И свет погас

Сон забывается сразу же, а вот возбуждение после него непривычно заряжает. Кисаме продирает глаза в удивительном для себя настроении что-то сделать: потягать гантели, отжаться пару десятков раз, поподтягиваться, выволочившись на мороз в парк. Запала и вправду хватает на беглый подъём, приятные, но довольно привычные отжимания и пару упражнений перед походом в душ. Но как только стягивает боксеры, отправляя в кучу нестиранного, наступает прозаика. Хер давно не стоит колом по утрам, как у подростка. Либидо лет как пять умирает, насобирав ворох говна в голове, от болячек тюремных обморожений. Секса не хочется. Стоять — стоит, крепко, как пригладишь. И подрочить, посмотрев в телеке на унылые фрикции и пищащих баб, не составляет проблем. Только от удовольствия в сухом остатке — запах никотиновой слюны на резинке трусов и подсохшие пятна спермы на футболке. И подпитая баба из бара где-то в Саппоро, с которой год назад пару раз встречался, но забыл и имя, и номер. А этим утром проклёвывается, как давно забытое — хочется именно секса. С отдачей, хорошего, до полной отключки мозгов. И полусонное возбуждение, порыв активности — всего лишь отклик на обычное желание близости. Кисаме подрубает воду, задумчиво глядя на твердеющий член от неторопливых движений ладонью. Прокручивает в голове подходящий образ, звуки. Перед глазами обыденно всплывает густота волос в высоком хвосте и покатая линия шеи, её уход в острые позвонки. Мелкие жёсткие волоски по нижней линии роста, напряжённые под белой кожей сухожилия. И чтобы носом в спутанность прядей, тереться кончиком по влаге в зигзагах проборов. Медитативно мазать губами в сухом дыхании по шее, а потом, как безмозглый кобель, придавить суку всем весом и крепко прикусить за загривок. Ладонь на члене ускоряется. Чвакает слюной. В воспоминаниях волосы всегда шатенистые, с уходом в рыжину — говорит, что любит тёмненьких, но везёт на рыжих. Но тёмные… Тёмные лучше. Цвета воронова крыла. А у корней — выцветшие, тёмно-шоколадные. Кончики посечённые, жёсткие, как проволока, режутся по скулам, но от этого будто живее, естественнее. Подобранный неаккуратный пучок чёрных волос. Острые лопатки, практически горный излом прямой позвонков и бледная шея. Резкие очертания полупрофиля. Когда входишь, по-блядски хлюпает, а на ухо настоящим, неподдельным — грудным хрипом, сбитым дыханием. Кисаме жмурится, выковыривает из воспоминаний стоны Миру, ещё пары баб, от чьих голосов немел затылок и отключался весь мыслительный процесс. Но фантазии не хватает прошлого, она докручивает вольно тембр с томного женского до глубины мужского. Стон тяжёлый, сипящий. Дыхание не как у затравленных мальчишек, мычание не манерно-показательное — размеренные глубокие вдохи, сухое втягивание через нос воздуха, краткое сглатывание. Картинка выходит настолько натуральной, что у Хошигаки самого внутри всё поджимается, и он зажмуренно скалится. Ровно то, что надо. Смуглая ладонь мелькает на фоне белой плитки, чваканье смазывается за скоростью. Кисаме представляет, как нависает сверху, лижет чужую шею, до онемения мышц упирается рядом с чёрными размётанными волосами и подлезает свободной рукой под бёдра. Тесно обхватывает чужой член пальцами. В голове простреливает. Напряжение сводит пресс судорогой, и Кисаме порывисто хватает воздух ртом. Сперма брызгает на стенку, орошает табуретку у душевой лейки и затягивает мутной побелкой потемневшую затирку плитки. Пульсирующий оргазм не проходит блаженно долго. Затылок занемевает, расфокусировка кружит голову, и Кисаме ещё несколько секунд слепо смотрит на темный опадающий хрен в своих пальцах. Дрочить на свои фантазии куда приятнее, чем на вылизанную порнуху по телеку. Давно такого удовольствия не получал от обычного онанизма: чтобы мышцы дубели на спине от сокращения, что пятнами перед глазами и ещё долгой расслабленностью на грани с засыпанием. Неожиданные образы сильнее возбуждают. Капли остывшей спермы неохотно вымываются тугими струями душа. Кисаме падает на табурет, окатывая себя водой, и намыливает густую поросль на лобке. Толстая вена, оплетающая член, до сих пор заметно пульсирует. Затем скрывается под пузырьками пены. Шум воды стихает, за открывшейся дверью — густой пар по потолку. Кисаме выныривает из этого тумана и начинает привычный ритуал: щёлкает выключателями в коридоре, в комнате, на кухне, проверяет на всякий случай батарейки в фонарике. Пока нащупывает ладонью в ящике упаковку батареек, доносится назойливая вибрация телефона из висящей рядом куртки. Хошигаки искоса оглядывает карман и, не прекращая поисков, лезет за телефоном. — Слушаю. В динамике раздаётся размеренно-спокойный бас: — Здравствуй, Хошигаки. Звонок ожидаемый, но ностальгически-приятный — хорошо изредка слышать, что кто-то из прошлого до сих пор живой. Ухмылка непроизвольно растягивается на губах. — Привет, Какузу, — брякает мелочёвка, фантики шуршат под ладонью в недрах ящика. — Не думал, что скажу это, но рад тебя слышать. — Ты уже говорил это в прошлый раз, — глухое хмыканье похоже на шорканье обуви. Старой, жёсткой, неудобной обуви. — Ты говоришь чаще, чем думаешь. Кисаме посмеивается. И вправду, чего таить: после двух лет в бетонной коробке одиночной камеры и запрета на общения с кем-либо, обращающийся к нему персонально голос казался едва ли не божественным провидением. Сухой, тяжёлый, резонирующий эхом. Будь Кисаме Хиданом, он бы уверовал. Хотя Хидан и без Какузу успевает поверить во всякое: в бессмертие, в ёкаев, в справедливость, в тайный заговор императора по захвату Южной Кореи. Но у последнего исторические корни. — Проблем не возникло? — скорее из вежливости, чем из логики, уточняет Кисаме. Под пальцами перекатывается гладкая шайба, и он отвлекается, пытаясь ухватить. — У меня выбора особо не было, они к Теруми пошли узнавать про меня, и я… — Я подозревал, что это произойдёт. В пальцах — потёртая батарейка. Явно убитая. Кисаме слишком долго смотрит на неё. “Подозревал?..” — В смысле? — нахмуривается, перекатывает меж большим и указательным. — Уже был в курсе, что Хаку пришили?.. Какузу ожидаемо сухо поправляет: — Что он был найден мёртвым. — Так и?.. — Не телефонный разговор, — не давая даже разгореться вопросам, обрывает Какузу. Где-то по ту сторону кожей поскрипывает кресло. — Капитан полиции в ближайшее время не должен побеспокоить. До того момента, пока мы не переговорим, вопросов к тебе и к семейству Теруми не будет. Кисаме оценивающе поджимает губы — Какузу умеет решать проблемы одним разговором. Но всё же… Батарейка переворачивается, зажимается под давлением пальцев. — Слушай, — теряя все нотки насмешливости в голосе, заговаривает Хошигаки. Смотрит в ту же размытую точку на ящике, подбирает слова. — По этому поводу. У меня ещё есть один вопрос, касаемо… другой ситуации. — При личной встрече, — обрывает холодом. — На следующей неделе я приеду в Момбецу, точную дату вышлет Хидан по СМС. Все вопросы там и обговорим, до этого постарайся не светиться. Кисаме зажмуривается, прикусывая язык. Как-то не хочется это оттягивать до встречи, всё же факт, что Итачи где-то просматривал письма скребётся на задворках памяти. Только вот Какузу не колесит по стране: ни за старое приятельство, ни за лишние нули в переводах. А с его нынешней известностью — тем более. Всё чётко по прайсу, где надо — будет, где не обязательно — пришлёт разбираться своих людей. — Дела с Теруми? — слабое предположение. Подушечки пальцев наливаются живой краснотой. Какузу басовито хмыкает. И в однотонном звуке ощущается тембр, манера, характер — всё как сребёт по низам. Не Теруми. — До встречи, — лаконично прощается, и Хошигаки не остаётся ничего другого, как качнуть ответно головой: — Да, до встречи. Гудки скоро обрываются нажатием кнопки сброса, и Кисаме в задумчивости отводит телефон от уха. После первого оспаривания смертной казни за шестьдесят лет у Какузу однозначно нет проблем в клиентуре. И размениваться на такую мелочь, как чьё-то убийство в глубинке даже будь это его знакомый по предыдущему делу — не в его интересах. А, значит, у Какузу есть другие интересы. По обыкновению — крупные, материально выгодные. Ради которых стоит появиться. “Но почему именно сейчас?.. Почему не год назад? Почему не через пять лет? Откуда взялся этот промежуток — два года. Вот что меня интересует.” Действительно, Хаку удивительно странно вознамерился умереть рядом с Кисаме. А стоило бы в той же помойной яме, что и Забуза. Ведь именно он его трахал. Кажется, и любил. “Раз-два”, “Раз-два”. Забуза подсаживается за его столик молча и слегка неловко. Шмыгает носом, окидывает взглядом бар. Мнёт сухие тонкие губы. Будто походя поглядывает на ничего не выражающее лицо Хошигаки, стараясь предугадать настроение, но психолог из него хреновый. Потом хмыкает своим мыслям. Брякает бутылка. — Хаку там на дому терапию Миру устраивает, — заговаривает, слабо усмехнувшись в горлышко, отпивает. — Выглядит стрёмно. Я свалил, чтобы не приплели. Кисаме поднимает голову. Скашивает губы в нейтральном безразличии. — Вот оно как. Замолкают. Забуза ждёт минуту, затем резко выкидывает руки вперёд, цепляясь за нарочитую случайность поднятой темы. Не получается. — Я не лезу, ты меня знаешь, — встретив смешливую ухмылку Кисаме, заранее обозначает Момочи. — Но слушаю вполуха этот галдёж, и… Не знаю. Звучит дерьмово. Кисаме расплывается в едкой усмешке. — Послушал бы как под тем хреном стонала, понял бы, как ей хорошо. Забуза хмыкает, и Кисаме от его тугости становится ещё смешнее. Он скалится в улыбке, смотрит прищуренно в сторону и отпивает. — Вы пять лет вместе были. Думал, уже свадьба, дети там… — продолжает неуверенно он, поводя пальцами в хилом жесте, и Хошигаки искоса отслеживает его попытку в душевную речь. — Хаку говорит, что она за тебя в лепёшку расшибётся. Да по ней и видно. Кисаме оценивающе поднимает брови. Решает проигнорировать тему