***
Оживления в полицейском участке куда больше, чем в рядовой каморке кобан. У дежурных мальчиков только копировальный аппарат и стопки карт для хер пойми откуда взявшихся туристов, а здесь гудит на всю мощность кондиционер, крики из разных залов, скрип стульев, звонки, разговоры. Кисаме оглядывает скамейки с ожидающими, расстёгивая куртку, и чвакает мокрой обувью дальше к стойке ресепшена. Заскучавшая бабка у фикуса неодобрительно качает головой на потёки от грязного снега. Девочка за стойкой улыбается роботом. Записывает имя, узнаёт необходимые детали и скрипуче-вежливо простирает ладонь в сторону скамеек. Кисаме обваливается на свободное место, под ним отчаянно-визгливо скрипят железные ножки. По другую сторону скамьи бабка снова возмущённо косится, оглядывает расстояние между разведённых коленей соседа и с цыканьем отворачивается глядеть в пыльный лист растения. Участок нагоняет смешную и немного приятную ностальгию. Когда-то сам Кисаме шумел в одном из залов, хлопал кулаками по столу участкового. Его с Забузой выкидывал за шкирку сухопарый старичок, выглядящий на фоне двух подростков-амбалов как будущий покойник, но Хошигаки уверен, что этот дед до сих пор сидит в каком-нибудь кобан и провожает потерявшихся детей до дома. А в зале ожидания сидел невозмутимый Какузу — сначала как семпай из старших классов, затем в летние дни как подающий надежды студент юридического. Рожа у Какузу всегда серьёзная, стандартные фразы про «понесу ответственность» проканывали. В их деревенских трущобах никто и не воспринимал всерьёз то, за что по мелочи приводили. А обо всём остальном только ходили слухи, но кто что сделает со случайно переломанными руками, разбитыми в кашу лицами и погнутыми великами. И вправду славное время. Детское, беззаботное. Зал ожидания порастает ором, когда мужик вытаскивает голосящего школьника и подпинывает к выходу. Кисаме не сдерживает ухмылки: жизнь не меняется, всё своим чередом. Вероятно, мальчуган вырастет, поумнеет и пойдёт на юридический — как Какузу. Будет вспоминать про сломанные пальцы, чтобы снять чью-то семейную реликвию, про нелепые попытки затащить себя в судебные тяжбы по делам несовершеннолетних, про случайно пробитый чужой череп о стенку. Будет смеяться басом на редких вылазках в бар, опрокидывая недешёвый виски, протирать стёкла очков и менять рубахи с белых на кремовые. Брать в помощники религиозного параноика, чтобы изредка тешить себя его проделками, как своими юношескими. А, может, вырастет как Забуза: умрёт в помоях, захлёбываясь рвотой и кровью. Ухмылка сползает с лица. — Хошигаки-сан?.. Кисаме смаргивает, оборачиваясь. Невзрачный очкарик дёргано облизывает губы, пырится сквозь белила очков трусливо-затравленно. Даже баба за стойкой ресепшена хладнокровнее. — Пройдёмте. Детектив Тадахиса готов вас принять. При подъёме ножки скамьи взвизгивают ещё плачевнее. Кисаме распрямляется, хрустнув плечами, и мелкий помощничек вздрагивает, преломляется в несвойственном вежливом поклоне, указывая направление. Выглядит жалко. Смотреть аж тошно. Под тяжёлый шаг вперемешку с семенящим рядом проплывают арки с видами на отделы: плачущие женщины перед вздыхающими участковыми, усердно доказывающие что-то мужички в костюмах, посмеивающиеся полицейские у кулера. Сворачивают у таблички «убойный отдел». Зал не отличается от прочих: придвинутые друг к другу ряды столов с кипами бумаг, расползшиеся змеи проводов от компьютеров, шкафчики архивов по всем свободным стенам и узкие пространства, что некоторым разожравшимся следователям приходится отодвигать пузом столы. Очкарик проводит вглубь помещения, минуя расчерченную маркером доску. Кланяется на пошарпанный офисный стул и сам протискивается за один из столов по другую сторону. Кисаме походя мажет взглядом по едва видимым табличкам за папками: у очкарика «Чоджуро Коики», перед стулом «Ао Тадахиса». — Детектив сейчас подойдёт, Хошигаки-сан, — стараясь быть неуместно дружелюбным, оскаливается в робкой улыбке Чоджуро. Протискиваясь к месту, чуть не роняет плоской задницей стоящую с краю кружку и суетливо подхватывает, создавая более жалкое впечатление. — Присаживайтесь. Коричневые брызги по железным полкам. Шелест бумаг, бряканье ручек. Пахнет острыми куриными крылышками и кислым потом — жалкий кондиционер в дальнем углу не выбивает запах. Кисаме полубоком садится на стул. Скучающе оглядывает вялую деятельность по отделу, пару стоящих мужиков в очереди в сортир, сломанные накренившиеся жалюзи, собирающие пыль над дохлым цветком поверх одной из картотек. Похоже убойному отделу в Момбецу живётся скучнее, нежели Токийскому. А чему здесь происходить: дракам по пьянке, какому-нибудь домашнему насилию. Маньяков и серийников не водится, вот и грустят, прозябают в болоте, как и все остальные. Из такой трясины в глубинке Хоккайдо Хошигаки когда-то выплывает, но, забавно, охотно возвращается обратно. Потому что не знает, что ему делать дальше в этом мире. А болото… Болото сжирает, медленно, тихо, но верно. И приспичило Хаку подставить шею недоброжелателям именно тут — теперь, вон, от стресса следователи втрое больше пыхтят над бумажками, трудолюбиво просачиваются между картонной упаковкой от курочки и отчётами. Кисаме втягивает аромат потных носков через нос, чешет скулу. Опускает взгляд себе на колени, доставая из кармана телефон, и проверяет последние отправленные