория баров куда больше. Случайно пойманные нюансы, как пыль в носу, свербят — хочется засмеяться в голос, настолько всё неловко и абсурдно. — Где именно находится кофейня? — скрипнув зубами, выговаривает неровным голосом Кисаме. Светофор сменяется синим, и люди решительной стеной надвигаются. Приходится двинуться следом. Итачи с небольшим промедлением шагает за ним, будто ловит паузу между предыдущей командой мозга и следующей — роботизированный анализ, компьютерный. Но разумеется, люди со зрением более подвижны, спонтаннее и импульсивнее в движениях. Кисаме ловит на периферии мельтешение чёрных голов, рябь бедного снегопада и чужие постукивания каблуков, проскальзывающих по асфальту. Отслеживает, как Итачи запаздывает на несколько шагов, не имея шанса бегло нагнать и пойти рядом. В шуме разговоров, хлопанья курток, скрипа обуви, смешках по телефону сложно различить знакомое. — Итачи… — негромко окликивает, замедляясь, но даже не успевает договорить суффикс. Влажная ткань влагопрочной куртки поскрипывает. Чужая ладонь невесомо дотрагивается до оттопыренного локтя, но касание кожаной перчатки ощутимо — будто сам звук пробивается сквозь материю и бьёт по нервному окончанию. До онемения, до холодной судороги. — Здесь. Густой тембр на уровне рёбер. Кисаме распознаёт спокойный полупрофиль из-за своего плеча и шагает дальше. Редкие потёки зимы чвакают под ногами по асфальту, а потом снова — скрип, хруст снега. — Минамигаокачо-ку шесть, девять, двадцать два, — он перешагивает на тротуар, голос отдаёт машинным навигатором. Пальцы проскальзывают по локтю, смазывают снежинки до чёрных пятен. — Понял, срежем через квартал, — не думая, Кисаме выдыхает, чуть отводит плечо и прижимает к телу свободный локоть, пропуская мимо прохожего. Чувствуя движение, Итачи по левую сторону интуитивно его повторяет: замедляет шаг, отклоняется, но руку не опускает. Ещё немного пройдя вперёд, Кисаме осознаёт: он до сих пор держит его за локоть. Не по-детски, как пугливый ребёнок за кофту мамку, не по-женски, налегая на руку собой, — деликатно, сдержанно, удивительно хорошо поддерживая дистанцию между личной и официальной. Чёрная кожаная перчатка изящно проскальзывает по ткани рукава. Без интимной дешевизны или слепого отчаяния. Итачи для удобства перекидывает ладонь через сгиб локтя, параллельно поправляя злосчастный наушник в ухе. Шагает в том же темпе, не показывая ни на мгновение неловкости от тесного физического контакта. Будто в порядке вещей. Кисаме искоса поглядывает на него, не зная, пошутить, намекнуть или поддеть. Но шутка вертится на языке, режется, как зуб мудрости наискосок к коренным, но так и не вырастает из рта. А намёки всегда дерьмово ему удаются. Поддёвки — отлично. В цветастой витрине, мимо которой они проходят, отражается этот жест удивительно логично: ослепшие бабки вцепляются костлявой рукой сверху в предплечье, ищут опору, чтобы не подохнуть от собственной же тряски, а Итачи разумно выбирает локоть, чтобы понимать движения, ориентироваться по ним и не выглядеть при этом беспомощным. Не поддержка, не помощь — удобный инструмент. И жест, и выбранный угол, и взаимодействие. Как выбито иглой. Их разноростовые тёмные отражения спрыгивают со стекла витрины, не потерпев цветных подмигиваний гирлянд. Кисаме рефлекторно находит в правом кармане открытую пачку, секундой позже отмечает, что чиркает безогненно зажигалкой в левом. А левая рука немного занята. — Удобно? — усмехается он, перебирая пальцами. Подол пальто хлопает по ноге с неожиданностью кнута. — Вполне. Увы, его точно не просто смутить или оскорбить. Кисаме фыркает смехом, качает сам себе головой и нарочито расслабленно достаёт зажигалку. Итачи безразлично останавливается, смотрит слепо сквозь чужой профиль на проезжающие мимо машины, пока Хошигаки вкладывает в губы сигарету. Продолжает поддерживать локоть, но даёт подкурить без проблем. Пропихивать ладонь с зажигалкой обратно в левый карман забавно: чужая рука повинуется следом за каждым движением. — Сакура хороший кохай, — неожиданно заговаривает он, шагая рядом. Кисаме затягивается. Запрокидывает голову, немного крутит ей, чтобы размять шею и собрать кожей поцелуи