И свет погас

Крик. Грохотание металла, свист ветра меж железных громад и тяжеловесный скрип, завершающийся скрежетом. Шуршание колёс, пищание сигнала заднего хода, лязг контейнеров. Проворачивается ключ зажигания, ричстакер замирает. Лишь магнит поскрипывает, нарушая статику разноцветных рядов контейнеров. Разнобой голосов, восклицаний — всё замывается в раздевалки. Подрубается вода, хлопают дверцы, скрипят сапоги. И обратно на улицу: воет ветер, проносится белёсая рябь снега, вжикают молнии на куртках. Глухая ритмичная вибрация в кармане. Едва слышимое нажатие на кнопку, и ответ теряется в какофонии звуков, других голосов. Как и всего один человек посреди обширных просторов порта и возвышенных бортов кораблей стирается за косой вьюгой снегопада. — Да, Итачи-сан. Вот закончил. Нужно что-то купить?.. Кисаме возвращается в Момбецу позавчера. Тихо приезжает под ночь на одном из последних рейсов, пешком доходит до дома и украдкой поглядывает на дверь рядом, открывая свою. Щёлкает выключатель, и привычная тесная квартирка заливается желтоватым светом. Раньше Кисаме встречает вид квартиры бесцветной апатией: нет разницы, здесь он живёт или нет. Просто коридор, свет и тепло. Заходя в этот раз, Хошигаки на мгновение подвисает на пороге. Он дома. Привычная куча одежды для стирки, оставленная кружка у раковины, горка бычков в пепельнице. В статичных предметах читается он сам, его связь с местом. Всё это не обычный набор человека, обживающего площадь, а жирные росчерки — покинуто лишь на время. Кисаме тянет вернуться. И он здесь. Он знает, где живёт, знает своё рабочее расписание, какие планы есть помимо него. Забытое, но тёплое чувство елозит в груди опасливым неприятием, затем, после умывания в раковине, становится на своё место. Поспав немного, Кисаме уходит на смену. Закрывает свою дверь, косится на соседнюю, но решает не проверять, спит Итачи или нет. Всё равно скоро свидятся. Вечером понимает, что командировка удивительно вымотала его и спать он хочет до сих пор, поэтому не дожидается возвращения Итачи из магазина, покуривая у перил, а ложится спать. В обед на работе, немного подумав над тарелкой, решает, что как-то неправильно получается: последние два дня до отъезда созванивался, трещал о какой-то херне, а как приехал, так и не заходит поздороваться. С одной стороны — подумаешь, не оповестил соседа, что вернулся. С другой — надо было хотя бы из уважения вчера вечером дождаться и парой слов переброситься. Кисаме мусолит эту мысль, поражаясь, что она не выкуривается из головы порядочно долго, и уже научено-просто набирает по телефону. Итачи-сан буднично логичен и бесстрастен — понимает, что Хошигаки пробует выспаться, поэтому сам не заходит вечером. Новость о том, что Итачи думал примерно на ту же тему, что и он, заставляет Кисаме слабо усмехнуться. Дерьмо-то какое. Живут в соседних квартирах, спят через стенку, а свидеться за сутки не успели. Откладывать обещанный Чингисхан и просмотр фильма не имеет смысла. Кисаме говорит, что зайдёт вечером после смены, Итачи без сопротивлений встречает предложение. Портовые громады контейнеров остаются за спиной. Кисаме плечом удерживает телефон у уха, руками охлопывая карманы в поисках зажигалки. — Баранина осталась, не использовал, — монотонно говорит Итачи, и Кисаме походя оглядывается по сторонам, перебегая дорогу. — Апельсиновый сок вчера закончился. Можете его взять. — Тыква и яблоко есть? — Тыква есть. Яблоко для соуса? — Да, буквально долька, — нащупывает зажигалку под ключами, перекатывает сигарету на другую сторону рта. — Возьму. — Напомните, что ещё входит в соус. Щёлкает зажигалка, Кисаме затягивается и на ходу вспоминает состав. Ничего экзотического, кроме сока и дорогущих, как и все фрукты*, яблок. Но это и не так страшно. Если продолжит говорить с Итачи по телефону, то налегке купит и мешок яблок. Вычтет из финансов потом пару пачек сигарет и тару пива. — Остальное есть, — подтверждает Итачи. — Жду вас, пока подготовлю овощи и разморожу мясо. — Хорошо. Скоро буду, — машинально. — До встречи. На кассе набор из нескольких яблок, пачки сока, сигарет. По пути, проходя мимо кондитерской, Кисаме видит рекламу акции и заворачивает в двери, брякнувшие музыкой ветра. Девушка за кассой поводит ладонью от одних шариков на кондитерской витрине до других, проговаривая с какими вкусами есть в наличии. Хошигаки почёсывает челюсть, раздумывая, не знает, что из этого лучше, и решает действовать напрямую. — А какие берёт слепой господин?.. Продавщица расплывается в понимающей улыбке и бегло тыкает на одни. Потом, уже упаковывая, будто между делом припоминает, что господин ещё думал попробовать с зелёным чаем. Кисаме усмехается, понимая очевидную наживку, но настроения фыркнуть не находит — просит упаковать и их. У ворот встречает Кохаку-сан, следящую за погрузкой мусора и тем, насколько бережно обращаются с приобретёнными лично ей мусорными контейнерами. Она оглядывается на Кисаме, вполголоса что-то пробормотав про возвращение, а потом внимательный взгляд падает на пакеты. — Данго?.. — По акции были, — бросает, сразу заныривая в калитку. И выводы про то, что он не ест сладкое, утопают за шумом мусоровоза. Обледенелое вздрагивание ступеней. Скрип ботинок. Стук в дверь. Кисаме прокашливает мокроту, ожидая. Внутри замешивается обыденное спокойствие с лёгкой ноткой волнения. Щёлкает задвижка. Дверь приоткрывается. — Вечер, Ита… — заговаривает, едва прорезается