СМС. Ответа на нужное сообщение нет. Очкарик, видимо, улавливает в острых чертах лица Хошигаки усталую раздражённость и неуверенно придвигается через свой стол. — Думаю, это не займёт много времени… — преободряюще заговаривает он, и Кисаме со скепсисом исподлобья кидает взгляд. — У Детектива к вам всего пара вопросов. — «Вы убили» и «хотите ли в тюрьму»?.. — иронизирует, слабо ухмыльнувшись. Настроения для шуток совсем не находится, хотя какой повод — подстилку бывшего друга вздёрнули. Чоджуро наивно теряется и суетливо вздёргивает трясущиеся ручонки. — Что вы, Хошигаки-сан!.. Мы не имеем права обвинять, пока нет доказательств!.. Всего лишь несколько вопросов, и вы будете свободны… Отвечать на эту тираду бессмысленно. Кисаме выдавливает кислое хмыканье, опуская глаза обратно на телефон. Такое говно пинать, как этот очкарик-новобранец, даже ему лень. — Прошу прощения за ожидание. Со стороны брякает пряжка ремня, и Кисаме с неохотой поднимает голову. Детектив Ао: заправляет край рубахи в штаны, застёгивает ремень и неглядя протискивается за столами к месту. Когда и его задница пригвождается к сидушке, он поднимает небритое лицо обычного сорокалетнего мужика — усталое, с пробитой сединой на виске, тяжело опущенными бровями. И чередой мелких-мелких бугристых шрамов вокруг правого глаза, отдающего пеленой то ли слепоты, то ли косости. Кажется, детективу уже кто-то пробовал выкулопать глаз осколком бутылки — одна мысль об этом поднимает настроение. Кисаме довольно ухмыляется. — Детектив Ао Тадахиса, — кашлянув, запоздало представляется. Умащивает локти с закатанными рукавами среди бумаг. — Хошигаки Кисаме, верно? — Он самый. Они пересекаются взглядами: иронично-смеющийся Хошигаки и нахмуренно-серьёзный следователя. Интересно, сколько говна успевает нарыть?.. Придётся лишний раз посмеяться?.. Кисаме гадает, прищуренно и довольно разглядывая исполосованное шрамами лицо Ао. Прямо, как у него самого. — Теруми Мей передавала вам привет, — не сдержавшись, осклабливается Хошигаки и не отводит глаз от самой изогнутой белёсой полоски, изрубившей веко. — Рада была знакомству с достойным мужчиной. Чоджуро заметно вздрагивает и горбится за столом рядом, понимает посыл: наилучшее предостережение детектива про «сидевших» бережно передано из рук в руки. Ао хмыкает. — Жаль, что вам не передало просьбу связаться с полицией сообщение в новостях, — невозмутимо зеркалит. — Неделю вроде бы крутили… Не смотрите телевизор? — Только канал для взрослых. Там между сиськами не проскакивает подобных новостей. Со стороны предательски прыскает Чоджуро, но сразу давится смешком и поправляет нервно очки. Детектив смеряет помощника испепеляющим взглядом и ещё более хмуро возвращается к созерцанию едкой усмешки напротив. — Рад, что у вас сохранилось чувство юмора после продолжительного срока заключения, Хошигаки-сан. Надеюсь, ваше меткое слово поможет расследованию. Губы вздрагивают, ассиметрично растягивают приклеенную усмешку. Кисаме покачивается, устраиваясь удобнее, и вслед его движению протяжно проскрипывают ножки стула. Кисаме в ожидании атаки с самого начала. Он готов. — Окажу всё возможное содействие следствию. Ао многозначно хмыкает, но отклоняется на спинку свободнее. Чёрные ремни наплечной кобуры перетягивают рубашку ещё одной тысячей складок. Рядом активизируется очкарик: суетливо начинает копаться в папках, доставать какие-то документы, полосатые ксерокопии, брякать ручками. — Вы были знакомы с Хаку Юки? — Да, был. — В каких отношениях находились с погибшим? — В нейтральных, — Кисаме задумчиво поджимает губы. — Его трахал мой школьный приятель. — Забуза Момочи? — Да, он. — Знаете что-либо о родственниках и знакомых погибшего? — Не очень, — расслабленно пожимает плечами. — Насколько знаю, он вроде был сиротой или типа того. Круг его общения не знаю, я общался не с ним. — А с Забузой Момочи, — Ао подтверждающе кивает, изучая левое ухо Хошигаки. — Когда в последний раз встречались с Хаку? Кисаме озадаченно переводит взгляд в сторону, силясь вспомнить. Натыкается взглядом на открытую крышку упаковки из-под курицы. Сальное пятно похоже на хер. — Хм, лет… где-то пять-шесть назад, — поднимает глаза и снова непроизвольно расплывается в ухмылке от вида потрёпанной рожи. — Сами знаете, Детектив Ао, в четырёх стенах особо ни с кем не пообщаешься. Ао заинтересованно подаётся вперёд. — Вы были освобождены более двух лет назад, — напоминает, как о просроченной лапше. Кисаме вопросительно поднимает брови. — Хотите сказать, Хаку никак с вами не связывался после освобождения?.. «Хаку хочет встретиться с тобой, просил адрес». «Тебя тут одна девушка искала, довольно красивая». «Его интересовали вы, но, судя по разговору, с вами связаться он не может уже долгое время». «Раз-два», «Раз-два». Длинные чёрные волосы. Невысокий рост. Человек потерянно останавливается за оградой и осматривается, будто не решаясь зайти. Хаку знает, улавливая очертания фигуры Хошигаки, что это единственный раз, когда он увидит его перед смертью. Курящий сгорбленный мужик, чей переломанный нос освещает тусклый огонёк сигареты. «Раз-два». — Нет, не знаю о таком, — безразлично пожимает плечами Кисаме под взглядом следователя. — Не думаю, что мы те люди, которым есть о чём поговорить за банкой пива. У него своя жизнь, у меня своя. Ао прищуривается. Паутина шрамов забавно изламывается на