подтаявшего снега на капюшоне. Точно, они говорили на эту тему. — Вот значит как… — И у неё неплохие перспективы, — дополняет Итачи. — Хотя, разумеется, она будет приезжать не ради перспектив. Редко кто ставит перспективы выше насущного. — Так вот как теперь секс называется, — не выдерживает и ухмыляется в облако дыма. — “Не ради перспектив, а ради удовольствия”. Итачи поводит головой — Кисаме различает за подрагиванием волос прямую спинку носа и ресницы. — Я не состою с ней в сексуальных отношениях. Ухмылка растягивается шире. — Боюсь вас огорчить, Итачи-сан: значит, у девочки крайне возвышенные чувства к вам — а это хуже секса. Пряди вздрагивают, скрывая полупрофиль. Мелкое облако пара порывисто вырывается — то ли бесшумный вздох, то ли смешок. — Возвышенные чувства не ограничиваются одной любовью, — сухо разграничивает, поскрипывая перчаткой по сгибу локтя. — Могу сказать, что и любовь иногда недостаточно возвышенна на фоне других побудительных чувств. Однако, это субъективно. — Если вы думаете поговорить со мной о любви, то лучше испортим разговор другой темой, — ёрнически отвешивает Кисаме. Чмокает фильтр и выдыхает дым под ноги, склоняя голову. — Мне безразличны ваши взаимоотношения с этой девочкой, в отличие от Теруми. — Можете передать Кохаку-сан, что я не состою с ней и в романтических отношениях. Но касательно Мей моё мнение остаётся прежним. Догадаться о причине вопросов несложно. Наверное, и глухой догадается, не то что слепой. Кисаме глухо смеётся. — Признаться, мне до сих пор забавит ваш ответ на её интерес. Но и передать его не смогу, непечатный формат для вашего цурисё*. Повисает хрупкая недолгая пауза. Ладонь на локте поудобнее обхватывает, примащивает средний и безымянный пальцы в складке ткани. Указательный задумчиво и едва ощутимо постукивает. — Не в моём вкусе, — будто проанализировав несколько формулировок, выдыхает Итачи. Громкий хруст снега заглушает секунды молчания. — Можете передать так. — А школьница, значит, в вашем… Поддёвка выходит ненарочно смешливой, без язвы. О шутках без желчи легко забыть, пока голос не перестаёт скрипеть и мучать. Клуб пара из-под завеси чёрных волос вываливается гуще и тяжелее. — Сакура тоже не в моём вкусе, — очевидно, подобные фразы у Итачи получаются намного хуже: в них скрипит топорность и сухое дерево общепринятого и понятного, но совсем не близкого. Что быстро подтверждается: — Думаю, этих формулировок будет достаточно. Это забавно, как топтаться грязной осенней обувью по белым простыням. С отпечатками, комьями грязи по привычно накрахмаленному и интимно-личному. Сигарета беззвучно шипит, разгорается огоньком в зубах. — Отчего же, теперь вполне в вашем, — следующий перекрёсток приближается унылыми предупреждениями на асфальте и знаками дорожного движения — центр. — Я же подправил ей нос, вам понравится. Будет как у меня. Шорох ткани, беглое движение ладони у губ. Недокуренный бычок мелькает по дуге в сторону подворотни, стухая в сугробе. Не хватает одёргиваний кобановских* патрульных. Они замирают у края бордюра. — И всё же я предпочту ваш. Сменившийся свет светофора сдёргивает кучку людей по другую сторону дороги. И мельтешение скучных лиц, занятых рассматриванием своих ботинок, удивительно становится интересным. Кисаме понимает — его только что выбили из колеи. Недолгое смущение, редкое и неуютное, приходится скрасить покашливанием, шмыганьем носа, пересчётом зубов во рту оглаживанием языка. Давно такого не было: Кисаме нечего ответить. Пальцы бездумно интенсивнее начинают щёлкать кремнием зажигалки, и то, что неловкость становится осязаемой, приходит на ум вместе со скрипнувшей перчаткой на руке — Итачи чувствует его движения, даже эту глупую и нервную привычку. — Выиграли, — Кисаме некуда отступать, сдаётся. — Вас и вправду нелегко оскорбить или поддеть. — Я и не соревновался с вами, чтобы выигрывать. Хошигаки вдавливает с усилием кончик языка в острый клык, приоткрывает рот, чтобы тяжело выдохнуть. Вроде и говорит мало, а палец в рот не клади — откусит. Обычно такие люди попирают гордость, невольно хочется задавить если не словом, то силой, но в случае с Итачи Кисаме ощущает: будто резонирует