щель в тёплый коридор, но запинается: привычного лица с пустым взглядом в грудь не показывается. Кисаме в недоумении заглядывает за дверь, открывая её шире, и замечает, как чёрная фигура скрывается за поворотом в гостиную. Он неловко зашагивает внутрь, и непонимание пропадает: из кухни доносятся беглые шаги обратно. Итачи выходит в коридор с по-домашнему подобранным пучком волос и полотенцем в руках. Водяно-бордовые разводы смазываются о ткань. — С возвращением, Кисаме-сан, — вытирая руки, походя глухо приветствует. Кисаме теряется. Именно эту фразу он слышит в статичных предметах обихода в своей квартире, но она звучит едва слышимо, резонирует в подёрнутых бельевых верёвках, в щёлканье выключателей. А сейчас — обнажается знакомым голосом. Голосом Итачи-сана, замершего напротив и вытирающего руки о кухонное полотенце. Мёртвый взгляд привычно направлен в грудь. У Хошигаки пересыхает в горле: чувство накатывает огромной волной, накрывает тенью неизбежного и пугающего. Страшно. Это подступает, как рвота. Сглатывает, облизывает губы — уталкивает обратно парную фразу в ответ, своё замешательство. Неуверенно ухмыляется и закрывает за собой дверь. Щёлкает замок. — Вечер, Итачи-сан. Скучали без меня, раз ждали возвращения?.. Пакеты опускаются на гэнкан, шоркает обувь. Кисаме склоняется, поддевая задник, и исподлобья отмечает, как приятно-незаметно меняется выражение лица у Итачи: приподнимаются брови, но ни один мускул ни вздрагивает от удивления и наглости. Кажется, он может и молчать вовсе, а Кисаме поймёт по движению пальца, по градусу расправленных плеч. — Это просто вежливость. Вы вернулись из командировки, — с прохладной сухостью отмечает, и Кисаме посмеивается. — Я буду скучать по свежему воздуху: за ваше отсутствие на площадке перестало быть накурено. — Вот оно как… Спорить с Итачи до приятной ломоты за грудиной не хочется. И Кисаме со странной ухмылкой ощущает, как внутри в странном спокойствии всё опускается, приглаживается, как вздыбленная чешуя. Это Итачи-сан. Ему можно позволять ответный обстрел сухими фразами с остротой ножей. Снимает куртку с дыханием мороза, рефлекторно отдаёт её в чужие подставленные руки, пакеты поднимает сам. В гостиной по ногам ползёт тепло от котацу. Кисаме оглядывает расстеленное красное одеяло, занимающее большую часть комнаты, и с иронией думает, как мечтал залезть под него сразу, как попадёт к Итачи. Но, на удивление, теплее на кухне: где шуршит полиэтилен, где покачивается выбившаяся чёрная прядь у безразличного лица соседа, принявшегося за пакеты. Длинные пальцы перебежкой ощупывают продукты, определяя, что есть что. — Это?.. — Итачи касается коробки, моргает, слепо глядя в угол стола, и Кисаме, наблюдающий из проёма, откликается: — Данго. По акции были. Похрустывает пластик контейнеров. Кисаме едва давит растягивающуюся усмешку. Спросит, что за вкусы. И угадает, что вторые с зелёным чаем. Итачи слишком догадливый для слепого. Итачи отворачивается. Продолжает ощупывать. — Пытаетесь мне угодить? — Да, — готовый к ответу сразу подтверждает Кисаме, а потом осмысляет вопрос. Жмурится, шикает со смешком. Его ловят на горячем. — У вас получается, — всё так же флегматично говорит он, откладывая данго. В повороте Хошигаки не успевает отследить мелькнувшую эмоцию. — Тогда можем начать. Мясо разморозилось, проверил. Кисаме едва успевает отлипнуть плечом от косяка, а уже оказывается вовлечён в готовку. Но даже это, как ни странно, настроения не портит. Алогичный покой, умиротворение. Кисаме без сопротивления подходит к тумбе, но Итачи сухо просит ополоснуть руки одним кивком головы в сторону и после этого подойти помочь. Так начинается вечер: шумит вода в раковине, стучат ножи по доске, бренчит посуда и щёлкают выключатели на плите. Кухня маленькая и тесная, в ней едва пространства на одного среднестатистического японца — не то, что Хошигаки — но всё же после нескольких минут неловких столкновений и замираний, когда Итачи едва возможно обойти, рефлекс адаптации к условиям включается. Кисаме мысленно отрезает себе кусок места возле прохода — так удобнее что-то доставать из холодильника, в случае чего принести из комнаты и подать из шкафов. Итачи же — как, похоже, и всё в этой жизни — подгоняет рабочее пространство под себя: не суетится, стоит недвижимо, всё необходимое держит в строгом доступе для протянутой руки и логично отводит зоны для сделанного и нет. Вблизи чётче виден точный просчёт действий и манипуляций — Итачи не спешит, делает всё последовательно, плавно, но в этом нет отголоска удобства, только необходимость. Кисаме искоса отмечает движения Итачи, но, подняв взгляд выше, наблюдает привычное хладнокровие и спокойствие в его лице. И пустой расфокусированный взгляд в стену. Курс закончился больше недели назад. Улучшений нет. Может ли быть, что теперь он навсегда… — Кисаме-сан. Кисаме смаргивает, опускает глаза. — Да?.. — Уточните, сколько нужно яблока для соуса, — Итачи не чувствует внимания на себе, он просто берёт в руки яблоко. — Вы говорили, что немного требуется. — Да, точно, — фокусируясь на вопросе, покашливает голос. В глотке ещё режется сухостью немой, незаданный. — Нужна примерно… Кисаме рефлекторно указывает пальцем, пробуя на глаз очертить нужную часть, но снова ловит себя на глупости привычки. Поправляется: — Где-то одна четвёртая. — Можете подсказать точно граммовку? — пальцы Итачи ощупывают яблоко, перекатывают в узких ладонях. — Хотел бы