детей. — Ну, расшиблась. Слышится сипящий вздох, скрип диванчика. Момочи откидывается на спинку и раскидывает руки. — Если что, я с тобой говорил, — быстро сдаваясь, выдыхает и лезет к пачке сигарет на столе. Брякает зажигалка. — Хаку просил, ты уж извини. — Так тебя всё же приплели?.. — находит удачный повод для ёрничества. Забуза размашисто подкуривает, таким же широким жестом откидывает зажигалку обратно. Он никогда не советуется, не спрашивает, не узнаёт чужое мнение — всё по себе. Как заевший дух бунтарства из подростковой молодости, перекочевавший в здорового лба гордыней. Но Забуза может напоказ скалиться, усмехаться и отмахиваться. На деле, где-то там, за тонкими стенками, за непробиваемой маской — у него есть Хаку. С которым он советуется, у которого спрашивает, чьё мнение играет роль. Хаку не пустое место, не замена пизды на время. Забуза ради Хаку пробует играть в доморощенного семейного психолога. С другом, которого знает без малого десять лет. Момочи не смотрит на Кисаме. Считает тему не достойной повода, как оборванные беременности Миру для Хошигаки. — Забыли, — подытоживает и затягивается. “Раз-два”, “Раз-два”. Кисаме вспоминает старую ругань, разборки, утирание соплей по компании. Всё воскресает как из-под толстого слоя льда, замёрзшее и нетронутое, замурованное в памяти до конца времён. Теперь непонятно, злая ирония или логичный итог: Кисаме разбегается с Миру и оба живы по своим углам, а Забуза с Хаку жили в идеалистическом согласии и сдохли. Каждый своей мучительной смертью. В одиночестве. Одиночество… Неприятная штука. Скребущая. Кисаме не считает себя одиноким. Уж точно не сейчас. В сравнении с вакуумом перед смертью возможность открыть рот и заговорить с коллегой — верх социальной вовлечённости. А нужен ты кому-то или нет — вопрос вкуса. Вкуса к жизни. У Хошигаки он нейтрально-кисловатый, притупленный. Пальцы разжимают батарейку. Пора сходить в магазин, проветриться.

***

Сумерки начинают обжирать небо раньше — едва начало вечера, а вокруг темнота. Хошигаки затаривается парой банок пива, пачкой сигарет до завтра и настроением разогреть готовый обед под абсурдное ночное телешоу или унылые новости. Впрочем, неотличимо от любого времяпровождения его выходных. Нужно посидеть подольше, следующая смена в вечер. И ещё один выходной, на который наконец запланировано что-то интереснее восковой улыбки телеведущего. Кисаме навскидку думает о паре мест, куда можно пригласить Итачи-сана. В самый гадюшник идти пить не хочется, компания всё же интеллигентнее портовых грузчиков. Сравнение соседа и коллег вызывает ухмылку. Густо хрустит снег под тяжёлым шагом, темнота чертёжных контуров города прорезается светлыми окнами, фонарями и вспышками гирлянд. Дыхание комкается в тяжёлом холоде воздуха, отдаёт ленной усталостью после тренировки. Потренировался, подрочил, поел. Теперь надо доверстать остаток обыденного круга — дойти обратно до дома и поесть. С металлическим лязгом калитка смыкается за спиной. Беглый взгляд по вычищенной дорожке и по пролёту второго этажа. Возле дверей квартиры замирает тёмная фигура. Кисаме чуть удивлённо вскидывает брови, не ожидая никаких гостей, затем улавливает знакомую осанку и полупрофиль из-за плеча. Ускоряет шаг. Ступеньки встречают пружинистый шаг дребезжанием. — Итачи-сан?.. Итачи поворачивается к лестнице заранее: мёртвый взгляд случайно сканирует сверху вниз при подъёме, а когда Хошигаки распрямляется в полный рост, увязает в районе колен. — Добрый вечер, Кисаме-сан, — апатично приветствует. — Не знал вашего номера телефона, полагал, вы дома. — Выходил прогуляться. Сближение. Итачи привычно степенно поднимает голову, концентрируя слепоту на груди. Раньше от льда невидящих глаз по плечам ползёт холодок, но теперь приятным, тёплым — смотрит на него. Итачи может не создавать вежливых иллюзий, не поворачивать голову на людей, не отрывать приклеенного слепого взгляда от земли, но будто специально и льстиво — поднимает на Хошигаки голову, обозначает, что хотел бы посмотреть на него. Кисаме тоже хочет. Шоркают ботинки, перестукивают каблуком. — Вы предлагали выбраться в бар, — напоминает, и Кисаме вовремя останавливается на дистанции. — Если предложение ещё актуально, то я был бы не против сегодня выпить. Кисаме оглядывает его с немым вопросом: плотно завязанный шарф за раскрытыми лацканами, бликующие под рукавами кожаные перчатки. Не выглядит так, будто он вышел уточнить по-соседски. Но вместо зажёванной растерянности спрашивает: — Кончился курс?.. — Позавчера. Значит, когда заходил в прошлый раз… Кисаме вглядывается. Не знает, что именно хочет заметить, но кардинальных отличий не видит: холоден, размерен, апатичен. Итачи как улавливает сосредоточенность на своём внешнем виде и прикрывает глаза. — Предполагал, что вывод феназепама из организма дольше, чем сутки. Сегодня консультировался с врачом — противопоказаний нет. Рот невольно раскрывается в беззвучном “о”, но Хошигаки вовремя решает не озвучивать тормознутую реакцию. Смыкает губы. Раз закончился курс, значит, с Итачи всё в порядке. Нет истерической долбёжки в дверь, перебежек по снегу, панической боязни землетрясений. Чернота опущенных глаз в полутьме второго этажа бликует по-вороньи. Он до сих пор слеп — значит, не всё в порядке. Но об этом не стоит спрашивать. Просвистывает редкий ветер под навесом, и Итачи открывает рот, чтобы заговорить снова, но Кисаме решает не устраивать для него ситуации монолога со стеной. — Вот значит как, — привычно усмехается, шваркает подошвой по бетону. — Тогда отличный повод отпраздновать, Итачи-сан. Пойдемте выпьем. Кисаме показательно громко постукивает ботинками, отворачиваясь к лестнице, Итачи улавливает, и следом доносится спокойное постукивание каблуков. Равняются на первой ступеньке. — Я не нарушил ваши планы? Вздрагивания хвостика на плече, резко очерченный профиль за волнением чёрных волос. Кисаме искоса оглядывает его, ловит ассоциацию и отводит взгляд с ухмылкой. — Ну, подрочить я успею и в командировке. А выпить с вами как-то давно не получается. Хруст гравия со льдом под разнобойными шагами, фигуры выплывают под свет дворового фонаря. Лязганье калитки. — Командировка? Кисаме рефлекторно пропускает вперёд Итачи, одергивая себя позднее, но в этот раз у того не находится колкости на пустую вежливость. Останавливается, ожидает, пока закроет. Щёлкает замок, скрип снега. Хошигаки ступает ближе, разглядывая безразличную слепоту взгляда в сторону, и чувствует веселье. Однозначно Итачи-сан не вытворит что-то позорное и не спляшет на пьяную голову, но само его присутствие здорово воодушевляет в препровождении вечера. Губы сами тянутся то ли в усмешке, то ли в улыбке. Кисаме походя мажет локтём по предплечью Итачи, и тот воспринимает жест безоговорочно: с лёгкой обыденностью и прежней ювелирной ненавязчивостью перебрасывает кисть. — Да так, коллега из Саппоро предложил халтурку… Шагают обратно в смешанную темноту улиц и редких пятен света. Негромкая беседа сопровождает путь. Выбор заведения резко сужается: Кисаме не успевает подобрать нужное место, поэтому ограничивается в разговоре коротким уточнением по предпочитаемому алкоголю, и Итачи без особой придирки соглашается на пиво. Поэтому Кисаме выруливает по инерции на свой любимый маршрут. Бар не слишком многолюден даже по пятницам из-за расположения в задворках. Пиво наливают сносное, в компанию не лезут. Виной этому служит какая-то неразборчивая тематика бара, которую Хошигаки не понимает, но воспринимает удобной для одиноких попоек. Не он один, в общем-то, народ сидит тихо по углам. В тесном помещении скупо и однообразно, но раз в период владельцам в голову ударяет моча, и на двух маленьких экранчиках по бокам барной стойки крутят разной забористости чушь: то мигает стробоскопом рожи, то мышь зациклено карабкается по верёвке, то идёт трёхчасовой матч с субтитрами на арабском. Обстановка регулярно сменяет картины, плакаты, даже листовки на столах — и всё бессвязное. Один раз Хошигаки просиживает в этом баре несколько часов под меланхоличное повторение “sorrow conquers happiness”, и накал первичной депрессивности медленно преображается в смешную иронию. Когда не хочется слушать жалобы мужиков рядом за стойкой — это лучшее место. Вспомнив про вечер непрерывного декаданса, Кисаме усмехается и решает действовать по впечатлениям: Итачи-сану должно понравиться. На этот раз без экстравагантного: люди редкими тенями рассеиваются по узкому залу, на экранах приглушённо играет какой-то лайв концерта безымянной группы. Свободный столик легко находится, а ненужных взглядов, когда Итачи отпускает его локоть, — нет. Итачи остаётся развязывать шарф, пока Хошигаки уходит заказать к бару. Возвращается с привычным Саппоро* для себя и с Кирин для Итачи-сана. Постукивают пивные бокалы о стол, и сразу, по мановению чужих пальцев, под брендированный стакан с золотистым единорогом придвигается бирдекель. Кисаме усмехается и падает на скрипучий стул напротив. — И как вкус пива спустя столько времени? — интересуется с ухмылкой он, как только Итачи отпивает, прикрыв глаза. В приглушённом свете лицо обретает более резкие тени. Заметнее, как характерно он поджимает губы, примеряясь к ощущениям, как изламываются брови. Но всё такое же тонкое, неуловимое — мимика не становится живее. Наверное, привык. — Как и прежде, — лаконично отвечает Итачи, опуская бокал точно на подставку. Кисаме прыскает смешком, тянется к своему. — Что, никаких эмоций?.. — отхлёбывает, но взгляда поверх стекла от чужих глаз не отрывает: — Я бы подох от скуки, не пей я несколько месяцев... — Предпочитаю скрашивать досуг чем-то помимо алкоголя. — Чем же? Пин-пон-пан*? Глупая шутка приходится к месту — Кисаме успевает подметить, как у Итачи вздрагивают губы в улыбке, но он прячет эмоцию за ещё одним глотком. Улыбки тоже становятся обыденными. Приятно. Кисаме невольно сам ответно осклабливается, случайно