на том же уровне, не больно, не колко, только приятнее и веселее становится. Да и Кисаме никогда не был особливо горделивым. Но, думается, сладить с Итачи настоящим — не вежливым интеллигентиком с книжкой и не с вылизанным красотой лицом — может быть трудным для большинства. В памяти наскребётся с парочку подобных типов, но друзей у таких не водится: знакомые, коллеги, враги. Кисаме прокручивает разговор в голове и молча решает: Мей такие подарки не по карману, баба она всё же отличная, с огоньком, а таких Итачи тушит, как лучину, щипком пальцев. Что уж говорить о робкой школьнице. — К слову, раз уж мы заговорили о Сакуре, — выдёргивает из размышлений Итачи, когда свет сменяется на синий и они снова шагают. — Я полагал, что при встрече она вам доставила проблем, но, как я понял, вы стали для неё большей неприятностью. Заговорившаяся по телефону девушка не собирается огибать Итачи. Кисаме бегло отслеживает её направление и рефлекторно утягивает его в свою сторону, чтобы посторониться. Итачи качает, ему невольно приходится коснуться холодной перчаткой голого запястья. Перчатки скользкие, ледяные, неприятные. Руки у Итачи намного лучше. Но это касание спадает быстро. — Хотите поговорить о том, что не стоит бить женщин?.. — усмехается Хошигаки, оглядываясь на Итачи с задорной искрой смеха в глазах. — Хочу заметить, она набросилась на меня с прутом. Ну что делать? Я сломал ей нос. Тёмный взгляд механически направлен прямо. Губы приоткрываются в неглубоком вдохе: — Хм… Она напала с прутом. Это смертельное оружие, нужно думать о последствиях. Неожиданные единодушные выводы приятно оседают внутри, как еда после лёгкого голода. Но само построение фразы стреляет в голову — дежавю. Кисаме удивлённо приподнимает брови. Украдкой поглядывает, продолжают ли они идти в верном направлении, и снова опускает взгляд на холодное лицо. — Я это понимаю, — разговор вертится в голове, и тут же осеняет: улыбка растягивается шире, замешательство перекручивается с неверием. — Но она хотела защитить своего “друга”. Точно, тот самый разговор. Только в фильме был “брат”. Не может быть такого, что Итачи продолжит. — Знаю, — без чувств, монотонно, но в точности. Будто это говорит он сам, а не дословно цитирует строчки из фильма. — Но прут — оружие. Либо ты, либо она. Если бы она с голыми руками набросилась — было бы нечестно. — Ну, руки тоже могут быть смертельным оружием. А что, если бы она знала каратэ? Они огибают угол здания. Ещё немного, и на месте. — Вы же говорили, что это подруга моего брата? Кисаме не знает, куда прятать улыбку — губы трескаются. — Ну да. — Так зачем семнадцатилетней школьнице, занимающейся вокалом, каратэ? Она же... Умелая адаптация всё равно не покрывает рвущегося смеха: Хошигаки срывается и хохочет, сам не веря, что такая позорная глупость его доводит. — Она же не… Аха-хах, — воздух комкается паром, врезается в спокойные навесы, под которыми они проходят. Плечи трясутся, покойная ладонь принимает на себя вздрагивания. — Она не китайский воспитатель*… О, боже, чёрт, Итачи-сан!.. Вы умеете удивлять! Сраное “Залечь на дно”... Чёрт возьми! Останавливаются. Хошигаки неловко гыкает, скалится, стараясь подавить диковинный приступ — раскатисто смеётся он ещё реже, чем получает достойные затычки, и вот он впервые за пару лет ржёт, как животное, под какой-то вывеской цветочного на знаке асфальта “не курить”. А за локоть его невозмутимо держит Итачи, даже тенью улыбки не обозначая, что он причина истерического смеха. Что ему остаётся: податливо принимает рукой чужие вздрагивания, слепо смотрит на рекламную акцию, выведенную красным мелком на доске, куда-то между знаком процента и криво нарисованным цветком. Клокочущий смех в кишках унимается быстрее несварения. Кисаме облизывает шершавые губы, удовлетворённо взирает на Итачи. — Мне нравится этот фильм, — уловив паузу, поясняет он. Брови немного приподнимаются, наконец обнажая кроху живой мимики, и хочется думать, что Кисаме немного способствует этому. — Приятно, что и у вас он входит в список понравившегося. — Странно, что у вас он в этом списке, — успокоившись, Кисаме прикручивает к себе обратно усмешку. — Наёмные