знать на будущее, не только для этого раза. — Боюсь, Итачи-сан, с точностью могут быть проблемы. Я всегда брал на глаз, если не нравилось — добавлял ещё. Налитый красным бок яблока замирает в чужих руках, ловит тёплый блик. — Тогда покажите, как определяете на глаз. Очередная ирония слов. Хошигаки хочет усмехнуться на очередную неуловимую шпильку, но бегло оглядывает Итачи, поворачиваясь, и понимает — это не шутка. Итачи-сану явно не до шуток — он каждый день живёт в темноте несмешной слепоты. Его ладонь протянута в сторону. Он замороженно и неестественно замирает с яблоком в одной руке, но головой не поводит в ту же сторону, не поворачивает за жестом корпус. Искусен и искусственен. Кисаме несколько секунд разглядывает спокойный профиль, раздумывает. И откладывает свой нож в сторону. — Вы позволите?.. — шагает ближе, хотя между ними расстояния для протянутой руки. Итачи едва заметно кивает. Кисаме расценивает одобрение и вольно заходит за спину — удобнее смотреть из-за чужой головы и плеча в привычном для себя ракурсе, нежели со стороны. На мгновение кажется, что плечи Итачи вздрагивают и напрягаются. Но и сразу расслабленно опускаются. Острые лопатки прижимаются к груди, пучок волос щекочет угол челюсти и кадык. Кисаме чуть склоняет голову, подаётся вперёд. Разница в росте удобная, но выбившиеся пряди чёрных волос пристают к губам, лезут в глаза паутиной. Хочется рефлекторно сдуть, как пепел с куртки. Рефлекс легко побеждается скрытыми желаниями. Хошигаки походя заправляет прядь волос Итачи ему за ухо. Прижимается к оголённой коже щекой, склоняясь для лучшего обзора, и опускает взгляд на доску. Накрывает своей ладонью худые пальцы и лаковый бок яблока. — Крупные я обычно делю на четыре части, — вполголоса объясняет, аккуратно перехватывает свободную руку Итачи и его же указательным пальцем описывает нужную часть на яблоке. — После того, как уже делаю соус, проверяю на вкус. Если не хватает — добавляю ещё половину четвёртой. Пальцы поверх пальцев. Ненарочное переплетение, неспешные движения в воздухе. Кожа у Итачи гладкая по тыльной стороне, чуть суховатая на ладонях. Узловатые и выпуклые суставы, легко выдающиеся пястные костей — даже в руках эстетичная угловатость, резкость. На фоне смуглых рук Кисаме ладони Итачи выглядят совсем бледными, неживыми. В плавных жестах острая разница оттенков сливается подобно жёлто-красным переливам на яблоке. — Если мяса много, то делаю соуса больше. Беру половину, — глухо ребром пальца постукивает по середине яблока и смазывает касание подушечкой пальца ниже. Итачи покорно терпит демонстрацию, не мигая смотрит поверх сплетения рук. — Если яблоко меньше, то использую целиком, делаю больше соуса. — Удваиваете пропорции? Итачи поворачивает голову. Губы невольно проезжаются по его виску и линии роста волос. Они притиснуты друг к другу, сдавлены узостью кухни. Кисаме опускает глаза, оценивая расстояние до чужого лица: невесомое дыхание в длинные ресницы, чернота слепого взгляда в сторону, прямая носа над невидимой мимикой губ. Просто удобство для показа и объяснения — никакой интимности и близости. Хошигаки долго рассматривает лицо Итачи, запылённый отблеск слепости в его глазах. Беззвучно и криво усмехается самому себе — какая же чушь собачья. Ещё никогда так плохо не врал самому себе. — Да, удваиваю. Отпускает узкие ладони из своих, отстраняется. Тихо отдаляются шаги. Осознание приходит с промедлением. Оно прокатывается покалыванием по позвоночнику, подмораживает затылок. Когда Кисаме снова берётся за нож, прокашливая мокроту, залипшую в глотке, Итачи ещё немного смотрит в сторону, как при полуобороте через плечо, но вскоре отмирает и с похрустыванием разминает шею. Стук ножа по доске. Яблоко со свежим хрустом распадается на две части. — В холодильнике есть пиво, — вкрадчиво разрезает Итачи молчание под стать ножу. Новость ложится на грудь странным облегчением. — Это очень кстати, — с довольством хмыкает Кисаме и откладывает нарезку. Всё же пить получается лучше. Да и факт того, что у до недавнего времени непьющего соседа оказывается припрятана бутылка пива, подкидывает повод поёрничать. Раздаётся пшиканье, и Хошигаки смачивает приклеенную усмешку привычным вкусом. — Злоупотребляете разрешением врача?.. — ухмыляется, возвращаясь обратно к тумбе. Бутылка цокает стеклянным дном рядом с тыквой. — Купил вчера для вас, — безразлично поясняет Итачи. И Кисаме в очередной раз за вечер давится — теперь буквально. Глоток даётся тяжелее предыдущего. Едва проталкивается через ком в горле. Кисаме не чудится: всё время встречи отдаёт старым, давно забытым, но до тошноты узнаваемым чувством. Оно начинает скрестись в голове потихоньку, как забитая псина роет подкоп у вольера, но дерёт отсыревшую землю привычного с остротой когтей дикого животного. Кисаме знает это чувство. Помнит трупный запах. Язык перекатывается по острым клыкам, надавливает — Кисаме медлит, задумчиво дотрагиваясь горлышком до губ. А потом морщится и запрокидывает голову, осушает крупными глотками половину бутылки. “Нахер” — командует самому себе он, выдыхая. Портить себе вечер этим дерьмом из мыслей не хочется. Совсем. Это просто не стоит того. — Вы порезали тыкву?.. — всё так же буднично-никак узнаёт со стороны Итачи, и Кисаме уталкивает обратно в себя полезшую тошноту ненужных ощущений. — Сейчас нарежу. Готовка возобновляется. Чуть позже и незатейливый разговор. Пиво приятно стекает по пищеводу и остаётся