морщинах. — И вас не удивляет, что он погиб именно в том месте, где живёте вы? Кисаме широко осклабливается. — Меня не удивляет вообще, что он умер — это рано или поздно должно было произойти. Повисает недолгая пауза: Ао пристально всматривается в лицо Хошигаки, Чоджуро напряжённо следит за обоими, боясь продолжать писать. Скрипит стул — детектив полностью упирается локтями в стол, склоняясь. — Никакой грусти?.. — усмехнувшись, уточняет. — Всё же вы знали этого человека, Хошигаки-сан. Его смерть ничего у вас не вызывает?.. Кисаме не моргает. — Перечитайте внимательнее моё дело, детектив, — устраивается поудобнее, расправляет плечи — грудь ничем нельзя пробить. Смотрит остро, насмешливо, будто вспомнить о своей смертной казни ничего не стоит. — Поймёте, почему мне насрать. Лицо следователя сереет серьёзностью. — Хаку спас вас от петли. Даже не близко — ничего не задевает, нигде не укалывает. Хошигаки шире растягивает улыбку. — И он же меня с Забузой в неё затянул, — звучит смешнее, чем обычно. Несколько секунд детектив тщетно высматривает в его лице что-то: слабость, обиду, озлобленность, ложь. И Кисаме охотно показывает всё, что есть в запасе. Безразличие. Наконец Ао хмыкает. Отклоняется обратно, пока Хошигаки напротив даже не вздрагивает, будто совсем не ощущает никакой социальной дистанции. — Интересно, — резюмирует он, опуская взгляд на бумаги. — А мне показалось, что у вас с Хаку много общего… Кисаме весело вскидывает брови. — Вот оно как? — Да, — сцепливает пальцы в замок, поднимает голову. Напор спадает до безобидно-острого разговора. — Что вы, что он… Удивительным образом после окончания дела о Вечернем Тумане пропали из поля зрения. Вас я понимаю: у вас отличный адвокат со связями, неприятная узнаваемость среди граждан и СМИ, а ещё Токио такой шумный. В Момбецу тихо, согласны?.. — Как перед бурей, — не удерживается от ёрничества, дёрнув ухмылкой. Впрочем Ао довольно воспринимает ответ и солидарно кивает, расцепливая на мгновение руки. — Как перед бурей. Но вот вопрос, который меня не покидает после подробного изучения вашего дела, Хошигаки-сан: куда исчез Хаку Юки?.. Он замолкает, что становится неясно — вопрос риторического характера или всё же требует ответа. Кисаме в ожидании изгибает бровь, выбирая «не отвечать». Ао принимает тишину и продолжает: — Думаю, если мы найдём ответ на этот вопрос, понять, кто же убийца, станет в разы проще, — подводит он и, поймав недосказанность, переплетает обратно пальцы. — Надеюсь, вы не против небольшого размышления. Ваше дело интересует меня в последнюю очередь, Хошигаки-сан, но его взаимосвязь с нынешним существенно сказывается на понимании общей картины. И вот в чём загвоздка: Хаку Юки более двух лет назад предоставляет необходимые сведения для вашего дальнейшего оправдательного приговора. В этом мы согласимся, верно?.. Кисаме поводит челюстью — внезапно сменившийся тон детектива начинает раздражать. — Спросите моего адвоката, — холодно сплёвывает и сам режется об углы своего ответа. Какузу был бы недоволен настолько открытой эмоцией. Он просит как машина, по шаблону. Случайные реакции дают ненужную пищу для мозгов. «Раз-два», «Раз-два». — Об этом даже не заговаривай на суде, — ручка тыкается во фрагмент опроса с маркировкой груза. — Обжаловать смертный приговор и так нехилая задача даже с таким количеством опровергающих улик. Но это… Кнопка пластиково-неслышно бьётся о бумагу. А в ушах, как прутом по железной стене каюты — громом, грохотом, долгим эхом. — Забудь. Какузу поднимает взгляд из-под бликующих линз очков. — Вырежи из памяти, как я вырежу из результата допроса. Понял?.. Это не те люди, которые нам помогут. Кисаме перекатывает костлявые запястья в наручниках. Расфокусированно смотрит поверх бумаги. — Скажи, что говорить, — голос обрубленный, неживой. — Я скажу, что надо. Какузу кивает — такой ответ его устраивает. — Ни единого слова про Аматерасу Групп. Ты не видел ничего. Когда пришёл, груз уже был повреждён, опознавательных меток не было. Поэтому и отослал запрос диспетчеру. Ясно? — Поэтому и отослал запрос диспетчеру, — эхом. «Раз-два», «Раз-два». — Что ж… К сожалению, его здесь нет, — Ао, кажется, веселит этот факт. Он едва сдерживает уголки рта от скользнувшей ухмылки. Кисаме зло сощуривается. — Поэтому будем… Мыслить логически. Ваш бывший товарищ погиб, и сразу же после этого всплывает секретная информация о делах банды якудза. Кто её мог предоставить? Я полагаю, что Хаку Юки — любовник Забузы Момочи, тоже состоявший в этой банде. На мгновение замолкает, ожидая случайного ответа. Кисаме молчит: ему ли не знать дешёвой уловки после пройденного года следствия. Ао поджимает губы. — Однако, как только вы выходите на свободу, Хаку исчезает. Не только из вашей жизни по понятным причинам, но и из мира в целом: его не находят спустя недолгое время, он не фигурирует ни по каким базам, не сохраняется никакой информации о его жизни. Ни чеков, ни аренды, ни работы. Этот монолог раздражает. Под скулой и рядом шрамов-жабр проступает желвак. — Но все мы люди, нужно как-то жить. Есть, пить, мыться… Существовать. — Ао вглядывается в глаза Хошигаки с интересом, искрой. Уродливый глаз в сетке шрамов. — Но о нём ничего неизвестно. И вот спустя два года он неожиданно снимает на своё имя номер в гостинице. Живёт неделю, ходит по округе, а потом умирает. Интересно, не правда