брякает краем бокала по зубам. Когда кружки опускаются, чуть весёлый прищур сходит с недвижимого тёмного взгляда. — Отягощённые смыслом игры, — подбирает под себя формулировку Итачи. — А чем она не осмыслена?.. Вполне: все как идиоты тычут пальцами и повторяют, — иронично хмыкает Кисаме, но решает не продолжать. Лезет в карман откинутой на соседний стул куртки за сигаретами. — Приведите пример лучше. В руку удобно выпадает пачка и зажигалка, протаскивается по столешнице с дребезжанием пепельница, и Итачи задумчиво поправляет прядь за ухо. Простое движение пальцев, подобранные волосы за хрящ и скатывающиеся короткие волосинки по виску. Взгляд приклеивает, Кисаме приходится сморгнуть и поджечь рефлекторно вложенную в губы сигарету. — Если выбирать из алкогольных, — заговаривает размеренно, — то что-то похожее на правду или действие. — Но без действия? — Хошигаки щурится от ленты дыма, полоснувшей по глазам, и пробует предугадать. В этот раз Итачи не отказывает ему в откровенной, но такой же деликатно-невидимой ухмылке. — Верно. Попадает в точку. Кисаме всё больше разделяет размышления Итачи про впечатление: когда начинаешь пристально вглядываться и не упираться в рамки, сидящий напротив становится понятнее. Итачи-сан в том числе: мелкими мазками, редким словом, а портрет складывается воедино. Но, на удивление, не перестаёт быть интересным — сколько же ещё деталей и нюансов останутся скрыты, если прекратишь всматриваться. Тысячи. Может, миллионы. Открываешь одну карту, закрываешь следующую. Одну держи в свету, другие в тень. Кисаме хочется смотреть. Оставлять карты на свету. Усмехается. — Что ж, тогда и с местом я не прогадал, — удовлетворяясь своим сегодняшним везением, он откидывается на спинку и затягивается. — В этом баре любят подобную фигню лепить на карточки с меню. Итачи будто должен невысоко вскинуть брови во внимании, но от невербального комплекса остаётся лишь плохо заметный наклон головы и моргание. А слепой взгляд в пепельницу прежний. — Вот как? Кисаме тянется к утрамбованным одноразовым листовкам у специй и переворачивает одну из них. — Да, тут любят… Такое, — отняв сигарету от губ и выдохнув, Хошигаки пробегается глазами по тексту. — То прилепят между светлым и тёмным вопрос “Кто я?”, то сделают внизу тест на десять отличительных черт авангарда. Владельцы себе на уме. Итачи выдаёт однотонный звук, относимый либо к оценивающему мычанию, либо к хмыканью. Но и это ложится уместно. Кисаме ищет взглядом что-то эдакое, но находит весьма посредственное для этого раза: — “Темы для разговора в баре”, — зачитывает, усмехается и поднимает взгляд на ожидающего Итачи. — Подойдёт?.. Итачи отклоняется к своей спинке, прикрывает глаза и отпивает. — Вполне. Хошигаки с чмоканьем затягивается, просматривает подбор тем и не удерживается от скрипящего смешка. — Действительно, и впрямь для разговора в баре… — Озвучите? — Как вы пожелаете, — Кисаме откладывает листок с меню перед собой и шире осклабливается. Становится веселее. — Можем оставить небольшую интригу. Как вам удобнее, Итачи-сан, выбирайте. Цокает бокал по краю стола, затем плавно и аккуратно — на бирдекель. Итачи слепо смотрит на свои полусогнутые пальцы поверх запотевшего стекла. Недолго думает. — Выбираю интригу, — не дернув губами в улыбке, отвечает. Но Кисаме чувствует: капля азарта в спокойном безразличии есть. Посмеивается. Он откидывается свободно на спинку, вольно разводит колени в стороны, закидывая ногу на ногу, и затягивается до першения в горле. Это будет занимательный разговор. — Предыдущие отношения, — озвучивает тему из середины списка и смотрит въедливо-долго сквозь поволоку дыма. Обычно Хошигаки не любит подобные разговоры — они утомляют и интереса в них не представляется. Но как же меняет настроение собеседник. Заговорить с Итачи прямо на личные темы Кисаме не пробует: сам не любит чесать языком о прошлом за банкой пива с коллегами. Но узнать о соседе побольше, вывести на интимно-запретную территорию до скребущего хочется. Будто за долгие годы своего отмалчивания — подковырнуть в ответ. Не по-злому, а из варварского любопытства. И по-честному, как по договору — ответить тем же. Итачи холодно приподнимает брови, но больше ничем не выражает эмоцию. Худые пальцы изящно и неспешно обхватывают бокал. — И что именно обсудим из них? — отпив, уточняет, и Кисаме прыскает в сторону от нелепости, щурится весело, оглядывая бар. — Не знаю, можете рассказать какую-нибудь историю, — пожимает плечами и разводит руками. — Весёлую, грустную, какую хотите. — И вы расскажете такого же толка? — Итачи, кажется, издевается. Кисаме царапает это чем-то, таким же едким, ёрническим, но заглушенным в хладнокровии. Снова не нарочно клацает зубами по стеклу, улыбаясь. — Не оставлю вас в одиночестве, — ехидничает, и Итачи давит скользнувшую полуулыбку на губах. Пьёт, сминает губы в послевкусии и аккуратно отставляет бокал. Придвигается ближе к столику, укладывая локти, смаргивает слепоту, но она засыхает на венах тыльной стороны ладони Хошигаки. — Я бросил невесту перед свадьбой. Кисаме не удерживается от присвистывания — такого не ожидает. — А вы не мелочитесь, Итачи-сан… — посмеиваясь, комментирует. Интуитивно сам подаётся вперёд, отставляя стакан в сторону — расчищает пространство. — Что, поняли, что не в вашем вкусе?.. Итачи смаргивает. — Она никогда в нём не была. Хошигаки чуть досадливо щёлкает языком в понимании. — А, брак по расчёту. В том, как Итачи прикрывает глаза, уже читается немое согласие. — И что же, расчёт не удался?.. — Не совсем, — отодвигает и второй бокал в сторону, длинные пальцы переплетаются в сдержанный замок. — Брак к моменту свадьбы действительно уже был не так необходим, но решающую роль сыграли другие обстоятельства. Кисаме немо поводит ладонями в ожидании, поджимает в усмешке губы, и зашелестевшее меню озвучивает этот жест. Итачи вынужденно поясняет. — Несовместимость. Скулы начинают болеть от напряжения — ухмылка не сходит с лица, даже не находя особой причины. — Она пила билк, а вы хотели виски? Замороженное спокойствием лицо Итачи подёргивается: он предательски пропускает смешок, пробует поджать губы, чтобы скрыть, но только ярче обнажает улыбку. Блеснувшие в полутьме бара белые зубы показывают живое. Без пелены транквилизаторов, слепости и характерной апатии. Итачи улыбается на очередную глупую шутку, и Кисаме скалит свои заострённые зубы в ответ. Прищуренно смотрит, разглядывает такое близкое лицо перед собой, и чувствует то ли разливающийся хмель по телу, то ли нелепую радость. Подковырнуть хотелось, но задеть — нисколько. Непривычное чувство. Сомкнутые в замок пальцы расслабляются. Большой плавно проводит по суставам указательного. Итачи в смешливой задумчивости медлит, сгоняет постепенно улыбку и наконец отвечает: — Несовместимость интимного характера. Весёлость моментально сходит с Хошигаки. “Так про импотенцию…” — успевает зародиться мысль, но Итачи последовательно поясняет: — Про импотенцию была шутка. Теперь пояснение звучит ещё неоднозначнее. Кисаме в недоумении нахмуривается. Быстрая и логическая связь не выстраивается в голове, а когда пробует начать додумывать дальше — ещё запутаннее. Под столом громко проскрипывает ножка от стула — Итачи отклоняется от стола и находит ладонью свой наполовину пустой бокал. А Кисаме находит взглядом тлеющую сигарету в пальцах. Пепел осыпается рядом с гранью пепельницы. — Ваш черёд, — напоминает привычно безынтонационно, и Кисаме окончательно прогоняет пространные размышления. Прокашливает голос, затушивает сигарету о стеклянное дно и обводит взглядом окружение. Бар всё такой же угловато-странный, концерт по телевизору — унылый, а разговор о своём прошлом… Неприятный. Кисаме иронично хмыкает самому себе и отстраняется. Почёсывает щетинистый подбородок. — Мои отношения не так интересны… — скрипящий вздох по инерции: чтобы отмахнуться, пропустить своё слово в разговоре. Но взгляд полосует по слепым глазам Итачи напротив, и Кисаме вспоминает — не просто заболтавшийся незнакомец за стойкой, не пьяный коллега, с которым и говорить не хочется. Правду на правду — честно. С протяжным бряканьем протягивается бокал по столешнице, и Кисаме пьёт, комкая мысль вместе с пивом на языке. Подбирает удобную форму прошлому. “Раз-два”, “Раз-два”. — Почему, Кисаме, почему?! Даже сейчас, после стольких лет, тебе нечего мне сказать?! Треск ткани, неразборчивое мужское бормотание, вскрик. Тело прокатывается по лестнице с глухими ударами — дребезжат перила и стон внизу пролёта разлетается эхом. “Раз-два”. — Пожалуйста, дай мне с ним поговорить!.. Какузу, прошу!.. Кисаме!.. Кисаме!.. Скажи, что ты этого не делал!.. Среди прилипших к стеклу папарацци, техники, вспышек на заднем ряду сидит она. Серая, выцветшая, практически неживая. Когда выносят приговор, толпа ломится к Какузу, уходящему в боковое помещение, а в одиноких рядах скрючивается женская фигура. Глухие рыдания. “Раз-два”. — ..она за тебя в лепёшку расшибётся. Да по ней и видно. Выходит из клиники молча. Кисаме встречает, едут по серости дождливого Токио в такси в полном молчании. Когда заходят в квартиру, слышится лишь стук ливня по окнам. Она садится на диван в гостиной и так замирает. “Раз-два”. При жизни она видится с его бабкой всего лишь раз. Бухают шаги по скрипучему полу, отъезжает фусума. — ..