на дне желудка горячей тяжестью, в голове — приятной расслабленностью. В конце концов, Кисаме всегда был лёгок на разговор. А Итачи — лёгок на интересные для обсуждения темы. Когда последняя полоска мяса начинает шкворчать на сковороде, переключатель на плите с щелчком проворачивается. Кисаме оглядывается через плечо и не обнаруживает Итачи в кухне, как и основного блюда. В общей комнате котацу порастает нагромождением тарелок и дымящей чашей с Чингисханом. Обстановка обычного зимнего вечера в красках рисует комнату: тёмное окно ранней ночи, кружащий снег за стеклом и мягкое тепло обогревателя под толстым одеялом. Итачи органично вписывается в интерьер, подобно икебане в нише: прямая спина, обнажённая сзади шея под смоляными прядями и ровно подобранные пятки под задницей — больше похоже на учебное пособие для иностранцев о жизни в Японии. Кисаме усмехается, глядя из проёма кухни, и многим позже поднимает взгляд на причину возни — Итачи включает ноутбук. — Мясо готово, — оповещает Хошигаки, наблюдая за тем, как скатывается изящной петлёй очередной локон из пучка волос по затылку. — Вам помочь, Итачи-сан?.. В то, что с телефоном слепой уживается, он вполне верит. Но возникший из недр шкафа ноутбук смешливо удивляет. Вряд ли Итачи-сан часто им пользуется — натыкивает пароль по клавиатуре он достаточно быстро, однако возникший после заставки пустой рабочий стол удручает. — Помощь не требуется, — холодно-привычно обозначает Итачи, глядя поверх экрана, и Кисаме хмыкает. Он и не сомневается, что Итачи-сан ответит именно так. Заходя обратно на кухню, Кисаме различает позади глухое, но чёткое “Клова*, включи…”, и вопросы о приспособленности ноутбука отпадают. А Кисаме считал, что эта хрень для домохозяек* — оказывается, и для слепых хороший инструмент. Мясо получилось довольно много. Конечно, из-за скудного оборудования съёмных квартир приготовить на шичирин по всем традициям не получится, но Кисаме не видит в этом проблемы — есть можно и без палочек, если приспичит. А жарить рыбу на встроенном гриле в этой плите он не рискнёт, мясо — тем более. Выносит тарелку с мясом и грузно опускается возле стола на колени. Взгляд невольно полосует по спине Итачи, проводу зарядки ноутбука и отодвинутой створке шкафа, за которой показывается впервые что-то интереснее однотонной верхней одежды. На нижней полке толстыми папками утрамбованы документы, бумаги — судя по их объёму, это то ли годовые отчёты логиста за несколько лет, то ли банковские договоры со всеми копиями каждой стороне. Рядом аккуратно свёрнутые провода, белая коробка с неразличимыми отметками. По центру в свободном пространстве из черноты папок контрастом уложен телефон — светлый, бежевый, с потёртыми комьями клея на чехле, будто что-то оторвано. Кисаме задумчиво нахмуривается. — Выберите, Кисаме-сан, — Итачи отклоняется от ноутбука, показывая на экране список фильмов — очевидно, прогресс не настолько хорош, и голосовой помощник не может определить нужное кино. Кисаме отводит взгляд от шкафа и наконец умащивает тарелку на стол. Переступает коленями ближе. — Семь психопатов? — склоняется через плечо, уточняя. В этот раз Итачи не вздрагивает и на мгновение — наоборот, свободнее отмирает из замороженной позы, упирается плечом в грудь. Поворачивает голову с точностью до градуса, чтобы не врезаться носом в шею. В тёмных глазах как в зеркале мелькает изображения экрана. — Да. Кисаме не наступает на те же грабли: сосредоточенно смотрит в список, на деликатном расстоянии упирается рукой позади Итачи и свободной касается тачпада, вводит название. Гостиная не сжимает пространством, Итачи достаточно чуть поддаться в сторону и отсесть. На периферии зрения смазано отпечатывается полупрофиль. Холодный свет на бесстрастном лице, лаково блестящие тёмные глаза и сжатые в тонкую нить губы. Кисаме про себя думает, что если он даже попробует украдкой скосить взгляд на Итачи, он всё равно невольно качнёт головой и повернётся следом. Обычный рефлекс для зрячего. Но абсолютно ненужный и провокационный для слепого. Итачи не отстраняется. Будто смотрит на его освещенный светом профиль впритык, разглядывает пустым взглядом изломы носа. Не двигается. Кисаме кривит губы, неосознанно стараясь защемить свой язык побольнее клыком — нужно до крови, чтобы подействовало. Концентрация. Поиск по названию быстро подбирает нужный фильм. Пара коротких нажатий. Кисаме хочет отстраниться, но… — Вы выбрали дубляж или субтитры? Выдох с бархатным тембром окатывает ушную раковину. Волосы на руках моментально поднимаются — в холодном близком свете отчётливо видно вставшую на предплечье дымку волос и проступившие мурашки. В горле пересыхает, как от сушняка. Кисаме тяжело моргает. — Ещё не выбрал. Итачи спокойно и медленно выдыхает — тепло опаляет шею, поднимает мурашки от плечей до затылка. Пониженный до тихого голос у Итачи вблизи обтекает глубоким плавным звучанием. Не теряет в насыщенности, становится плотнее и сильнее — его вибрации ощутимы кожей. Кисаме задубевает в неудобной позе, боясь двинуться. Одного дыхания на ухо вполне хватает, чтобы в голове отключился сложный мыслительный процесс. Обдумать как следует вопрос становится невозможно. Требуется лишние две секунды, чтобы подобраться со словами и понять смысл. — Дубляж, — наконец осознав причину интереса, выскребает из рта Хошигаки. Фокусирует взгляд на фильме, смаргивает. — Или вы хотите на английском?.. Итачи не даёт продыху. — Дубляж