ли?.. Да и где он выбирает свой последний туристический тур — в городе, где живёт освобождённый Кисаме Хошигаки. Бесит. Невозможно. Кисаме думает о том, как глубоко заходил осколок в глазницу Ао: под каким углом, с какой силой, как выбит был скос. — Но почему именно сейчас?.. — детектив разводит руки в немом вопросе. — Почему не год назад? Почему не через пять лет? Откуда взялся этот промежуток — два года. Вот что меня интересует. Это глаз хочется выдрать — просто пальцами, разорвав грубые веки и подцепив грязными ногтями глазное яблоко. Внутри — клокочет, бурлит, подмывает желчью. Кисаме плевать. Плевать, почему сраной тряпке вздумалось приехать спустя два года. Плевать, почему какая-то хрень после окончания суда колышет сраного копа в глубинке Момбецу. Плевать. До скрежета зубов, до хруста костяшек. Кисаме хочется выдрать ему сраный косящий глаз и кинуть в кружку для кофе очкарика-помощника. И… Лицо расслабляется — как расслабляет кишечник после первой затяжки утром. — Увлекательные рассуждения, — ухмылка привычно приклеивается к губам. Кисаме делано откидывается на спинку. — Я правильно понимаю, что у вас ко мне не осталось вопросов? Могу идти, детектив?.. Между бровей следователя залегает морщинка, но сразу разглаживается. — Нет, ещё осталось несколько, — хмыкает и переводит взгляд на Чоджуро: тот заторможенно реагирует, подрывается и начинает суетливо утрамбовывать какие-то ксерокопии снимков, после чего бегло вручает Ао. — Хошигаки-сан, что вы делали двадцать первого октября? Щёлкает последний сустав на сжатой ладони. Кисаме задумчиво смотрит в сторону. — Работал. Как обычно. — В период с двенадцати до пяти вечера? — С двенадцати… — память подстирает детали, приходится нахмуриться и поймать какую-то ассоциацию. О. Итачи-сан. Пиво в парке. Воспоминание невольно сглаживает углы плеснувшего раздражения. Уголок губ приподнимается. — Отпустили пораньше со смены, — Кисаме переводит взгляд, мажет ненароком по ксерокопиям. Легко ухмыляется. — Потом пил пиво и ушёл спать. — Во сколько вас отпустили? Вас или всех работников? — Всех, погодные условия были дерьмовые, делать нечего. Отпустили примерно в пять-шесть. — Вы работаете в доках, да?.. — Верно. — Значит, добираетесь до дома около получаса? — Где-то так. Но была толкучка в транспорте, наверное, подольше. — Выпивали дома? Один? Кисаме моргает. Облик Итачи, сидящего рядом на скамье, припорошенные снегом плечи пальто, слепой взгляд. Карканье ворона, морозит пальцы. Хриплый смех вылетает в воздух клубами пара. — Дома, один. Шелестят бумаги. Ао склоняется ближе и протягивает поверх таблички со своим именем ксерокопию увеличенного снимка. — Скажите, вам знакома эта вещь? Изображение настолько исполосовано, что невозможно различить в мутно-серых очертаниях что-то связное. Вроде бы рука, пальцы, какой-то свёрток… Кисаме холодно разглядывает снимок несколько секунд. Скрип чёрных перчаток Итачи. Не дрогнувшая рука, протягивающая свёрнутые бумаги. Россыпь старых писем и фотографий в мусорном ведре. — Что это вообще?.. — Хошигаки ощеривается. — А есть получше фотография?.. Ао будто бы ожидает подобной реакции. Бодро протягивает следом другой. — Тут лучше видно. Кисаме поднимает взгляд на другой протянутый лист, осматривает — да, точно эти письма. — Без понятия, — качает головой, отдавая снимки. — Может и видел, может и нет. Не разберёшь что это, сложно сказать, знаком ли с этим. — Понимаю, — без возражений детектив принимает ответ, откладывая бумаги. — Эту вещь заметили работники гостиницы у Хаку, когда он уходил. Когда вернулся в номер, при нём уже не было свёртка. — Официантка в кафе рядом сказала, что это какие-то письма, — неожиданно подключается к разговору Чоджуро, но после раздражённой оглядки Ао смолкает. Кисаме едва успевает опустить глаза, чтобы не выдать удивления. Официантка. Кафе. Кажется, Итачи показывал кому-то это барахло… Чёрт. Хреново, если его приплетут. Все старания насмарку. Кисаме нервно похрустывает костяшкой, и Ао вовремя извлекает следующую фотографию. — А этот телефон знаком? — следующая грязно-серая мазня на листке. В этот раз без разночтений: увеличение крупным планом даёт подсвеченный смартфон на стойке. Но кроме этого ничего примечательного. Кисаме искренне пожимает плечами. — Не знаю. Сейчас у всех такие. — По описанию на нём бежевый матовый чехол и наклейка кролика в верхнем правом углу. «Раз-два». Хаку выскальзывает из-за стола, пока Забуза ржёт рядом. Кисаме походя мажет взглядом, пока тот отходит вглубь бара, и про себя смеётся над кроликом, выглядывающим из-за женственных пальцев. Сбоку припадает Миру — показывает что-то у себя на экране телефона, отвлекая. «Раз-два». — Тогда да, что-то подобное было у Хаку, — отвечает честно. Ао кивает, забирая фото. — Последняя пара фото, Хошигаки-сан, — комментирует, поддевая уголок листа. — Скажите, пожалуйста, что это за узлы?.. Кисаме скучающе поднимает глаза и застывает. Чёрно-белая фотография вблизи опухшего лица Хаку. Мёртвого. Шея настолько туго стянута удавкой, что будто истончается, выглядит, как спичка на тёмном фоне от вспышки — ломкая, неестественно выгнутая, угловатая. Даже в одноцветии заметно, насколько бледнее лицо остальной кожи. Полузакрытые глаза, закатившийся один в полуприкрытой щёлке с чётко очерченными ресницами. Раскрытый рот с вывалившимся грязно-серым валиком языка. Развал чёрных