убийцы, различные понимания морали, смерти и ценностей… Я думал, это не в вашем вкусе. — Вы снова представляете меня по-другому, — прикрывая глаза, выдыхает пар Итачи. — Люди живут внутри своих впечатлений, не так ли? Кисаме вопросительно изгибает бровь. — Это плохо или хорошо?.. — Зависит от человека, — ресницы вздрагивают, приподнимаются, показывая грязно-слепую поволоку взгляда. — В вашем случае я не нахожу ничего дурного в ошибочности суждений. Лишь недостаток информации. — Что ж, теперь я знаю, что вам нравится “Залечь на дно в Брюгге” — исчерпывающая информация. Хошигаки пожимает плечом, поджимая губы, и хочет отвернуться, но снова ловит, словно мираж, улыбку. Чуть заметно изламываются брови, прокладывая невидимые морщинки по лбу, вырывается сумбурный и размытый клуб пара. Спокойная и тёплая улыбка уголками рта, контрастная на фоне собственного гулкого смеха. — Наш уговор всё ещё в силе: один вопрос вам, другой — мне. Кисаме озадаченно нахмуривается, не припоминая такого. Да и сложно вспоминать, когда улыбка не стирается с чужих губ непозволительно долго. — Один насущный, не распыляясь на менее содержательные, — напоминает Итачи и наконец расслабляет мускулы: улыбка стирается органично и плавно, не дёргается натянуто, как у вежливых лицемеров. — Хотя, разумеется, сейчас этот уговор не имеет такой же вес. — А, вы про это… Кисаме скашливает мокроту, вставшую поперёк горла, и замечает раздражающее окружение всё того же цветочного. Скидка, к слову, идиотская и не вызывающая доверия. — Кофейня уже недалеко, — Хошигаки отворачивается, медленно шагая и давая возможность почувствовать своё направление. — Пойдемте. Итачи шагает следом без промедлений. Видимо, по локтю действительно хорошо понятны движения. Кофейней оказывается уютное кафе с видом на порт Момбецу. Здесь вроде бы иногда оседают пожрать коллеги-грузчики, место тихое и действительно комфортное. И кормят неплохо с видом на дым труб недалёких котельных. Но выбор для распития кофе странный. Хотя он есть в меню. Побелённый невзрачный дом с отдельно выведенной коробкой входа. Дешёвые иероглифы, скрученные гирляндой, навесы с новой черепицей — здание похоже на попытку обустроить диснеевскую хижину, но на фоне унылого городского ландшафта и торчащих рогатых антенн выглядит ещё дерьмовее. Внутри значительно лучше: дом не перестроишь, а вот хороший ремонт сделать по карману. На входе им улыбчиво кланяется официант, подпоясанный чёрным квадратом фартука. Кисаме линует взглядом выставленное на доске меню и думает, что есть он хочет больше, чем кофе. Итачи буднично снимает перчатки, находя рукой стойку гардеробной, расстёгивает последовательно пуговицы на пальто и скидывает его с плеч. Хошигаки наблюдает за степенными манипуляциями с одеждой и обращает внимание, что в этот раз на соседе что-то кроме свитеров с длинным воротом: в треугольном разрезе тёмно-коричневой кофты острый раскрытый воротник кофейной рубахи и поблёскивание той самой цепочки. Рубашки. Давно Кисаме не носит такого, хотя ощущение удушья под кадыком отлично помнится и сейчас. Официант склоняется и вежливо протягивает руки в зал. Кисаме критично окидывает взглядом тесное пространство меж деревянных столов и колонн и на автомате легко касается локтем Итачи. Тот понимает без лишних слов, незаметно перекидывает ладонь через локоть. Ступает следом. Если у кого-то возникнут вопросы, то они быстро исчезнут с первым же внимательным взглядом на Итачи — как бы не старался он скрыть слепоту, в толпе людей его движения выглядят ненароком запаздывающими, искусственными: голова склонена, чтобы не натыкаться на пустые глаза, действия идут с чётким упором на осязание руками и на окружающие звуки. Когда они садятся за столик, официант, либо по тупости душевной, либо по невнимательности, заметно мечется взглядом между ними. Хошигаки смотрит на него в упор, и замешательство у пухлощёкого пацана спешно исчезает. — Капучино, американо с молоком, мандзю-маття. Прямая спина официанта теряется в тусклом освещении и деревянных колоннах. Кисаме красноречиво хмыкает вслед, цепляется взглядом за окно — тёмный горизонт моря с дрейфующей толстой лентой дыма поверх. — Как