подойдёт, — короткий полувдох вначале слова, влажное смыкание губ, призвуки сгустившегося тембра. Итачи не смотрит на него, но по ощущениям — сжирает заживо мёртвым взглядом. — Полагаю, сейчас неподходящий случай для проверки познаний в языке. Кисаме пробует абстрагироваться, но у него предательски вздрагивают плечи и разряд безвредного тока стекает по позвоночнику. “Нахер”, — командует себе снова и, прикусив язык, отталкивается рукой от пола в противоположном направлении. Теперь близость котацу кажется чрезмерной. Без того жарко. — Включайте, — буркает осипше он, переступая коленями к котацу. Спешно хватает палочки, брякает призывно тарелками. Итачи поводит головой — выравнивает прямую взгляда, направления коленей и рук. Щёлкает клавиша, и фильм начинается. Кисаме нервно пожёвывает воздух, накладывая в тарелку овощи и мясо, пока Итачи беззвучно поднимается и тенью обходит вымеренными шагами по кругу: прикрывает обратно створку шкафа, обходит Хошигаки за спиной и присаживается напротив, забирая свой чёрный телефон с комода. Экран смартфона с мягким стуком опускается рядом с его ногами на татами. — Итадакимас, — сухо под бряканье второй пары палочек. Кисаме исподлобья оглядывает лицо Итачи — умиротворённое спокойствие и размеренность, прикрытые глаза. Собственная реакция накатывает волной раздражения. Губы неуверенно вздрагивают в напряжённой ухмылке, а, когда Итачи вымученно медленно шкрябает палочками по тарелке с мясом, — уверенно растягиваются в потёртой улыбке. — Позвольте, — Хошигаки бегло подцепляет куски потолще и опускает в чужую тарелку. — Благодарю. Начало фильма проходит в мерном бренчании палочек и тарелок. Чингисхан получается удачным. По ощущениям — лучше предыдущего. Этим наблюдением Кисаме с усмешкой делится, находя безопасную для себя тему, и Итачи вкрадчивыми репликами поддерживает, но и не принижает вкуса приготовленного ранее. И фильм, на проверку, оказывается подобран удачно: первая же сцена — сплошной диалог, который не нужно пояснять происходящим на экране. Два неудачных киллера обсуждают, как много людей было застрелено в глаз. Ровно до того, как уже этим двум простреливают головы, Кисаме охотно переключается на диалог в фильме. Только после сброшенной карты убийцы и собственной усмешки, он вспоминает: — Их застрелил мужик в красной балаклаве и кинул бубнового вальта на трупы, — с запозданием уточняет Кисаме, и Итачи молчаливо кивает. Что ж, это не так и сложно — иногда вслух проговаривать, что происходит на экране. Удачный фильм для просмотра. Отличная еда. Приятное общество. Кисаме оглядывает Итачи, прожёвывая мясо, и снова уводит взгляд на экран. Прекрасный вечер. "Семь психопатов" Кисаме смотрел много лет назад с Забузой. Они были довольно накиданными и скучающими, Миру уже крепко спала к тому моменту, а Хаку без особо интереса поглядывал в экран, иногда отрываясь от телефона. По впечатлениям из прошлого кино было неплохим. А при разговоре с Итачи по телефону — от того же сценариста и режиссёра, что и “Залечь на дно в Брюгге”, поэтому персонажи в фильме должны быть интересными, как и сюжет. И после пары сдавленных смешков Кисаме отдаёт должное вкусу Итачи-сана — и вправду, отличное кино. Но атмосфера просмотра как и человек рядом подталкивают смотреть внимательней. При разговоре героев в кинотеатре Кисаме с узнаванием прищуривается и углядывает “Жестокого полицейского” — показ японского кино на большом экране где-то в США приятно удивляет. — Они смотрят Китано, — хмыкает между репликами Хошигаки, и Итачи заметно приподнимает брови: — Что именно? — Полицейского. Его дебют. — Вот как, — Итачи тоже оценивает отсылку по достоинству. Кисаме снова замечает, как поднимаются чужие палочки над тарелкой с мясом, и сам первее подкладывает Итачи. На мгновение тот замирает, слушая постукивание палочек возле себя и слепо глядя поверх стола, но решает проигнорировать вежливый жест — молча подхватывает кусок и ответно укладывает его на горку риса в чужой тарелке. Кисаме беззвучно усмехается — гордый, как сука. “Она не долбанная сука, Билли. У неё характер”. “Ага, характер… Характер долбанной суки”. Он прыскает смешком. Характер у Итачи, может, и не сучий, но скупая ирония в его действиях отдаёт злободневностью. Что ж, Кисаме нечего ответить. Ему такие по нраву. История про алкоголика-сценариста и его друга психопата движется бодро, дополняется новыми интересными персонажами и витками сюжета. В основном фильм смотрится в заинтересованном молчании, в прослушивании разговоров, поэтому к пояснениям Хошигаки прибегает изредка. Чаще всего ремарки остаются на уровне “выстрелил ей в голову”, “облила кислотой и отрубила руку”, “подожгла, приколотив к столу”. После нескольких реплик, Кисаме ловит себя на том, что в общем их ужин выглядит так же абсурдно-жутко: его обвиняли в убийстве экипажа корабля в составе более сотни человек, а теперь он между подкладыванием овощей к рису перечисляет способы убийств. Кривая ухмылка расчерчивает лицо — как бы интересно ни снимали кино, с реальностью это имеет мало общего. Никаких хитрых способов, никаких ироничных красивых фраз. Жизнь не комедия, а срок заключения не повод для гордости. Итачи будто чувствует. Или слышит потяжелевший голос в коротких ремарках. — Хотите чаю? — не обращая внимания на продолжающийся разговор в кино, он плавно собирает посуду со стола. Кисаме поднимает на него глаза. Свет пробивается позади волос, выделяет каждую