прядей, колтун сзади, запутавшиеся волоски промеж оборотов верёвки. Кисаме смаргивает — опухшее лицо повешенного Хаку не пропадает. Переводит взгляд выше, к узлам. — Висельная петля, — автоматом. — А труп вытащить не пробовали?.. Ао опускает фото, со стороны оглядывает снимок. — Это Хаку Юки, верно?.. Кисаме начинает подташнивать — замечает на округлой щеке тонкие складки натяжения кожи, а над ними то ли язву, то ли след от говна. Губы непроизвольно кривятся. — Нет, блядь, моя мать. Похожи, как две капли воды. Ао пожимает плечами и опускает листок. — Что ж, на всякий случай нужно было убедиться, — шелест бумаги, и следом поднимает обычное изображение узла. — А это?.. Кисаме долго моргает, сгоняя образ вывалившегося языка Хаку с внутренней стороны век. Не уходит. Приходится всмотреться. — Древесный штык, — это какое-то издевательство, насмешка. Детектив откладывает и этот листок. Больше не остаётся. — Вы ведь хорошо разбираетесь в видах узлов, верно? — Я служил во флоте, Детектив. Если не забыли. — Да, конечно, — невозмутимо кивает. — Тогда какую бы оценку вы дали узлу, на котором повешен убитый? Желвак под скулой вздрагивает, прочерчивает округлую тень и исчезает. Кисаме всерьёз задумывается, насколько больно было следователю, когда ему пробовали выцарапать глаз. — В каком смысле?.. — Ну… В профессиональном. Хочется сделать ещё больнее — выдрать и подвесить на нерве, чтобы курсировал и цеплялся за кончик носа. Кисаме цыкает языком, оглядывает устало периферию картотек и других столов. — Дайте ещё раз взглянуть. В этот раз Ао протягивает снимок живее и охотнее. Как наслаждается. Хошигаки сильнее проминает листок в пальцах, чтобы тень упала на изуродованное лицо. Прищуренно вглядывается в количество петель, осматривает длину оставшегося кончика. Тринадцать витков — как символично. — Ну, связано крепко, — чуть подумав, выдаёт. — Выглядит надёжно, если собираешься вздёрнуться. Какое профессиональное мнение вам нужно — удобно ли таким узлом подцеплять предметы в воде?.. Детектив пожимает плечами, но к реакции присматривается — Кисаме исподлобья замечает его долгий взгляд. — Вас не удивляет количество петель?.. Прямо поднимает голову. Откладывает снимок. — Нет. Почему должно? — Ну, знаете, тринадцать… Интересное число, — Ао вскидывает брови в непонятной эмоции. — С подтекстом. У Кисаме прорывается случайный смешок. — Не ищите подтексты там, где их нет, — самодовольно хмыкает, оглядывая отдел, чтобы не видеть серьёзную рожу идиота-детектива. — Это один из стандартных способов: кто-то делает восемь оборотов, кто-то девять, кто-то тринадцать. — Кто-то?.. — Смотря, как научился и как удобнее, — пожимает плечами. — Попробуйте на досуге, узнаете своё количество. Ао оценивающе поджимает губы. — А сколько делаете вы? Вопрос случайный, ненарочный — в точку. У Кисаме полсекунды уходит: чуть медленнее смыкаются губы при выдохе, вздрагивают ресницы в моргании. «Раз-два», «Раз-два». Проходит пара месяцев, как он выходит. Может чуть меньше, чуть больше. Кисаме не понимает разницу света дневного и того, замороженно-жёлтого, из камеры. Вроде выходит, дышит воздухом, свободой. А внутри ничего не меняется — пусто, в ожидании. Когда же отключат свет. Он скручивает висельную петлю рефлекторно. Сидит посреди пустой снятой комнаты, не знает чем себя занять. Раз оборот. Два оборот. Три оборот. «Раз-два». — Восемь, — без запинки, моргает, — иногда девять. Ао вскидывает во внимании брови, кивает мелко каким-то своим мыслям. Отклоняется обратно к спинке стула. — Хорошо, — подытоживает он. — Хорошо, Хошигаки-сан. Тогда у меня осталось ещё несколько вопросов, касаемо вашего дела. Не могу избежать их, поскольку дело Хаку Юки… В кармане неожиданно шумно вибрирует телефон. Кисаме опускает голову, вытаскивая мобильный, и коротко поглядывает на экран. Ухмылка расползается шире — наконец-то. — Мы скоро закончим, — без ложного дружелюбия и даже вежливой искренности выговаривает детектив, но Хошигаки с лёгкостью уталкивает телефон и понимает совершенно не измученное допросом лицо. — Полагаю, мы уже закончили, — насмешливо хмыкает он, и Ао недобро нахмуривается. — Что?.. — Вы, кажется, говорили, Детектив Ао, — оскаливаться в такой момент приятнее, чем раньше, — что сожалеете, что моего адвоката нет сейчас с нами?.. Со стороны доносится шелест бумаг — Чоджуро сталкивает неуклюже одну из папок и взволнованно лезет под стол доставать. Но причина неаккуратности прозрачна. Так довольно часто бывает, когда в воздухе повисает знакомое имя. Ао только раскрывает рот, чтобы ответить, но внезапно из-под толщ ксерокопий и бланков раздаётся оглушительная трель стационарного телефона. Красная лампочка, отмечающая персональный вызов, мерцает под полосами плохого ксерокса. Колкий взгляд, решительно протянутая ладонь. Лишнее отлетает с трубки, брякает дешёвый пластик. — Детектив Ао Тадахиса, убойный отдел, слушаю, — заучено ровно, но в лице вздрагивает каждый мускул. Кисаме знает это выражение: так нервно сглатывает прокурор, который после обвинительного приговора запальчиво порекомендовал оставить карьеру; так прикусывает губу любовник Миру в больнице, только заслышав имя. Фуракава Какузу. Адвокат, чьё имя идёт первым доказательством невиновности в строчках газет. И имя, которым завершаются все банковские переводы. Кисаме с довольством разглядывает смурное выражение лица