позаботься о нём, — долетает обрывок разговора. Вздрагивают каштановые волосы на узкой спине, оборачивается. Из-за плеча видно, как её хрупкую ладонь цепко держут морщинистые руки. Она улыбается. — О, Кисаме! Мы как раз говорили о… “Раз-два”. О похоронах Кисаме узнаёт, только вернувшись с рейса. Она уезжает первой, хотя и не обязана вообще там появляться, но берёт все заботы и организацию на себя. Кисаме приезжает, видит её кланяющуюся приглашённым в зале. Вся в чёрном. Рыжиной отдают подобранные локоны. Так же, как и у бабки. Она встречается с ним взглядом. С откровенно-женским сочувствием и пониманием изламывает брови. Затем сидят перед воздвигнутой фотографией с чёрной лентой и окуриваемыми благовониями. Воняет слаще, чем её духи. — Она любила тебя, Кисаме, — пробует положить руку на его ладонь. Кисаме поводит раздражённо челюстью. Терпит. Встречается с улыбчиво прищуренными глазами бабки за бликом стекла, и понимает — не хочет терпеть. Не будет. Отстраняет руку. — Я найду деда, — он поднимается. — Позови, как устанешь этих кошёлок слушать, я сменю. Её пальцы замирают в воздухе в неоконченном жесте. “Раз-два”. В темноте коридора что-то с грохотом падает. Звенят ключи, цокают сбивчиво каблуки, хлопают двери и щёлкают выключатели. Кисаме поднимается, трёт заспанно шею и находит её блюющую в унитаз при всём параде с разъехавшимися шпильками на туфлях. Все волны каштановых волос раскиданы по ободку, частями слипаются в рвотной массе и каком-то сладковатом сиропе. Рядом на кафеле лежит кофта Хаку. Из-за грязных прядей она поднимает на него оплывший в туши взгляд. Пьяная, как скотина. Аж руки дрожат. Кисаме осаживается на раковину, наблюдает за ней без особого интереса. Новый напор, и её скручивает с рвотным звуком. Едва переводит дыхание, смотрит на покачивающуся желтоватую каплю на волоске и хрипло выдаёт: — Ты ведь никогда не любил меня, Кисаме… Никогда… Кисаме тяжело вбирает воздух, но от широкого зевка не удерживается. Лезет пальцем под веко, стирает сонную пелену с глаз. Смотрит упёрто в полотенце напротив, не на неё. Она громко и показательно хмыкает — актёрствует для унитаза, похоже. — Я бьюсь в стену, да?.. — сплёвывает остатки рвоты с эхом. — Если бы… Если бы хотя бы на секунду… На секунду ты… Ты бы всё отдал. За меня, за него… Но ты… Ты же живёшь принципами, так?.. Даже ту, которую вырастила, не смог… А ведь… Если бы ты когда-нибудь любил, ты бы понял… Понял, что это невозможно. Нужно… Нужно жертвовать, ломать себя, ненавидеть и любить… А ты… Её снова выворачивает. Кисаме поджимает оценивающе губы и отлипает задницей от раковины. — Проблюйся, сходи в душ и проспись. Воду и таблетку оставлю на кухне. “Раз-два”. Она счастливо улыбается на старой фотографии в баре. А в воспоминаниях — плачет, скорбно поджимает губы, замороженно сидит на диване часами, бьётся полуголая в истерике в одном одеяле. Миру. Кисаме задумчиво постукивает зубами. Выбор краткого описания прошлых отношений слишком вариативен. Сложно подобрать нужную формулировку. В конце концов, Забуза не зря говорил — пять лет были вместе. Есть, что вспомнить. Итачи молча ожидает. Пригубливает свой бокал, и остатки янтарного на дне омывают стенки изнутри сплошной пеной. Хошигаки замечает это и думает, что нужно повторить. — Моя бывшая любила меня, как собака хозяина, — решается заговорить, и у Итачи невысоко приподнимаются во внимании брови. Кисаме усмехается, опускает взгляд. — Из-за меня сделала несколько абортов, после чего осталась бесплодна. Кисаме помнит слепой взгляд Миру в стену, тени бьющегося дождя за стеклом по её коже. Ему нечего ей сказать. — Потом… — пересчитывает во рту языком зубы, чиркает зажигалкой в руке. На такой же слепой взгляд не может поднять глаз. — Отношения разладились. А, может, не ладились и до этого… Чёрт с ним. После очередного рейса вернулся, а она трахалась с кем-то в нашей кровати. “Какой ужасной жизнью ты живёшь… На всё тебе плевать. И на меня тоже, Кисаме?..” Кисаме промаргивается, отгоняет от себя эхо её голоса. Пробует вдохнуть, но получается тяжёлый вздох. — Я спустил его с лестницы, — продолжает, глядя на свои чиркающие колёсиком пальцы. — Хребет вроде не сломал, пару рёбер и сотряс. Он полежал в больничке, от претензий в мою сторону отказался. Кисаме тогда курил у больницы с Какузу, негромко обсуждали недавнее дело, о котором трубили новости. Хидану хватило в палате того бойца минут пятнадцать-двадцать. Потом разъехались. Губы трогает защитная ухмылка. — Мы расстались, — подытоживает наконец Кисаме и поднимает глаза на Итачи. Тот слепо смотрит в стол, но в лице… Ничего не меняется. Просто слушает. И Хошигаки продолжает чуть быстрее: — Ну, я так думал. Знаете, типа… Око за око. Но Миру, как позже выяснилось, считала иначе. Оказывается, потрахаться с тем хреном — это было какое-то показательное выступление, акция. Разбредаться в разные стороны она не хотела. Кисаме в тот период вообще не хотел разбираться, что это была за хрень и для чего. Спустя пару месяцев умер дед, и стало не до своей заправской драмы. Бокал с пивом осушается. Брякает пустым дном по столешнице. История затягивается. Кисаме чувствует, что ему самому становится скучно-неловко, и решает закончить побыстрее. — В общем, ещё год она выла нашим общим знакомым, пробовала наладить связь. Затем я ушёл в рейс и… — посмеивается, разводя руки в стороны, — я стал “Демоном Вечернего Тумана”. Итачи-сан, повторим?.. Вам Кирин взять или другое? Он упирается в столик, чтобы подняться, но неожиданно замечает движение. Итачи приподнимает руку в лёгком жесте. И это действует. Кисаме останавливается. — Вы сказали, что аборты она делала из-за вас? — совсем не чувствует неловкости, только холодность уточнения. Кисаме удивлённо вскидывает брови, но позы не меняет — готов подняться и уйти к бару. — Ну да. — Вы были против детей? Хмыкает. — Да, есть такое. Итачи поводит головой в раздумии. — И у вас не хватало ума на контрацепцию? — всё так же безразлично, что невозможно понять: укор или обычный вопрос. Кисаме разжимает пальцы на столешнице, полностью садится обратно. Неожиданный укол в разговоре с Итачи ему нравится. Хотя немного странно, Хошигаки бы предпочёл думать, что он и вовсе не слушает. Усмехается. — Отчего же, Итачи-сан. Просто… — вдох с шиканьем прорезается сквозь зубы. — У неё были другие планы. — Планы? — Да. Семья, дети, брак, — пожимает плечами. — В первый раз что-то с таблетками, второй — снова, а потом я нашёл проколотый презерватив. Итачи выразительно для себя поднимает брови, но на деле даже тонкой морщинки не залегает на лбу. Кисаме без слов понимает эмоцию, скалится в ухмылке. — Скажем так… Это не совсем её заслуга, — в голове вырисовывается картина цепко держущихся ладоней бабки поверх её — молодой, гладкой, хрупкой, не битой всеми прелестями жизни. — Но на абортах настаивал я. Поэтому попридержу это дерьмо на своём счету. — Мы сами выбираем те грехи, в которых будем каяться, — не споря, Итачи прикрывает глаза. Кисаме вопросительно изгибает бровь. — Кирин подойдёт. Очевидно, интерес утрачивается. Хошигаки посмеивается глухо в сторону и поднимается. Уходит к бару, повторяет. На обратном пути немного думает, к каким же выводам для себя приходит Итачи, но потом решает не спрашивать. Ощущения после душеизлияний, как после потрошения рыбы — чувствуешь себя хреново и мёртвым. Цокают два новых бокала по столу, но в этот раз Кисаме из игривой вежливости ставит бокал Итачи сразу на подставку. Его ладонь рефлекторно тянется поправить и невесомо оглаживает холодные пальцы поверх стекла. Кисаме задерживает на лишнюю секунду руку, но потом отстраняется и обходит стол. — Следующая тема или ещё понюхаем грязное бельё? — приободрясь, весело заговаривает Кисаме. Итачи вознаграждает привычно блеклой, но искренней улыбкой уголками рта. — Следующая тема. Теперь заглядывать в список на обратной стороне меню становится и опаснее, и интереснее. Облизывая передние зубы, Кисаме оценивающе пробегается глазами по строчкам. Ухмылка становится шире. Действительно, темы как на подбор — одна другой острее. — “История из детства”, — торжественно-ёрнически озвучивает Хошигаки и с искрой азарта оглядывает Итачи. — Ну, Итачи-сан, здесь меня ещё никто не перебивал из знакомых в закрученности подростковой юности. Итачи мягко пригубливает пиво. — Тогда предлагаю вам и начать. Кисаме расслабляется в плечах и двигается ближе, упираясь локтями в стол. Жесты становятся по-пьяному развязнее и прямолинейнее. — Можете выбирать, в моём наборе баек есть: и приключения трёх идиотов по всему Хоккайдо, и хулиганские школьные разборки, и тайные переписки, а ещё пустяковые истории про клуб кендо. Что пожелаете! — посмеиваясь, оглашает весь список без утайки, и даже подбирает в каждой категории самую интересную историю для рассказа, но всё же ещё добавляет: — Что вашей душе угодно, Итачи-сан? Итачи отставляет бокал и тоже подаётся ближе. Коротко проезжается ножка стула по полу. — Если предлагаете мне выбор, — заговаривает он, смещая слепоту взгляда с пустого пространства на распростёртые перед собой руки, — то я выберу историю, о которой мало кто слышал. Более личную. Весёлость улыбки заметно подтирается. Конечно, Итачи не будут интересны нелепые выходки подростков, потасовки и прочая мелочь. Ему интереснее суть, сердцевина, самое глубокое и зарытое. Ему нравится копаться во внутренностях с холодным любопытством патологоанатома. “Раз-два”, “Раз-два”. Скрипит ритмично верёвка, шуршит по сторонам поле подсолнухов. Мелкий Кисаме замирает рядом с единственным деревом и не отводит глаз. Жужжат насекомые, солнце по-летнему припекает затылок. Сзади доносятся шаги. — Сука!.. Глаза заволакивает решетом морщинистых старческих пальцев. Темнота. “Раз-два”. Кисаме скованно ухмыляется. Вглядывается в глаза напротив, будто хочет что-то увидеть, вычитать, но и встречного взгляда не найдёт. Итачи слеп. Но далеко не так, как иногда хочется думать. Голос булькает в трахее мокротой и понижается. — А вы не любите вокруг да около, Итачи-сан… Итачи чуть склоняет голову — дистанции совсем не остаётся. Детальность выпавших из-за уха полумесяцев волосинок, их редкая выбеленность подсветкой и залёгшие тени в лице. Глаза — глухие, запылённые. В них как в трясину. — Не люблю, — лаконично признаёт. На слух едва различимо, что и он понижает голос до интимного бархата. Но ухмылка растягивается шире произвольно. — Вот оно как… — Кисаме не отводит взгляда, увязает в слепоте