свободно выпавшую прядь, красивую неаккуратность и одомашненность. Грудь сдавливает очередным душащим — хорошо. Хорошо настолько, что в голове не укладывается. Секунду назад мысли неспешно и неприятно-буднично уходили в прошлое, но лёгкий оклик спокойного и малоэмоционального голоса — и Хошигаки обращается всем собой в настоящее. Он просто смотрит кино дома за ужином с Итачи. И кажется, будто этого не бывало целую вечность: хорошего фильма, который хочется посмотреть; домашней еды, которую своими руками нарезал и жарил на кухне; человека, которому без лени и одёргиваний хочется отдать вечер после рабочей смены. Кисаме в очередной раз за вечер зачарованно наблюдает за Итачи. Как последовательно укладывает пустые тарелки, как худые пальцы глухо похлопывают по поверхности стола в поисках предметов. Хорошо и страшно. — Да, давайте, — отзывается, дёрнув уголком губ в… улыбке. Начинает следом подниматься и хочет протянуть руку, чтобы помочь, но едва брякает чашка, и худая ладонь легко опускается на запястье. — Не нужно, — ровно и спокойно. Касание воздушное, но по ощущением — бьёт в самую глубину. Этой фразой вскрывает весь гной вечера: Кисаме нервничает и лезет на опасную территорию чужой гордости. Невольно, без злого умысла, а просто… Просто не по тем причинам. Ладонь мягко отстраняется. Итачи продолжает постепенно укладывать тарелки. Кисаме дёргает раздражённо губой — его и самого порядком утомляют несвойственные ему порывы. Это какая-то чушь: ему невероятно спокойно, спокойно, как в дедовской лодке посреди тумана, но в тот же момент — бьёт накатившей высокой волной и захлёстывает абсурдным волнением; он не рвётся рушить чужие границы, ему комфортно просто смотреть за этой бытовой фигнёй, но в тот же момент — как почует кровь и сорвётся оголодавшим хищником. Раньше в общении с Итачи такого не было — это дезориентирует, раздражает. Что успевает поменяться?.. Итачи и не ждёт ответа. Последовательно собирает приборы, посуду, поднимается и глухими шагами уходит на кухню. Кисаме задумчиво облизывает языком острия зубов, подпирает большим пальцем конец брови и смотрит в стену. Злится. Он так рвётся хорошо провести этот вечер, а говно течёт наружу так некстати. Спокойно же съездил в командировку, а теперь… Понимание приходит мгновенно. Дерьмо-то какое. Раздражение смывает ленной волной о борт трухлявой лодки — так пояснять вещи умел только дед, да и то не всегда. Поскрипывает котацу, шелестит одеялом. Бухают тяжеловесно другие шаги к кухне. — Итачи-сан, — Хошигаки упирается локтем в проём, неловко останавливаясь, — не поймите неправильно… Итачи оборачивается, выпуская хвост волос — перевязывает пучок на привычную для себя причёску. Опущенный слепой взгляд расчерчивает дугу по полу и замирает в ногах. Мельком увиденная покатая шея сбивает. Кисаме смаргивает. — Я предлагаю помощь, не из-за… — Знаю. Брови поднимаются выше в удивлении. — Я не воспринимаю ваше предложение о помощи оскорбительно или насмешливо, — поясняет, полностью поворачиваясь. — Но предпочту, чтобы и мне осталась возможность вам угодить. Формулировка царапает двусмысленностью. Кисаме раскрывает рот, чтобы уточнить, но усмешка показывается раньше. Скрипуче посмеивается. — Так вы уже предложили мне пиво. Мне много угождать не надо. Лицо Итачи смягчается: закрывает глаза и неуловимо приподнимает уголки губ. Неяркая улыбка приятно и успокаивающе оглаживает. Всё в порядке. — Остановите фильм, можем пропустить. Приходится вернуться, отмотать кино на пару минут раньше и остановить, пока закипает чайник и расчищается стол. Хрупкий баланс восстанавливается. Итачи ювелирно настраивает нужное настроение, как старый радиоприёмник. Кисаме приятно этому поддаваться. Теперь, когда выровнена температура помещения и собственного тела, Хошигаки не отказывает себе в удовольствии занырнуть ногами под котацу. К несчастью, длина одеяла не рассчитана на высоких, приходится поджимать ноги. Итачи выныривает из кухни с подносом и дымящими чашками. — Можете включить, — оповещает, присаживаясь на колени рядом. Кисаме из-за плеча оглядывает его и тянется к ноутбуку. Разговор в фильме отмирает. Но как только пробует свободно позади себя упереться ладонью в пол, случайно касается чужого колена. Итачи не отсаживается привычно напротив, остаётся сидеть вблизи. И, судя по будничному укрыванию ног одеялом, такое расположение его вполне устраивает. Ладонь плавно укладывает складки одеяла, ненароком касаясь бедра. Лёгкость движения простреливает в затылке. Кисаме сглатывает. На экране кадр сменяется. Влажные звуки поцелуев, камера съезжает на постель и темноволосую девушку, вьющуюся под одним из героев. “Что такое, зайка?..” “Что-то у меня не того, Эндж. Он упал — ха, вялый кусок дерьма!.. Ненавижу эти идиотские резинки”. “Тогда сними его, я тебе доверяю…” “Ты веришь мне?! Ты ведь трахаешься со своим мафиози, бог знает, чем он тебя наградил!..” — Мафиози? — тихо уточняет Итачи из-за плеча. Кисаме чуть отклоняется, по привычке понижает голос в ответ на тихий вопрос. — А, да, когда камера отдалялась… Там на фотографии был тот мафиози с собакой, это его девушка похоже. — Вот как. Он выдыхает лаконичную фразу на ухо — у Кисаме вздрагивают плечи, и поднимаются дыбом волосы на руках. Снова. В ту же точку. Кисаме кривит в ироничной усмешке губы и отваливает подальше, перемещая вес в другую сторону. И у Итачи есть дурные привычки: говорить тихо, если человек близко. Достаточно вежливо. Достаточно возбуждающе. Если у хрена в фильме член падает от резинки над полураздетой бабой, то у Кисаме падает только выдержка. “Нахер”, — сгоняет мысленно мурашки, пробуя сконцентрироваться обратно на фильме. Передёргивает плечами ещё раз. Физическая реакция. Легко подавить. Девушке в фильме вовремя простреливают живот с громким звуком. В этот раз деталь в виде карты в руке Кисаме определяет быстро и, кашлянув, упоминает её погромче. Нужно попытаться выдержать дистанцию. Итачи позади не отвечает — пригубливает кружку с чаем, слепо глядя в затылок. Фильм продолжается. “Как говорил Ганди: око за око…” “Ой, у вас всё время то Ганди, то Иисус Христос…” “...