угадали, что американо? — глядя на кружащий снег за стеклом, Кисаме с глухим стуком выкладывает пачку сигарет и зажигалку на стол. — Как я и сказал, люди живут внутри своих впечатлений, — стеклянная пепельница медленно проскальзывает по тёмной столешнице под худыми пальцами, ловит тёплый блик настенных ламп. — Вы предполагаете, что мне не понравится определённое кино. Я предполагаю, что вам понравится такой кофе. — Только я ошибся, а вы — нет, — усмехается Хошигаки, в который раз дивясь предусмотрительности Итачи, и вкладывает в губы сигарету. — Поразительная прозорливость. — Будем считать, что мои впечатления основываются на более обширных познаниях о вас. Щелчок, сиплый глубокий вдох и свистящий выдох. Струя дыма густо застилает раздражающее окно слева: туманные просторы воды, ублюдочные маленькие лодки и маячащий силуэт длинного корабля на горизонте. Не похоронен туманом, так дымом сигарет. — Вот оно, значит, как… — Кисаме отрывает взгляд от окна и переводит на Итачи — тот замирает напротив, сливаясь в оттенках коричневого и чёрного с интерьером. — Раз так, то я попробую ещё раз опереться на свои “впечатления”: мы здесь не за кофе, верно?.. Итачи моргает, но слепой взгляд не поднимает на лицо. — Мандзю, — Кисаме стреляет в воздух, пристально вглядываясь в сидящего, и заинтересованно водит фильтром по контуру губ. Повисшее молчание разбавляет говор за другими столами, бряканье тарелок где-то за стойкой, далёкое трубное гудение с улицы. Итачи прикрывает глаза. — Поразительная прозорливость. Хошигаки удовлетворённо расплывается в широкой усмешке, затягивается легче. Посмеивается. — Люди живут, полагаясь на знания и их осознание, привязываются к ним, — в акустике зала голос Итачи обретает бархатистую глубину. Немного приглушённости, не лишённой простора, и подзвучия тембра играют иначе. Кисаме чуть прищурено смотрит за движением его губ сквозь поволоку дымки. — Это и называется реальностью. Тем не менее эти знания и осознание могут быть двусмысленными, а значит, реальность может быть лишь иллюзией. — Это признание, что мы оба просто угадали, — подмечает Хошигаки. — Проанализировали узнанные черты характера, предпочтения и смоделировали примерную линию поведения, — уточняет он. — Так иллюзия понимания другого фрагментарно перерождается в реальность. А может продолжать оставаться иллюзией. — А вы любите аллегории. Кисаме отклоняется на диване, закидывая локоть на спинку. Писклявый скрип оседает под задницей. — Это не аллегория, всего лишь рассуждение, — Итачи укладывает перед собой руки, едва касаясь короткостриженными ногтями края пепельницы. — Но, если возвращаться к сути, я говорю о том, что довольно интересно наблюдать, какие выводы могут строиться у людей. И какие им можно внушить. — Мне мало чего можно внушить, — хмыкает Кисаме, опуская глаза, и вытягивает руку. Сигарета глухо бьётся о стеклянный край, сбрасывает пепел. — Привык не закрывать глаза на мелочи. Жизнь научила, что мелочам лучше придавать значение. “Раз-два”. Забуза на мгновение отводит взгляд — на секунду, будто отвернувшись к корме, засмотревшись на высоту. Движение губ, мускул, дрогнувшее лицо. Внутри, как рыбы в ведре: переливают чешуёй на солнце, склизко переваливаются по дну, жалко бултыхаются, бьют тревожно и конвульсивно хвостами по металлу. Кисаме думает, что в чём-то это неловко: Момочи так рвётся к свободной жизни, и вот он попадает к нему под командование. Не прямое, но после стольких лет дружбы подзуживающее гордыню. В Забузе много гордости. Как в сетях говна и косяка рыбы. “Раз-два”, “Раз-два”. Миру улыбается тоскливо. Её нарочито женская и наигранная драма не особо трогает, но глаза каждый раз при прощании стекленеют. Она в сердцах бросает незаблокированный телефон на подушку рядом, Кисаме отворачивается и пытается заснуть, игнорируя столб света в потолок. Говорит “Хаку” и кивает активнее обычного, смотрит в глаза. В щели между дверью ванной склоняется над раковиной, подолгу смотрит в сток и сжимает волосы в клок на виске. Кисаме думает, что она так гиперболизирует бездетный вопрос. Помечется да успокоится. “Раз-два”, “Раз-два”. Бабка всегда щурится, как кот на солнце. Охает, занимается