напротив. — Так значит вам нравится лезть под кожу?.. — Смотря под чью. Смешок першаще вырывается, расходится глухо меж лиц. Под столом Хошигаки удобнее сдвигает ногу, напарывается на лакированный ботинок Итачи. Секунду думает и решает оставить как есть. Не отстраняется. — Вы повышаете ставки, — случайно прикусывает губу, наслаждается разглядыванием. — Уравниваю, — поправляет Итачи. — Я расскажу такое же личное. Кисаме улыбчиво щерится, шикает. — Позвольте угадать: с вами невозможно играть?.. У вас всегда свои правила игры. Итачи поджимает губы в недолгой задумчивости. — Я играю по правилам, но с азартом. Последняя фраза бьёт наотмашь — Кисаме едва не округляет в удивлении глаза от поразительной точности. Схожесть суждений окончательно подкупает. А, может, это долгоиграющий эффект от чашки кофе ещё в те выходные. Ведь Итачи любит делать ставки на десять шагов вперёд. — Что ж, раз вам так угодно, — поддаётся Хошигаки и отклоняется. Оказывается, в баре весьма прохладнее, когда нет человека рядом. Скрипит сидушка, и Итачи, уловив восстановленную дистанцию, тоже интуитивно подаётся назад. Всё же этот этап в жизни Кисаме переживает слишком давно. Теперь давняя история вызывает лишь ироничную ухмылку и легко саднит, как шрам, но чувств не вызывает. Сухо, безразлично, в прошлом. — Меня растили бабка и дед, — начинает он с основного и вытягивает параллельно сигарету из пачки. — Жили в посёлке Тоётоми, это север Хоккайдо. Когда я подрос, чтобы собирать слова в вопросы, мне рассказали стандартное: мать умерла при родах, а отец… Про отца всегда была какая-то муть, но поначалу говорили, что на заработках в столице. Потом через пару лет сказали, что погиб на производстве. В общем, ничего особенного. Щёлкает зажигалка, Кисаме подкуривает и выдувает ленту дыма. — Мне мелкому и всё равно на тот момент было. Отца ни разу не видел, мать тоже. Даже фотографий не отрыл, всё якобы сгорело в пожаре ещё старого дома. Ну и… Как-то так и думал до поры до времени. А потом, когда стал на человека походить, — Кисаме ухмыляется, вспоминая, — соседи перешёптываться начали. На рожу я никогда не был хорош, но лет в восемь не планировал доводить до паники знакомых бабок. У нас в посёлке все друг друга знают, поэтому я как-то дошёл умом, что дело тут не в моём писном лице. Разумеется, и слухи подсказали. Довольно быстро всплыло, что батёк у меня не заводской труженик. Оглядки через плечо, натужно-вежливое от соседей “как на вашего сына похож”, некоторые лавочники с опаской поглядывали вслед. Забавно. Кисаме посмеивается с дымком. — ..А якудза, — с паузой заканчивает, присматривается к реакции, но лицо у Итачи не разбивается о случайные факты. — Можно сколько угодно говорить, что я его и не видел никогда, что уж словом обмолвиться, но в уезде всё просто: баклажан на стебле дыни не вырастает. Ожидали, ещё годок, и я пойду по той же тропинке. — Увидев пятно на шкуре, представили барса. Хошигаки помахивает сигаретой, подтверждая: — Да-да, именно это. Может, они и были в чём-то правы, — смеётся. — Но это я для общего понимания — самое… Забавное впереди. Мне было лет девять-десять тогда. Школа одна на весь уезд, приходилось таскаться на велике через поля по часу. Понятное дело, что велик, будет хорошо, если не с военных времён остался и перешёл мне по наследству, поэтому постоянно разваливался. И я тащился с середины дороги под солнцепёком в своём темпе. Никуда нахер не успевал, а потом и вовсе забил: сгребал с подсолнуха семечки и заседал в теньке под деревом, оно как раз по пути. Естественно, на меня быстро донесли бабке, отхерачили за прогулы дома и после этого начали попеременно с дедом доводить до того дерева, чтобы я дальше точно уехал. По губам Итачи проскальзывает предательская улыбка, и Кисаме не оставляет её без внимания: — А вы не проёбывались, Итачи-сан?.. — К сожалению, ни разу за время учёбы. Кисаме фыркает: — Поездили бы на той калымаге, вы бы поняли меня. — Я научился ездить на велосипеде только в шестнадцать. Пиво всё же ударяет в голову, и Хошигаки подтормаживает. — А как до школы добирались? Итачи моргает. — Чаще всего на машине. — О, точно, вы же из Токио… — запоздало вспоминает, но вслух не добавляет, что у него ещё и семья явно побогаче будет, чем его покойные старики. Итачи, не заинтересованный своим детством в этом разрезе, отпивает пиво, и Кисаме, затянувшись, продолжает: — В общем, после этого часть пути меня пинала моя бабка, а вторую часть на выезде из полей я катился сам по себе. И через некоторое время я начал замечать какую-то девушку на развилке. Точно не местную, узнал бы издалека тогда. “Раз-два”, “Раз-два”. Желтые поля и тонкая фигура на горизонте. Волнуется вместе с ветром, не подбирает длинных развивающихся волос. И стоит, как памятник — недвижимо. “Раз-два”. Кисаме надавливает языком на клык. — Ходил я так, ходил, а она всё наблюдала. Близко не подходила, я и не думал о ней, просто считал странной приезжей. Но потом… Всё же она подошла. Видимо, узнавала до этого, когда я остаюсь один и ещё не выкатываюсь на дорогу к остальным, где прохожих побольше. “Раз-два”. Тень падает на велик, и Кисаме отдирает взгляд от пыльной дороги. Поднимает лицо, щёлкая семечку на языке. Девушка замирает напротив. Смотрит безумно, нездорово. — Такой же... “Раз-два”. Выдыхает. — Ваша мать? — уточняет Итачи, поймав паузу. Кисаме задумчиво прокручивает между пальцев сигарету, смотрит на виток дыма, расплывающийся выше. — Она самая, — хмыкает, а перед глазами её лицо: бледное, скуластое, болезненно серое и… нездоровое. — Приехала повидать спустя десять лет… “Раз-два”. Худые до анорексичности пальцы впиваются в плечи, затылок встречает пыльную дорогу ударом. Падает велик, долго звенит задетый звонок на руле в пыли. Кисаме ещё не знает, что в хрупком женском теле может храниться такая жуткая сила, ненависть и… желание уничтожать. Он смотрит на неизвестную распахнутыми от шока глазами, не успевает и подумать о сопротивлении, а она колотит его по земле, кричит истерически, едва понятно. Но суть он улавливает быстро. Кто она такая. Страшно. “Раз-два”. — Повалила меня на землю, начала трясти как умалишённая, — бесцветно продолжает Кисаме, пожёвывая дымный воздух. — Орала хрень в духе “лучше бы не рождался”, “выродок”, “ваш род не должен плодиться”. А я что-то совсем не ожидал от такой дохлой девки выпадов… Может, и голову бы мне о камень разбила, она действительно была не в себе, но вовремя подоспела бабка. Услышала, что велик недалеко упал. “Раз-два”. Девушку валит набок удар, будто ветром сдувает. Кисаме ещё минуту пробует отдышаться, смотрит урывчато то в голубое небо, то на поднимающуюся пыль по сторонам. Прорезаются звуки. — Сука!.. Сука такая, нашла!.. Мало тебе в прошлый раз было?!.. Он поворачивает голову, щурится из-за очертаний поваленного велика. Взмахивает палка, пропадает. Безумную выгибает у ног бабки, она беспомощно скрючивается и закрывает руками голову. Прилетает пинок в лицо, в россыпь чёрных волос. Тянется кроваво-вязкая нитка от земли, и снова град ударов, посвистывание палки над телом. Девушка хнычет, вскрикивает диким зверем, заливается воем. “Раз-два”. — Бабка у меня была с тяжёлой рукой, — хмыкает Хошигаки, стряхивая пепел. — Я потом уже понял, почему у неё вся спина расписная... Бабка чуть не убила её там в поле, но на рёв сбежались люди и разняли. Поутихло. Девку загребли в участок. Многим позже, лет в пятнадцать, когда я во всём этом рыться стал, узнавать, открыл для себя криминальную хронику. И… Оказалось, что мой батя-якудза хорошенько отдыхал в Саппоро одной весной: отловил на улице школьницу, избил, а в довершение своего триумфа — изнасиловал. Школьница залетела. Батю отловили, упекли в тюрьму, где он и догнивал ещё пару лет да подох. Лицо непроизвольно стягивается. Как лимоном закусывает. Кисаме отпивает, морщится. — Не знаю уж, что там с родителями её было… Но школьницу после инцидента быстро отловила моя безумная бабка. Приплатила ли, припугнула… Чёрт знает, но по итогу девка выродила меня и экстренно отправилась в лечебницу — потекла крышей на фоне стрессов. Не мудрено. Кисаме вспоминает те потрёпанные газетки, что читает в библиотеке будучи подростком. Красивая девочка из старшей школы на первой полосе, а рядом — его точная копия. С отрубленным мизинцем. — И вот через десять или сколько там лет, её выпустили, — он покачивается на стуле, отклоняясь. — Она немного пожила, потом её голову крутануло и решила искать потерянного ребёнка. Приехала смотреть. Ухмылка растягивается шире — но смеяться не хочется. — Приехала, схватила по хребту от бабки, посидела пару суток в участке при разбирательствах, потом улучила момент и сбежала. Но бежать долго не пришлось, дошла до нужного дерева в поле и… “Раз-два”, “Раз-два”. Скрип верёвки въедается в подкорку. Тело качает на фоне желтизны, перестукиваются туфли. Силуэт повешенной отпечатывается на глазах. “Раз-два”. — ..