Око за око и весь наш мир ослепнет. И я всем сердцем верю в это”. Пауза возникает между героями, прорывается в комнату напряжённым молчанием. Кисаме оглядывается на Итачи, отслеживая реакцию. Он буднично снизывает ртом данго с палочки. Отблески экрана отражаются в слепых глазах под тенью ресниц. “А вот и нет… Всё равно останется один одноглазый! Как последний ослепший сможет выбить второй глаз последнему зрячему?!.. Ничего не получится! Зрячий-то, не будь дурак, убежит и спрячется где-нибудь под кустом! Ганди ляпнул фигню… И ни у кого не хватает смелости сказать об этом вслух”. Глаза прикрываются, брови предательски тонко изламываются. Итачи беззвучно посмеивается, обнажая ряд зубов. Кисаме прыскает смешком следом, не отрывая взгляда. Смотреть на улыбающегося Итачи приятно. Он отворачивается, наслаждаясь фильмом ещё больше. Следом показывают более спокойную часть ленты. Кино неумолимо, обозначая в разговорах героев замысел их фильма, само повторяет его, стирает грань: что есть содержание фильма, а что есть сам фильм. Когда-то давно Хошигаки не замечал таких деталей. Что-то иногда следует пережить заново, чтобы оценить разницу и уловить новое. Последующие сцены не нуждаются в комментариях, особенно рассказ дружка-психопата об идеальной концовке фильма: на экрана происходит настолько глупая и абсурдная заварушка, которая понятна и без того, что Кисаме просто давится смешками от очередной нелепицы. Итачи вполголоса уточняет, что происходит, и Кисаме заверяет — точно то же, что он и слышит. Итачи улыбается себе в кружку. Эпичная забавная перестрелка сменяется сюжетом. Смех героя, выходящего из магазина, прерывается, нарастает напряжённая музыка. Кисаме немного ждёт, чтобы не давать лишний комментарий — вероятно, следующая реплика прояснит происходящее для Итачи. Но происходящее проясняется не для него. Шорох одеяла. — Что он увидел? — глухой шёпот в шею. Кисаме невольно вздрагивает, но не успевает отстраниться — под одеялом ненавязчиво касается рука Итачи. В ничего не значащем жесте. Деликатное привлечение внимания. Ладонь ложится на внутреннюю часть бедра из-за позы лотоса. И контраст густого тембра, горячего дыхания вместе с движением окончательно ставит точку. Волна мурашек привычно для вечера прокатывается по рукам, плечам. Приятный холодок стекает каплей по позвоночнику. Голова пустеет. Становится неважно, что продолжают говорить герои на экране. Кисаме заторможенно-медленно оглядывается через плечо. Итачи подаётся вперёд совсем легко: немного склоняется, всего лишь поднимает опущенную на пол ладонь, смотрит в шейные позвонки с прежним ледяным спокойствием. Пальцы чуть смазывают касание по складкам штанов. Но для кожи хватает обычного тепла. Как и для человека. Кисаме смотрит в мёртвые глаза в паре сантиметров от себя. У него встаёт. Непонятно, чувствует ли Итачи рукой на бедре натяжение ткани в другой стороне, но в голове безмозгло пульсирует одна мысль. “Поведи ладонью правее”. Слюна вязнет в глотке. Далёкий шум фильма говорит что-то нужное — брови Итачи слегка приподнимаются. Но рука не отстраняется. — Вот как, — одними губами проговаривает, а у Хошигаки приклеивает взгляд к ним намертво. — Значит, они что-то увидели. Это журнал? Кисаме насрать, что там: журнал, билборд во весь экран, показ новостей. Пальцы вздрагивают на бедре, смещают прикосновение выше. Его рука поднимается по ноге. Блядь. — Кисаме-сан?.. Он не чувствует, как у Кисаме каменеет член. Как вибрацией приглушённый голос раскатывается по всему уху, шее, заглушая каждую мысль. Не видит, как стекленеют глаза напротив. Итачи держит осторожно ладонь на его бедре и слепо смотрит в шею. “Дерьмо”, — проклёвывается между пульсацией и накатившим безвозвратно желанием, и Кисаме понимает, что нужно что-то сделать. Хотя бы ответить. Итачи размыкает губы, чтобы снова что-то произнести своим блядски-тяжёлым голосом, и больше нельзя терпеть. — Я выйду покурить, — совсем сипло. Итачи моргает. Закрывает рот. Вздрагивание пальцев. Тепло ладони мягко отстраняется. Как и близость. — Конечно, — он отклоняется, возвращая руку к себе на колено. — Остановите фильм. Кисаме не может отмереть от неудобной позы. У него уже должно свести судорогой шею от крутого поворота головы, должны заледенеть колени. Но кроме вспотевших ладоней по жёстким татами, кроме налившегося кровью хера — ничего. Приходится заставлять себя механически двинуться. Кисаме валко поднимается. Бухает шагами к ноутбуку, нажимает на кнопку. Разворачивается, обходит котацу напрямую в коридор. Накинуть куртку, сунуть ноги в ботинки. Повернуть ручку. Холодный поцелуй зимы встречает оголодавшим морозом и острыми зубами. Привычка закурить настолько крепко въедается в подкорку, что он проделывает движения бессознательно. Опоминается, когда