детектива — наивно полагать, что он придёт без кого-либо, пройдя все круги ада допросов, судов и разной степени паршивости обвинений. Ао, не мигая, смотрит в ответ на Хошигаки. Его шрамы съёживаются, изламываются в мимических морщинах, превращают прищур глаза в раздолбанный сфинктер. — Имею честь говорить с вами, Какузу-сан, — со льдом отвечает он, и Кисаме скрипит ножками стула, поднимаясь. В ближайшее время у детектива найдутся дела поважнее: например, выслушать, что дальнейшие опросы клиента будут приходить только в присутствии адвоката; заверить, что допуск к делу имелся, а ещё Ао знает, что некоторые детали дела до сих пор не имеют право разглашаться; по всем вопросам, связанными с делом Хошигаки, следует адресовать запрос только адвокату. Какузу ненавидит, когда кто-то роется в его делах, поэтому контролирует жёстко, властно и холодно. До, во время и после. Доказанной им версии в суде, вне зависимости от правды, должна безукоризненно следовать действительность. А когда суют нос и разнюхивают, так ли оно — Какузу вырывает нос с хрящом. Чоджуро поднимает голову, когда Кисаме уже выходит в коридор, а Ао терпеливо выслушивает басовитую монотонность по телефону. Отреагировать и выбежать не успевает, поэтому нелепо не знает, куда применить свои руки. Выходя из здания, Кисаме невольно передёргивает плечами. Хочется курицы и набить кому-нибудь рожу.***
Если с битьём рож следует однозначно повременить до звонка Какузу, то с курицей никаких проблем нет. Хошигаки настолько долго простаивает в очереди, что мысли успевают расшириться от ожидания разговора с Какузу до назойливых мыслей о излишне памятливой официантке в кафе. Вместе с тем по итогу у кассы увеличивается и заказ: вместо двух порций острых крылышек, Кисаме берёт ещё отвратительные на вид в медовом соусе. Любовь соседа к сладкому крепко врезается в подкорку, остаётся только гадать, что из этого дерьма ему больше придётся по вкусу. К сумеркам подмораживает: снег скрипит гуще и объёмнее под ботинками, полутьма вечера контрастнее вырисовывает на фоне зданий рябь медленного снегопада и очертания пара изо рта. Под боком приятно греет пакет с фастфудом. Подкуривая одной рукой, Кисаме отмечает, что в это время ему бы ещё оставалось часа два работы — хоть какие-то плюсы в посещении полицейского участка. Хотя есть и ряд других: услышит школьного приятеля спустя два года, узнаёт несколько важных подробностей, избавит себя от оханья Кохаку-сан. О последнем особенно печётся вырисовавшаяся младшая Теруми, курящая у лестницы на второй этаж. Поджидает, сука. Кисаме останавливается рядом, похрустывая обледеневшим гравием под ногой и пакетом с курицей. Мей смиряет его нервно-усталым взглядом, затягивает поглубже своей ментоловой тростинкой и начинает разговор. За время их негромкой беседы с попеременным чирканьем зажигалок безветрие изредка прерывается ленивым шелестом ветра, хрустом шагов за оградой и жужжанием подключающихся уличных фонарей. Узкая улица встречает сбрызнутые круги света мерцанием сугробов. — Какузу, да… — выдыхает громче прочего она, глядя под ноги, и сдувает ленту дыма, будто целуя пустоту. Кисаме и нечего добавить: семья Теруми знакома с Какузу может и не дольше него, но сотрудничество имеет плодотворнее. Кажется, он помогал им в каком-то деле по имуществу, и теперь женщины не от скуки пропадают временами. Навскидку Хошигаки думает, что у них точно есть несколько домов по Хоккайдо, но вот точное количество и расположение не скажет. Розовая помада стирается не меньше, чем о три фильтра, и только после оставшегося жирного контура карандаша на губах, Мей пожимает узкими плечами под пальто и привычно перебирает пальцами в прощании. Кисаме затушивает сигарету и понимает, что больше предлог поговорить с соседом не греет бок. Или мысли о какой-то официантке прочнее вбиваются в голову. Ступеньки вздрагивают и гремят под тяжёлым шагом. Вытянутая тень растягивается по дверям и проходит мимо обычной двери. Замирает напротив новенькой: более тёмной, с оббитой по наружному наличнику пылью бетона. Кисаме привычно поглядывает вниз, на щель, но, увы, у новой двери нет её, и нельзя определить, зажжен ли свет. Короткий стук. Трёт кончик носа, шмыгает, мнёт локтём сдавленный пакет. Во дворах заливается лаем пёс. И вправду подмораживает: за перекур с Теруми пальцы хорошо коченеют. Кисаме разглядывает петли на двери. Хрустит крафт. Слишком рано, чтобы ложиться спать. Может, в магазине?.. Хошигаки начинает чувствовать себя глупо. Раздражающе глупо, что аж колет за грудиной. Стучит ещё раз. Всё равно надо сбагрить курицу, он-то есть её не будет. Ещё несколько секунд тишины. Доносятся глухие шаги. Под щёлканье замка, Кисаме выдыхает и проминает поудобнее пакет. — Вечер, Итачи-сан, — как только приоткрывается дверь, обозначает себя. Ухмылка непроизвольно растягивается, когда холод прорезает тёплый свет — полоса становится шире. Итачи открывает дверь непривычно широко — распростирает за собой вид на коридор, оттеняет собранными в пучок волосами контраст темноты улицы и теплоты внутри квартиры, вольно отпускает ручку двери, расправляя плечи. Кисаме выдыхает смешком. Пар густо сносится вверх. — Курицу хотите?.. Слепой взгляд куда-то в грудь. Из шутки или из рефлекса Хошигаки подтягивает пакет на нужный уровень, словно показывая, что не просто из желания решает завалиться в гости. Пакет