пустым перекладыванием пожитков с места на место. Рассказывает про пожар, в котором сгинули фотоальбомы, удручённо качает головой. Шипит сквозь остатки зубов “сука”, закрывая не по-старчески твёрдой рукой глаза. Дед на её похоронах курит рядом на заднем дворе, схаркивает в траву. Долго крутит в пальцах сигарету, смотрит на остриженные кусты, а потом выдаёт любимое: “Ты прости её”. Кисаме не умеет прощать. Чувствует вскипающую, как лава по венам, злобу, поигрывает выбитыми суставами на ладони. А потом думает — мертво, забыто, не касается. Но привкус тухлятины на корне языка не пропадает. Усиливается со взглядом на красную линию иероглифов на могиле. “Раз-два”, “Раз-два”. Он видит странную девушку на краю поля с подсолнухами ещё в девять. Стоит, как сранный ёкай, недвижима среди желтизны и воя ветра. Кисаме щёлкает на языке семечку, смотрит, потом продолжает катить велик к дому. Хрен с ней, пускай стоит. Приезжая. “Раз-два”. Забавно, как много можно вспомнить. Этих воспоминаний целая прорва, да ценности никакой. Правда рано или поздно вскрывается. А когда вскрывается, Кисаме уже плевать. Он учится: смотреть в лицо, следить за жестикуляцией, словами, движениями, поступками. Хочет знать в лицо, кто перед ним. Устал. “Раз-два”. — Прошу вас. На стол опускаются две чашки, интимно цокают, едва видимо подёргивается кромка пенки. Итачи аккуратной ладонью пододвигает капучино ближе к себе вместе с тарелкой десерта. Сигарета над пепельницей душно чадит. Кисаме смаргивает, поводит челюстью, сбрасывает ещё раз пепел и затягивается. — Интересная фраза… — слепота врезается в коричневую муть кофе. — Закрывать глаза. Хошигаки безразлично пожимает плечом. — Чего же странного, вполне устойчивая. Итачи беззвучно отпивает. Пенка нежно целует его в верхнюю губу, вызывая кривую улыбку на чужом лице. Шуршат салфетки. Разумеется, он не оставит на себе росчерк живого и неаккуратного. — Я говорю про то, что это удивительное человеческое свойство, — он промакивает губы, моргает, уводя по привычке голову вместе с прямым взглядом за движением рук. — Закрывать глаза на что-либо. Мы строим свою реальность, кокон иллюзий, исходя из выявленных деталей в окружении. Но то, что мы не хотим сознательно туда вписывать, — игнорируем. Частью сознательно, частью — нет. Фильтруем события, поведение, мелочи, прирастая к комфортной иллюзии, что уже осознали реальность. Но по большому счёту, — его взгляд мертвенно прочерчивает диагональ по столу, — это всё ещё иллюзия. Сознательно выстроенная во благо нужной нам реальности иллюзия. — Вы говорите об иллюзиях, — Кисаме наклоняет голову набок, затягиваясь и ленно выпуская облако дыма. — Я говорю о принятии правды. — Любая человеческая правда — часть иллюзии. — Вот, значит, как... Хошигаки не удерживается от смешка, прищуривается, но, открывая глаза, встречается взглядом. С ледяной слепостью чёрных глаз. По шейным позвонкам проползает холодок. Недолго, всего на мгновение. Кисаме не отводит глаза. Смотрит. — Получается, мы все живём в иллюзиях — как тараканы на кухне, — червоточины зрачков едва видимы, как размывает. Голос невольно становится тяжелее. — Бегаем, суетимся, плодимся. Знать не знаем, что кроме крошки хлеба есть другие цели. Прихлопнут одного — живём дальше. А правды нет, ведь для себя мы — мир, а для кого-то — паршивые насекомые. Кто бы рассказал тараканам, что надо вовремя замечать тапки над головой. А если заметим, то что же: надеемся, что убьют не нас, а другого. Закрываем глаза на мелочи. Итачи наклоняет голову — как зеркало, повторяя движение. — Тараканы весьма адаптивны, — проговаривает он. — Не совсем корректное сравнение. Приведу пример. Вы говорили, что плохи в художественных описаниях, — Кисаме невысоко вскидывает брови. — И это не так. Вы хотели внушить мне определённое восприятие себя, создать иллюзию необразованности. По мелочам я определил, что это неправда — не закрываю глаза на правду. — Что же из того?.. — выходит насмешливее, чем хочется. — Но правда — относительна, — Итачи моргает, и внутри что-то клокочущее, мерзкое оседает. Он опускает слепой взгляд на кадык. — В моём восприятии — вы сознательно навязываете мне лживые