повесилась, — Кисаме разводит руками со странной эмоцией. — Я нашёл её, когда пошёл утром в школу. Она ещё и успела начиркать прощальную записку с проклятиями в адрес моей семьи. Бабка была в бешенстве. Окончание истории повисает в воздухе молчанием. Итачи сидит напротив как и прежде: в нём ничего не вздрагивает за весь рассказ, не кривятся губы. Молча пьёт, изредка поправляет волосы, задумчиво перетаскивает бирдекель на другое место. Кисаме и не ждёт никакой реакции. Единственные два раза, когда он открывал рот и говорил об этом, ответы собеседников не покрывали зияющей пустоты и сухости внутри. А рассказывать как эпическую байку никогда не хочется — звучит как сериальное мыло по телику. Но что-то неуловимо идёт по-другому. Хошигаки приценивается, вглядывается в безэмоциональное лицо соседа, но понимает разницу не взглядом, а ощущением. Их ноги под столом до сих пор касаются друг друга. Притираются боковиной ботинок и туфель, и при всех сменах поз подошвы не отлипают от пола. Это не трогательно-трясущаяся рука Миру поверх его ладони, не ошалевшее лицо подростка Забузы, курящего третью сигарету. Статика. Спокойствие. И это леденящее, умиротворяющее замывает в грудину — даже чем-то похоже на некое облегчение. Кисаме шмыгает носом, брякает своим бокалом и отпивает. Хочет открыть рот, чтобы разбавить атмосферу шуткой или поддёвкой, но Итачи размыкает губы раньше. — Прямой человек, что прямой бамбук, встречается редко. Пиво едва попадает на язык, но сразу просится не в то горло. Хошигаки вздёргивает в недоумении брови, глухо кашляет. — Простите?.. — Ваша честность меня всегда приятно поражает, — не смутившись, отвечает Итачи и тоже отпивает. — Мне нравится в вас то, что вы говорите о прошлом прямо и без утайки. Вы прямолинейны, Кисаме-сан. Я вас откровенно провоцировал, вы могли солгать или рассказать любую другую историю, но вы ответили честно. Кисаме нахмуривается, хочет сходу ответить, а потом останавливает себя. Он и вправду даже не рассматривал выбор соврать. Ведь они всего лишь пришли выпить, хорошо провести время. С утра он не настраивает себя на недюжие откровения, которых избегает как пару лет. Потому что некому рассказывать, незачем. Всё это должно перестать иметь значение. Но Итачи-сан просто придвигается к столу и просит вывернуть по команде душу. Кисаме улыбается, заигрывается. Выворачивает. И не остаётся пустым. — Может, вы хороший провокатор и манипулятор, — усмехнувшись, пробует загородиться — будто голый сидит. Но голый как перед сексом: бить по яйцам не будут, прикрыться рефлекторное желание на пару секунд. — У вас отлично получается. Итачи покачивает головой. В тенях от длинных ресниц отпечатывается лёгкая усталость. — Может быть. Но бессмысленно провоцировать тех, кто не представляет интереса. Кисаме от удивления едва снова не давится — Итачи-сан умеет выбивать из колеи. — И вы ещё меня называете прямолинейным?.. Он скрывает улыбку за поднятым бокалом. — Могу позволить себе честность, когда уверен во взаимном интересе. За все рамки. Рот раскрывается в чуть безумной улыбке. Кисаме неверяще смотрит на внешне хладнокровного Итачи, пробует подобрать слова, но единственное, что может — хрипло выдохнуть, хохотнуть, оглянуть в лёгкой потерянности бар и привычно для себя оскалиться. Ему ещё никогда не было настолько занимательно говорить с кем-то. Что ни слово, то стрела со свистом — не зря занимался кюдо. Итачи будто бы безынтересно смакует пиво на губах, слепо смотрит в ту же выбранную точку на столе. Заправляет прядь волос за ухо. — Уверены?.. — всё же решается переспросить Кисаме, придвигаясь к столу вплотную. Вглядывается в неуловимую мимику в чужом лице. Но с самообладанием у того хорошо и без влияния транквилизаторов. — Если я попрошу у бармена зачитать темы с меню, они пойдут в том же порядке? Прямо в слепую зону. — Очерёдность выбирают по приоритету или лёгкости, если не по хронологии. Лёгкость отпадает, — Итачи с сухой привычкой разъясняет свой ход мысли. — Поэтому, я могу предположить, что выбранные темы — сугубо ваше предпочтение. И ваше предпочтение, ваш приоритет показатель того, в каком ключе вы хотите построить со мной беседу. — Может, я случайно выбирал, — хмыкает Кисаме. — Случайно можно выбрать что-то сразу. Когда ознакамливаетесь, а потом делаете выбор — это выбор по предпочтению, сознательный или несознательный. Случайно могу я указать пальцем на часть этого списка, а вы сразу прочитаете указанную тему. Вероятность подтасовки с моей стороны — ничтожна. Скулы снова начинают болеть. Улыбка не стирается с лица. Кисаме хочется поувиливать, поскольку спорить не сможет. И не захочет. — Вот оно как… Значит, Итачи-сан, — скрипит сидушка, Хошигаки полностью переваливается на локти. — Моё предпочтение показывает интерес? — Никто не выберет тему прошлых отношений, если не хочет рассмотреть человека ближе. — Личное, — угадывает. Итачи едва видимо кивает. — Личное. Смешок. Тонкие губы солидарно поддерживают его тенью улыбки. Кисаме тянется к бокалу, отпивая, и чувствует, что чего-то не хватает. Как минимум — уже большей части пива, а ещё — закуски. — Хотите эби темпура? Похоже, алкоголь действует. Итачи очень выразительно поднимает уголок брови. Надменный оттенок ему приходится к лицу. — Будет кстати, — погодя, когда поскрипывает стул, поводит головой в сторону поднявшегося Хошигаки. Хвост красивыми волнами сползает с плеча. — Кисаме-сан, не будете против, если я возьму сигарету? Кисаме покачивается на месте. Ухмыляется, глядя сверху вниз. Гадкое торжество внутри от совращения дурными привычками приятно сворачивается внутри. — Разумеется, Итачи-сан. Он отходит к бару, пытаясь разгладить довольную усмешку, но даже у апатичного бармена прорезается ответная улыбка при заказе. Он заглядывает во внутренние помещения, оповещая кухню, и Кисаме отталкивается от стойки до пути в туалет. Держит хрен, направляя струю на чёрный фаянс, и прислоняется лбом к холодной стене. Сегодня вправду непривычно даёт в голову с самого утра. Напиваться не выходит в одиночку, а в хорошей компании и с неслабыми эмоциональными качелями — две кружки пива замедляют окружение, немного кружат. Ощущения самой хорошей пьяности: не будет плохо завтра, но вечер будет продолжаться отлично. Ополаскивая руки, Кисаме колется ободранным углом наклейки с молитвами на арабском, оставшейся на вентиле от предыдущего перфоманса заведения. Веселья прибавляется. Возвращаясь, к своему недоумению не видит эстетичной картины курящего Итачи-сана — хотя сомнений, что сигарета будет сочетаться с его длинными пальцами и не выражающим эмоций лицом, нет. Рядом со столом едва раздаётся шаг, и Итачи отвечает на вопрос заранее: — Зажигалка. Кисаме шикает, забыв, и лезет в задний карман джинс — привычка держать при себе. Протягивает, чтобы положить на стол, а в последний момент, поддавшись пьяной игривости, прокручивает в пальцах и демонстративно щёлкает колёсиком. — Позволите?.. Итачи на мгновение запаздывает. Подбирает отложенную сигарету с такой деликатностью, будто другой не будет, и вставляет в приоткрытые губы. Кисаме склоняется через его плечо, уперев свободную ладонь в спинку стула. Вблизи от Итачи тянет свежим, прохладным, с явными нотами дерева. Аромат кажется настолько естественным, незамутнённым, но пробиваются и другие, тонкие, как движение пальцев у губ, и понимание, что это парфюм, хорошо подчёркивает чужой вкус. Мягко прокатываются волосы по скуле, очерчивается полупрофиль на фоне полутьмы бара. Кисаме смотрит искоса. Чиркает зажигалка, вспыхивает. Отражение в чёрной пустоте глаз зажигается огнём. В чудесах подсветки — алым. Но красивое сочетание не привносит жизни, острее подчёркивает: зрачок сужается, а направленность взгляда, как у обычного человека, не меняется, не перебегает на ближний объект. С тихим шипением сворачивается от температуры бумага на кончике, вдох. Отпускает палец, и свет гаснет. Итачи выдыхает, выдвинув вперёд нижнюю губу. Как Хошигаки и думает, это выглядит до плохого красиво. Но не так расплывчато-идеально, когда смотришь вблизи. Итачи издалека выглядит смазливо, а когда замираешь рядом — остро, резко, контрастно. — Мой черёд, — проговаривает вместе с плавно вытекающими витками дыма изо рта, и поводит головой в сторону. Поворачивается настолько, что Кисаме наконец встречает слепоту глаза в глаза. Смотришь как в стекло, у которого нет отражения — до мурашек по шее. — Не забыли, — усмехается практически в чужие губы и распрямляется. Обходит стол. Осаживается напротив, и ловит ещё больше удовольствия от того, как Итачи ставит локоть на столешницу, слепо смотрит в пепельницу и беззвучно чмокает сигарету уголком рта. — Ну что ж, Итачи-сан, теперь ваша история из детства. Личная, — подчёркивает с ухмылкой. Итачи прикрывает глаза. — Настолько личная, что вы услышите её первым. Кисаме с сомнением морщится, тянется за пачкой и подкуривает себе без нарочитой неспешности. — Что уж, мою историю до этого знает хотя бы пара человек. — У меня не велик выбор, — спокойно отвечает. — Либо она, либо ничего подходящего под наш уговор. Моё детство было не таким насыщенным, как у вас. — Не били морды отморозкам по подворотням и не огребали?.. Бархатный смешок оглаживает слух. Кисаме прищуренно оглядывает Итачи из-за сгустившейся поволоки дыма — размытые меандры плавно скручиваются над столом, перекатываются насыщенностью серого. — Вы были правильным ребёнком, — угадывает Хошигаки, усмехнувшись. — Дома в восемь, учите уроки и спите по будильнику? — Можно сказать и так, — качнув подожженным кончиком сигареты, соглашается. — Но и из ловких рук вода проливается. Кисаме озадаченно опускает брови. Итачи неглубоко затягивается, не поясняя. Идеальные дети вроде бы не делают ошибок. — Мне было одиннадцать, — легко начинает без предисловий. — Моему младшему брату пять. В то время происходили разборки кланов якудза в городе, острый период. Мы жили довольно близко к заведению, которым владел один из кланов, поэтому не редкостью были потасовки под окнами, стрельба. Интересное начало. Кисаме оценивающе поджимает губы и усмехается мыслям: как забавно, что и у него, и у Итачи-сана успевают детство попротить остатки этой культуры. — Разумеется, за нами был тщательный надзор. Саске в садик отводила няня, меня возил в школу водитель. Дома одних не оставляли, няня по возвращении с Саске оставалась до прихода родителей. В выходные, если родителей не было дома, она оставалась с нами на весь день. — Даже не подрочить в одиночестве… — не удерживается от едкого комментария Хошигаки, хмыкая в фильтр, и у Итачи вздрагивают в усмешке губы: — У меня же уроки и сон по будильнику. — Точно, прилежный мальчик... — делано разочарованно цыкает Кисаме, и губы разъезжаются предательски широко. — Саске был активным ребёнком, — продолжает. — В выходные дома невозможно его было держать, а оставить меня одного не разрешали