подтверждающе громко хрустит. Итачи едва заметно наклоняет голову, и короткие пряди у лица покачиваются. — Не буду против. Отсутствие приветствия непонятно льстиво оглаживает и вызывает непривычную улыбку. — Тогда нужно греть. Успела остыть. Сосед впускает внутрь, отступая вглубь коридора, и Кисаме шагом минует порог, прикрыв за собой дверь. Холодный шлейф заходит вместе с одеждой — раскрывается едва заметным паром, смазавшимся за спиной, и обдаёт ледяным дыханием мороза. Итачи протягивает руку, чтобы Хошигаки вложил пакет, поводит головой чуть в сторону. Вжикает с заеданием посередине молния. — Стало холоднее? Пока Кисаме бегло скидывает рукава, из внимания ускользает задержка Итачи рядом: не уходит в комнату, освобождая пространство, не отступает дальше, ощущая суетливую возню. Стоит, механически сжимает протянутый крафтовый угол и ждёт. Кисаме шмыгает носом, отводя взгляд. — Есть немного. Вытягивает руку с шуршанием из куртки и не замечает, как локтя касается теплота чужой кожи — Итачи воздушно поднимает ладонь, слепо дотрагиваясь. Касание неуловимое, будто случайное, но от него крепко даёт в голову. Кисаме замирает, глянув на руку. Словно дежавю или склизкая иррациональность внезапно нахлынувшего понимания: заходит, как к себе домой. Он покупает эту курицу, считая, что она будет весомым поводом невзначай узнать, как много Итачи показывает той официантке в кафе из писем и будет ли это в последующем проблемой. Навязываться в гости или на ужин не входит в планы, а уж как пойдёт и сложится разговор. Но разговор… Не завязывается. Как проглатывается каким-то невидимым бытом, обыденностью, повседневностью. Будешь? Буду. Холодно? Да. «Раз-два». Миру чаще всего не встречает на пороге из рейсов, но провожает в них всегда долго: стоит, прислоняясь плечом к стене, созерцает укладывание вещей в сумку, обычное копошение в карманах курток по сезонам, бряканье ключей. — Как связь будет, напиши. — Ладно. — Ты бритву взял? — Да, положил. — А станки новые? Я их на полку убирала верхнюю. — Да, нашёл, взял. «Раз-два». Итачи не похож на Миру. Да и на женщину вообще: ни по характеру, ни по внешности. Но далёкая, забитая в забытье ассоциация выскальзывает, прорывается и на мгновение липким, пугливым. Спокойно, хорошо, и как иголкой в позвоночник — страшно. Но до чего же спокойно. Итачи осязает холодное предплечье, сползает подушечками пальцев ниже к запястью — совсем лёд. Опускает руку. — Я включил вчера котацу. Он в вашем распоряжении. Глухие шаги, хруст пакета. Итачи уходит, больше не задерживая себя в коридоре. Выбившиеся короткие пряди вздрагивают за ушами. Кисаме задерживается: поводит челюстью, как от хорошего удара в скулу, прикрывает глаза и пробует прогнать странную муть эмоций. За сегодняшний день их выползает предостаточно. Больше обычного. Их обилие рябит перед глазами, раздражает, нервирует, что невольно хочется как по малолетству — ударами, всплеском агрессии да вытравить изнутри. Но он какого-то хрена покупает курицу. Стучит в дверь Итачи и, хоть и с гадким душком, попускает. Итачи фильтрует эмоции: к себе, к окружению. Удивительный талант подстраивать людей под удобный для себя расклад. Кисаме надеется, что то влияние Итачи — паранормальное чувство естественности, комфорта. А не он сам ищет его и находит. Когда он выходит из-за поворота коридора в комнату, в проёме на кухню спина соседа почему-то склонена у холодильника. И Хошигаки цепляется: — Хотите её ещё подморозить? Можете просто на улицу выставить, — смешок выходит неестественный, натянутый. Итачи распрямляется и оборачивается корпусом, но профиль остаётся обращённым к кухне. Покачивает листьями салата в руке. — Видите вы, но не смотрите, — привычная холодная острота возвращает всё на свои места: Кисаме легче усмехается, качает головой. — Надеюсь, вы не салат собираетесь делать с этой курицей: острые крылышки и в каком-то медовом соусе. Не вписывается в вашу кулинарию. Комментарий остаётся в этот раз без ответа. Глухо захлопывается дверца холодильника, фигура соседа уходит в кухню. Спустя секунду громко пикают кнопки на микроволновке. Кисаме походя осматривается — всё так же голо и педантично-чисто. Только чабудай взаправду обрастает одеялом и обдаёт ноги жаром обогревателя. Но руки привычнее согревать коротко перетиркой ладоней и затыканием в задние карманы джинс. Бухают шаги к проёму. — Что сказали в полиции? — едва Кисаме выглядывает из-за косяка, неизменно апатичный голос ввергает в шок. Он даже запинается о стык татами и половиц, выдёргивает руки из карманов, пока Итачи буднично достаёт нож и укладывает влажные листы на доску. Первый стук лезвия. Кисаме цыкает. — Мей успела поделиться? За подрагивающими волосами виден прямой взгляд поверх ножа, куда-то в стену. — Следователь. Проходил мимо, когда её опрашивали. Стук. Ещё стук. Язык описывает передний ряд зубов, надавливает на клыки. Кисаме искоса оглядывает Итачи — по нему ничего нельзя понять. — Вот оно как… — пространно. Шумно вдыхает, опираясь плечом о косяк. — А вас опрашивали? Тень мелькает среди волос. Итачи моргает. — Нет. Только спросили, видел ли я вашего знакомого. Брови поднимаются выше, а челюсть сжимается до скрипа зубов. Если официантка видела письма… То и того, кто их показывал легко вспомнит. Слепого интеллигентного парня. Вежливого, сухого, за кружкой чая. Плохо. Очень плохо. Кисаме задумчиво