представления о себе. В чужом — говорите чистую правду. А в общем, истина: вы умны, но не любите это афишировать или признавать, у вас своё личное представление об уме, литературном языке, в котором, по вашим же словам, вы не сильны. Однако… Сигарета с шипением сминается в пепельнице. Кисаме замирает, ожидая продолжения. — Как красноречива ваша метафора с тараканами, не находите? Сиплый смех вырывается спустя секунду. Итачи закрывает глаза, поднимая кружку с кофе. Только по уголкам губ заметно, что и у него прорезается улыбка. — Напишу роман о тараканах, — отхлебнув свой американо и поиграв молочным привкусом на языке, с придыханием решает Кисаме. Откидывается обратно на спинку дивана с лёгкостью. — Как только изучу, насколько они адаптивны. — Хотел бы подытожить, что в “закрытии глаз на что-либо” я не вижу большой проблемы, — чашка напротив деликатно цокает по столу. — В конечном счёте, когда знаешь, что кто-то закрывает глаза на что-либо, это о многом говорит. — И о чём же? — развеселившись, Кисаме вольно ёрзает плечами по скрипучей коже дивана. Пальцы, протянутые к десертной ложке, на секунду застывают в воздухе. — О благосклонности, — подумав, бесцветно говорит Итачи. — Об искренности. — Игнорирование правды да об искренности? — Кисаме едва не смеётся себе в чашку, пролив кофе на себя. — Итачи-сан, удивительные у вас выводы. — Быть может и так. Ладонь опускается. Звякает прибор, блеснув над мятно-зелёной лепёшкой на тарелке. Отдать немного времени для чужой любви к сладкому Кисаме после разговора не считает зазорным. Всё же проведённое время с соседом каждый раз увлекает его: Итачи удивляет, интригует, любит поговорить о высоком, и это действительно не вписывается в привычное мировосприятие Хошигаки. С ним интересно — говорить, идти, ужинать, пить кофе. А когда нет сил для интереса, хорошо помолчать. Кисаме лениво потягивает кофе, насмотревшись, как нарочито медленно сосед смакует десерт, и оглядывает кафе. Уютно, тихо, спокойно. Наверное, неплохо сюда как-нибудь заглянуть на ужин. Думает, что и Итачи не будет против. Его же находка. Да и сама мысль, что с соседом неплохо бы выбраться куда-то, весьма неплоха. — Если ещё потребуется компания, — издалека заходит Кисаме, наблюдая, как уголком салфетки Итачи вытирает губы и буравит взглядом окурок в пепельнице, — может, выберемся в бар? По местным барам я лучше ориентируюсь. Итачи смаргивает. — Через неделю, — ровно и без заминки отвечает. Кисаме немного теряется от такой конкретики. — Через неделю?.. — Кончится курс, — поясняет. — Буду признателен за ваши рекомендации. Неожиданно всплывший факт, что сосед до сих пор на транквилизаторах, глушит по затылку. Точно, как об этом можно забыть. Очевидно, что Итачи отказывается от алкоголя: мешать ту кучу таблеток даже с минимальным процентом алкоголя не лучшая затея. Хошигаки чуть хмурится, вглядываясь в спокойное лицо. Он привыкает к холодной отстранённости, занимательно, как будет вести себя он без влияния лекарств. Как безумец, колотящийся в двери?.. Как улыбчивая ксерокопия на листовке?.. Итачи пьёт кофе. Сидит под тёплым светом бра, окутанный мягким коричным флёром: диван, окружением кафе, рубашка, кофта. Только глаза, чёрные-чёрные, смотрят поверх стола. Кисаме вдруг понимает: хочет поймать чужой взгляд. Живой. Видящий. На себе. На шее встают дыбом волосы. — Вы говорили, что кофе — для начала, — вдруг вспоминает Хошигаки. — Конечная цель, как я понимаю, всё же другая? На донышках чашек не остаётся кофе. Не погадаешь по гуще. — Верно. Я хочу зайти в магазин музыкальных дисков недалеко отсюда. Если Кисаме начнёт считать, сколько раз за эту встречу Итачи его удивляет, он бы устал считать. — Надоели новости по радио? — Больше музыка, — уклончиво. — Радиостанции включают только популярные композиции. Ухмылка привычно возвращается. — Позвольте угадать: ваши вкусы отличаются от вкусов большинства? — Кисаме тянется за пачкой, брякает ей по столу, доставая сигарету. — Мне интересен в данный момент определённый исполнитель, — щёлкает зажигалка, в тёмных глазах вспыхивает мелкое отражение огня. — Но я бы не сказал, что мои вкусы сильно выделяются. Вспыхивает кончик