родители. Поэтому мы вместе с няней большую часть времени проводили на детской площадке. Кисаме как воочию видит маленького Итачи-сана с книгой в руке, сидящего на скамейке перед детским комплексом. И ассоциацией, наложением — его взрослая слепая тень, бессмысленно листающая книгу под одиноким светом фонаря в темноте. В детстве сидит рядом няня, а сейчас — Кисаме курит рядом, шоркая ботинками по гравию. — Был конец октября. В школе рядом с площадкой готовили для детей хэллоуинский антураж. В школе Кисаме и слов таких не знали. Токио очевидно прогрессивнее деревенских уездов. Итачи кратко стряхивает пепел щелчком по фильтру, оставляет сигарету в прорези пепельницы. — Няня отошла в другую часть площадки к автомату за напитками. Саске перебирал в песочнице формочки. Я читал учебник. Кисаме улыбается — попадает в точку. — Я услышал, что Саске затих, для него тогда это было необычно, поэтому подошёл проверить, что он делает, — Итачи мелко отпивает, смачивая горло. — Когда приблизился, увидел, что он в чём-то вымазался. Видать, у младшенького с детства любовь зарываться в помои. Хошигаки удерживается от смешка, поджимает губы. Даже если окажется, что в истории мелкий Саске ел дерьмо в песочнице, это здорово повеселит. Но, судя по ледяному выражению лица напротив, Итачи не собирается сдавать со всеми грешками младшего. — Сначала подумал, что он нашёл стекло и порезался, — Итачи подбирает сигарету, но головой не поводит в сторону. Замирает. — Все щёки и руки в крови. Но от боли не заплакал. Значит, не его кровь. Кисаме заинтересованно поднимает брови. — Что-то крутил в руках. Я присел рядом и попросил показать, — затягивается. — И он отдал мне отрубленный палец. Вот оно как. Хошигаки затягивается следом. — Саске был смышлённый, — Итачи поджимает при выдохе губы. — Про то, что люди умеют быть жестокими, знал к тому моменту. Но он… был очень впечатлительным ребёнком. Постоянно боялся за маму, за папу, за девочку-соседку — понимал, что что-то происходит. И вправду, младший весьма эмоциональный, как ни пробует повторить ледяную холодность старшего — живой блеск в его глазах нельзя стереть. И слезливый оттенок в детстве наверняка. — Он поднял на меня взгляд, — микропауза возникает случайно, но Кисаме ловит в ней эмоцию. — Я понял, что он разрыдается и испугается, если я подтвержу, что это настоящий отрубленный палец. Выброшу — тоже поймёт. У него бы точно появились проблемы с психикой, если бы он до конца осознал всё. Такое уже происходило раньше. И я сказал, что это муляж. Потеряли часть антуража из школы напротив, где готовились к празднику. Хошигаки оценивающе поджимает губы — умно. — Но он не поверил, — брови Итачи на мгновение изламываются, но сразу распрямляются. Совсем невзрачное изменение в лице для пустого взгляда. — Поэтому я решил доказать это. Из Хэллоуинских украшений я знал только одно в виде отрубленных пальцев — конфеты. До Кисаме начинает доходить. Неверяще округляет глаза. — Срез был не ровный, часть кости торчала, а мясо на ней — кусками. Скорее вырвали, чем отрезали, — безэмоционально продолжает Итачи, описав небольшой круг сигаретой. — Я выбрал небольшой висящий шмоток кожи и откусил. Сказал, что он с ванилью. Протянул Саске, чтобы попробовал, знал, что побрезгует и откажется. Но после этого он поверил. Выбрасывать на его глазах уже не было смысла, разрушило бы легенду, он знал, что люблю сладкое, и я положил в карман. Итачи-сан жрал мертвичину в одиннадцатилетнем возрасте. Рот невольно приоткрывается. Кисаме смотрит в пустоту его глаз. Страшно. — Я вернулся за салфетками, вытер его лицо и руки, чтобы няня не увидела. Саске продолжил играть, сразу забыв об этом. Потом мы вернулись домой. Итачи замолкает. Буднично отпивает, пока Кисаме примеряется к его истории. Со стороны с цоканьем опускается на стол тарелка — бармен немо подходит и ставит заказ с эби темпура. Звук выводит из временной прострации. Кисаме дёргано смаргивает. Холодность маленького Итачи по-странному пугает и… завораживает. Кисаме примерно столько же, когда на него напала мать, но он по-детски растерялся. А Итачи за милым объяснением младшему брату откусывает кусок пальца. Жутко. — Куда дели палец?.. — оттаивает Кисаме, затянувшись покрепче, и фокусирует взгляд на Итачи. А он подносит ко рту креветку в кляре — как обрубок. Ассоциация продирает холодком по плечам. Звучно похрустывает на зубах корочка, обнажается бело-розовое из-под бежевого слоя фритюра. Итачи буднично протягивает руку в сторону за салфеткой, успев затушить чадящую сигарету в пепельнице. — Выбрасывать на улице и в мусор посчитал неразумным, в унитазе не смывался, — холодно рассуждает. — Я скормил его собаке в загородном доме. Замороженный смешок булькает в горле. Итачи-сан не из простых — отплавленный из стали. — Не побоялись заразиться чем-нибудь? — приходя в себя, натягивает усмешку Кисаме. — Здоровым и не употребляющим пальцы не вырывают. Итачи разминает шею. — Это беспокоило меня в первую очередь. Когда пришёл домой, отсидел ужин, чтобы не вызвать подозрений, и заперся в ванной. Там и оставил всё съеденное за день. Отправили сразу на лечение, подумали, что что-то в еде не так, там проверили — чисто. Кисаме хмыкает, глотком осушает свой бокал и походя мажет взглядом по креветкам. Есть не хочется. — Вам не говорили в детстве, что вы жуткий?.. — перекрывает поддёвкой, и на Итачи действует. — Говорили, что хороший мальчик. — Как собака? — у Кисаме аж слюна вылетает от кольнувшего смеха в животе. — Хотя похожи: оба не откажетесь от человеческого мяса. Если бы Итачи не был Итачи, он бы воспринял фразу как смертную обиду в обмен на откровение. Но у Итачи — того, что не хороший мальчик за учебниками и книгами — в ответ режется усмешка с блеснувшей белизной зубов. Глухой смешок над столом: скрипуче-громкий Хошигаки и бархатно-покатый Итачи. И в голове наконец укалывает мысль, показывающая различие. — Вы чаще улыбаетесь, — замечает запоздало Кисаме, пригасив собственную улыбку. Но получается не так плавно, как у сидящего напротив. — Рад, что у вас хорошее настроение. Безобидная фраза, напротив, ставит в тупик. Лицо Итачи на секунду подёргивается налётом растерянности. Хорошо чувствовать спустя несколько месяцев апатии: улыбаться, смеяться, глядеть на мир не через призму ледяной серости, а ловить все оттенки жизни — трагичные, прекрасные, нейтральные, тёплые. Вспоминать без страха быть осуждённым, не бояться открыться. Кисаме вглядывается в едва видимый излом бровей, разглаживающийся обратно до привычного безразличия, и таким же уколом направляет собственный вывод к себе. Уже много лет ему ничего не приносит радости. Несколько месяцев назад он не знает, зачем вообще просыпается по утрам, а сейчас, как волной отхлынуло — есть зачем. Чтобы жить. Не существовать. Секундная растерянность Итачи возвращается к Хошигаки тяжёлой потерянностью: он ощущает себя тем десятилетним пацаном, который испугался худощавой бабы среди полей и не смог дать отпор. Потому что не понимает: почему это происходит, что ему следует думать, делать, как примириться с этим спустя ещё пару лет. И если вопрос ненависти собственной матери к себе он успевает переживать ещё до двадцати, разбив рожи всем, кто тенью во взгляде захочет посчитать его пустым местом или слабым звеном, то вот вопрос, зачем жить и что должна представлять из себя эта жизнь... Кисаме не знает ответа. Молчание впервые за разговор налегает неуютным, скользким. Кажется, рассказывают и так не слишком приятные вещи, давно пора, но неловкость поднятой темы подкрадывается неожиданно. Кисаме смаргивает, одеревенело оглядывает Итачи и совсем немного рад, что он не может сейчас увидеть его лицо. Подтаскивает пальцами меню, проезжается по темам и решает выбрать наконец нейтральную. — Хобби, — прервав паузу запавшим голосом, Кисаме прокашливается и приклеивает на место ухмылку. Становится лучше. — Наверное, я тут окажусь немногословным, Итачи-сан: никогда особо не занимал своё время чем-то помимо работы. Итачи отводит бокал от губ, моргает — холодность к нему возвращается так же обыденно, как к Кисаме — ухмылки. — Вы говорили о кендо, — вспоминает он, и Кисаме покачивает головой. — Занимался в старшей школе только. Было интересно, но возвращаться к нему нет желания. Похрустывает фритюрная корочка. Чужие пальцы подтаскивают креветку. Итачи придерживает одной рукой пряди у лица, но, задумавшись, медлит и не подносит ко рту закуску. — Полагаю, у меня его тоже нет, — монотонно произносит, и ресницы вздрагивают над темнотой радужки. — Но есть нечто схожее. Кисаме поводит плечом. Хочет снова пригубить пиво, но на дне лишь пена. Приходится, скривив губы, потянуться тоже за креветкой. Есть пальцы, так есть, причмокивая. — Ну, это хоть что-то, — выдыхает со смешком, откусывает и с хрустом продолжает. — Про вашу любовь к готовке я знаю, предпочитаемую литературу и музыку — мельком. Удивите. Итачи опускает в рот креветку и издевательски долго жуёт. Стряхивает беглым движением крошки с губ салфеткой и тянется к бокалу. И на его дне остаётся немного. — Вокал. Хошигаки заинтересованно вскидывает брови. — Вы поёте?.. — Немного. Новые открытия увлекают, и Кисаме придвигается к столу. — Дайте угадаю — джазовое? Тёмные брови опускаются на недвижимый взгляд. — К моему сожалению, его я не смогу исполнить, — Итачи поджимает губы. — Певческая позиция поставлена по строгим академическим стандартам. — И что это значит? — не улавливает. Итачи складывает перед собой руки, постукивает пальцем по краю тарелки. Чудится, что ему хочется тяжело вздохнуть. — Я могу исполнить “E lucevan le stelle”, но не смогу спеть большую часть репертуара в караоке. Название ни о чём не говорит, и Кисаме озадаченнее изгибает бровь. Итачи ждёт несколько секунд, но и без зрения понимает — на стороне Хошигаки идёт усиленная дешифровка его слов. — Это оперная ария. Кисаме замирает. Хотя стоит привыкать