делает первую крепкую затяжку. Блядь. Стоячий колом член натягивает спортивки, даже мороз не помогает быстро опустить его. Кисаме упирается локтем в перила, горбясь, и бездумно лезет рукой с сигаретой в волосы. Пахнет гарью и задубевшим воздухом ночи. Это должно было случиться. Хошигаки это знает. Ему не пятнадцать, вопросы того, кто его возбуждает, давно решены. Глупо игнорировать, что Итачи-сан приятен не только как собеседник. Но Кисаме это кажется неважным, по крайней мере, до недавнего времени. Хорошего секса у него действительно давно не было. Может, это сказывается. Однако в памяти нет и близкого примера, когда бы это так явно мешало ему. С Итачи-саном по-другому. Совсем. По молодости Кисаме перепихивается с парочкой геев в клубе ещё когда только-только приехал в Токио. Башку дурманил вкус свободы, мегаполиса и полного отсутствия тормозов. Был открыт целый мир для экспериментов, и дать отсосать себе смазливому парнишке, который сам лезет в джинсы — плёвое дело. Трахнуть того же, когда сам себе всё смазывает — ещё лучше. Поэтому проблем с тем, что мужчины тоже могут быть сексуально привлекательны для него, не возникало. Забуза уж тем более чхал на их сельские установки. Стыдиться было не перед кем. Только вот дальше стандартных поебушек Кисаме не заходил — не было смысла и нужды. Кисаме без малейшего понятия, что за жизнь была у тех парней вне его члена: как зовут их, чем увлекаются, о чём с ними можно разговаривать. Поэтому и отношение к ним было как к развлечению на пару часов. К Итачи-сану такое Кисаме не может применить. Оставайся он для него безликим соседом, вполне. Но не сейчас. И не тогда, когда срань из непонятных эмоций лезет наружу. Кисаме страшно признавать — как выныривать из пучины и не знать, в той ли стороне воздух — но Итачи-сан ценнее хорошей ёбли перед сном. С Итачи ценно проводить время. Разговаривать. Посмеиваться над нелепыми шутками из кино, обсуждать что сюжет книги, что музыку, что ворошить дерьмо из прошлого. С Итачи хорошо. И это “хорошо” настолько невозможное, что Кисаме не хочет выменивать его на пресловутое “потрахаться”. Если допускать, что Итачи тоже не против секса и его привлекает не только орлиный нос Хошигаки, но ещё и вставший член в его штанах, то что потом?.. Потом. Кисаме не думает об этом уже пять лет. Есть пустое “сейчас”: он живёт, ест, спит, работает. Достаточно. Но теперь, как проснувшись от кошмара и втянув полной грудью воздух, — не хватает. Кисаме понимает, что впервые за много лет начал дышать. И понимать зачем это делает. Понимать, что у еды есть вкус. Что ему могут сниться сны. Что он может работать и ждать возвращения домой. Ждать возвращения, звонить, замирать на пороге, когда говорят “с возвращением”. И быть… удовлетворённым жизнью. Просто жить. Итачи-сан — слепой, что не видит света. Но продирает глаза так же легко, как меняет настроение в комнате. И всё это… Все эти отношения могут с будничной лёгкостью свестись на нет. Они переспят. Ради вежливости и приличий либо перестанут общаться, либо переведут всё в разряд встреч для перепиха. Кисаме не нужен перепих ради своего стоящего хера. Ему нужен Итачи-сан. Темнота улицы безмолвно обволакивает горизонт. Кружат крупными хлопьями снежинки, задувает под крышей ветер. Кисаме чмокает бессознательно сигарету, затягиваясь, смотрит в сверкающий сугроб под фонарём. Поэтому он непривычно для себя нервничает, нарушает дистанцию. Затушенно радуется, что видит Итачи с полотенцем в руках, когда возвращается из командировки. Улыбается в трубку, слушая монотонную речь. Ему рвёт голову от противоречий. Итачи хочется — за покатую линию шеи над водолазками, за изгибы худых ладоней, за острый кадык, за шёпот на ухо. Итачи хочется — за интересные размышления, за лаконичную речь, за острый и сухой характер. Итачи хочется купить данго по акции, прикурить сигарету, подставить локоть и прочесть строчки в книге. Хочется обхватить за плечи и не думать, что приступ может повториться, а зрение — не вернуться. Кисаме хочет, чтобы Итачи на него посмотрел. А не только накрыл ладонью член через штаны. Ведь это то малое, что может он дать ему, в обмен на вкус еды и вдох полной грудью. Сигарета шипит — снежинка опускается на алеющий уголёк бычка в губах, и Кисаме оттаивает. От вороха эмоциональных мыслей страшно. Губы трогает усмешка. Страшно жить, страшнее — умирать, не пожив. А после казни — тем более. Он курит достаточно долго. Неясно, давно ли курит один фильтр. Кисаме сбрасывает окурок за перила и выдыхает. Нужно досмотреть фильм и рассказать Итачи, кончилось ли всё той эпично-тупой перестрелкой или всё же размышлениями о судьбе вьетконговца. Хошигаки оправляет опустившийся член в штанах, возвращается к двери и проворачивает ручку. За дверью в теплоте комнатного света Итачи смотрит в угол коридора, слепо повернувшись на звук. — Вы долго. Укрытый красным одеялом котацу, с остывшим чаем и аккуратно сложенными на краю тарелки палочками от данго. Кисаме по-хорошему усмехается, прищуриваясь. — Думал, чем закончится фильм. — Ваши предположения? — Все умрут, — перешагивает за порог и скидывает с плеч куртку. Итачи медлит. Затем моргает и отворачивается. — Полагаю, главный герой выживет. Повествователь, через которого мы знакомимся с историей, обычно всегда доживает. Кисаме посмеивается — вполне вероятно, что Итачи и на этот раз окажется прав. Свет в окне горит, подёргиваясь мельтешение картинок на экране.