сигареты. Хошигаки затягивается, прищурившись. — Люди живут внутри своих впечатлений... — размеренно повторяет он. — Даже не знаю, что сказать… Не представляю, что вы можете слушать. Тонкие пальцы эстетично укладываются поверх другой ладони. Итачи едва заметно подаётся вперёд. — Предположите. Кисаме задумчиво поджимает губы. Бегло, навскидку, пробегается ещё раз взглядом по фигуре напротив. Спокойствие. Педантичность. Последовательность. Изысканность. — Кахими Кари*?.. — недоверчиво изогнув бровь, говорит. Итачи моргает — чудится, что удивлённо. — Я полагал, что она уже вышла из моды. — Итачи-сан, простите, но я действительно не скажу, — сразу сдаётся Хошигаки. — За этот вечер вы уже несколько раз меня удивили. Я не рассчитываю, что угадаю и в этот раз. — Я не сказал, что мне она не нравится. — Ладно, может быть… Классика? — Какая именно? Кисаме закатывает глаза, прикидывая. — Мировая. Итачи думает. Чувствуется, что подбирает формулировку. Хошигаки дымно выдыхает, помахивает ладонью с сигаретой. — Итачи-сан, я сдаюсь. Не пытайте своими иллюзиями и расплывчатыми восприятиями чужой правды. Густой бархатный смешок. Совсем короткий, не более пары секунд — Итачи прикрывает глаза, заправляя прядь волос за ухо. Кисаме думает, что за всю встречу эта реакция уже не так поражает. Но всё так же очаровывает: врастаешь в место, замираешь, ловишь взглядом жест, мимику. Итачи будто расслабляется. Крайне редко, но невероятно лестно для собеседника. И вправду — приятно. Редкая эмоция бьёт сильнее. — Вы удивительно интерпретируете мои слова, — поддаётся он, возвращая лицу непроницаемость. — Мне нравится классика. Но сейчас я предпочитаю Каро Эмеральд. — Это?.. — Джаз. “Джаз”, — Кисаме затягивается потуже, осмысляя. Последовательному логичному педанту нравится джаз. Невероятные сочетания. Контрастные, выразительные, запоминающиеся. — Неожиданно, — признаётся Хошигаки, выдыхая. — Я всё же больше ставил на Кахими Кари. — Иногда самые логичные ставки проигрывают. И то верно. — Ваш черёд, — подаётся ближе к столу Кисаме, укладывая локти и чмокая сигаретой. Едкая ухмылка расползается сама собой. — Ваши предположения?.. Итачи не думает. — Металл. — Я предсказуем, — смеётся. — Может, конкретнее?.. Ткань кофты поскрипывает по столу, Итачи задумчиво поводит плечами и придвигается. — DMC*? — Чёрт!.. — вспыхивает Кисаме, улыбаясь. Сигарета встряхивает пеплом по столу. — Мои школьные годы!.. Эти ребята рвут сцену, если не мир. — Пока что только токийскую башню*. Кисаме шикает смешком в свою прокуренную ладонь, прищуренно смотрит в глаза напротив. Совершенно безумно, что Итачи-сан знает это. — Galneryus, — признаётся, чувствуя, что снова болят скулы. — Вы были близки. — Я бы так не сказал, — промах не приходится по вкусу. Со стороны неожиданно выплывает официант: осторожно, поймав взгляд Кисаме издалека, вежливо улыбается и подходит к столику. Выходя в холод зимы, Кисаме облегчённо выдыхает. Дыхание срывается с губ густыми клубами, гуще, чем невидимые перья дыма от трубы в порту. Горизонт туманно-синий, слившийся в практически неделимую тьму за рябью хлопьев снега. Разгораются фонари кругами света по дороге. Мерцают иероглифы из гирлянды над окнами кафе, всё так же дёшево и сердито. Мороз обжигает кожу — по-хорошему, как родитель оплеухой. Ледяной воздух режется в ноздрях, приходится втянуть несколько раз поглубже на проверку. Итачи скрипит шагами, выходя следом. Натягивает перчатки, поблёскивающие на свету, оправляет хвост волос на плече. Свет в приглушённой тьме улиц играет в слепых глазах необычной живостью. — Идём? — уточняет он, останавливаясь рядом. Кисаме угукает, протискивая ладони в карманы куртки. Потом, чуть запоздало, подставляет локоть, но… Итачи холодно шагает вперёд. Кажется, когда людей на улицах становится меньше, а путь — изученнее и короче, соседу перестаёт быть полезной и такая помощь. Хошигаки усмехается, качает смешливо головой и идёт следом. Холодный свет фонарей преследует их по дороге в магазин дисков и обратно. Оба возвращаются с приобретенной новинкой: Итачи — по необходимости скрасить время, Кисаме — по старой памяти. Но и после хлопка дверью в квартиру — свет горит.