к сюрпризам от Итачи-сана. — Вы оперный певец?.. — откровенно недоумевает. — Разумеется, я владею голосом не на профессиональном уровне. — Постойте, — в голове усиленно начинают резаться воспоминания, что про вокал от Итачи он уже слышал, и Кисаме со скрежетом находит нужное. — Вы упоминали, что Сакура занимается вокалом. Значит, она… — Верно, — уловив мысль, безразлично подтверждает Итачи. — Она учится в той же школе, где учился и я, и мы оба состояли в певческом клубе. Я занимался с ней ещё давно, теперь она попросила возобновить занятия для выпускного выступления. Всё встаёт на места со щелчками: сенпай, суматошная просьба перед отъездом, школьная сумка на плече в выходные. Девочка таскается к Итачи-сану под предлогом занятий. Кисаме хмыкает. — И вы помогаете по доброй воле? — Сакура не обделена данными, но у её семьи нет возможности оплачивать репетитора. Я помогаю ей как подруге младшего брата. История с поездками через всю Японии ради урока пения на выходных звучит мутно. Кисаме думает об этом немного, но интерес перевешивает на другую сторону. — Простите, Итачи-сан, но у меня в голове не укладывается, — он ещё в некой смешливой прострации усмехается, не может побороть любопытство. Не после двух бокалов пива. — Вы не можете спеть какую-нибудь попсу, но оперную арию — легко?.. Итачи отвечает холодным тактом. — Всякое исполнение требует усилий. Алкоголь добавляет упорства. — Напойте что-нибудь. Мертвенный взгляд раскрывается. Итачи слепо смотрит в стол, но теперь по верхней границе радужки проклёвывается полоска белка. Похоже, его давно никто не просит спеть просто так. Для забавы. А в Кисаме просыпается забыто-пьяная настойчивость. И лёгкий флёр восхищения. Но Итачи-сана не пробивают подобные порывы — как ветер в бетонную стену. — Неподходящее место для демонстрации, — по-сухому режет, возвращая спокойствие. Кисаме прыскает, понимая, что он не видит, в какое место его привели. — Как вам сказать… Здесь и не такое бывает, — уклончиво щерится Хошигаки. — В этом баре нормальных драк и пьяного ора нет, а вот всё остальное — пожалуйста. Итачи непреклонен. — Полагаю, нам пора, — обогнув тему, он расправляет плечи. — Если вам будет интересно, то оставим эту тему до удобного случая. Взгляд описывает стол: окурки в пепельнице, всего четыре бокала и тарелка с крошками. Не слишком много для долгой посиделки, но этого хватает для хорошего вечера. И для первого принятия алкоголя после тяжёлых транквилизаторов. Кисаме не видит смысла настаивать и в немой покорности разводит руками. Ничего не может с собой поделать — компания Итачи-сана по-странному влияет на него, поэтому поддаётся без сопротивления. Даже приятно. Поскрипывают стулья, шуршит одежда. Кисаме поднимается, ощущая, что всё же хмель даёт в голову, но двигается к бару расплатиться с отличной координацией. Возвращаясь, он принимает из протянутой руки Итачи оставленные сигареты, и не гасит улыбку от странного чувства естественности чужого жеста. Подставляет локоть. Рука, обтянутая чёрной кожей перчатки, удобно укладывается в сгиб. Взгляд умиротворённо отслеживает чужое поправление волос на плече, моргание в изученном полупрофиле. Выходят в тёплую ночную зиму, мерцающую контрастными сугробами в темноте. Кисаме глубоко втягивает чуть морозный воздух через нос и выдыхает паром. На пьяную голову ощущение комфорта ползёт мурашками по затылку. И прерывать его не хочется. Под скрип шагов разговор завязывается без подлости тем, но зацепленное веселье из бара не уходит из участившихся смешков Хошигаки и оглядок на профиль Итачи рядом. Прорывает поносом, как после запора. Итачи поддерживает диалог, но из-за спадающих теней от волос теперь не разглядеть изредка мелькающие эмоции. Сворачивая в очередной проулок с фонарным светом, Кисаме случайно ловит в соседней витрине кислотную афишу с вокалистом. И снова уцепляется за тему: — Итачи-сан, если бар неподходящее место, то, может, здесь споёте?.. — усмехаясь, напоминает, и Итачи наконец выдыхает с нужным оттенком усталости для чужого ехидства. — Я не думаю, что вас это сильно удивит. К тому же, холод и алкоголь не лучшие спутники для вокала. — Я не придирчив. Скрипят несколько шагов в тишине ночного города. Снег спускается крупными хлопьями в черноте неба и проводов. — Чем вас это заинтересовало? — под градусом забавнее наблюдать, как нечитаемое лицо шевелит губами и говорит уже вполне понятными интонациями. — Это не редкий навык. С голосом, как и с мимикой — нужно быть внимательным. Кисаме посмеивается, заволакивает улетающим паром дорогу за ними и отводит взгляд. — Мне интересны вы, Итачи-сан. Хруст. Скрип. Хошигаки ладонью подцепляет пачку в кармане, отстраняется: не замечает, что рука соседа выскальзывает не для того, чтобы дать ему подкурить. Зажигалка на холоде чиркает до противного долго. Дежавю. Кисаме крутит в губах прилипающую от слюны сигарету, пробует поджечь. — Мы сейчас находимся не в жилом районе? — глухо доносится со стороны, и Кисаме увлечённо угукает через фильтр, не оборачиваясь. Прокручивает колёсико, слабый огонёк вспыхивает голубым. Затягивается. Сзади прокашливаются. Когда Кисаме оглядывается, он различает в холодном лице Итачи лишь раскрываемые губы. — Крылья ночи скроют свод небесный… Совершенно другой голос. Будто бы не он должен растекаться по пустынной улице из рта. Хошигаки на мгновение думает, что всё же напивается — не сопоставляет движение губ и звука. А потом с промедлением, морозно-долгим, осознаёт. Итачи поёт. -..Тронь их, стань их… Пустой взгляд вперёд, нейтральность черт. Но двигаются губы, и голос по нарастающей поднимается. В нём едва можно узнать тембр Итачи-сана: как выглаженная простынь без единого излома, течёт, не западет человеческим дыханием, призвуками, грудными нотками. Чистота звука. Мощного, отлаженного. Раскатисто-звучного, без обнажённых рядов зубов в истошном крике. В груди всё сжимается от шока. И вдруг прорезается — Итачи прикрывает глаза и раскрывает рот в совершенно непостижимом звучании. — И не бойся, глаза закрыв, шагнуть во тьму, тайный страх свой старайся превозмочь!.. По спине стекает холодом, дыхание застревает. Сигарета беспуто чадит в губах. От глубины, грохота — плавно, неуловимо — в тонкость. — Пусть уйдут все твои заботы прочь… У Кисаме невольно изламываются брови: чувства бесконтрольно выкатываются. Пар едва заметно расплывается по волосам. Ощущение, что Итачи не дышит. — Новый мир для тебя откроет ночь… Как вьющейся лентой: вскидывает в высь и, помахав, постепенно опускает шёлковые волны обратно вниз, на глубину. Снег кружит на фоне безмятежной мглы построек. Кисаме смотрит долгие секунды на Итачи, онемев. И, даже когда тот смыкает губы в невыразительную полосу, не понимает, что наступает тишина. Тишина, темнота и… благоговейное опустошение. Невероятная сила голоса. Итачи откашливается от мороза, моргает по-человечески. Наощупь проверяет узлы завязанного шарфа на шее. — Мороз портит связки, — заговаривает уже своим голосом, слегка низким. Хошигаки, узнав знакомый тембр, кривит губы в неуверенной усмешке. И смотрит на соседа теперь, кажется, совсем другими глазами. — С ума сойти… — выдыхает рывком. Сигарета едва удерживается, приклеившись к коже. — Итачи-сан, это… — Призрак Оперы, — не слушая невнятность, спокойно поясняет. Делает шаг вперёд. Кисаме опускает голову, не в силах оторвать взгляд от него. Безумие в чистом виде. Итачи — холодный, умный, образованный, поедающий отрубленные пальцы в детстве и поющий, как оперный певец. Весь мир замирает в пьяном расфокусе, а глупое осознание сколько удивительного хранится в одном человеке становится болезненно чётким, ощутимым. Кисаме смотрит, смотрит… Усмехается. Он пьян до одури. — И сколько баб вы так в койку затащили?.. — отнимая затухшую сигарету, прищуривается со смешком. Слепой взгляд туго направлен в грудь. Теперь понятно, чего таскается та школьница и почему в раздражённом желании Мей провожает взглядом его. У них такой острый нюх, собачий. Итачи смаргивает, чувствует снежинку на ресницах. Убирает. — Ни одной. — Зря не пользуетесь. — Отчего же, — он с промедлением смыкает губы, делает паузу. Кажется, Итачи тоже пьян. — Пользуюсь. Но по другим случаям. Кисаме хищно осклабливается. У него откручивает голову от контрастов. — Какие сюрпризы мне ещё от вас ждать?.. Плечи вздрагивают. Слепой взгляд увязает в сугробе. — Холодает, — привычно безэмоционально игнорирует. — Пойдёмте. Не ухватывает за локоть без приглашения, огибает и неторопливо шагает дальше. Кисаме чуть поскальзывается по наледи, прокручивается на месте и равняется, готовый подставить руку. Удивительно, но холода он не чувствует. Скрип снега, дыхание с паром. Знакомое клацанье калитки, гравий, дрожание ступенек. Кисаме ступает рядом, но приходится остановиться у своей двери. Думает потянуть время. — Хорошо посидели, — резюмирует подвыпивше он, глядя как Итачи научено разворачивается на сто восемьдесят. Обращает взгляд выше. — Когда вернусь из Саппоро, повторим?.. В густой полутени навеса вся фигура Итачи сливается в оттенках чёрного: волосы, пальто, шарф, перчатки. Он задумчиво поджимает губы. — Не хотел бы злоупотреблять разрешением врача, — весомо, но в чём-то мягко обозначает, и Кисаме быстро находится: — Не бар, пожалуйста, — разводит руками, крутит в хаосе мыслей подходящий предлог. — Кино, например. Сказанная глупость доходит как сквозь вату. Кисаме покачивается, шикает и ухмыляется себе сочувственно. Видимо, на свежем воздухе действительно сильно даёт в голову. — Можно, — неожиданное согласие поражает. Итачи мигает слепотой. — Скажите свой номер, договоримся позже, когда именно. Совсем чудной день. Кисаме уже откровенно заплетающимся языком диктует. Затем ловит слабый кивок, покачивание волос, расплывается в прощальной улыбке. — Ночи, Итачи-сан. Двери закрываются практически одновременно. Свет новой лампочки загорается контрастно-ярко.