шарит по карману в поисках зажигалки. Знает, что не найдёт. Нужно дождаться звонка Какузу. Выяснить, насколько херовыми последствиями обойдётся ублюдская настойчивость Хаку. И нашёл до кого доебаться — до его слепого соседа. Который на транквилизаторах, блядь. Губа дёргается от злости. Раздражает. — Кисаме-сан, — последний стук и шорканье: сдвигает нашинкованный салат в сторону. — Мой врач, которого я посещаю, находится в другом городе. Врач. Город. Хошигаки нахмуренно переводит взгляд, не понимая, что он успел прослушать. — Простите, Итачи-сан, я отвлёкся. Что вы… — Говорю, — всё так же последовательно, твёрдо, — что мой врач в другом городе. Вы же не думаете, что я стал бы показывать какую-либо личную переписку, не перестраховавшись? Кисаме замирает. Другой город. Другое кафе. Другая официантка. Кому в голову придёт искать по близлежащим городам тех, кто опознает в серой мазне скриншота с камеры в гостинице какие-то письма?.. Никому. Неожиданно профиль Итачи будто становится чётче: как выточенный на фоне белоснежного окружения, когда спускается снег на буйных подростков; как под холодным светом в парке напротив ограды. Итачи-сан умнее. Продуманнее. До холодных мурашек по спине. Логика, поступки… Всё будто бы лишено смысла. Но когда становится нужно — щёлкает, схлопывается. Кисаме неожиданно думает, что точно знает, с кем никогда не захочет играть в шахматы. — Кисаме-сан? Моргает. Итачи поворачивается: тёмный взгляд безжизненно увязает в глазах напротив. Застывает в неестественной позе, неоконченной, лишённой человеческой пластичности и направленности. Манекен, пытающийся смотреть. Страшно. Кисаме неуверенно пробует ухмыльнуться. — Иногда вы меня до чёртиков пугаете, Итачи-сан, — откровенно режет, разглядывая лицо напротив. Но пустота во взгляде не отторгает, а наоборот — захватывает, восхищает. — То ли мысли читаете, то ли вы гений. Итачи моргает, сгоняет до конца образ неживого, показывает всю прозаическую реальность: он стоит на кухне, режет листья салата и уже готов резать какую-то другую зелень. И собирается есть ту самую курицу из фастфуда. Протяжно врывается нервный писк микроволновки — свет за матовым стеклом потухает. Антураж необычно смягчает человека. Делает его ближе. — Но, — Кисаме улавливает неловкую паузу и разбавляет смешком, — надеюсь, таким гениям, как вы, нравятся крылышки в медовом соусе. Итачи прикрывает глаза, откладывая нож. На губах прорезается тонкая улыбка. — Умеете подкупать, что не хочется сдавать полиции, — удивительно мягко отвечает и сразу же отворачивается к микроволновке. Щёлкает дверца. — Если говорить честно, то здесь нет никакой гениальности — вам передаёт записи вероятный самоубийца, вы бы тоже не рисковали показывать их ближайшему прохожему. Кисаме неверяще расплывается в улыбке: — Официантка вам родственницей приходится?.. Запах острого внахлёст сладкого разносится по всей узости кухни. Сейчас действительно хочется согреться за котацу и съесть парочку крыльев. Итачи на ощупь определяет одну из небольших тарелок, с подозрительной аккуратностью достаёт. Кисаме ловит в медленном движении осторожность и рефлекторно шагает ближе. Горячие, наверное. Впритык разница в росте ощущается ещё ярче. Итачи невольно вздрагивает, почувствовав затылком чужое плечо, и отвечает: — Нет, но это был лучший вариант для проверки. Ведёт руку выше, потом, поняв, что через его плечо и голову Хошигаки уже брякает второй тарелкой, опускает. Раздаётся тихое шиканье, короткий стеклянный звон поддона — тарелка и вправду оказывается горячей. Итачи приподнимает голову, обращаясь выше. — Вы подкупали меня курицей, чтобы я не говорил следователю о встрече с Хаку? — уточняет, и Кисаме довольно осклабливается, стараясь снова дотронуться до края посуды: — Простите, мои методы не так утонченны, как ваши. — Не скажите. Я подкупал вас кофе. Итачи ещё выше задирает голову, практически запрокидывает на плечо пучок. Но лёд слепого взгляда не сходит со стены напротив — длина ресниц, ровность округлых век, острота скул при таком ракурсе обозреваются более детально. Цокает тарелка рядом. Кисаме медлит на пару секунд дольше положенного, опуская взгляд. Удивительно, но даже такая близкая дистанция ощущается комфортно. На мгновение в голове проскальзывает случайная мысль, но тут же — вылетает. — Значит, вы не гений?.. — Я логист. — Судоперевозок. Помню. Смотрит, разглядывает. Ровный пробор, витки длинных волос, примятые заколкой, прямую линию носа. — Я дорежу зелень, вы не против? — как ошпаривает, отталкивает и тут же притягивает словом. — Не люблю много жирного. Кисаме отстраняется. Для верности — на шаг. Кашляет. — Может быть, вам помочь, Итачи-сан?.. Итачи наклоняет голову, похрустывает шеей, прикрыв глаза. — Да, можете. В холодильнике пучок мизуна. Неожиданное согласие поражает. Кисаме усмехается и уходит к холодильнику. Бойкий стук ножей задваивается спустя минуту. Когда садятся за стол, зелень действительно приходится кстати — непонятно, как без закуски эти крылья умудряются потреблять полицейские. Но даже раскрытая упаковка с такими же жирными разводами на крышке не вызывает стойкую ассоциацию с убойным отделом. Итачи заговаривает о фильмах, Кисаме отвлекается лёгкой беседой. В кармане куртки не слышится вибрация от нового СМС. Свет горит. Чуть сбоит на мгновение, вырисовывая в тенях повешенные фигуры, и снова. Горит.